Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

движениями девушке Агриппина Филипьевна чувствовала что-то обещающее и очень оригинальное. Алла уже выработала в себе тот светский такт, который начинается с уменья вовремя выйти из комнаты и заканчивается такими сложными комбинациями, которых не распутать никакому мудрецу. Хиония Алексеевна, конечно, тоже восхищалась Аллой и не упускала случая проговорить:

  

   Elle est tellement innocente

   Qu'elle ne connait presque rien.*

   ______________

   * Она так невинна, что почти ничего не понимает... (франц.).

  

  

   - Скажите, пожалуйста, что делает ваш братец? - несколько раз спрашивала Хиония Алексеевна.

   - Оскар? О, это безнадежно глупый человек и больше ничего, - отвечала Агриппина Филипьевна. - Представьте себе только: человек из Петербурга тащится на Урал, и зачем?.. Как бы вы думали? Приехал удить рыбу. Ну, скажите ради бога, это ли не идиотство?

   - Гм... да... Но ведь у Оскара Филипыча, кажется, очень хорошее место в Петербурге?

   - Да, благодаря сестре Гертруде получает ни за что тысяч пять, - что же делать? Идиот!.. Наберет с собой моих мальчишек и целые дни удит с ними рыбу.

   - Скажите, какой странный характер...

   - Да просто глупость, Хиония Алексеевна...

   - Мне кажется странным, что появление Оскара Филипыча совпало с приездом Привалова...

   - Ах, вы, Хиония Алексеевна, кажется, совсем помешались на своем Привалове... Помилуйте, какое может быть отношение, когда брат просто глуп? Самая обыкновенная история...

   Эти разговоры заканчивались иногда стереотипным рассуждением о "гордеце".

   - Конечно, он вам зять, - говорила Хиония Алексеевна, откидывая голову назад, - но я всегда скажу про него: Александр Павлыч - гордец... Да, да. Лучше не защищайте его, Агриппина Филипьевна. Я знаю, что он и к вам относится немного критически... Да-с. Что он директор банка и приваловский опекун, так и, господи боже, рукой не достанешь! Ведь не всем же быть директорами и опекунами, Агриппина Филипьевна?

   Теперь к этому рассуждению о гордеце пристегивалось такое заключение:

   - Хотя Александр Павлыч и зять вам, Агриппина Филипьевна, но я очень рада, что Привалов поубавит ему спеси... Да-с, очень рада. Вы, пожалуйста, не защищайте своего зятька, Агриппина Филипьевна.

   - Я и не думаю, Хиония Алексеевна.

   - Вот еще Ляховский... Разжился фальшивыми ассигнациями да краденым золотом, и черту не брат! Нет, вот теперь до всех вас доберется Привалов... Да. Он даром что таким выглядит тихоньким и, конечно, не будет иметь успеха у женщин, но Александра Павлыча с Ляховским подтянет. Знаете, я слышала, что этого несчастного мальчика, Тита Привалова, отправили куда-то в Швейцарию и сбросили в пропасть. Как вы думаете, чьих рук это дельце?

   Агриппина Филипьевна ничего не находила сказать на этот слишком смелый вопрос, а Хиония Алексеевна отвечала сама:

   - Конечно, Ляховский!.. Это ясно, как день. Он на все способен.

   - Я не понимаю, какая цель могла быть в таком случае у Ляховского? Nicolas говорил, что в интересе опекунов иметь Тита Привалова налицо, иначе последует раздел наследства, и конец опеке.

   - Пустяки, пустяки... Я знаю, что это дело Ляховского, а ваш Nicolas обманывает. Ведь я знаю, mon ange, зачем Nicolas приезжал тогда к Привалову...

   - Вы знаете, Хиония Алексеевна, что я никогда не вмешиваюсь в дела Nicolas, - это мой принцип.

   - А я все-таки знаю и желаю, чтобы Nicolas хорошенько подобрал к рукам и Привалова и опекунов... Да. Пусть Бахаревы останутся с носом и любуются на свою Nadine, а мы женим Привалова на Алле... Вот увидите. Это только нужно повести дело умненько: tete-a-tete*, маленький пикник, что-нибудь вроде нервного припадка... Ведь эти мужчины все дураки: увидали женщину, - и сейчас глаза за корсет. Вот мы...

   ______________

   * свидание наедине (франц.).

  

   - Нет, Хиония Алексеевна, позвольте вам заметить, - возражала с достоинством Агриппина Филипьевна, - вы так говорите о моей Алле, будто она какая-нибудь Христова невеста.

   - Ах, я пошутила, Агриппина Филипьевна. Но за всем тем я мое дело знаю...

  

  

  

   Привалов приехал к Веревкину утром. У чистенького подъезда он встретил толпу оборванных мужиков, которые сняли шапки и почтительно дали ему дорогу. Они все время оставались без шапок, пока Привалов дожидался лакея, отворившего парадную дверь.

   - А нам бы Миколая Иваныча... - вытягивая вперед шею и неловко дергая плечами, заговорил кривой мужик, когда в дверях показался лакей с большой лысиной на макушке.

   - Они дома-с... - почтительно докладывал он, пропуская Привалова на лестницу с бархатным ковром и экзотическими растениями по сторонам. Пропустив гостя, он захлопнул дверь под носом у мужиков. - Прут, сиволапые, прямо в двери, - ворчал он, забегая немного вперед Привалова.

   Пока лакей ходил с докладом в кабинет Веревкина, Привалов оставался в роскошной гостиной Агриппины Филипьевны. От нечего делать он рассматривал красивую ореховую мебель, мраморные вазы, красивые драпировки на дверях и окнах, пестрый ковер, лежавший у дивана, концертную рояль у стены, картины, - все было необыкновенно изящно и подобрано с большим вкусом; каждая вещь была поставлена так, что рекомендовала сама себя с самой лучшей стороны и еще служила в то же время необходимым фоном, объяснением и дополнением других вещей. Самый опытный взгляд, вероятно, не открыл бы рокового un question d'argent*, который лежал в основании всей этой художественной обстановки. Жалкая ложь была самым искусным образом прикрыта богатой мебелью и мягкими коврами, служившими продолжением любезных улыбок и аристократических манер самой хозяйки.

   ______________

   * денежного вопроса (франц.).

  

   - Милости просим, пожалуйте... - донесся откуда-то из глубины голос Веревкина, а скоро показалась и его на диво сколоченная фигура, облаченная теперь в какой-то полосатый татарский халат. - Уж вы извините меня, батенька, - комично оправдывался Веревкин, подхватывая Привалова под руку. - Вы застали меня, можно сказать, на самом месте преступления... Дельце одно нужно было кончить, так в халате-то оно свободнее. Как надену проклятый сюртук, - мыслей в голове нет. Я сейчас, Сергей Александрыч... Обождите единую минуточку.

   Веревкин поспешно скрылся за низенькой японской ширмочкой, откуда через минуту до Привалова донеслось сначала тяжелое сопенье носом, а потом какое-то забавное фырканье. Можно было подумать, что за ширмочкой возится стадо тюленей или закладывают лошадь. Кабинет Веревкина был обставлен, как всякий адвокатский кабинет: мебель во вкусе трактирной роскоши, голые красавицы на стенах, медвежья шкура у письменного стола, пикантные статуэтки из терракоты на столе и т.д. Некоторое исключение представлял графин водки, поставленный вместе с объедками балыка на круглом столике у самого письменного стола. Рассматривая эту обстановку, Привалов думал о своем последнем разговоре с Васильем Назарычем. К Ляховскому в тот день Привалов, конечно, не поехал, как и в следующий за ним. Ему было слишком тяжело и без того. В течение трех дней у Привалова из головы не выходила одна мысль, мысль о том, что Надя уехала на Шатровские заводы. Ему страшно хотелось самому сейчас же уехать на заводы, но его задержала мысль, что это походило бы на погоню и могло поднять в городе лишние толки. Да и опекунов необходимо было видеть, чтобы явиться к Косте не с пустыми руками. Привалов остановился на Половодове, потому что он был ближе к Веревкину и от него удобно было получить некоторые предварительные сведения, прежде чем ехать к Ляховскому.

   - Водку пили? - спрашивал Веревкин, выставляя из-за ширмы свою кудрявую голову. - Вот тут графин стоит... Одолжайтесь. У меня сегодня какая-то жажда...

   - Благодарю, - отозвался Привалов.

   В это время дверь в кабинет осторожно отворилась, и на пороге показался высокий худой старик лет под пятьдесят; заметив Привалова, старик хотел скрыться, но его остановил голос Веревкина:

   - Это ты, папахен?.. Здесь свои... Сергей Александрыч, рекомендую: мой родитель, развинтился плотию, но необыкновенно бодр духом. Вообще, молодец старичина... Водки хочешь, папахен?

   - Очень и очень приятно, - немного хриплым голосом проговорил Иван Яковлич, нерешительно пожимая руку Привалова своей длинной, женского склада рукой. - Весь город говорит о вашем приезде, - прибавил Иван Яковлич, продолжая пожимать руку Привалова. - Очень и очень приятно...

   Длинная тощая фигура Ивана Яковлича, с согнутой спиной и тонкими ногами, не давала никаких оснований предположить, что Nicolas Веревкин был кость от кости, плоть от плоти именно такой подвижнической фигуры. Небольшая головка была украшена самою почтенною лысиною, точно все волосы на макушке были вылизаны коровой или другим каким животным, обладающим не менее широким и длинным языком; эта оригинальная головка была насажена на длинную жилистую шею с резко выдававшимся кадыком, точно горло было завязано узлом. Неправильный нос, густые брови, выцветшие серые глаза и жиденькие баки придавали физиономии Ивана Яковлича такое выражение, как будто он постоянно к чему-то прислушивался. Одет он был в длинный английского покроя сюртук; на одной руке оставалась не снятой палевая новенькая перчатка. Когда Веревкин показался наконец из-за ширмы в светло-желтой летней паре из чечунчи, Иван Яковлич сделал озабоченное лицо и проговорил с своей неопределенной улыбкой:

   - А я было зашел к тебе, Nicolas, по одному делу...

   - Опять, видно, продулся?

   Иван Яковлич сделал беспокойное движение плечами и покосился в сторону Привалова.

   - Не беспокойся, папахен: Сергей Александрыч ведь хорошо знает, что у нас с тобой нет миллионов, - добродушно басил Nicolas, хлопая Ивана Яковлича по спине. - Ну, опять продулся?

   - Н... нет, то есть нужно расквитаться с одним карточным долгом... Я думал...

   - Ну, папахен, ты как раз попал не в линию; у меня на текущем счету всего один трехрублевый билет... Возьми, пригодится на извозчика.

   - Нет, я, собственно, не нуждаюсь, но этот Ломтев пристал с ножом к горлу... На нем иногда точно бес какой поедет, а между тем я ждал за ним гораздо дольше.

   - Да, да, папахен; мы с тобой вообще много страдаем от людской несправедливости... Так ты водки не хочешь, папахен?

   Иван Яковлич великодушно отказался и от водки и от трехрублевого билета и удалился из кабинета такими же неслышными шагами, как вошел; Веревкин выпил рюмку водки и добродушно проговорил:

   - Отличный старичина, только вот страстишка к картишкам все животы подводит. Ну что, новенького ничего нет? А мы с вами сегодня сделаем некоторую экскурсию: перехватим сначала кофеев у мутерхен*, а потом закатимся к Половодову обедать. Он, собственно, отличный парень, хоть и врет любую половину.

   ______________

   * маменьки (от нем. Mutterchen).

  

  

  

   Привалов ожидал обещанного разговора о своем деле и той "таинственной нити", на которую намекал Веревкин в свой первый визит, но вместо разговора о нити Веревкин схватил теперь Привалова под руку и потащил уже в знакомую нам гостиную. Агриппина Филипьевна встретила Привалова с аристократической простотой, как владетельная герцогиня, и с первых же слов подарила полдюжиной самых любезных улыбок, какие только сохранились в ее репертуаре.

   - Мы, мутерхен, насчет кофеев, - объяснил Nicolas, грузно опускаясь в кресло.

   Агриппина Филипьевна посмотрела на своего любимца и потом перевела свой взгляд на Привалова с тем выражением, которое говорило: "Вы уж извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет себе такие выражения..." В нескольких словах она дала заметить Привалову, что уже кое-что слышала о нем и что очень рада видеть его у себя; потом сказала два слова о Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам, был уже на пути к известности, не в пример другим уездным городам. Привалов отвечал то, что отвечают в подобных случаях, то есть спешил согласиться с Агриппиной Филипьевной, порывался вставить свое слово и одобрительно-почтительно мычал. В заключение он не мог не почувствовать, что находится в самых недрах узловского beau monde'a и что Агриппина Филипьевна - дама с необыкновенно изящными аристократическими манерами. Агриппина Филипьевна, с своей стороны, вывела такое заключение, что хотя Привалов на вид немного мужиковат, но относительно вопроса, будет или не будет он иметь успех у женщин, пока ничего нельзя сказать решительно.

   Этот интересный разговор, походивший на испытание Привалова по всем пунктам, был прерван восклицанием Nicolas:

   - А вот и дядюшка!..

   В дверях гостиной, куда оглянулся Привалов, стоял не один дядюшка, а еще высокая, худощавая девушка, которая смотрела на Привалова кокетливо прищуренными глазами. "Вероятно, это и есть барышня с секретом", - подумал Привалов, рассматривая теперь малороссийский костюм Аллы. Дядюшка Оскар Филипыч принадлежал к тому типу молодящихся старичков, которые постоянно улыбаются самым сладким образом, ходят маленькими шажками, в качестве старых холостяков любят дамское общество и непременно имеют какую-нибудь странность: один боится мышей, другой не выносит каких-нибудь духов, третий целую жизнь подбирает коллекцию тросточек разных исторических эпох и т.д. Оскар Филипыч, как мы уже знаем, любил удить рыбу и сейчас только вернулся с Аллой откуда-то с облюбованного местечка на реке Узловке, так что не успел еще снять с себя своего летнего парусинового пальто и держал в руках широкополую соломенную шляпу. Привалов пожал маленькую руку дядюшки, который чуть не растаял от удовольствия и несколько раз повторил:

   - Да, да... я слышал о вашем приезде... да!..

   - Моя вторая дочь, Алла, - певуче протянула Агриппина Филипьевна, когда дядюшка поместился с своими улыбками на диване.

   Привалов раскланялся, Алла ограничилась легким кивком головы и заняла место около мамаши Агриппина Филипьевна заставила Аллу рассказать о нынешней рыбной ловле, что последняя и выполнила с большим искусством, то есть слегка картавым выговором передала несколько смешных сцен, где главным действующим лицом был дядюшка.

   Появилось кофе в серебряном кофейнике, а за ним вышла красивая мамка в голубом кокошнике с маленьким Вадимом на руках.

   - Обратите внимание, Сергей Александрыч, на это произведение природы, - говорил Nicolas, принимая Вадима к себе на руки. - Ведь это мой брат Вадишка...

   - Ах, Nicolas, - кокетливо отозвалась Агриппина Филипьевна, - ты всегда скажешь что-нибудь такое...

   - Я, кажется, ничего такого не сказал, мутерхен, - оправдывался Nicolas, высоко подбрасывая кверху "произведение природы", - иметь младших братьев в природе вещей...

   - О, совершенно в природе! - согласился дядюшка, поглаживая свое круглое и пухлое, как у танцовщицы, коленко. - Я знал одну очень почтенную даму, которая...

   Публика, собравшаяся в гостиной Агриппины Филипьевны, так и не узнала, что сделала "одна очень почтенная дама", потому что рассказ дядюшки был прерван каким-то шумом и сильной возней в передней. Привалов расслышал голос Хионии Алексеевны, прерываемый чьим-то хриплым голосом.

   - Ах, это Аника Панкратыч Лепешкин, золотопромышленник, - предупредила Привалова Агриппина Филипьевна и величественно поплыла навстречу входившей Хионии Алексеевне. Дамы, конечно, громко расцеловались, но были неожиданно разлучены седой толстой головой, которая фамильярно прильнула губами к плечу хозяйки.

   - Как вы меня испугали, Аника Панкратыч...

   - Не укушу, Агриппина Филипьевна, матушка, - хриплым голосом заговорил седой, толстый, как бочка, старик, хлопая Агриппину Филипьевну все с той же фамильярностью по плечу. Одет он был в бархатную поддевку и ситцевую рубашку-косоворотку; суконные шаровары были заправлены в сапоги с голенищами бутылкой. - Ох, уморился, отцы! - проговорил он, взмахивая короткой толстой рукой с отекшими красными пальцами, смотревшими врозь.

   Кивнув головой Привалову, Хиония Алексеевна уже обнимала Аллу, шепнув ей мимоходом: "Как вы сегодня интересны, mon ange..." Лепешкин, как шар, подкатился к столу. Агриппина Филипьевна отрекомендовала его Привалову.

   - А мы тятеньку вашего, покойничка, знавали даже очень хорошо, - говорил Лепешкин, обращаясь к Привалову. - Первеющий человек по нашим местам был... Да-с. Ноньче таких и людей, почитай, нет... Малодушный народ пошел ноньче. А мы и о вас наслышаны были, Сергей Александрыч. Хоть и в лесу живем, а когда в городе дрова рубят - и к нам щепки летят.

   Лепешкин приложил свое вспотевшее, оплывшее лицо к ручке Аллы, поздоровался с дядюшкой, хлопнув его своей пятерней по коленку, и проговорил, грузно опускаясь в кресло:

   - Ох, изморился я, отцы... Жарынь!.. Кваску бы испить, Аграфена Филипьевна?..

   - А ты ступай в кабинет ко мне, - предлагал Nicolas. - Там найдешь чем червячка заморить.

   - Нно-о?.. и безногого щенка подковать можно?

   - Конечно, можно.

   - А вот мы ужо с его преподобием... - проговорил Лепешкин, поднимаясь навстречу подходившему на своих тоненьких ножках Ивану Яковличу. - Старичку наше почтение...

   - Пойдем, пойдем, - отвечал Иван Яковлич, подхватывая Лепешкина под руку; рядом они очень походили на цифру десять.

   - Какой забавный этот Аника Панкратыч, - проговорила Агриппина Филипьевна, когда цифра десять скрылась в дверях. - Алла, принеси Анике Панкратычу квасу, - прибавила она. - Он так всегда балует тебя.

   - Ведь Лепешкин очень умен, - вставила свое слово Хиония Алексеевна. - Он только прикидывается таким простачком... Простой мужик - и нажил сто тысяч. Да, очень, очень умен!

   В это время в кабинете Nicolas происходила такая сцена:

   - Голубчик, Аника Панкратыч, выручи, - умолял Иван Яковлич, загнав Лепешкина в самый угол. - Дай мне, душечка, всего двести рублей... Ведь пустяки: всего двести рублей!.. Я тебе их через неделю отдам.

   - Знаем мы вашу неделю, ваше преподобие, - грубо отвечал Лепешкин, вытирая свое сыромятное лицо клетчатым бумажным платком. - Больно она у тебя долга, Иван Яковлич, твоя неделя-то.

   - Хочешь, на колени перед тобой встану, - только выручи...

   - А ты как полагаешь: у меня для вашего брата вроде как монетный двор налажен?

   - Голубчик, Аника Панкратыч, не ломайся... Ведь всего двести рублей!!. Хочешь, сейчас вексель в четыреста рублей подпишу?

   - Нет, зачем пустое говорить... Мне все едино, что твой вексель, что прошлогодний снег! Уж ты, как ни на есть, лучше без меня обойдись...

   - Ах, старый черт!.. - застонал Иван Яковлич, схватившись за голову. - Ведь всего двести рублей... ломается...

   - Да на што тебе деньги-то?

   - Ах, господи, господи! Помнишь ирбитских купцов, с которыми в "Магните" кутили? Ну, сегодня они будут у Ломтева... Понимаешь?

   - Как не понять!.. Даже оченно хорошо понимаю. Обыграете хоть кого...

   - Отчего же денет не даешь?

   - Жаль... Актрысам свезешь.

   - Аника Панкратыч, голубчик!.. - умолял Иван Яковлич, опускаясь перед Лепешкиным на колени. - Ей-богу, даже в театр не загляну! Целую ночь сегодня будем играть. У меня теперь голова свежая.

   - На што свежее, коли денег нет. Это завсегда так бывает с вашим братом.

   - Зарываться не буду и непременно выиграю. Ты только одно пойми: ирбитские купцы... Ведь такого случая не скоро дождешься!.. Да мы с Ломтевым так их острижем...

   - Знаю, что острижете, - грубо проговорил Лепешкин, вынимая толстый бумажник. - Ведь у тебя голова-то, Иван Яковлич, золотая, прямо сказать, кабы не дыра в ней... Не стоял бы ты на коленях перед мужиком, ежели бы этих своих глупостев с женским полом не выкидывал. Да... Вот тебе деньги, и чтобы завтра они у меня на столе лежали. Вот тебе мой сказ, а векселей твоих даром не надо, - все равно на подтопку уйдут.

   Иван Яковлич ничего не отвечал на это нравоучение и небрежно сунул деньги в боковой карман вместе с шелковым носовым платком. Через десять минут эти почтенные люди вернулись в гостиную как ни в чем не бывало. Алла подала Лепешкину стакан квасу прямо из рук, причем один рукав сбился и открыл белую, как слоновая кость, руку по самый локоть с розовыми ямочками, хитрый старик только прищурил свои узкие, заплывшие глаза и проговорил, принимая стакан:

   - Вот уж что хорошо, так хорошо... люблю!.. Уважила барышня старика... И рубашечка о семи шелках, и сарафанчик-растегайчик, и квасок из собственных ручек... люблю за хороший обычай!..

   Привалов еще раз имел удовольствие выслушать историю о том, как необходимо молодым людям иметь известные удовольствия и что эти удовольствия можно получить только в Общественном клубе, а отнюдь не в Благородном собрании. Было рассказано несколько анекдотов о членах Благородного собрания, которые от скуки получают морскую болезнь. Хиония Алексеевна ввернула словечко о "гордеце" и Ляховском, которые, конечно, очень богатые люди, и т.д. Этот беглый разговор необыкновенно оживился, когда тема незаметно скользнула на узловских невест.

   - Какое прекрасное семейство Бахаревых, - сладко закатывая глаза, говорила Хиония Алексеевна, - не правда ли, Сергей Александрыч?

   - О да, - протянула Агриппина Филипьевна с приличной важностью. - Nadine Бахарева и Sophie Ляховская у нас первые красавицы... Да. Вы не видали Sophie Ляховской. Замечательно красивая девушка... Конечно, она не так умна, как Nadine Бахарева, но в ней есть что-то такое, совершенно особенное. Да вот сами увидите.

   - Ведь Nadine Бахарева уехала на Шатровский завод, - сообщила Хиония Алексеевна, не глядя на Привалова. - Она ведет все хозяйство у брата... Очень, очень образованная девушка.

   - Она, кажется, училась у доктора Сараева? - спрашивала Агриппина Филипьевна.

   - О да... Вместе с Sophie Ляховской. Сначала они занимались у доктора, потом у Лоскутова.

   - Скажите... - протянула Агриппина Филипьевна. - А ведь я до сих пор еще не знала об этом.

   - Да, да... Лоскутов и теперь постоянно бывает у Ляховских. Говорят, что замечательный человек: говорит на пяти языках, объездил всю Россию, был в Америке...

   - Ну, теперь дело дошло до невест, следовательно, нам пора в путь, - заговорил Nicolas, поднимаясь. - Мутерхен, ты извинишь нас, мы к славянофилу завернем... До свидания, Хиония Алексеевна. Мы с Аникой Панкратычем осенью поступаем в ваш пансион для усовершенствования во французских диалектах... Не правда ли?

   На прощанье Агриппина Филипьевна даже с некоторой грустью дала заметить Привалову, что она, бедная провинциалка, конечно, не рассчитывает на следующий визит дорогого гостя, тем более что и в этот успела наскучить, вероятно, до последней степени; она, конечно, не смеет даже предложить столичному гостю завернуть как-нибудь на один из ее четвергов.

   - Нет, я непременно буду у вас, Агриппина Филипьевна, - уверял Привалов, совершенно подавленный этим потоком любезностей. - В ближайший же четверг, если позволите...

   - Он непременно придет, мутерхен, - уверял Nicolas. - Мы тут даже сочиним нечто по части зеленого поля...

   "Отчего же не прийти? - думал Привалов, спускаясь по лестнице. - Агриппина Филипьевна, кажется, такая почтенная дама..."

   Когда дверь затворилась за Приваловым и Nicolas, в гостиной Агриппины Филипьевны несколько секунд стояло гробовое молчание. Все думали об одном и том же - о приваловских миллионах, которые сейчас вот были здесь, сидели вот на этом самом кресле, пили кофе из этого стакана, и теперь ничего не осталось... Дядюшка, вытянув шею, внимательно осмотрел кресло, на котором сидел Привалов, и даже пощупал сиденье, точно на нем могли остаться следы приваловских миллионов.

   - Ах, ешь его мухи с комарами! - проговорил Лепешкин, нарушая овладевшее всеми раздумье. - Четыре миллиона наследства заполучил... а? Нам бы хоть понюхать таких деньжищ... Так, Оскар Филипыч?

   - О да... совершенно верно: хоть бы понюхать, - сладко согласился дядюшка, складывая мягким движением одну ножку на другую. - Очень богатые люди бывают...

   - Вот бы нам с тобой, Иван Яковлич, такую уйму денег... а? - говорил Лепешкин. - Ведь такую обедню отслужили бы, что чертям тошно...

   Иван Яковлич ничего не отвечал, а только посмотрел на дверь, в которую вышел Привалов "Эх, хоть бы частичку такого капитала получить в наследство, - скромно подумал этот благочестивый человек, но сейчас же опомнился и мысленно прибавил: - Нет, уж лучше так, все равно отобрали бы хористки, да арфистки, да Марья Митревна, да та рыженькая... Ах, черт ее возьми, эту рыженькую... Препикантная штучка!.."

  

  

  

   На подъезде Веревкина обступили те самые мужики, которых видел давеча Привалов. Они были по-прежнему без шапок, а кривой мужик прямо бухнулся Веревкину в ноги, умоляя "ослобонить".

   - Завтра, завтра... Видите, что сегодня мне некогда! - говорил Веревкин, помогая Привалову сесть в свою довольно подержанную пролетку, заложенную парой соловых вяток на отлете... - Завтра, братцы...

   - Миколай Иваныч, заставь вечно бога молить!.. - громче всех кричал кривой мужик, бросая свою рваную шапку оземь. - Изморились... Ослобони, Миколай Иваныч!

   - Не угодно ли вам в мою кожу влезть: пристали, как с ножом к горлу, - объяснил Веревкин, когда пролетка бойко покатилась по широкой Мучной улице, выходившей к монастырю. - Все это мои клиенты, - проговорил Веревкин, кивая головой на тянувшиеся по сторонам лавки узловских мучников. - Вы не смотрите, что на вид вся лавчонка трех рублей не стоит: вон на этих мешках да на ларях такие куши рвут, что мое почтение. Войдешь в такую лавчонку, право, даже смотреть нечего: десяток мешков с мукой, в ларях на донышке овес, просо, горох, какая-нибудь крупа - кажется, дюжины мышей не накормишь...

   Пролетка остановилась у подъезда низенького деревянного дома в один этаж с высокой крышей и резным коньком. Это и был дом Половодова. Фронтон, окна, подъезд и ворота были покрыты мелкой резьбой в русском вкусе и раскрашены под дуб Небольшая терраса, выходившая в сад, походила на аквариум, из которого выпущена вода. В небольшие окна с зеркальными стеклами смотрели широкие, лапчатые листья филодендронов, камелии, пальмы, араукарии. На дворе виднелось длинное бревенчатое здание с стеклянной крышей, - не то оранжерея, не то фотография или театр; тенистый садик из лип, черемух, акаций и сиреней выходил прямо к Узловке, где мелькали и "китайские беседки в русском вкусе", и цветочные клумбы, и зеркальный шар, и даже небольшой фонтан с русалкой из белого мрамора. Вообще домик был устроен с большим вкусом и был тем, что называется полная чаша. От ручки звонка до последнего гвоздя все в доме было пригнано под русский вкус и только не кричало о том, как хорошо жить в этом деревянном уютном гнездышке. После двусмысленной роскоши приемной Агриппины Филипьевны глаз невольно отдыхал здесь на каждой вещи, и гостя сейчас за порогом подъезда охватывала атмосфера настоящего богатства. Привалов мимоходом прочитал вырезанную над дверями гостиной славянской вязью пословицу: "Не имей ста рублей, имей сто друзей".

   - Это даже из арифметики очень хорошо известно, - комментировал эту пословицу Веревкин, вылезая при помощи слуги самой внушительной наружности из своего балахона. - Ибо сто рублей не велики деньги, а у сотни друзей по четвертной занять - и то не малая прибыль.

   - Александр Павлыч сейчас принимает ванну, - докладывал лакей.

   - Ну так доложи хозяйке, что так и так, мол, гости, - распоряжался Веревкин, как в своем кабинете.

   - Их нет дома...

   - Вот это так мило: хозяин сидит в ванне, хозяйки нет дома...

   - Нет, нет, я здесь... - послышался приятный грудной баритон, и на пороге гостиной показался высокий худой господин, одетый в летнюю серую пару. - Если не ошибаюсь, - прибавил он нараспев, прищурив немного Свои подслеповатые иззелена-серые глаза, - я имею удовольствие видеть Сергея Александрыча?

   - Ну, теперь начнется десять тысяч китайских церемоний, - проворчал Веревкин, пока Половодов жал руку Привалова и ласково заглядывал ему в глаза: - "Яснейший брат солнца... прозрачная лазурь неба..." Послушай, Александр, я задыхаюсь от жары; веди нас скорее куда-нибудь в место не столь отдаленное, но прохладное, и прикажи своему отроку подать чего-нибудь прохладительного... У меня сегодня удивительная жажда... Ну, да уж я сам распоряжусь. Эй, хлопче, очищенной на террасу и закусить чего-нибудь солененького!.. Сергей Александрыч, идите за мной.

   Ход на террасу был через столовую, отделанную под старый темный дуб, с изразцовой печью, расписным, пестрым, как хромотроп, потолком, с несколькими резными поставцами из такого же темного дуба. Посредине стоял длинный дубовый стол, покрытый суровой камчатной скатертью с широкой каймой из синих и красных петухов. Над дверями столовой было вырезано неизменной славянской вязью: "Не красна изба углами, а красна пирогами", на одном поставце красовались слова: "И курица пьет". Привалов искоса разглядывал хозяина, который шагал рядом и одной рукой осторожно поддерживал его за локоть, как лунатика. На первый раз Привалову хозяин показался серым: и лицо серое, и глаза, и волосы, и костюм, - и решительно все серое. Дальше он заметил, что нижняя челюсть Половодова была особенно развита; французские анатомы называют такие челюсти калошами. Когда все вышли на террасу и разместились около круглого маленького столика, на зеленых садовых креслах, Привалов, взглянув на длинную нескладную фигуру Половодова, подумал: "Эк его, точно сейчас где-то висел на гвозде". Вытянутое, безжизненное лицо Половодова едва было тронуто жиденькой растительностью песочного цвета; широко раскрытые глаза смотрели напряженным, остановившимся взглядом, а широкие, чувственные губы и крепкие белые зубы придавали лицу жесткое и, на первый раз, неприятное выражение. Но когда Половодов начинал говорить своим богатым грудным баритоном, не хотелось верить, что это говорит именно он, а казалось, что за его спиной говорит кто-то другой.

   - Сюда, сюда... - командовал Веревкин лакею, когда тот появился с двумя подносами в руках. - Кружки барину, а нам с Сергеем Александрычем графинчик.

   - Нет, я не буду пить водку, - протестовал Привалов.

   - Давеча отказались и теперь не хотите компанию поддержать? - вытаращив свои оловянные глаза, спрашивал Веревкин.

   - Nicolas, кто же пьет теперь водку? - вступился Половодов, придвигая Привалову какую-то кружку самой необыкновенной формы. - Вот, Сергей Александрыч, испробуйте лучше кваску домашнего приготовления...

   - Нужно сначала сказать: "чур меня", а потом уж пить твой квас, - шутил Веревкин, опрокидывая в свою пасть рюмку очищенной.

   Привалов с удовольствием сделал несколько глотков из своей кружки - квас был великолепен; пахучая струя княженики так и ударила его в нос, а на языке остался приятный вяжущий вкус, как от хорошего шампанского.

   - Я так рад видеть вас наконец, Сергей Александрыч, - говорил Половодов, вытягивая под столом свои длинные ноги. - Только надолго ли вы останетесь с нами?

   - Если обстоятельства не помешают, думаю остаться совсем, - отвечал Привалов.

   - Вот и отлично: было бы желание, а обстоятельства мы повернем по-своему. Не так ли? Жить в столице в наше время просто грешно. Провинция нуждается в людях, особенно в людях с серьезным образованием.

   "Ну, теперь запел Лазаря", - заметил про себя Веревкин. - То-то обрадуете эту провинцию всесословной волостью, мекленбургскими порядками да поземельной аристократией...

   - Я никому не навязываю своих убеждений, - обиженным голосом проговорил Половодов. - Можно не соглашаться с чужими мнениями и вместе уважать их... Вот если у кого нет совсем мнений...

   - Если это ты в мой огород метишь, - напрасный труд, Александр... Все равно, что из пушки по воробью палить... Ха-ха!..

   - У нас всякое дело так идет, - полузакрыв глаза и подчеркивая слова, проговорил Половодов. - На всех махнем рукой - и хороши, а чуть кто-нибудь что-нибудь задумает сделать - подымем на смех. Я в этом случае уважаю одно желание что-нибудь сделать, а что сделает человек и как сделает - это совсем другой вопрос. Недалеко ходить: взять славянофильство - кто не глумится? А ведь согласитесь, Сергей Александрыч, в славянофильстве, за вычетом неизбежных увлечений и крайностей в каждом новом деле, есть, несомненно, хорошие стороны, известный саморост, зиждительная сила народного самосознания...

   - Ну, теперь пошел конопатить, - проговорил Веревкин и сейчас же передразнил Половодова: - "Тоска по русской правде... тайники народной жизни..." Ха-ха!..

   - Мне не нравится в славянофильстве учение о национальной исключительности, - заметил Привалов. - Русский человек, как мне кажется, по своей славянской природе, чужд такого духа, а наоборот, он всегда страдал излишней наклонностью к сближению с другими народами и к слепому подражанию чужим обычаям... Да это и понятно, если взять нашу историю, которая есть длинный путь ассимиляции десятков других народностей. Навязывать народу то, чего у него нет, - и бесцельно и несправедливо.

   - А пример других наций? Ведь у нас под носом объединились Италия и Германия, а теперь очередь за славянским племенем.

   - Славянофилы здесь впадают в противоречие, - заметил Привалов, - потому что становятся на чужую точку зрения и этим как бы отказываются от собственных взглядов.

   - Вот это хорошо сказано... Ха-ха! - заливался Веревкин, опрокидывая голову назад. - Ну, Александр, твои курсы упали...

   Половодов только посмотрел своим остановившимся взглядом на Привалова и беззвучно пожевал губами. "О, да он не так глуп, как говорил Ляховский", - подумал он, собираясь с мыслями и нетерпеливо барабаня длинными белыми пальцами по своей кружке.

  

  

  

   - Тонечка, голубчик, ты спасла меня, как Даниила, сидящего во рву львином! - закричал Веревкин, когда в дверях столовой показалась высокая полная женщина в летней соломенной шляпе и в травянистого цвета платье. - Представь себе, Тонечка, твой благоверный сцепился с Сергеем Александрычем, и теперь душат друг друга такой ученостью, что у меня чуть очи изо лба не повылезли...

   - Тонечка, представляю тебе нашего дорогого гостя, - рекомендовал Половодов своей жене Привалова.

   Антонида Ивановна была красива какой-то ленивой красотой, разлитой по всей ее статной, высокой фигуре. В ней все было красиво: и небольшой белый лоб с шелковыми прядями мягких русых волос, и белый детски пухлый подбородок, неглубокой складкой, как у полных детей, упиравшийся в белую, точно выточенную шею с коротенькими золотистыми волосами на крепком круглом затылке, и даже та странная лень, которая лежала, кажется, в каждой складке платья, связывала все движения и едва теплилась в медленном взгляде красивых светло-карих глаз. Летом Антонида Ивановна чувствовала себя самой несчастной женщиной в свете, потому что ей решительно везде было жарко, а платье непременно где-нибудь жало. Nicolas объяснял это наследственностью, потому что в крови Веревкиных пылал вечный жар, порождавший вечную жажду.

   - Я, кажется, помешала вам?.. - нерешительно проговорила Антонида Ивановна, продолжая оставаться на прежнем месте, причем вся ее стройная фигура эффектно вырезывалась на темном пространстве дверей. - Мне maman говорила о Сергее Александрыче, - прибавила она, поправляя на руке шведскую перчатку.

   Привалов смотрел на нее вопросительным взглядом и осторожно положил свою левую руку на правую - на ней еще оставалась теплота от руки Антониды Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем теле и решительно не знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно рассказывать что-то о своей maman и дядюшке.

   - Тонечка, покорми нас чем-нибудь!.. - умолял Веревкин, смешно поднимая брови. - Ведь пятый час на дворе... Да, кстати, вели подавать уж прямо сюда, - отлично закусим под сенью струй. Понимаешь?

   Антонида Ивановна молча улыбнулась той же улыбкой, с какой относилась всегда Агриппина Филипьевна к своему Nicolas, и, кивнув слегка головой, скрылась в дверях. "Она очень походит на мать", - подумал Привалов. Половодов рядом с женой показался еще суше и безжизненнее, точно вяленая рыба.

   Обед был хотя и обыкновенный, но все было приготовлено с таким искусством и с таким глубоким знанием человеческого желудка, что едва ли оставалось желать чего-нибудь лучшего. Действие открылось необыкновенно мудреной ботвиньей. Ему предшествовал целый ряд желто-золотистого цвета горьких настоек самых удивительных свойств и зеленоватая листовка, которая была chef-d'oeuvre в своем роде. Все это пилось из маленьких чарочек граненого богемского хрусталя с вырезными виньетками из пословиц "пьян да умен - два угодья в нем", "пьян бывал, да ума не терял".

   Сервировка была в строгом соответствии с господствовавшим стилем: каймы на тарелках, черенки ножей и вилок из дутого серебра, суповая чашка в форме старинной ендовы - все было подогнано под русский вкус.

   - Где-то у тебя, Тонечка, был этот ликерчик, - припрашивал Веревкин, сделав честь настойкам и листовке, - как выпьешь рюмочку, так в голове столбы и заходят.

   - Не всё вдруг, - проговорила Антонида Ивановна таким тоном, каким отвечают детям, когда они просят достать им луну.

   Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к тарелке. После ботвиньи Привалов чувствовал себя совсем сытым, а в голове начинало что-то приятно кружиться. Но Половодов время от времени вопросительно посматривал на дверь и весь просиял, когда наконец показался лакей с круглым блюдом, таинственно прикрытым салфеткой. Приняв блюдо, Половодов торжественно провозгласил, точно на блюде лежал новорожденный:

   - Господа, рекомендую... Фаршированный калач...

   Фаршированный калач был последней новостью и поэтому обратил на себя общее внимание. Он был великолепен: каждый кусок так и таял во рту. Теперь Половодов успокоился и весь отдался еде. За калачом следовали рябчики, свежая оленина и еще много другого. Каждое блюдо имело само по себе глубокий внутренний смысл, и каждый кусок отправлялся в желудок при такой торжественной обстановке, точно совершалось какое-нибудь таинство. Нечего и говорить, конечно, что каждому блюду предшествовал и последовал соответствующий сорт вина, размер рюмок, известная температура, особые приемы разливания по рюмкам и самые мудреные способы проглатывания. Одно вино отхлебывалось большими глотками, другое маленькими, третьим полоскали предварительно рот, четвертое дегустировали по каплям и т.д. Веревкин и Половодов смаковали каждый кусок, подолгу жевали губами и делали совершенно бессмысленные лица. Привалов заметил, с какой энергией работала нижняя челюсть Половодова, и невольно подумал: "Эк его взяло..." Веревкин со свистом и шипеньем обсасывал каждую кость и с умилением вытирал лоснившиеся жирные губы салфеткой.

   "Вот так едят! - еще раз подумал Привалов, чувствуя, как решительно был не в состоянии проглотить больше ни одного куска. - Да это с ума можно сойти..."

   Антонида Ивановна несколько раз пристально рассматривала широкое и добродушное лицо Привалова и каждый раз думала: "Да он ничего, этот Привалов... Зачем это maman говорит, что он не может иметь успеха у женщин? Он, кажется, немного стесняется, но это пройдет". Привалов чувствовал на себе этот пристальный взгляд, обдававший его теплом, и немного смущался. Разговор служил продолжением той салонной болтовни, какая господствовала в гостиной Агриппины Филипьевны. Перебирали последние новости, о которых Привалов уже слышал от Виктора Васильича, рассказывали о каком-то горном инженере, который убежал на охоте от медведя.

   - Вы еще не были у Ляховских? - спрашивала Антонида Ивановна, принимая от лакея точно молоком налитой рукой блюдо земляники.

   - Нет, мне хотелось бы отправиться к Ляховскому вместе с Александром Павлычем, - отвечал Привалов.

   - О, с большим удовольствием, когда угодно, - отозвался Половодов, откидываясь на спинку своего кресла.

   - Александр Павлыч всегда ездит к Ляховскому с большим удовольствием, - заметила Антонида Ивановна.

   - Так и знал, так и знал! - заговорил Веревкин, оставляя какую-то кость. - Не выдержало сердечко? Ах, эти дамы, эти дамы, - это такая тонкая материя! Вы, Сергей Александрыч, приготовляйтесь: "Sophie Ляховская - красавица, Sophie Ляховская - богатая невеста". Только и свету в окне, что Sophie Ляховская, а по мне так, право, хоть совсем не будь ее: этакая жиденькая, субтильная... Одним словом - жидель!

   Веревкин красноречивым жестом добавил то, что язык затруднялся выразить.

   - Я уже слышал, что Ляховская очень красивая девушка, - заметил При