Мамин-Сибиряк Д. Н. - Хлеб

ды на доставку дешевого сибирского хлеба. Другими словами, он получит сам около четырехсот процентов на затраченный капитал. И еще благодетелем будет считать себя. О, если бы не мая болезнь, - сейчас же полетел бы в Сибирь и привез бы хлеб на плотах!

   Харитина молчала, опустив глаза.

   - А другие еще хотят больше получить, - как-то стонал Стабровский, тяжело ворочаясь в своем кресле. - Это называется снимать рубашку с нищего... да!

   Когда Стабровский немного успокоился, Устенька проговорила, обращаясь к гостье:

   - Болеслав Брониславич писал мне, что вы желаете меня видеть.

   Харитина вздрогнула и ответила не сразу. Голос у нее был такой слабый, с какою-то странною хрипотой.

   - Да. Видите ли, я... то есть я хочу оказать...

   Она умоляюще посмотрела кругом своими широко раскрытыми серыми глазами, точно искала какой-то невидимой помощи.

   - Я знаю, что вы меня не любите... да, - выговорила она, наконец, делая над собой усилие, - и не пошли бы, если б я сама вас пригласила. А мне так нужно вас видеть.

   Стабровский, нахмурившись, рассматривал свои ногти.

   - Вы слышали, что сейчас говорили про Галактиона Михеича, а он совсем не такой, то есть не злой.

   - Мне это решительно все равно, какой он, - отозвалась Устенька с удивившею ее самое резкостью.

   - Может быть, я ошибаюсь, - еще мягче заговорила Харитина, глядя прямо в глаза Устеньке. - Но я совсем ушла оттуда, из Городища... то есть он меня прогнал... да.

   - Пожалуйста, увольте меня от этих подробностей. Я решительно не понимаю, к чему вы все это говорите.

   - Дело в том... да... в том, что Галактион Михеич... одним словом, мне его жаль. Пропадет он окончательно. Все его теперь бранят, другие завидуют, а он не такой. Вот хоть и это дело, о котором сейчас говорил Болеслав Брониславич. Право, я только не умею всего сказать, как следует.

   Наступила неловкая пауза. Стабровский закрыл глаза, стараясь не смотреть на сумасшедшую гостью. Ему казалось, что она ненормальна.

   - Я жду, - проговорила Устенька.

   Харитина посмотрела на нее и проговорила сдавленным голосом:

   - Отчего вы не хотите идти за него замуж? Он был бы другой, поверьте мне... Ведь он сходит с ума вот уже три года.

   - Немного странный вопрос, Харитина Харитоновна, - с улыбкой ответила Устенька. - И, право, мне трудно отвечать на него. Мы, кажется, не понимаем друг друга. Просто не желаю. Он мне не нравится.

   - Он? Галактион Михеич? - в каком-то ужасе прошептала Харитина.

   - Да, Галактион Михеич. Даже больше, чем не нравится. Говоря откровенно, я его презираю... Он по натуре нехороший человек.

   - Неправда! - резко проговорила Харитина и даже вся выпрямилась.

   - Потом мне странно, что спрашиваете меня именно вы.

   - Да ведь я ушла совсем и никогда больше не увижу его.

   - И я тоже постараюсь никогда с ним не встречаться.

   Устеньке показалось, что Харитина чуть-чуть улыбнулась и посмотрела на нее злыми глазами. Она не верила ей.

   - Думаю, что мы достаточно все выяснили, и поэтому кончимте, пожалуйста, - заговорила Устенька, наблюдая Стабровского. - Кажется, довольно оказано.

   Харитина поднялась, протянула руку Стабровскому и, простившись с Устенькой поклоном, вышла из кабинета. Благодаря худобе она казалась выше, чем была раньше.

   - Это приходило само несчастие, - проговорил Стабровский, глядя на дверь. - А знаете, Устенька, она была дивно хороша вот сейчас, здесь, хороша своим женским героизмом.

   - Я таких женщин не понимаю. Кажется, такой бесцельный героизм относится к области эстетики, а в действительной жизни он просто неудобен.

   - Не говорите. Кстати, я вызвал вас на это свидание вот почему: все равно - она разыскала бы вас, и бог знает, чем все могло кончиться. Я просто боялся за вас. Такие женщины, как Харитина, в таком приподнятом настроении способны на все.

   - Что же она могла сделать со мной?

   - Мало ли что: облить кислотой, выстрелить из револьвера. Она ревнует вас к этому Галактиону. Заметьте, что она продолжает его любить без ума и дошла до того, что наслаждается собственным унижением. Кстати, она опять сходится с своим мужем.

   - С Полуяновым? Это тоже из области дивного героизма?

   - Пожалуй, если хотите. Она хочет хоть этим путем подогреть в Галактионе ревнивое чувство. На всякий случай мой совет: вы поберегайтесь этой особы. Чем она ласковее и скромнее, тем могут быть опаснее вспышки.

   Стабровский в последнее время часто менял с Устенькой тон. Он то говорил ей ты, как прежде, когда она была ребенком, то переходил на деловое вы. Когда Устенька уходила, Стабровский пошутил:

   - Устенька, смотрите, в самом деле не влюбитесь в Галактиона. В нем действительно есть что-то такое, что нравится женщинам, а сейчас он уже окончательно на геройском положении. Для меня лично, впрочем, он теперь совсем определившийся негодяй.

   От Стабровского Устенька вышла в каком-то тумане. Ее сразу оставила эта выдержка. Она шла и краснела, припоминая то, что говорил Стабровский. О, только он один понимал ее и с какою вежливостью старался не дать этого заметить! Но она уже давно научилась читать между строк и понимала больше, чем он думал. В сущности сегодняшнее свидание с Харитиной было ее экзаменом. Стабровский, наконец, убедился в том, чего боялся и за что жалел сейчас ее. Да, только он один будет знать ее девичью тайну.

   Вернувшись домой, Устенька заперлась в свою комнату, бросилась на постель и долго плакала. Ум говорил одно, а сердце другое. Получался ошеломлявший ее разлад. Плакала слабая женщина, платившая дань своей слабости. Устенька не умела даже сказать, любит она Галактиона или ненавидит. Но она много думала о нем, особенно в последнее время, и жалела себя. Именно только с таким мужем она могла быть счастливой, если б он не имел за собой тяжелого прошлого и этого ужасного настоящего. Да, это была сила, и сила недюжинная. Для сравнения у Устеньки было сейчас достаточно материала. Хороших людей много, но все они такие бессильные. Все только на языке, в теории, в области никогда не осуществимых хороших чувств. Может быть, и хороши они только потому, что ничего не стоили своим владельцам. Устенька перебирала все свои хлопоты по голодному делу и не могла не прийти к заключению, что все так мало и неумело сделано, ничего не подготовлено, как-то вяло и пассивно. А если бы за это же дело взялся Галактион... о, он один сумел бы прокормить целый уезд, создать работу, найти приложение даром пропадавшим силам и вдохнуть мужскую энергию!

   Именно это и понимал Стабровский, понимал в ней ту энергичную сибирскую женщину, которая не удовлетворится одними словами, которая для дела пожертвует всем и будет своему мужу настоящим другом и помощником. Тут была своя поэзия, - поэзия силы, широкого размаха энергии и неудержимого стремления вперед.

   Стоило Устеньке закрыть глаза, как она сейчас видела себя женой Галактиона. Да, именно жена, то, из чего складывается нераздельный организм. О, как хорошо она умела бы любить эту упрямую голову, заполненную такими смелыми планами! Сильная мужская воля направлялась бы любящею женскою рукой, и все делалось бы, как прекрасно говорили старинные русские люди, по душе. Все по душе, по глубоким внутренним тяготениям к правде, к общенародной совести.

   Именно ведь тем и хорош русский человек, что в нем еще живет эта общая совесть и что он не потерял способности стыдиться. Вот с победным шумом грузно работает пароходная машина, впереди движущеюся дорогой развертывается громадная река, точно бесконечная лента к какому-то приводу, зеленеет строгий хвойный лес по берегам, мелькают редкие селения, затерявшиеся на широком сибирском приволье. Хорошо. Бодро. Светло. Жизнь полна. Это счастье.

   И вдруг ничего нет!.. Нет прежде всего любимого человека. И другого полюбить нет сил. Все кончено. Радужный туман светлого утра сгустился в темную грозовую тучу. А любимый человек несет с собой позор и разорение. О, он никогда не узнает ничего и не должен знать, потому что недостоин этого! Есть святые чувства, которых не должна касаться чужая рука.

   Харитина не успокоилась и несколько раз приходила к Луковниковым, пока не поймала Устеньку.

   - Что вам, наконец, нужно от меня? - рассердилась девушка.

   Но с Харитиной трудно было говорить. Она рыдала, ломала руки и вообще сумасшествовала.

   - Ради бога, скажите: любите вы его? - приставала Харитина. - Ну, немножечко, чуть-чуть!.. Разве можно его не любить?

   - Я не желаю с вами говорить.

   - А я вас ненавижу, всю ненавижу! Вы все меня обманываете!

   Потом Харитина опять начинала плакать, целовала руки Устеньки и еще больше неистовствовала. Девушка, наконец, собралась с силами и смотрела на нее, как на сумасшедшую.

   Разъезжая по уезду, Устенька познакомилась в раскольничьих семьях с совершенно новым для нее типом женщины, - это были так называемые чернички. Они добровольно отказывались от замужества и посвящали свою жизнь обучению детей и разным душеспасительным подвигам. Причин для такого черничества в тяжелом складе народной жизни было достаточно, а на первом плане, конечно, стояло неудовлетворенное личное чувство. Устенька сначала рассматривала этих черничек с любопытством, потом жалела их и, наконец, пришла к убеждению, что ведь и она, Устенька, тоже в своем роде черничка, интеллигентная черничка.

   Этим все разрешалось и все делалось ясно. Устенька совершенно определилась, как определился, по словам Стабровского, Галактион.

  

  

  

   Вахрушка с раннего утра принимался "за чистоту", то есть все обметал, тер щеткой, наводил лоск суконкой, обдувал и даже в критических случаях облизывал языком. Это было целое священнодействие. Но события последнего времени совершенно лишили его необходимого душевного равновесии, и он уже не испытывал прежнего наслаждения от наведения чистоты. Дело в том, что поместил его в банк на службу Галактион, на которого он молился, а теперь у Галактиона вышли "контры" с Штоффом и самим Мышниковым. Конечно, Вахрушка - маленький человек и ни в чем не был виноват, а все-таки страшно. Вдруг Павел Степаныч скажет: "Ну-ка, ты, такой-сякой, Галактионов ставленник!" У Вахрушки вперед уходила душа в пятки, и он трепетал за свой пост, вероятно, больше, чем какой-нибудь министр или президент. В самом деле, извольте-ка: сделался человеком вполне, и вдруг опять пожалуйте в прежнее ничтожество. Мысленно Вахрушка перебирал все подходящие места и находил одно, что другого места, как банковский швейцар, даже и не бывает.

   "Ну что же, поцарствовал, надо и честь знать, - уныло резонировал Вахрушка, чувствуя, как у него даже "чистота" не выходит и орудия наведения этой чистоты сами собой из рук валятся. - Спасибо голубчику Галактиону Михеичу, превознес он меня за родительские молитвы, а вперед уж, что господь пошлет".

   Главным образом Вахрушку съедала затаенная алчба: он копил деньги, и чем больше копил, тем жаднее делался.

   Именно в одно из таких утр, когда Вахрушка с мрачным видом сидел у себя в швейцарской, к нему заявился Михей Зотыч, одетый странником, каким он его видел в первый раз, когда в Суслоне засадил, по приказанию Замараева, в темную.

   - Ну, здравствуй, служба! Каково прыгаешь?

   - Ух, как ты меня испугал, Михей Зотыч!

   - Видно, грехов накопил, вот и пугаешься всего. Ну что же, денежный грех на богатого. Вот я и зашел тебя проведать, Вахрушка.

   - Куда опять наклался-то, Михей Зотыч?

   - А дельце есть, милый. Иду на свадьбу: женится медведь на корове. Ну-ка, угадай?

   - Ох, не выкомуривай ты со своими загадками, Михей Зотыч! Как это ты учтешь свои загадки загадывать, так меня даже в пот кинет.

   - Не любишь, миленький? Забрался, как мышь под копну с сеном, и шире тебя нет, а того не знаешь, что нет мошны - есть спина. Ну-ка, отгадай другую загадку: стоит голубятня, летят голуби со всех сторон, клюют зерно, а сами худеют.

   - Будет тебе, Михей Зотыч. Не хочешь ли чайку?

   - Чайку, да табачку, да зелена винца? В самый это мне раз. Уважил, одним словом. Ох, все мы выхлебали в чаю Ваньку голого.

   Михей Зотыч любил помудрить над простоватым Вахрушкой и, натешившись вдоволь, заговорил уже по-обыкновенному. Вахрушка знал, что он неспроста пришел, и вперед боялся, как бы не сболтнуть чего лишнего. Очень уж хитер Михей Зотыч, продаст и выкупит на одном слове. Ему бы по-настоящему в банке сидеть да с купцами-банкротами разговаривать.

   - Ты, оказывают, нынче по скитам душу спасаешь? - политично завел Вахрушка разговор.

   - Около того. Душу-то спасал, а тут вдруг захотел сибирского дешевого хлебца отведать... да. Сынок Галактион Михеич всех, сказывают, удоволил.

   - Пригнал первый караваи из Сибири и по рублю семи гривен все продал. Большие тысячи наживает.

   - Умный он у меня, Галактион-то. Сердце радуется.

   - И точно умный, Михей Зотыч.

   Вахрушка припер двери, огляделся и заговорил шепотом:

   - Другие-то рвут и мечут, Михей Зотыч, потому как Галактион Михеич свою линию вперед всех вывел. Уж на что умен Мышников, а и у того неустойка вышла супротив Галактиона Михеича. Истинно сказать, министром быть. Деньги теперь прямо лопатой будет огребать, а другие-то поглядывай на него да ожигайся. Можно прямо оказать, что на настоящую точку Галактион Михеич вышли.

   - Вот, вот. Все завидуют... да.

   Михей Зотыч пожевал губами, поморгал и прибавил:

   - Дурачки вы все, Вахрушка.

   - Это по какой-такой причине, Михей Зотыч?

   - А по такой. Все деньги, везде деньги; все так и прячутся за деньги, а того не понимают, что богача-то с его деньгами убогий своим хлебом кормит.

   - Ничего я не понимаю в этих делах, Михей Зотыч. Мы-то на двугривенные считаем.

   - Вот и насчитали целый голод.

   Михей Зотыч поворчал, поглумился, а потом начал рассказывать про свою поездку из скитов. Вахрушка в такт рассказа только вздыхал и качал головой. Ох, пришла беда всем крещеным, - такая беда, что и не выговоришь!

   - Посмотрел я достаточно, - продолжал Михей Зотыч. - Самого чуть не убили на мельнице у Ермилыча. "Ты, - кричат мужики, - разорил нас!" Вот какое дело-то выходит. Озверел народ. Ох, худо, Вахрушка!.. А помочь нечем. Вот вы гордитесь деньгами, а пришла беда, вас и нет. Так-то.

   Потом Михей Зотыч принялся ругать мужиков - пшеничников, оренбургских казаков и башкир, - все пропились на самоварах и гибнут от прикачнувшейся легкой копеечки. А главное - работать по-настоящему разучились: помажут сохой - вот и вся пахота. Не удобряют земли, не блюдут скотинку, и все так-то. С одной стороны - легкие деньги, а с другой - своя лень подпирает. Как же тут голоду не быть?

   - Ну, это уж ты врешь, Михей Зотыч! - азартно вступился Вахрушка. - И даже понимать по-настоящему не можешь.

   - Нно-о?

   - Я тебе говорю. Ты вот свой интерес понимаешь в лучшем виде, а мужика не знаешь.

   - А вот и знаю!.. Почему, скажи-ка, по ту сторону гор, где и земли хуже, и народ бедный, и аренды большие, - там народ не голодует, а здесь все есть, всего бог надавал, и мужик-пшеничник голодует?.. У вас там Строгановы берут за десятину по восемь рублей аренды, а в казачьих землях десятина стоит всего двадцать копеек.

   Старики жестоко расспорились. В Вахрушке проснулся дремавший пахарь, ненавидевший в лице Михея Зотыча эксплуататора-купца. Оба кричали, размахивали руками и говорили друг другу дерзости.

   - Ты вот умен, рассчитывал всю крестьянскую беду на грошики, - орал Вахрушка. - Зубы у себя во рту сперва сосчитай... Может, господь милость свою посылает: на, очувствуйся, сообразись, - а ты на счетах хочешь сосчитать эту самую беду. Тут все дело в душе... Понял теперь? Отчего богатая земля перестала родить? Отчего или засуха, или ненастье? Ну-ка, прикинь... Все от души идет. А ты поешь дорогого-то сибирского хлебца, поголодуй, поплачь, повытряси дурь-то, которая накопилась в тебе, и сойдет все, как короста в бане. И тот виноват у тебя и этот виноват, а взять не с кого. Все виноваты, а всё от души.

   - И орда мрет от души, по-твоему?

   - И у орды своя душа и свой ответ... А только настоящего правильного крестьянина ты все-таки не понимаешь. Тебе этого не дано.

   Сбитый с позиции Михей Зотыч повернул на излюбленную скитскую тему о царствующем антихристе, который уловляет прельщенные души любезных своих слуг гладом, но Вахрушка и тут нашелся.

   - Это вам про антихриста-то старухи скитницы на печке наврали. Кто его видел?

   - Я его видел... то есть не видел, а бежал он за мной, когда я ехал сюда из скитов. За сани хватался.

   - Ну, плохой антихрист, который будет по дорогам бегать! К настоящему-то сами все придут и сами поклонятся. На, радуйся, все мы твои, как рыба в неводу... Глад-то будет душевный, а не телесный. Понял?

   Увлекшись этим богословским спором, Вахрушка, кажется, еще в первый раз за все время своей службы не видал, как приехал Мышников и прошел в банк. Он опомнился только, когда к банку сломя голову прискакал на извозчике Штофф и, не раздеваясь, полетел наверх.

   - Здесь Павел Степаныч?

   - Никак нет-с, Карл Карлыч.

   - Врешь ты, старое чучело! Негде ему быть.

   Через минуту он уже выходил вместе с Мышниковым. Банковские дельцы были ужасно встревожены. Еще через минуту весь банк уже знал, что Стабровский скоропостижно умер от удара. Рассердился на мисс Дудль, которая неловко подала ему какое-то лекарство, раскрыл рот, чтобы сделать ей выговор, и только захрипел.

   - Господи, помилуй нас, грешных! - повторял Вахрушка, откладывая широкие кресты. - Хоть и латынского закону был человек, а все-таки крещеная душа.

   - Главное, что без покаяния свой конец принял, - задумчиво отвечал Михей Зотыч. - Ох, горе душам нашим!

   - Не до тебя, Михей Зотыч, - грубо остановил его Вахрушка. - Шел бы ты своей дорогой, куда наклался.

   - И то пора, миленький... Прости на скором слове, ежели што.

   - Ну, бог тебя простит, только уход".

   Михей Зотыч вышел на улицу, остановился на тротуаре, посмотрел на новенькое здание банка, покачал головой и проговорил:

   - Ничего, крепкая голубятня налажена... Много следов входящих, а мало исходящих.

   Штофф и Мышников боялись не смерти Стабровского, которая не являлась неожиданностью, а его зятя, который мог захватить палии с банковскими делами и бумагами. Больной Стабровский не оставлял банковских дел и занимался ими у себя на дому.

   В доме Стабровского происходил ужасный переполох. Банковских дельцов встретила Устенька, заплаканная, жалкая, растерявшаяся. Девушка никак не могла помириться с мыслью, что теперь лежал только холодевший труп Стабровского, не имевший возможности проявить себя ни одним движением. Еще утром человек был жив, что-то рассчитывал, на что-то надеялся, мог радоваться и негодовать, а теперь уже ничего было не нужно. Для Устеньки это была еще первая смерть близкого человека, и она в первый раз переживала все ощущения, которые вызываются такими событиями. Поднялось разом что-то такое огромное, беспощадное, перед которым все были равны по своему ничтожеству. В сущности ведь никто не думает о собственной смерти, великодушно предоставляя умирать другим. В смерти есть неумолимая правда.

   В кабинете были только трое: доктор Кацман, напрасно старавшийся привести покойного в чувство, и Дидя с мужем. Устенька вошла за банковскими дельцами и с ужасом услышала, как говорил Штофф, Мышникову:

   - Необходимо все опечатать... Папки с банковскими бумагами у него всегда лежали в левом ящике письменного стола, а часть в несгораемом шкафу. Необходимо принять все предосторожности.

   Мышников ничего не ответил. Он боялся смерти и теперь находился под впечатлением того, что она была вот здесь. Он даже чувствовал, как у него мурашки идут по спине. Да, она пронеслась здесь, дохнув своим леденящим дыханием.

   - Я боюсь, - признался он Штоффу, останавливаясь у дверей кабинета. - Ступай ты один.

   Устенька слышала эту фразу и поняла: ведь все чувствовали себя как-то неловко, точно были все виноваты в чем-то.

   Пан Казимир отнесся к банковским дельцам с высокомерным презрением, сразу изменив прежний тон безличной покорности. Он уже чувствовал себя хозяином. Дидя только повторяла настроение мужа, как живое зеркало. Между прочим, встретив мисс Дудль, она дерзко сказала ей при Устеньке:

   - Это вы уморили отца... да. Можете считать с этого дня себя вполне свободной.

   Англичанка ничего не ответила, а только чопорно поклонилась. Устеньку возмутила эта сцена до глубины души, но, когда Дидя величественно вышла из комнаты, мисс Дудль объяснила Устеньке с счастливою улыбкой:

   - Не нужно обращать внимания на ее выходки... да. Она в таком положении.

   - В каком? - не понимала Устенька.

   - Она беременна.

   Смерть сменялась новою жизнью.

   В передней на стуле сидел Ечкин и глухо рыдал, закрыв лицо руками. Около него стояла горничная и тоже плакала, вытирая слезы концом передника.

  

  

  

   Стоял уже конец весны. Выпадали совсем жаркие дни, какие бывают только летом. По дороге из Заполья к Городищу шли три путника, которых издали можно было принять за богомолов. Впереди шла в коротком ситцевом платье Харитина, повязанная по-крестьянски простым бумажным платком. За ней шагали Полуянов и Михей Зотыч. Старик шел бодро, помахивая длинною черемуховою палкой, с какою гонят стада пастухи.

   - Слава богу, тепло стоит, - повторял Полуянов, просматривая по сторонам зеленевшие посевы. - И травка и хлебушко растут. Скотина по крайней мере отдохнет.

   - Много ли ее осталось, этой скотины? - спрашивал Михей Зотыч. - Которую прикололи и сами съели, а другую пораспродали.

   Странники внимательно осматривали каждое поле и оценивали его. Редко где попадалась хорошая пахота, и зерно посеяно кое-какое и кое-как. Не хватало лошадей на настоящую пахоту, да и пахали голодные руки. В большинстве случаев всходы были неровные, островами и плешинами, точно волосы на голове у человека, только что перенесшего жестокий тиф. И трава росла так же, точно не могла собраться с силами. Впрочем, ближе к реке Ключевой, где разлеглись заливные луга, травы были совсем хорошие. Любо было смотреть на эту зеленую силу; река катилась, точно в зеленой шелковой раме. Дорога была пыльная, и Харитина уже давно устала, но шла через силу, чтобы не задерживать других. Она даже сама не знала, куда они идут. Просто Илья Фирсыч велел идти, и она повиновалась с какою-то ожесточенною покорностью. Ей доставляло теперь какое-то мучительное наслаждение презирать самое себя. Одно слово "муж" чего стоит... И она шла, как овца, которую тащили на бойню. Полуянов изредка презрительно смотрел на нее и сразу подтягивался, точно припоминая что-то. Он ненавидел даже тень, которая колеблющимся и расплывающимся пятном двигалась по дорожной пыли за Харитиной.

   - Скоро уж Горохов мыс, - проговорил Михей Зотыч, когда они сделали полпути и Харитина чуть не падала от усталости. - Надо передохнуть малость.

   - Важные господа всегда отдыхают, - сурово ответил Полуянов.

   Горохов мыс выдавался в Ключевую зеленым языком. Приятно было свернуть с пыльной дороги и брести прямо по зеленой сочной траве, так и обдававшей застоявшимся тяжелым ароматом. Вышли на самый берег и сделали привал. Напротив, через реку, высились обсыпавшиеся красные отвесы крутого берега, под которым проходила старица, то есть главное русло реки.

   Харитина упала в траву и лежала без движения, наслаждаясь блаженным покоем. Ей хотелось вечно так лежать, чтобы ничего не знать, не видеть и не слышать. Тяжело было даже думать, - мысли точно сверлили мозг.

   - Уж лучше нашей Ключевой, кажется, на всем свете другой реки не сыщешь, - восторгался Михей Зотыч, просматривая плесо из-под руки. - Божья дорожка - сама везет...

   Полуянов ничего не ответил, продолжая хмуриться. Видимо, он был не в духе, и присутствие Харитины его раздражало, хотя он сам же потащил ее. Он точно сердился даже на реку, на которую смотрел из-под руки с каким-то озлоблением. Под солнечными лучами гладкое плесо точно горело в огне.

   Харитина думала, что старики отдохнут, закусят и двинутся дальше, но они, повидимому, и не думали уходить. Очевидно, они сошлись здесь по уговору и чего-то ждали. Скоро она поняла все, когда Полуянов сказал всего одно слово, глядя вниз по реке:

   - Идет...

   Лежавший на траве Михей Зотыч встрепенулся. Харитина взглянула вниз по реке и увидела поднимавшийся кудрявый дымок, который таял в воздухе длинным султаном. Это был пароход... Значит, старики ждали Галактиона. Первым движением Харитины было убежать и куда-нибудь скрыться, но потом она передумала и осталась. Не все ли равно?

   Пароход двигался вверх по реке очень медленно, потому что тащил за собой на буксире несколько барок с хлебом. Полуянов сидел неподвижно в прежней позе, скрестив руки на согнутых коленях, а Михей Зотыч нетерпеливо ходил по берегу, размахивал палкой и что-то разговаривал с самим собой.

   Пароход приближался. Можно уже было рассмотреть и черную трубу, выкидывавшую черную струю дыма, и разгребавшие воду красные колеса, и три барки, тащившиеся на буксире. Сибирский хлеб на громадных баржах доходил только до Городища, а здесь его перегружали на небольшие барки. Михея Зотыча беспокоила мысль о том, едет ли на пароходе сам Галактион, что было всего важнее. Он снял даже сапоги, засучил штаны и забрел по колена в воду.

   Пароход подходил уже совсем близко. Пароходная прислуга столпилась у борга и глазела на стоявшего в воде старика.

   - Эй, стой! - крикнул Михей Зотыч.

   - Мы не бере-ем пассажиров! - ответил в рупор "то-то с капитанской рубки.

   - Лодку подавай!

   У колеса показался сам Галактион, посмотрел в бинокль, узнал отца и застопорил машину. Колеса перестали буравить воду, из трубы вылетел клуб белого пара, от парохода быстро отделилась лодка с матросами.

   - Давно бы так-то, - заметил Михей Зотыч, когда лодка ткнулась носом в берег. - Илья Фирсыч, садись...

   Матросы узнали Харитину и не знали, что делать, - брать ее или не брать.

   - Забирай всех, - приказывал Михей Зотыч. - Слава богу, не чужие люди.

   Садясь в лодку, Полуянов оглянулся на берег, где оставалась и зеленая трава и вольная волюшка. Он тряхнул головой, перекрестился и больше ни на что не обращал внимания.

   - Вот мы, слава богу, и домой приехали, - говорил Михей Зотыч, карабкаясь по лесенке на пароход. - Хороший домок: сегодня здесь, завтра там.

   Галактион протянул руку, чтобы помочь отцу подняться, но старик оттолкнул ее.

   - Оставь... Уж я как-нибудь сам взберусь.

   Старик, наконец, взобрался и помог подняться Полуянову и Харитине, а потом уже обратился к Галактиону:

   - Ну, теперь здравствуй, сынок... Принимай дорогих гостей.

   Галактион уже предчувствовал недоброе, но сдержал себя и спокойно проговорил:

   - Пожалуйте, папаша, в мою каюту. Там будет прохладнее.

   - Нет, уж мы здесь, - протестовал Полуянов, выдвигаясь вперед.

   - Ну, говори, - подталкивал его Михей Зотыч.

   - Уж так и быть скажу.

   - А я вас не желаю здесь слушать, - заявил Галактион.

   Все гурьбой пошли в капитанскую каюту, помещавшуюся у правого колеса. Матросы переглядывались. И Михей Зотыч, и Полуянов, и Харитина были известные люди. Каюта была крошечная, так что гости едва разместились.

   - Судить тебя пришли, сынок, - заявил Михей Зотыч. - Ну, Илья Фирсыч, ты попервоначалу.

   Галактион стоял у двери бледный, как полотно, и старался не смотреть на Харитину.

   - И окажу... - громко начал Полуянов, делая жест рукой. - Когда я жил в ссылке, вы, Галактион Михеич, увели к себе мою жену... Потом я вернулся из ссылки, а она продолжала жить. Потом вы ее прогнали... Куда ей деваться? Она и пришла ко мне... Как вы полагаете, приятно это мне было все переносить? Бедный я человек, но месть я затаил-с... Сколько лет питался одною злобой и, можно сказать, жил ею одной. И бедный человек желает мстить.

   Полуянов тяжело перевел дух. Галактион продолжал молчать. У него даже губы побелели.

   - Но ведь бедному человеку трудно мстить, - продолжал Полуянов. - Это могут позволить себе только люди со средствами... И опять, бедному человеку трудно разбогатеть. И я все думал и даже просил бога... Помните вы, Галактион Михеич, старика Нагибина? Что же я говорю, - вместе тогда на свадьбе у Симона были... да-с... Так вот тогда мне на этой свадьбе и пришла мысль-с... да-с... И я оную мысль воспитал и взлелеял... вот как детей воспитывают: все одно думаю, все одно думаю. Помните, что тогда старик отказал Наталье Осиповне в приданом?.. Она тоже затаила злобу на родителя. Хорошо-с... А старик живучий... Одним словом, мы и отравили его по взаимному соглашению с Натальей Осиповной, то есть отравил-то я, а деньги забрала она и мне вручила за чистую работу некоторую часть. И ловко я все устроил, так ловко, что, кажется, никакие бы следователи в мире не нашли концов. Сам производил дознания и знаю порядок, что и к чему. Тут еще Лиодор много помог, потому что вконец запутал следователя. Впрочем, что же я вам рассказываю, - ведь вы это и без меня отлично знаете.

   - Ничего я не знаю! - резко ответил Галактион. - А вы с ума сошли!

   - Нет, не сошел и имею документ, что вы знали все и знали, какие деньги брали от Натальи Осиповны, чтобы сделать закупку дешевого сибирского хлеба. Ведь знали... У меня есть ваше письмо к Наталье Осиповне. И теперь, представьте себе, являюсь я, например, к прокурору, и все как на ладони. Вместе и в остроге будем сидеть, а Харитина будет по два калачика приносить, - один мужу, другой любовнику.

   - Ну что, сынок, доволен? - спрашивал Михей Зотыч.

   Галактион посмотрел на него и ответил с улыбкой:

   - Никогда этого не будет, папаша...

   Старик вскочил, посмотрел на сына безумными глазами и, подняв руку с раскольничьим крестом, хрипло крикнул:

   - Если ты не боишься суда земного, так есть суд божий... Ты кровь христианскую пьешь... Люди мрут голодом, а ты с ихнего голода миллионы хочешь наживать... Для того я тебя зародил, вспоил и вскормил?.. Будь же ты от меня навсегда проклят!

   Харитина тихо вскрикнула и закрыла лицо руками. Галактион вздрогнул именно от этого слабого женского крика и сделал движение выйти, а потом повернулся и сказал:

   - Харитина Харитоновна, мне нужно сказать вам два слова... Выйдите на минутку.

   Когда Харитина подошла к нему, он наклонился к ее уху и прошептал:

   - Кланяйся той... Устеньке...

   Когда Полуянов выходил из каюты, он видел, как Галактион шел по палубе, а Харитина о чем-то умоляла его и крепко держала за руку. Потом Галактион рванулся от нее и бросился в воду. Отчаянный женский крик покрыл все.

   Через час на Гороховом мысу лежал холодный труп Галактиона.

  

  

  

  

   Впервые роман был напечатан в журнале "Русская мысль", 1895, NoNo 1-8, за подписью: "Д.Мамин-Сибиряк".

   "Хлеб" - последний роман Мамина-Сибиряка в ряду крупных его произведений ("Приваловские миллионы", "Горное гнездо", "Дикое счастье", "Три конца", "Золото"), отображающих в жизни Урала эпоху "шествия капитала, хищного, алчного, не знавшего удержу ни в чем" ("Дооктябрьская "Правда" об искусстве и литературе". 1937, стр. 166). В нем с большой художественной силой нарисована правдивая картина пореформенного обнищания и разорения трудящихся одного из сельскохозяйственных районов Зауралья вследствие развития капитализма, с его крупной хлебной торговлей, винокурением и банковскими операциями.

   Материал для романа писатель начал собирать примерно с 1879 года (см. письмо к А.Н.Пыпину от 21 октября 1891 года, хранится в Государственной публичной библиотеке им. M.E.Салтыкова-Щедрина). Еще во время работы над "Приваловскими миллионами" (1872-1883) писателя интересовала проблема "рациональной организации" хлебной торговли (этот вопрос составляет существенную часть "положительной" программы Сергея Привалова).

   С целью глубокого изучения жизни населения сельскохозяйственных районов Урала и Зауралья Мамин-Сибиряк совершил в эти места ряд длительных поездок в 1884, 1886, 1887, 1888 и в 1890 годах. Он посетил, в частности, один из самых крупных по тому времени центров хлебной торговли на Среднем Урале - Шадринск, который затем изобразил в романе "Хлеб" под названием - Заполье.

   Кроме того, писатель тщательно изучал литературу о состоянии сельского хозяйства на Урале и в Зауралье в пореформенный период; в его бумагах сохранились многочисленные выписки из книг и газет: Красноперов, "25-летие Пермского края со времени отмены крепостного права", изд. 1887 г., Смышляев, "Источники и пособия для изучения Пермского края", изд. 1876 г., Ремизов, "Очерки из жизни дикой Башкирии", изд. 1887 г., корреспонденции из газеты "Екатеринбургская неделя" и др.

   По мере накопления материала Мамин-Сибиряк использует его в отдельных своих произведениях, создававшихся еще до написания романа "Хлеб". Так, в очерках "С Урала" (1884), как и в романе "Хлеб", описывается голод в Зауралье, как "совершенно органическое явление, развивавшееся неуклонным поступательным движением в течение последних пятнадцати лет", ввиду проникновения в этот край крупного капитала, развития хлебной торговли, появления банков и купцов новой, капиталистической формации. В рассказе "Дешевка" (1885) изображается ожесточенная конкуренция виноторговцев в голодающем крестьянском районе, продающих водку по "бросовым" ценам, подобно тому как это делают герои романа "Хлеб" Май-Стабровский и Прохоров.

   Мамин-Сибиряк понимал, что капитализм несет голод и разорение крестьянству. Ленин писал, что "только усиливающийся гнет капитала в связи с грабительской политикой правительства и помещиков довел его (русского крестьянина. - Ред.) до такого разорения" (В.И.Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 252).

   В рассказе "Попросту" ("Саратовский дневник", 1887, No 230 и след.) Мамин-Сибиряк рисует картину обнищания и разорения населения уездного города Пропадинска (крупного центра хлебной торговли), вследствие проникновения туда миллионных капиталов, организации банков, развития ростовщичества. Писатель выводит в рассказе ряд персонажей, которые впоследствии под теми же именами, но с значительно расширенными характеристиками войдут в "Хлеб" (Кочетов, Кацман, Бубнов, Голяшкин и др.).

   В 1891 году во многих районах России, в том числе и на Урале, разразился голод. Страшное народное бедствие глубоко взволновало писателя. Узнав, что губернатор не включил Пермскую губернию в число голодающих губерний, он с возмущением писал матери: "Мерзавец губернатор о своей шкуре заботится больше всего, чтобы в его губернии было все благополучно" (письмо от 22 сентября 1891 г. - ЛБ).

   Тема будущего романа представлялась писателю в это время настолько актуальной, что он 25 мая 1891 года вступает в переговоры с редакцией журнала "Наблюдатель", обязуясь доставить первые части романа к концу октября. Редактору-издателю этого журнала А.П.Пятковскому он пишет:

   "...Я хотел предложить вам роман на 1892 год. Роман будет о хлебе, действующие лица - крестьянин и купец-хлебник. Хлеб - все, а в России у нас в особенности. Цена "строит цены" на все остальное, и от нее зависит вся промышленность и торговля. Собственно, в России тот процесс, каким хлеб доходит от производителя до потребителя, трудно проследить, потому что он совершается на громадном расстоянии и давно утратил типичные переходные формы от первобытного хозяйства к капиталистическим операциям. Я беру темой Зауралье, где на расстоянии 10-15 лет все эти процессы проходят воочию. Собственно, главным действующим лицом является река Исеть, перерезывающая благословенное Зауралье. Это единственная в России река по своей населенности и работе; на протяжении трехсот верст своего течения она заселена почти сплошь, на ней восемьдесят больших мельниц, два города, несколько фабрик, винокуренных заводов и разных сибирских "заимок". Бассейн Исети снабжал своей пшеницей весь Урал и слыл золотым дном. Центр хлебной торговли - уездный город Шадринск - процветал, мужики благоденствовали. Все это существовало до того момента, когда открылось громадное винокуренное дело, а затем Уральская железная дорога увезла зауральскую пшеницу в Россию. На сцене появились громадные капиталы - мелкое хлебное купечество сразу захудало. Хлебные запасы крестьян были скуплены, а деньги ушли на ситцы, самовары и кабаки. Теперь это недавнее золотое хлебное дно является ареной периодических голодовок, и главными виновниками их являются винокурение и вторжение крупных капиталов" ("Русская старина", 1916, декабрь).

   Сохранилась записная книжка Мамина-Сибиряка (собрание Б.Д.Удинцева), относящаяся к началу 1891 года. В ней имеются записи, содержащие перечень действующих лиц, название упоминаемых в романе населенных пунктов, заводов, мельниц. Намечены также некоторые эпизоды и определены взаимоотношения действующих лиц. Здесь же начерчен план окрестностей города Шадринска. Стремясь полнее отобразить быт, нравы, язык зауральского населения, писатель заносил в записную книжку пословицы, поговорки, присказки, отдельные меткие народные словечки и выражения, которые использует затем в романе.

   23 июня 1891 года Мамин-Сибиряк сообщил матери, что он пишет "роман о хлебе для "Наблюдателя" (ЛБ). Но, видимо, достигнуть договоренности с А.П.Пятковским ему не удалось, так как писатель 20 октября того же года обратился с предложением о публикации романа к одному из редакторов журнала "Вестник Европы" А.Н.Пыпину, который 23 октября 1891 года ответил, что редакция "Вестника Европы" может судить о романе только после прочтения рукописи (ЛБ). Мамин-Сибиряк предлагал свой роман и журналу "Русская мысль", что видно из его письма к M.H.Ремизову от 7 сентября 1892 года (ЦГАЛИ). Острая социальная направленность романа, видимо, пугала либеральных редакторов.

   Мамин-Сибиряк продолжал упорно работать над романом, одновременно заканчивая другие произведения ("Золото", "Охонины брови"). Наиболее интенсивно работа протекала с осени 1894 до середины 1895 года, когда роман был закончен (письма к матери от 4 декабря 1894 и от 25 июня 1895 годов. - ЛБ).

   Мамин-Сибиряк работал над романом в общей сложности около шестнадцати лет. Сложность темы и замысла потребовала от писателя большого труда. В основу важнейших событий романа легли подлинные факты. Так один из важнейших эпизодов романа - конкурентная борьба между Прохоровым и Май-Стабровским - основан на действительно имевших место мошеннических проделках известного в то время на Урале монополиста-виноторговца Альфонса Фомича Козелло-Поклевского, который организовал своеобразный "синдикат" винокуренных заводчиков. Образ Михея Зотыча Колобова также создавался на основе тщательно изученной автором биографии талантливого самородка Климента Ушкова.

   Роман был опубликован в период идейной борьбы В.И.Ленина с либеральным народничеством и имел большое общественное значение. Мамин-Сибиряк показывал в своем романе, что со времени реформы 1861 года капитализм глубоко проник в деревенскую жизнь и что он беспощадно ломает ее патриархальные устои.

   С подлинным художественным мастерством он изобразил моральное уродство людей, вступивших на путь капиталистического стяжательства. Май-Стабровского, Ечкина, Штоффа, Мышникова, Драке и других, людей, различных по характеру, происхождению и положению, объединяет одна общая черта - беспощадное хищничество, хотя на словах они и ратуют за цивилизацию и культурное развитие страны. Выходцы из народа - Михей Колобов и его сын Галактион, по мере вовлечения в буржуазное предпринимательство, тоже превращаются, каждый по-своему, в бесчестных дельцов. Бывший волостной писарь Замараев, открыв "банкирскую контору", становится ростовщиком, разоряющим голодных крестьян.

   Отношение Мамина-Сибиряк