Мамин-Сибиряк Д. Н. - Хлеб

ничего не знает. Ну, ночевал действительно, ну, ушел - и только. Вахрушке даже сделалось весело, когда он представил себе картину приятного пробуждения других пьяниц в темной.

   Вахрушка оставался в кабаке до тех пор, пока не разнеслось, что в темной при волости нашли трех опившихся. Да, теперь пора было и домой отправляться. Главное, чтобы достигнуть своего законного места до возвращения Михея Зотыча. Впрочем, Вахрушка находился в самом храбром настроении, и его смущало немного только то, что для полной формы недоставало шапки.

   - Э, наплевать! - ругался в пространство Вахрушка. - С голого, что со святого - взятки гладки... Врешь, брат!.. Вахрушка знает свою линию!

   Он так и отправился к себе на мельницу без шапки, а подходя к Прорыву, затянул солдатскую песню:

  

   Во злосчастный день, во среду...

   Злы... злые турки собиралися!..

   Да они во хмелюшке похвалялись:

   Мы Рассеюшку наскрозь пройдем...

   Граф Паскевича во полон возьмем!..

  

   Расхрабрившийся старик уже шел по мельничной плотине, когда его остановил знакомый голос:

   - Эй ты, крупа несчастная, куда прешь?

   Вахрушка оглянулся и обомлел: перед ним стоял Михей Зотыч.

   - Да откуда ты взялся-то? - бормотал Вахрушка, разводя руками. - Вот так оказия!

   - Нет, ты скажи, куда ты прешь-то, кислая шерсть? - наступал хозяин.

   - Я? А я домой...

   - Обознался, миленький. Твой дом остался на дешевке... Вот туда и ступай, откуда пришел.

   Михей Зотыч взял старика за плечо, повернул и толкнул в шею.

   - Ступай, ступай, кабацкая затычка!.. И скобленого своего рыла не смей показывать!

   Вахрушка по инерции сделал несколько шагов, потом обернулся и крикнул:

   - А ты думаешь, я тебя боюсь?.. Ах ты, тараканья кость!.. Да я тебя так расчешу!.. Давай расчет, одним словом!.. За все за четыре года.

   - Какой это расчет? Это расчет за то, что я тебя держал-то четыре года из милости да хлебом кормил?

   На Вахрушку опять накатил храбрый стих, и он пошел на хозяина.

   - Так ты не хочешь мне жалованья платить, собачья жила, а?.. Не хочешь?

   Михей Зотыч сначала отступил, а потом побежал с криком:

   - Ах, батюшки, солдат убил!.. Убил солдат проклятый!

   На хозяйский крик выскочили с мельницы рабочие и кинулись на Вахрушку. Произошла горячая свалка. Старика порядочно помяли, а кто-то из усердия так ударил по носу, что у Вахрушки пошла кровь.

   - Что, получил расчет? - кричал издали Михей Зотыч.

   Вахрушку выпроводили с мельницы в три шеи. Очутившись опять на дороге в Суслон, старик долго чесал затылок, ругался в пространство и, наконец, решил, что так как во всем виноват Галактион благодаря его проклятой дешевке, то он и должен выручать. Вахрушка заявился в писарский дом весь окровавленный и заявил:

   - Уж ты как хочешь, Галактион Михеич, а только того... Одним словом, расчет получил от тятеньки.

   - Ты ступай сначала на кухню и вымойся.

   Галактион кое-как понял, в чем дело. Конечно, Вахрушка напился свыше меры - это так, но, с другой стороны, и отец был неправ, не рассчитав старика. Во всем этом было что-то такое дикое.

   - Из-за тебя вся оказия вышла, Галактион Михеич, - с наивностью большого ребенка повторял Вахрушка. - Вчера еще был я человеком, а сегодня ни с чем пирог... да. Значит, на подножный корм.

   У Галактиона явилась мысль досадить отцу косвенным образом, и он, подумав, проговорил:

   - Вот что, Вахрушка, и ты неправ и отец тоже... Ну, я тебя, так и быть, увезу в город и определю на место. Только смотри, уговор на берегу: водки ни-ни.

   - Да я, Галактион Михеич... Ни боже мой!.. Да мне наплевать, хоть вовсе ее не будь... Уж я заслужу!..

   Огорченный старый солдат даже прослезился и, глотая слезы, прошептал:

   - Да ведь я, Галактион Михеич, блаженныя памяти государю ампиратору Николаю Первому двадцать пять лет верой и правдой послужил... Ведь нет косточки неломаной... Агличанку вышибал под Севастополем... Да я... Ах, боже мой!..

   - Ты ступай в кухню, там переночуешь, а завтра вместе уедем.

   Вахрушка только ударил себя в грудь и молча вышел.

   Вечером этого дня дешевка закончилась. Прохоров был сбит и закрыл кабаки под предлогом, что вся водка вышла. Галактион сидел у себя и подсчитывал, во сколько обошлось это удовольствие. Получалась довольно крупная сумма, причем он не мог не удивляться, что Стабровский в своей смете на конкуренцию предусмотрел почти из копейки в копейку ее стоимость специально для Суслона. Именно за этим занятием накрыл Галактиона отец. Он, по обыкновению, пробрался в дом через кухню.

   - Что, сынок, барыши считаешь? Так... Прикинь на счетах еще трех мужиков, опившихся до смерти твоею-то дешевкой.

   - Ах, это вы, папаша!..

   Старик мало изменился за эти три года, и Галактион в первую минуту немного смутился каким-то детским, привычным к повиновению, чувством. Михей Зотыч так же жевал губами, моргал красными веками и имел такой же загадочный вид.

   - Хорошо, сынок... Метлой подметаете три уезда. Скоро голодной мыши нечем будет накормить. Поглядел я сегодня, как народ-то радуется... да.

   - Мы-то при чем тут, родитель? Кажется, никого не неволим.

   - Так, так, сынок... Это точно, неволи нет. А я-то вот по уезду шатаюсь, так все вижу: которые были запасы, все на базар свезены. Все теперь на деньги пошло, а деньги пошли в кабак, да на самовары, да на ситцы, да на трень-брень... Какая тут неволя? Бога за вас благодарят мужички... Прежде-то все свое домашнее было, а теперь всё с рынка везут. Главное, хлебушко всем мешает... Ох, горе душам нашим!

   - Папаша, а сколько ваши крупчатки-мельницы этого хлеба перемелют? Ваш почин...

   - Крупчатка пшеничку мелет, - это особь статья, - а вы травите дар божий на проклятое винище... Ох, великий грех!.. Плохо будет, - и мужику плохо, и купцу, и жиду. Ведь все хлебом живем. Не потерпит господь нашего неистовства. Попомни мое слово, Галактион... Может, я и не доживу, а вы-то своими глазами увидите, какую работу затеяли. По делам вашим и воздается вам... Бесу служите, маммону свою тешите, а господь-то и найдет, найдет и смирит. Ты своим-то жидам скажи это, - вот, мол, какое слово мне родитель сказал. Выжил, мол, старик совсем из ума и свои старые слова болтает.

   Галактион ждал этого обличения и принял его с молчаливым смирением, но под конец отцовской речи он почувствовал какую-то фальшь не в содержании этого обличения, а в самой интонации, точно старик говорил только по привычке, но уже сам не верил собственным словам. Это поразило Галактиона, и он вопросительно посмотрел на отца.

   - Правда, родитель, - коротко согласился он. - Только ведь мы, молодые, у вас, старичков, учимся.

   - Так, так, сынок... Худому учитесь, а доброго не видите. Ну, да это ваше дело... да. Не маленькие и свой разум должны иметь.

   Наступила неловкая пауза. Старик присел к письменному столу и беззвучно жевал губами. Его веки закрепились точно у засыпающего человека. Галактион понимал, что все предыдущее было только вступлением к чему-то.

   - Завтра в город едешь? - спросил старик, глядя в упор.

   - Да, пора. Сегодня мы всё покончили.

   - Так, так... гм...

   Опять молчание. Михей Зотыч тяжело повернулся на своем стуле, похлопал рукой по столу и проговорил с деланым равнодушием:

   - Ну, а что ваш банк?

   - Ничего... Дело идет.

   - Так, так... Сказывают, что запольские-то купцы сильно начали закладываться в банке. Прежде-то этого было не слыхать... Нынче у тебя десять тысяч, а ты затеваешь дело на пятьдесят. И сам прогоришь, да на пути и других утопишь. Почем у вас берут-то на заклад?

   - Смотря по тому, что закладывают, папаша. Процентов двенадцать набежит, а то и побольше.

   - А тут еще страховка да поземельные.

   - Это уж банк за счет заемщика делает.

   - Так, так... Ну, а что бы вы дали, например, за мельницу на Прорыве? Это я к примеру говорю.

   Галактион прикинул в уме и заявил:

   - Больше десяти тысяч не дадут.

   - Что-о?

   Старик подскочил на месте.

   - Да она мне восемьдесят стоит... Ты сам знаешь. Это грабеж.

   - Для вас, папаша, она восемьдесят стоит, а для банка десять. Станьте-ка ее продавать по вольной цене - и десяти напроситесь.

   - Да ведь я выкуплю свое добро! Для чего же тогда ваш банк?.. Десять тысяч - не деньги.

   - Знаешь что, родитель: это я тебе даю десять тысяч, а так банк не даст.

   Старик спохватился и как-то виновато забормотал:

   - Ну, мне-то не нужно... Я так, к слову. А про других слыхал, что начинают закладываться. Из наших же мельников есть такие, которые зарвутся свыше меры, а потом в банк.

   Галактион понял, в чем дело, и, сделав вид, что поверил отцу, проговорил:

   - А на всякий случай, папаша, запомните мою цену. Мало ли что не бывает на свете. Не прежние времена, папаша.

   - Да, да... Ох, не прежние!.. И наш брат, купец, и мужик - все пошатнулись.

   Отец и сын на этот раз расстались мирно. Галактион даже съездил в Прорыв, чтобы повидаться с Емельяном, который не мог приехать в Суслон, потому что его Арина Матвеевна была больна, - она в отсутствие грозного тестя перебралась на мельницу. Михей Зотыч делал вид, что ничего не знает о ее присутствии. Этот обман тяготил всех, и Галактион от души пожалел молчавшего, по обыкновению, Емельяна.

  

  

  

   Вахрушка, отправляясь в город с Галактионом, торжествовал и всю дорогу болтал.

   - Ух, надоела мне эта самая деревенская темнота! - повторял он. - Ведь я-то не простой мужик, Галактион Михеич, а свою полировку имею... За битого двух небитых дают. Конешно, Михей Зотыч жалованья мне не заплатили, это точно, а я не сержусь... Что же, ему, может, больше надо. А уж в городе-то я вот как буду стараться. У меня короткий разговор: раз, два - и готово. Ха-ха... Дела не подгадим. Только вот с мертвяком ошибочка вышла.

   Галактион дорогой думал об отце. Для него было ясно, что старик начинает запутываться в делах и, может быть, даже сам не знает еще многого. Деньги, как здоровье, начинают чувствоваться, когда их нет. В хлебном деле с поразительною быстротой вырастала самая отчаянная конкуренция главным образом по Ключевой, на которой мельницы-крупчатки росли, как грибы. Предсказания Галактиона отцу, которые он делал перед своим уходом, начинали сбываться. В дело выдвигались громадные капиталы, и обороты шли на миллионы рублей. У старика Колобова, может быть, весь капитал был не больше двухсот тысяч, в чем Галактион сейчас окончательно убедился, а с такими деньгами трудно бороться на оживившемся хлебном рынке. Запольские капиталы двинулись оптом на хлебный рынок, и среднему купцу становилось невозможным существовать без кредита. Михею Зотычу тяжело было признаться в последнем, но, очевидно, он сильно зарвался и начинал испытывать первые приступы безденежья.

   "Ведь вот какой упрямый старик! - повторял про себя Галактион и только качал головой. - Ведь за глаза было бы одной мельницы, так нет, давай строить две новых!"

   Впрочем, это общая черта всех людей, выбившихся из полной неизвестности. Успех лишает известного чувства меры и вызывает ничем не оправдываемую предприимчивость.

   Понимая вполне всю сложную психологию отца, Галактион параллельно думал о своих пароходах. Заветная мечта уже близилась к осуществлению. Своих денег у него, конечно, было немного, но обещает помочь Стабровский, когда закончится война с Прохоровым и будет получаться отступное, а затем можно будет прихватить часть в банке, а другую часть кое у кого из знакомых. Конечно, дело было рискованное и слишком смелое, но для чего же тогда и жить? Что значили все эти мельницы, стеариновые заводы, винокуренные дела по сравнению с пароходным делом? Это действительно предприятие, которое оживило бы не одно Зауралье, а всю Западную Сибирь. Вот в Тюмени уже есть два парохода, но владельцы не понимают, какое сокровище у них в руках. Если бы двинуть в Сибирь уральское железо, а оттуда дешевый сибирский хлеб, сало, кожи, разное другое сырье... У Галактиона кружилась голова от этих мыслей, и он уже слышал шум своего собственного парохода, его несла вперед живая дорога, и он даже закрывал глаза от душевной истомы. Странно, что именно в такие сны наяву он видел себя вместе с Харитиной. Да, она была тут, рядом с ним, и смотрела к нему прямо в душу своими улыбающимися, светлыми глазами. И это была совсем не та Харитина, которую он видел у себя дома, и сам он был не тот, каким его знали все, - о! он еще не начинал жить, а только готовился к чему-то и ради этого неизвестного работал за четверых и отказывал себе во всем. Теперь другие живут, а тогда будет жить он, то есть они с Харитиной.

   Подъезжая к Заполью, Вахрушка вдруг приуныл. Он опять вспомнил про "мертвяка", с которым переночевал в холодной.

   - Ах, братец ты мой! - ахал старик, встряхивая головой. - Покойник-то к счастью, а все-таки тово... не совсем правильно. Ах ты, братец, и угораздило тебя!

   Когда показался вдали город, Вахрушка упал духом. В городе-то всё богатые живут, а он с деревенским рылом лезет. Ох, и что только будет!

   - Пока поживешь у меня, а там увидим, - коротко объяснил Галактион. - Без места не останешься.

   - Да уж я, Галактион Михеич... Ах, боже мой!..

   Впрочем, солдат скоро успокоился. Их встретила Харитина и как-то особенно просто отнеслась к нему. Она, видимо, поджидала Галактиона и не могла скрыть своей женской радости, которую и обратила на Вахрушку. Кажется, никто так не умел обойтись с человеком, как Харитина, когда она была в духе. Она потащила солдата в кухню и сама принялась угощать его обедом.

   - Ешь, солдат, а утро вечера мудренее. Зачем в город-то притащился?

   - Ох, барыня, и не спрашивай!.. Такое случилось, такое, - не слушай теплая хороминка.

   Рассказ о дешевке смешил Харитину до слез, и она забывала, что смеяться над опившимися до смерти мужиками нехорошо. Ей было как-то безотчетно весело, весело потому, что Вахрушка все время говорил о Галактионе.

   - Уж это такой человек, Харитина Харитоновна, такой... Таких-то и не видывано еще. Ума - палата, вот главное... На што тятенька грозен, а и тот ничего не может супротив. Полная неустойка.

   - А ты его любишь, Галактиона?

   - Все его любят... Уж такой человек уродился. Значит, особенный человек... да. У него все на отличку супротив других. Вон как он Прохорову-то хвост куфтой подвязал.

   В тот же день вечером пришел Замараев. Он имел какой-то особенно торжественный вид и, по обыкновению, начал издалека.

   - Каково съездили, Галактион Михеич? Слышали мы, как вы воевали с Прохоровым... да-с. Что же, будет, поцарствовали, то есть Прохоров и К®. Пора и честь знать. Не те времена, Галактион Михеич, чтобы, напримерно, разиня рот.

   После этого вступления Замараев добыл из бокового кармана затасканный номер газеты и передал его Галактиону.

   - Вот, почитайте-ка, как вас золотят в газетине, Галактион Михеич. Даже как будто и свыше меры.

   Корреспонденция действительно была хлесткая, на тему о водочной войне и дешевках, причем больше всего доставалось Галактиону. Прослежен был каждый его шаг, все подсчитано и разобрано. Галактион прочел два раза, пожал плечами и равнодушно проговорил:

   - Доктор писал.

   - Вот в том-то и дело, что совсем не доктор... да-с. А некоторый другой человек... Мы сперва-то тоже на доктора подумали, что подкупил его Прохоров, а потом и оказалось...

   Замараев огляделся и сообщил шепотом:

   - Греческий язык писал... Милый наш родственник, значит, Харченко. Он на почте заказным письмом отправлял статью, - ну, и вызнали, куда и прочее. И что только человеку нужно? А главное, проклятый хохол всю нашу фамилию осрамил... Добрые люди будут пальцами указывать.

   - Ничего, Флегонт Васильич: собака лает - ветер носит.

   - Я ходил к нему, к хохлу, и говорил с ним. Как, говорю, вам не совестно тому подобными делами заниматься? А он смеется и говорит: "Подождите, вот мы свою газету откроем и прижимать вас будем, толстосумов". Это как, по-вашему? А потом он совсем обошел стариков, взял доверенность от Анфусы Гавриловны и хочет в гласные баллотироваться, значит, в думу. Настоящий яд...

   - Что же, дело его. Пусть попробует.

   - Нет, как он всех обошел... И даже не скрывается, что в газеты пишет. Другой бы посовестился, а он только смеется. Настоящий змей... А тятенька Харитон Артемьич за него же и на всю улицу кричит: "Катай их, подлецов, в хвост и гриву!" Тятенька весьма озлоблены. Даже как будто иногда из разума выступают. Всех ругательски ругают.

   Замараев был встревожен и, не встретив сочувствия у Галактиона, даже обиделся. Помилуйте, что же это такое? Этак всякий будет писать. Один напишет, а прочитают-то все. Вон купцы в гостином дворе вслух газеты читают. Соберутся кучей и галдят, как черти над кашей.

   Корреспонденция Харченки имела другое неожиданное последствие. Кто-то из обозленных ею людей послал доктору Кочетову длинное анонимное письмо, в котором излагалась довольно подробно биография Прасковьи Ивановны. В первый момент доктор не придал письму никакого значения, как безыменной клевете, но потом оно его начало беспокоить с новой точки зрения: лично сам он мог наплевать на все эти сплетни, но ведь о них, вероятно, говорит целый город. По безграмотности можно было предположить только одно, именно, что письмо шло из своей купеческой среды. В виде предисловия разбирались отношения Прасковьи Ивановны к ее сладкому братцу, что будто бы послужило причиной мертвого бубновского запоя, затем подробно излагались ее ухаживания за Мышниковым, роман с Галактионом и делались некоторые предположения относительно будущего. Заканчивалось письмо так: "Вот, г. корреспондент, как бывает: в чужом глазу сучок видим, а в своем бревна не замечаем. Мы это жалеючи вас говорим, потому как вы законный муж и должны соблюдать свой антирес. Промежду прочим, до свидания, г. корреспондент. Главное, у нас-то вы совсем чужой и пожалеть вас некому. Мы вам добром за зло платим".

   Конечно, все это было глупо, но уж таковы свойства всякой глупости, что от нее никуда не уйдешь. Доктор старался не думать о проклятом письме - и не мог. Оно его мучило, как смертельный грех. Притом иметь дело с открытым врагом совсем не то, что с тайным, да, кроме того, здесь выступали против него целою шайкой. Оставалось выдерживать характер и ломать самую дурацкую комедию.

   В первый момент доктор хотел показать письмо жене и потребовать от нее объяснений. Он делал несколько попыток в этом направлении и даже приходил с письмом в руке в комнату жены. Но достаточно было Прасковье Ивановне взглянуть на него, как докторская храбрость разлеталась дымом. Письмо начинало казаться ему возмутительною нелепостью, которой он не имел права беспокоить жену. Впрочем, Прасковья Ивановна сама вывела его из недоумения. Вернувшись как-то из клуба, она вызывающе проговорила:

   - Вы получили письмо?

   - Какое письмо?

   - Ах, идиот!.. Подавайте его сюда!

   Доктор с виноватым видом подал заношенный лист почтовой бумаги. Прасковья Ивановна по-писаному разбирала с грехом пополам только магазинные счета и заставила мужа читать вслух.

   - Отлично, - проговорила она, когда чтение кончилось. - Как вы полагаете, Анатолий Петрович, порядочному мужу кто-нибудь посмеет написать подобную гадость?

   - Да ведь письмо не подписано? Наконец, моя роль в этом деле самая жалкая... Я не могу даже избить этого мерзавца.

   - Да? А я вам скажу, кто этот мерзавец.

   - Очень интересно.

   - Это вы... Да, вы, вы! Не понимаете? Вам все нужно объяснять? Если бы вы не писали своих дурацких корреспонденции, ничего бы подобного не могло быть. Из-за вас теперь мне глаз никуда нельзя показать.

   Получился совершенно неожиданный оборот. Прасковья Ивановна проявила отчаянную решимость сейчас же уехать от мужа куда глаза глядят, и доктор умолял ее, стоя на коленях, остаться, простить его и все забыть. Получилась самая нелепая и жалкая сцена, за которую доктор презирал себя целый месяц. Как это могло случиться? Он опять анализировал свои поступки, каждое душевное движение и чувствовал, что начинает сходить с ума. Мысль о сумасшествии все чаще и чаще приходила ему в голову и наводила на него ужас. Он чувствовал, как стены кабинета начинали его давить, что какое-то страшное ощущение пустоты душит его, что... В отчаянии он хватался за бутылку с мадерой, и все проходило сейчас же.

   Ясно было одно, что он боится и ненавидит жену и не может выбиться из-под ее гнета.

   В результате этого состояния получилось то, что доктор принялся выслеживать жену. Он тщательно следил, когда она уходит и приходит, где бывает, с каким лицом встречает своих гостей. Дошло до того, что он начал подслушивать из соседней комнаты. Проделывая все это, доктор все больше и больше презирал самого себя. Раз он сделал сцену сладкому братцу Голяшкину, а потом сейчас же попросил у него извинения и, извиняясь, еще сильнее ненавидел эту сладкую тварь. Ведь письмо говорило прямо об отношениях к нему Прасковьи Ивановны.

   Получалось в общем что-то ужасное, глупое и нелепое. В отчаянии доктор бежал к Стабровским, чтобы хоть издали увидеть Устеньку, услышать ее голос, легкую походку, и опять ненавидел себя за эти гимназические выходки. Она - такая чистая, светлая, а он - изношенный, захватанный, как позабытая бутылка с недопитою мадерой.

  

  

  

   Деятельность банка все росла. С одной стороны неудержимым потоком приливали вклады, с другой - шел отлив в форме кредита. Скоро определилась во всех подробностях экономическая картина, и каждая торговая фирма была точно взвешена. Известны были все торговые обороты, сумма затраченных капиталов, доходность предприятия и все финансовые возможности, до прогара включительно. В первое время банк допускал кредиты в более широкой форме, а потом начались систематические сокращения. Это была целая система, безжалостная и последовательная. Люди являлись только в роли каких-то живых цифр. Главные банковские операции сосредоточивались на хлебном деле, и оно было известно банковскому правлению лучше, чем производителям, торговым посредникам и потребителям. Здесь шел в счет и глубокий снег, и весенние дожди, и сухие ветры, и урожай, и недороды в соседних округах, и весь тот круг интересов и злоб, какие сцепились железным кольцом около хлеба. Понижение на копейку в пуде ржи уже отражалось на банковском хозяйстве, как повышение или понижение денежной температуры. В общем банк походил на громадную паутину, в которой безвозвратно запутывались торговые мухи. Конечно, первыми жертвами делались самые маленькие мушки, погибавшие без сопротивления. Охватившая весь край хлебная горячка сказывалась в целом ряде таких жертв, другие стояли уже на очереди, а третьи готовились к неизбежному концу.

   По протекции Галактиона Вахрушка занял при банке самый выдающийся пост, пост банковского швейцара. Он теперь стоял в передней, одетый в новенькую синюю ливрею, и с важностью отворял и затворял банковские двери, кланялся, помогал раздеться, ловко принимал пятиалтынные и двугривенные и еще раз кланялся. Он с необыкновенной быстротой освоился с своим новым положением, точно был создан с специальною целью быть банковским швейцаром. Служба была совсем нетрудная, и Вахрушка старался. Он поднимался ранним утром и с ожесточением чистил все медные ручки, заслонки, вытирал пыль, прибирал, приводил все в порядок и в десять часов утра говорил:

   - Ну, теперь наша мельница готова!

   У Вахрушки была своя комната рядом с передней, первого числа он получал аккуратно десять рублей жалованья, - одним словом, благополучие полное. Ни о чем подобном старик не смел даже мечтать, и ему начинало казаться, что все это - какой-то радужный сон, фантасмагория, бред наяву. Старик всю жизнь прожил в черном теле, а тут, на старости лет, прикачнулось какое-то безумное счастье. Конечно, причиной и единственным источником этого счастья был Галактион, и Вахрушка относился к нему, как к существу высшей породы. Он выбегал встречать его на крыльцо и по первому взгляду знал вперед, в каком настроении Галактион Михеич Вахрушка изучал это серьезное лицо с строгими глазами, походку, каждое движение и всем любовался. Разве может быть другой такой человек?

   - Бога мне, дураку, не замолить за Галактиона Михеича, - повторял Вахрушка, задыхаясь от рабьего усердия. - Что я такое был?.. Никчемный человек, червь, а тетерь... Ведь уродятся же такие человеки, как Галактион Михеич! Глазом глянет - человек и сделался человеком... Ежели бы поп Макар поглядел теперь на меня. Х-ха!.. Ах, какое дело, какое дело!

   Вахрушка через прислугу, конечно, знал, что у Галактиона в дому "неладно" и что Серафима Харитоновна пьет запоем, и по-своему жалел его. Этакому-то человеку жить бы да жить надо, а тут дома, как в нетопленой печи. Ах, нехорошо! Вот ежели бы Харитина Харитоновна, так та бы повернула все единым духом. Хороша бабочка, всем взяла, а тоже живет ни к шубе рукав. Дальше Вахрушка угнетенно вздыхал и отмахивался рукой, точно отгонял муху.

   В течение двух месяцев старик вызнал всех своих банковских и всех клиентов и рассортировал их по-своему. Немец Полуштоф тоже умен, только уж очень увертлив, старик Стабровский, конечно, из поляков и гордо себя содержит; Мышников - ловкий барин, сурьезный, и т.д. Зато киргиз Шахма возмущал Вахрушку, и он навеличивал его про себя татарскою образиной. Наконец, молчаливый Драке, двигавшийся как манекен из папье-маше, наводил на Вахрушку какую-то оторопь. Старик испытывал панический страх, когда молчаливый немец деревянным шагом проходил через его переднюю. Пробовал Вахрушка угождать ему всячески - и опять ничего. Немец молчит, как зарезанный.

   "И что только у него, у идола, на уме? - в отчаянии думал Вахрушка, перебирая репертуар собственных мыслей. - Все другие люди как люди, даже Шахма, а этот какой-то омморок... Вот Полуштоф так мимо не пройдет, чтобы словечка не сказать, даром что хромой".

   Клиентов банка Вахрушка разделил на несколько категорий: одни - настоящие купцы, оборотистые и важные, другие - пожиже, только вид на себя напущают, а остальные - так, как мякина около зерна. Одна видимость, а начинки-то и нет.

   Итак, Вахрушка занимал ответственный пост. Раз утром, когда банковская "мельница" была в полном ходу, в переднюю вошел неизвестный ему человек. Одет он был по-купечеству, но держал себя важно, и Вахрушка сразу понял, что это не из простых чертей, а важная птица. Незнакомец, покряхтывая, поднялся наверх и спросил, где можно видеть Колобова.

   - Как прикажете доложить?

   - Прохоров.

   Этой одной фамилии было достаточно, чтобы весь банк встрепенулся. Приехал сам Прохоров, - это что-нибудь значило. Птица не маленькая и недаром прилетела. Артельщики из кассы, писаря, бухгалтеры - все смотрели на знаменитого винного короля, и все понимали, зачем он явился. Галактион не вышел навстречу, а попросил гостя к себе, в комнату правления.

   - Вы, значит, и член правления? - довольно грубо спросил Прохоров, протягивая руку Галактиону.

   - Да... Чем могу служить вам? - деловым тоном ответил Галактион, прищуривая глаза. - Не угодно ли вам присесть...

   - Что же, в ногах правды нет, - присядем.

   Прохоров еще раз осмотрел комнату, повел плечами и проговорил:

   - Это вы тогда приезжали ко мне?

   - Да.

   - Так-с... гм... Значит, вы же и конкуренцию устраивали мне?

   - Я вам не обязан давать отчета, господин Прохоров. Здесь я только член правления.

   - Так-с... да...

   - Нас несколько членов правления: Штофф, Стабровский, Мышников, Шахма, Драке... Может быть, вы с ними желаете переговорить?

   - Так-с... Это все единственно-с. Разговоры-то короткие... да.

   - Всего лучше, если вы подадите ваше заявление в банк письменно. Правление его рассмотрит и даст ответ.

   - Так-с... А в сущности все единственно.

   Прохоров сознавал собственное унижение, сознавал, что вот этот, неизвестный в коммерческом мире еще три года назад, Колобов торжествует за его счет, и не мог уйти, не покончив дела. Да, нужно было испить чашу до дна. В свою очередь Галактион смотрел на Прохорова такими глазами, точно это был медведь, поднявшийся из далекой родной берлоги и ввалившийся всею тушей в банк. Кстати, он припомнил, что Стабровский предсказал его появление в банке еще после окончания войны в Суслоне, и Галактион тогда мог только подивиться его смелости высказать такое невероятное предположение. Для него лично "конченный" Прохоров имел специальное значение, потому что победой над ним открывалось осуществление его заветной мечты.

   Собралось банковское правление. Предстояло обсудить важный вопрос о том, открыть Прохорову кредит под его винокуренные заводы или нет. Он желал получить сумму в триста тысяч. Обсуждали этот вопрос Штофф, Мышников, Галактион и Драке. Стабровский отказался приехать в заседание под предлогом болезни. Совещавшиеся члены знали вперед, какую они комедию ломают, но вели переговоры с серьезными лицами. В результате получился отказ. Это приятное известие должен был сообщить Драке, как делалось во всех затруднительных случаях.

   - Вы хотели получить триста тысяч под ваши заводы? - тянул Драке, глядя на винного короля своими рыбьими глазами.

   - Так-с... да.

   - Мы этот вопрос обсуждали и нашли, что он неудобоисполним. Вы меня понимаете? Одним словом, мы не можем.

   В сущности Прохоров ожидал такого ответа, как человек, бывалый в переделках, и только съежил плечи. Он ничего не ответил немцу, даже не поклонился и вышел.

   - Это какая-то разбойничья шайка, - ругался он, когда Вахрушка подавал ему шубу и калоши. - Так-с...

   Вечером Галактион поехал к Стабровскому. Старик действительно был не совсем здоров и лежал у себя в кабинете на кушетке, закутав ноги пледом. Около него сидела Устенька и читала вслух какую-то книгу. Стабровский, крепко пожимая Галактиону руку, проговорил всего одно слово.

   - Поздравляю... Устенька, вы можете идти к себе.

   Девушка поднялась и вышла.

   - Да, да, поздравляю, - повторял Стабровский. - У меня был Прохоров, но я его не принял. Ничего, подождет. Его нужно выдержать. Теперь мы будем предписывать условия. Заметьте, что не в наших интересах топить его окончательно, да я и не люблю этого. Зачем? Тем более что я совсем и не желаю заниматься винокуренным делом... Только статья дохода - не больше того. А для него это хороший урок.

   Прохоров добился аудиенции у Стабровского только через три дня. К удивлению, он был принят самым любезным образом, так что даже немного смутился. Старый сибирский волк не привык к такому обращению. Результатом этого совещания было состоявшееся, наконец, соглашение: Стабровский закрывал свой завод, а Прохоров ежегодно выплачивал ему отступного семьдесят тысяч.

   - Заметьте, что раньше мы могли сойтись на более выгодных для вас условиях, - заметил Стабровский на прощанье. - А затем, я сейчас мог бы предложить вам еще более тяжелые... Но это не в моих правилах, и я никому не желаю зла.

   - Так-с... Что уж тут говорить-то. Конечно, темнота наша.

   Вечером Стабровский сам приехал к Галактиону.

   - Поздравьте: мы всё кончили, - весело проговорил он. - Да, всё... Хорошо то, что хорошо кончается. А затем, я приехал напомнить вам свое обещание... Я вам открываю кредит в пятьдесят тысяч. Хоть в воду их бросьте. Сам я не могу принять участия в вашем пароходном деле, потому что мой принцип - не разбрасываться. Надеюсь, что мы всегда останемся друзьями.

   Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него были деньги для начала дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь своею радостью, и такого человека не было. По вечерам жена была пьяна, и он старался уходить из дому. Сейчас он шагал по своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это было все, самый решительный шаг в его жизни.

  

  

  

   Харитина совсем собралась уходить от Галактиона, когда случилось одно событие, которое точно пришло к ней на помощь. Это было незадолго до масленицы. Раз ночью к Галактиону прибежала толстая малыгинская стряпка Аграфена и с причитаниями объявила, что Анфуса Гавриловна умерла.

   - Ох, бедовушка головушке! - вопила баба. - Еще с вечера она была ничего, только на сердце жалилась... Скушно, говорит. Давно она сердцем скудалась... Ну, а тут осередь ночи ее и прикончило. Харитон-то Артемьич за дохтуром бегал... кровь отворяли... А она, сердешная, как убитая. И что только будет, господи!..

   Старушка умерла от разрыва сердца. Малыгинский дом точно весь застонал. Пока была жива старушка, ее почти не замечали, а теперь для всех было ясно как день, что с нею вместе рушился весь дом. И всех лучше понимал это сам Харитон Артемьич, ходивший из комнаты в комнату, как оглушенный.

   - Как же это так? - повторял он. - Ведь вчера еще жива была... Наказывала еще осетра пудового купить для солки... икряного... А тут вдруг...

   Еще раз в отцовском доме сошлись все сестры. Даже пришла Серафима, не показывавшаяся нигде. Все ходили с опухшими от слез глазами. Сошлись и зятья. Самым деятельным оказался Замараев. Он взял на себя все хлопоты, суетился, бегал и старался изо всех сил.

   - Один ты у меня правильный зять, - говорил Харитон Артемьич, забывая старую семейную рознь. - Золото, а не мужик... Покойница Фуса постоянно это говорила, а я перечил ей. Теперь вот и перечить некому будет. Ох, горюшко!.. Ты уж, писарь, постарайся на последях-то.

   - Да уж не беспокойтесь, тятенька... Уж для богоданной маменьки готов надвое расколоться. Что же, предел... все там будем.

   Рядом с искренним горем выплыли сейчас же и другие чувства. Первые начали следить друг за другом сестры, мысленно делившие между собой маменькино наследство. Запасливая была старушка, всю жизнь "опила да берегла, - мало ли наберется в дому маменькина добра. Сундуки ломятся... Прежде всего сестры заподозрили тихоню Агнию, - ведь она в доме оставалась все время и как раз заграбастает самое лучшее. Много ли нужно, чтобы спрятать столовое серебро? Одних серег сколько было у маменьки, пять собольих воротников, бархату на два платья, три не шитых лисьих меха... Конечно, Агния знала, где все лежит, и не упустит случая. Та же Аграфена поможет... За Аграфеной был устроен правильный надзор, как и за Агнией, и сестры дежурили попеременно. Всех схватила самая отчаянная жадность, и каждая думала, что все другие обманут именно ее. Мужья, конечно, были посвящены во все тайны этой бабьей политики, и, нужно отдать им справедливость, все точно сговорились и ни во что не желали вступаться.

   - Делайте, как знаете... Не наше это дело.

   Явившийся Лиодор усилил смуту. Он приехал совершенно неожиданно ночью. Дежурившая "полуштофова жена" спала. Лиодор взломал в столовой буфет, забрал все столовое серебро и скрылся. Утром произошел настоящий скандал. Сестры готовы были, кажется, разорвать "полуштофову жену", так что за нее вынужден был вступиться сам Харитон Артемьич.

   - Да вы никак сбесились, сороки? - зыкнул он на дочерей. - Разе такое теперь время, оглашенные? Серебро жалеете, а мать не жаль... Никому и ничего не дам! Так и знайте... Пусть Лиодор пропивает, - мне ничего не нужно.

   Благоразумнее других оказалась Харитина, удерживавшая сестер от открытого скандала. Другие начали ее подозревать, что она заодно с Агнией, да и прежде была любимою тятенькиной дочерью. Затем явилось предположение, что именно она переедет к отцу и заберет в руки все тятенькино хозяйство, а тогда пиши пропало. От Харитины все сбудется... Да и Харитон Артемьич оказывал ей явное предпочтение. Особенно рвала и метала писариха Анна, соединившаяся на этот случай с "полуштофовой женой".

   Из зятьев неотлучно были в доме Харченко и Замараев. Они часто уходили в кабинет учителя, притворяли за собой двери, пили водку и о чем-то подолгу шушукались. Вообще держали себя самым подозрительным образом.

   В малыгинском доме перебывал весь город и даже заехал Ечкин. Он повертелся неизвестно зачем, попробовал любезничать с Харитиной и, не встретив сочувствия, исчез.

   - Справки наводить приезжал, - сообщил Замараев шепотом Харченке. - Знает, где жареным пахнет. В последнее-то время тятенька на фабрике векселями отдувался, - ну, а тут после богоданной маменьки наследство получит. Это хоть кому любопытно... Всем известно, какой капитал у маменьки в банке лежит. Ох, грехи, грехи!.. Похоронить не дадут честь-честью.

   Похороны были устроены самые пышные. Харитон Артемьич ничего не жалел, и ему все казалось, что бедно. Замараев терял голову, как устроить еще пышнее. Кажется, уж всего достаточно... Поминальный стол на полтораста персон, для нищей братии отведен весь низ и людская, потом милостыня развозилась по всему городу возами.

   Наконец, все было кончено. Покойница свезена на кладбище, поминки съедены, милостыня роздана, и в малыгинском доме водворилась мучительная пустота, какая бывает только после покойника. Сестры одна за другой наезжали проведать тятеньку, а Харитон Артемьич затворился у себя в кабинете и никого не желал видеть.

   - Это наследство вынюхивают, - объяснял он Замараеву. - Как бы не так!.. Покойница-то все мне оставила по духовной.

   - Уж это известно, тятенька. А все-таки оно того... духовную-то надо по закону представить... Закон требует порядка.

   - Ты меня учить? Да ты с кем разговариваешь-то, чернильная твоя душа?

   - Для вас же говорю, тятенька, чтобы не вышло чего... Духовную-то нужно представить куда следует, а потом опись имущества и всякое прочее.

   - Да ты никак с ума спятил?! - закричал старик. - Ведь Анфуса Гавриловна, чай, была моя жена, - ну, значит, все мое... Я же все заводил. Кажется, хозяин в дому, а ты пристаешь... Вон!

   Старик рассвирепел и выгнал писаря. Вот бог наградил зятьями! Другие-то хоть молчат, а этот так в ухо и зудит. И чего пристал с духовной? Ведь сам писал.

   Приставанья и темные намеки писаря все-таки встревожили Харитона Артемьича, и он вечерком отправился к старичку нотариусу Меридианову, с которым водил дела. Всю дорогу старик сердился и ругал проклятого писаря. Нотариус был дома и принял гостя в своем рабочем кабинете.

   - А я к тебе с секретом, - объяснил Харитон Артемьич, доставая из кармана духовную. - Вот посмотри эту самую бумагу и научи, как с ней быть.

   Нотариус оседлал нос очками, придвинул бумагу к самой свече и прочел ее до конца с большим вниманием. Потом он через очки посмотрел на клиента, пожевал сухими губами и опять принялся перечитывать с самого начала. Эта деловая медленность начинала злить Харитона Артемьича. Ведь вот как эти приказные ломаются над живым человеком! Кажется, взял бы да и стукнул прямо по башке старую канцелярскую крысу. А нотариус сложил попрежнему духовную и, возвращая, проговорил каким-то деревянным голосом:

   - Завещание недействительно, Харитон Артемьич.

   В первую минуту Малыгин хорошенько даже не понял, в чем дело, а только почувствовал, как вся комната завертелась у него перед глазами.

   - Как недействительно?! - вскипел он уже после драматической паузы.

   - Очень просто... Недостает одного свидетеля.

   - Как недостает? Целых двое подписались.

   - В том-то и дело, что двое... По закону нужно троих.

   - Врешь... Я сам подписывал духовную у старика Попова, и нас было двое: протопоп да я.

   - Совершенно верно: когда подписывает духовную в качестве