Мамин-Сибиряк Д. Н. - Приваловские миллионы

й мешками крупчатки. Вон и деревня, потонувшая в сугробах снега; мутно мелькнули в маленьких запушенных снегом окнах огоньки, кое-где столбами поднимался из труб дым... Было раннее деревенское утро, и бабы уже успели затопить печки. Где-то горланил неугомонный петух - этот деревенский часовой, который хозяйкам сказывает время.

  

  

   Экипаж остановился у новой пятистенной избы, которая точно горела внутри, - так жарко топилась печка у богатого мужика. На лай собаки вышел сам хозяин.

   - Ты староста Дорофей? - спрашивал Василий Назарыч.

   - Я, ваше степенство...

   - Ну, так отворяй ворота, Илья Гаврилыч где?

   - На мельнице сегодня ночуют...

   - Ну, пошли поскорее за ним.

   Веревкин никак не мог догадаться, куда они приехали, но с удовольствием пошел в теплую избу, заранее предвкушая удовольствие выспаться на полатях до седьмого пота. С морозу лихо спится здоровому человеку, особенно когда он отломает верст полтораста. Пока вытаскивались из экипажа чемоданы и наставлялся самовар для гостей, Веревкин, оглядывая новую избу, суетившуюся у печки хозяйку, напрасно старался решить вопрос, где они. Только когда в избу вошел Нагибин, Веревкин догадался, что они в Гарчиках.

   "Эге, вон оно куда пошло!.." - подумал про себя Веревкин, здороваясь со старым знакомым.

   - Вот и мы к тебе за крупчаткой приехали, - шутил Василий Назарыч, хлопая Нагибина по плечу. - У нас своя-то вся вышла, а есть хочется... Вон у меня зятек-то мастер насчет еды.

   За чаем побалагурили о том о сем. Василий Назарыч рассказал о продаже заводов. Нагибин только охал и с соболезнованием качал головой. На дворе начало светать.

   - Я малость сосну, господа, - заявил Веревкин, желая избавить стариков от своего присутствия; его давно уже клонил мертвый сон, точно вместо головы была насажена пудовая гиря.

   - Она здесь? - тихо спросил Василий Назарыч Нагибина, когда Веревкин захрапел на полатях.

   - Здесь...

   - Ну, что она?.. Рассказывай.

   - Да все то же, все по-старому. Школку зимой открыла, с ребятишками возится да баб лечит. Ну, по нашему делу тоже постоянно приходится отрываться: то да се... Уж как это вы хорошо надумали, Василий Назарыч, что приехали сюда. Уж так хорошо, так хорошо.

   Бахарев рассказал о смерти Половодова и о желании Зоси получить развод.

   - Вот я и приехал... хочу увидать Надю... - заговорил Бахарев, опуская седую голову. - Вся душенька во мне изболелась, Илья Гаврилыч. Боялся один-то ехать - стар стал, того гляди кондрашка дорогой схватит. Ну, а как ты думаешь насчет того, о чем писал?

   - То же самое я думаю, Василий Назарыч... Тоскует она, Надежда-то Васильевна, на глазах сохнет. Да и какое это житье, если разобрать: вроде того, как дом стоит без крыши...

   - Ну, а теперь можно идти к ней?

   - Можно... Она рано встает. Только я вперед забегу, погляжу, что и как. Пожалуй, еще испугается...

   - Не послать ли вперед Николая Иваныча? Он мастер балясы-то точить с бабами...

   - Нет, уж лучше так, Василий Назарыч. Я живой ногой сбегаю на мельницу, что и как, а потом уж вместе и пойдемте туда. Оно все как-то смутительно...

   В ожидании Нагибина Василий Назарыч переживал страшное волнение. Вот уже три года, как он не видал дочери; из письма Нагибина он узнал в первый раз, что у него уже есть внучка; потом - что Лоскутов умер. Старик надеялся, что именно теперь Надя вернется в свой дом, по крайней мере придет взглянуть на стариков. Нет и нет... Тогда Василий Назарыч осторожно навел через Нагибина справки, нет ли какой-нибудь новой причины такого странного поведения; старики одинаково боялись, чтобы за первым Лоскутовым не появился второй. В человека вообще, а в женскую породу в особенности, в этом случае они плохо верили... От Нагибина Василий Назарыч узнал, что новых причин никаких не имеется, а Надежда Васильевна живет в Гарчиках "монашкой": учит ребят, с деревенскими бабами возится, да еще по мельнице орудует вместе с ним, как наказывал Сергей Александрыч. К этому старик прибавил, что, конечно, теперь она сильно тоскует - приступу к ней иногда нет, - ну, а дело-то все-таки молодое - и не такое горе износится... Вон Сергей Александрыч тоже, сердяга, мается со своим постылым житьишком. Не глядели бы глазыньки! Нагибин боялся прямо высказать Василию Назарычу свои соображения насчет Сергея Александрыча и Надежды Васильевны, которых точно сама судьба столкнула в Гарчиках, но в одном месте упомянул, что Надежда Васильевна "большую силу имеет над Приваловым и, можно сказать, даже они спасли его от пьянства и картежной игры". Это Нагибину рассказывал сам Привалов. Ввиду всех этих обстоятельств Василий Назарыч и поехал сам в Гарчики; он раньше уже думал об этом несколько раз.

   - Они встали; пожалуйте, Василий Назарыч, - говорил Нагибин, появляясь в дверях. - Я сказал им, что приведу такого гостя, такого гостя, о каком они и думать не смеют. Сначала не поверили, а потом точно даже немножко испужались...

   Старик неудержимо болтал всю дорогу, пока они шли от избы старосты Дорони до мельничного флигелька; он несколько раз от волнения снимал и надевал шапку. У Бахарева дрогнуло сердце, когда он завидел наконец ту кровлю, под которой жила его Надя, - он тяжело дышал и чувствовал, как у него дрожат ноги.

   - Вот сюда пожалуйте... - говорил Нагибин, отворяя калитку во двор флигелька.

   Вот и передняя, потом большая комната с какими-то столами посредине, а вот и сама Надя, вся в черном, бледная, со строгим взглядом... Она узнала отца и с радостным криком повисла у него на шее. Наступила долгая пауза, мучительно счастливая для всех действующих лиц, Нагибин потихоньку плакал в холодных сенях, творя про себя молитву и торопливо вытирая бумажным платком катившиеся по лицу слезы.

   - Вот я приехал к тебе... сам приехал... - шептал Василий Назарыч, рассматривая свою Надю пристальным взглядом. - Состарился совсем... хотел тебя увидать...

   Надежда Васильевна провела отца в заднюю половину флигелька, где она занимала две крошечных комнатки; в одной жила сама с Маней, а в другой Павла Ивановна. Старушка узнала по голосу Василия Назарыча и другим ходом вышла в сени, чтобы не помешать первым минутам этого свидания.

   - У меня, папа, нет отдельной приемной, - говорила Надежда Васильевна, начиная прибирать разбросанные везде детские игрушки.

   Старик покосился в угол, где стояла маленькая детская кроватка; его точно что кольнуло, и Надежда Васильевна заметила, как он отвернулся, стараясь смотреть в другую сторону. Маленькая Маня спала детским крепким сном, не подозревая, какую душевную муку подняло в душе старика ее невинное присутствие в этой комнате.

   - Ну, как ты живешь здесь?.. - заговорил Василий Назарыч после короткой, но тяжелой паузы. - Все с твоей школой да с бабами возишься? Слышал, все слышал... Сорока на хвосте приносила весточки. Вон ты какая сама-то стала: точно сейчас из монастыря. Ведь три года не видались...

   В голосе старика опять послышались глухие слезы, но он сдержал себя на этот раз. Надежда Васильевна от сильного волнения не знала, что ей делать и что говорить. Она так давно не видала отца, которого всегда безумно любила. В ее глазах это был идеальный человек: добрый, великодушный, энергичный. Она забыла об отношениях лично к ней, а видела отца только таким, каким всегда любила его. Эта представительная стариковская фигура, эта седая большая голова, это открытое энергичное лицо, эти строгие и ласковые глаза - все в нем было для нее дорого, и она сто раз принималась целовать отца. От неожиданного счастья она теряла голову и плохо помнила, что говорила, повторяя одни вопросы и отвечая невпопад. Радость, и слезы, и горе - все это перемешалось в одно чувство, которое придавало Надежде Васильевне неизъяснимую прелесть в глазах отца. Девушка превратилась в женщину, но какую женщину... Разве это была чета другим женщинам! В дочери старик любил самого себя, те именно душевные качества, какие уважал в людях больше всего: прямоту характера, честность и тот особенный склад душевности, какая так редко встречается.

   Трудовая, почти бедная обстановка произвела на Василия Назарыча сильное впечатление, досказав ему то, чего он иногда не понимал в дочери. Теперь, как никогда, он чувствовал, что Надя не вернется больше в отцовский дом, а будет жить в том мирке, который создала себе сама.

   - Я не приехал бы к тебе, если бы был уверен, что ты сама навестишь нас с матерью... - говорил он. - Но потом рассудил, что тебе, пожалуй, и незачем к нам ездить: у нас свое, у тебя свое... Поэтому я тебя не буду звать домой, Надя; живи с богом здесь, если тебе здесь хорошо...

   - Да, мне, папа, здесь очень хорошо. Я не желаю ничего лучшего.

   Когда первый прилив радости миновал, Надежда Васильевна почувствовала неприятное сомнение: именно, ей казалось, что отец не высказал прямо цели своего приезда и что-то скрывает от нее. Это было написано на его лице, хотя он и старался замаскировать что-то.

   Их разговор разбудил маленькую Маню. Девочка заспанными темными глазками посмотрела на старика и улыбнулась заспанной блаженной улыбкой.

   - Маня, деду приехал, - говорила Надежда Васильевна, вынимая девочку из кровати. - Настоящий, наш деду.

   Девочка пристально посмотрела на седого старика и, крепко обхватив шею матери, коротко ответила:

   - Нет...

   - Какая хорошенькая девочка у тебя... - проговорил Василий Назарыч, пробуя приласкать девочку. - у, Маня, давай познакомимся...

   - Нет...

   Девочка прильнула к матери и ни за что не хотела идти на руки к седому настоящему деду; она несколько раз пристально и недоверчиво заглянула в глаза матери, точно подозревая какую-то измену.

   Опять вышла тяжелая и неприятная сцена.

   Появление Павлы Ивановны с самоваром прекратило неловкое положение обеих сторон, а маленькая Маня весело улыбнулась старушке.

   - Вот я и приехал в ваш монастырь, Павла Ивановна, - шутил Василий Назарыч. - У меня где-то есть еще человек, да спит он. Пусть проспится, тогда и покажу его вам.

   После чая Василий Назарыч ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин был уже там. Он ползал по полу на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый дядя понравился ей сразу, и она доверчиво шла к нему на руки.

   На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно рассказывал Надежде Васильевне о своих приисках и новых разведках: дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь, Надежда Васильевна рассказывала подробности своей жизни, где счет шел на гроши и копейки. Отец и дочь не могли наговориться: полоса времени в три года, которая разделяла их, послужила еще к большему сближению.

   - Ну, я завтра еду домой, Надя... - проговорил Василий Назарыч на третий день вечером, когда они остались в комнате вдвоем.

   Надежда Васильевна почувствовала, что вот теперь-то и начнется то тяжелое объяснение, которого она так боялась все время. Она даже побледнела вся и опустила глаза.

   - Мне нужно серьезно поговорить с тобой... - продолжал старик, привлекая к себе дочь. - Будем говорить с тобой как старые друзья. Я был виноват пред тобой, но ты старого зла не помнишь... Я слишком много мучился за все это время, чтобы еще сердиться на старика. Стар я стал, Надя, годы такие подходят, что и о смерти нужно подумать... Не сегодня-завтра все будет кончено, и должен буду дать отчет самому богу во всех своих земных делах и помышлениях. Вот я и думаю умру, ты останешься одна с маленькой девочкой на руках... Конечно, ты работаешь и свою голову всегда прокормишь, но что тебя ждет впереди? Полное одиночество... А ведь ты еще молода, жизнь долга, старое горе износится... Голубчик, надо подумать и о себе! Ты теперь не маленькая, а взрослая женщина, которая может понимать все... Я вот и думаю о тебе, а сердце так и обливается кровью. Тяжело мне будет умирать, Надя, когда ты остаешься не к шубе рукав, как говаривали старинные люди.

   Старик замолчал и с трудом перевел дух. Ему трудно было продолжать, и он несколько раз нервным движением пощупал свою голову.

   - Скажу тебе прямо, Надя... Прости старика за откровенность и за то, что он суется не в свои дела. Да ведь ты-то моя, кому же и позаботиться о дочери, как не отцу?.. Ты вот растишь теперь свою дочь и пойми, чего бы ты ни сделала, чтобы видеть ее счастливой.

   - Да, это верно, папа. Только я никогда не стала бы ничего ей навязывать.

   - И это верно, Надя... на словах. А как не скажешь, когда тебя сосет известная мысль, неотступно сосет? Я тебе не хочу ничего навязывать, а только выскажу свою мысль, свое заветное желание, с которым умру. Видишь, есть такой человек, который любит тебя, давно любит, и с ним ты была бы счастлива и его сделала бы счастливым. Да и не только его и нас, а и всех тех, для кого теперь трудишься из последних сил. Ты-то вот сама не замечала этого человека, а мы его видели и видим, как он тебя любит. Конечно, все мы люди - все человеки, у всех есть свои недостатки, но...

   - Папа, ты забываешь, что я еще только недавно сняла траур.

   - Деточка, что же из этого? Ну, я скоро помру, будешь носить по мне траур, разве это доказательство? Все помрем, а пока живы - о живом и будем думать... Ты знаешь, о ком я говорю?

   - Да...

   - Ну, будем говорить серьезно. Ты теперь большая и понимаешь, что в жизни больше горя, чем радости, если только думать о самом себе... Так?.. Теперь ты только хочешь жить для своей девочки и для других... Так? Хорошо. А если к этому мы прибавим, что ты и сама еще будешь счастлива, - проиграют от этого те люди, для которых ты желаешь жить? Ну, отвечай по совести... Конечно, нет, а неизмеримо выиграют. Даже свахи говорят, что две головешки горят вместе светлее... Мертвых мы с тобой никогда не воротим, а о живых следует подумать. Заметь, что от твоего личного счастья родится счастье, может быть, сотен и тысяч других людей... Об этом следует подумать. Это наш первый христианский долг. Второй раз ты не сделаешься девушкой, а хорошей женой будешь. Тебя удивляет и, может быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но войди в мое положение, деточка, поставь себя на мое место; вот я старик, стою одной ногой в могиле, целый век прожил, как и другие, с грехом пополам, теперь у меня в руках громадный капитал... Что я буду делать? Второй жизни у меня не будет, и мой капитал пойдет прахом, все равно, кому бы он ни достался: Косте, Виктору, Веревкину или Марье Степановне. Тебе отдать все - не возьмешь... А у меня есть большой долг, Надя. Я взят был к Павлу Михайлычу сиротой, и твоя мать - тоже. Мы выросли под крылышком у старика, выучились, поженились - все от него имеем. Когда он умирал, я один из его воспитанников был у его постели, и он положил мне завет: беречь его дочь Варвару и внука. Что от меня зависело, как ты сама знаешь, я все делал. Теперь мне остается только завещать свои деньги Сергею Александрычу, пусть со временем выкупает заводы... Не продали бы заводов, если бы у меня тогда на Варваринском не случилась беда да нога меня не продержала дома целый год. Ну, скажу тебе откровенно, Сергея Александрыча я люблю и уважаю, но не могу ему всего доверить... У него много недостатков, хотя он был бы совсем другим человеком в хороших руках. Ты сама это знаешь, и, наверно, думала то же самое не раз.

   Старик обнял дочь и каким-то задыхавшимся шепотом проговорил:

   - Если у меня будет внук, маленький Привалов, все, что имею теперь и что буду иметь, - все оставлю ему одному... Пусть, когда вырастет большой, выкупит Шатровские заводы, а я умру спокойно. Голубчик, деточка, ведь с Сергеем умрет последний из Приваловых!..

   Надежда Васильевна тихо плакала, старик горячо ее целовал.

   - Я не говорю: сейчас, завтра... - продолжал он тем же шепотом. - Но я всегда скажу тебе только то, что Привалов любил тебя раньше и любит теперь... Может быть, из-за тебя он и наделал много лишних глупостей! В другой раз нельзя полюбить, но ты можешь привыкнуть и уважать второго мужа... Деточка, ничего не отвечай мне сейчас, а только скажи, что подумаешь, о чем я тебе говорил сейчас. Если хочешь, я буду тебя просить на коленях...

   - Папа, дорогой... милый папа... я ничего не знаю, - стонала Надежда Васильевна. - Дай мне подумать... Я слишком несчастна... пожалей меня.

  

   Прошло три года. В светлые солнечные дни по Нагорной улице в Узле можно было всегда встретить седого старика, который, прихрамывая, гулял с пятилетней темноглазой девочкой. Это был Василий Назарыч. По совету своего доктора он каждый день делал моцион от своего дома до приваловского и обратно; на прииски он больше не ездил, а его заменил Веревкин. Раз осенью, когда выдался особенно теплый денек, старик вывел из приваловского подъезда полуторагодового мальчика с большими серыми глазами: это был законный внук Василия Назарыча, Павел Привалов.

   Основная идея упрямого старика восторжествовала: если разлетелись дымом приваловские миллионы, то он не дал погибнуть крепкому приваловскому роду.

  

   1883