Мамин-Сибиряк Д. Н. - Хлеб

на нее находила жажда какого-то истерического покаяния - броситься в ноги мужу и каяться, каяться. Но, перебирая свою жизнь, она не находила ничего подходящего, за исключением отношений к Галактиону, да и здесь ничего серьезного не было, кроме самой обыкновенной девичьей глупости. Она знала, что муж ей изменял на каждом шагу, но сама она ни разу ему не изменила. Впрочем, последнее могло быть каждую минуту, если бы подвернулся подходящий случай. Мысль о Галактионе опять начала посещать Харитину, как она ни старалась ее отогнать. Это ее мучило, и при всей жажде покаяния она именно этого никак не могла сказать мужу. Затем ее начинало злить, что он вернулся из поездки и не кажет к ней глаз. О разрыве его с Прасковьей Ивановной она знала и поэтому не могла понять, почему он не хочет ее видеть. Она надеялась, что Галактион обратится к ней за помощью, чтобы помириться с женой, но и тут он обошелся без нее. Он вообще не хотел ее знать, и это ее злило.

   Харитине доставляла какое-то жгучее наслаждение именно эта двойственность: она льнула к мужу и среди самых трогательных сцен думала о Галактионе. Она не могла бы сказать, любит его или нет; а ей просто хотелось думать о нем. Если б он пришел к ней, она его приняла бы очень сухо и ни одним движением не выдала бы своего настроения. О, он никогда не узнает и не должен знать того позора, какой она переживала сейчас! И хорошо и худо - все ее, и никому до этого дела нет.

   Даже накануне суда Харитина думала не о муже, которого завтра будут судить, а о Галактионе. Придет он на суд или не придет? Даже когда ехала она на суд, ее мучила все та же мысль о Галактионе, и Харитина презирала себя, как соучастницу какого-то непростительного преступления. И все-таки, войдя в залу суда, она искала глазами не мужа.

   Судить Полуянова выехало отделение недавно открытого екатеринбургского окружного суда. Это была новость. И странно, что первым делом для нового суда попало по списку дело старого сибирского исправника Полуянова. Весь город сбежался смотреть на новый суд и старого грешника, так что не хватало места и для десятой доли желающих. Всех больше набралось своей братии - купцов. Полуянов занял скамью подсудимых с достоинством, как человек, который уже вперед пережил самое худшее. Это настроение изменило ему только тогда, когда он узнал в публике лицо жены. Он как-то весь съежился и точно сделался меньше. Он не чувствовал на себе теперь жадного внимания толпы, а видел только ее одну, цветущую, молодую, жизнерадостную, и понял то, что они навеки разлучены, и что все кончено, и что будут уже другие жить. Его охватила жгучая тоска, и он с ненавистью оглядел толпу, для которой еще недавно был своим и желанным человеком.

   "А, вы вот как! - сверлило у Полуянова в мозгу, так что он ощущал физическую боль. - Подождите!"

   Рядом с Харитиной на первой скамье сидел доктор Кочетов. Она была не рада такому соседству и старалась не дышать, чтобы не слышать перегорелого запаха водки. А доктор старался быть с ней особенно любезным, как бывают любезными на похоронах с дамами в трауре: ведь она до некоторой степени являлась тоже героиней настоящего судного дня. После подсудимого публика уделяла ей самое большое внимание и следила за каждым ее движением. Харитина это чувствовала и инстинктивно приняла бесстрастный вид.

   - Не вредно, - повторял доктор, ухмыляясь. - Да-а... Suum cuique*.

   ______________

   * Всякому свое (лат.).

  

   Это скрытое торжество волновало и сердило Харитину, и ей опять делалось жаль мужа. Она даже насильно вызывала в памяти те нежные сцены, которые происходили у нее с мужем в остроге. Ей хотелось пожалеть его по-хорошему, пожалеть, как умеют жалеть любящие женщины, а вместо этого она ни к селу ни к городу спросила доктора:

   - Доктор, вы не видали Галактиона?

   - Какого Галактиона, madame?

   - Ах, какой вы! Ну, мой зять, Колобов.

   - А!.. Едва ли он будет здесь. У них открытие банка.

   В следующий момент Харитине сделалось совестно за свой вопрос. Что ей за дело до Галактиона? Если б его и совсем не было на свете, так для нее решительно все равно. Пусть открывает банк, пусть строит свои пароходы, - она все равно останется одна. Ее еще первый раз охватило это щемящее чувство одиночества. Ведь она такая молодая, ведь она еще совсем не жила, а тут точно затворяется под самым носом какая-то дверь, которая отнимет и небо, и солнце, и свет. А виновник ее одиночества сидел на скамье подсудимых такой несчастный, жалкий, даже не вызывавший в ней прежних добрых чувств, точно он был далеко-далеко и точно он был ее мужем давно-давно. Харитину начало охватывать молчаливое бешенство и к этому жалкому арестанту, который смел называть себя ее мужем, и к этому бессовестному любопытству чужой толпы, и к судьям, и к присяжным. Ей хотелось крикнуть что-то такое обидное для всех, всех выгнать и остаться одной.

   В течение целого дня происходил допрос свидетелей, которых вызывали без конца. С Полуяновым сделался какой-то новый переворот, когда он увидел лицом к лицу своих обвинителей. Он побледнел, подтянулся и на время сделался прежним Полуяновым. К нему вернулось недавнее чувство действительности.

   - Все, что я показывал у господина следователя, неверно, - заявил он спокойно и твердо. - Да, неверно.

   В Полуянове вспыхнула прежняя энергия, и он вступил в ожесточенный бой с свидетелями, подавляя их своею находчивостью, опытом и смелостью натиска. Потухшие глаза заблестели, на лице выступили красные пятна, - это был человек, решившийся продать дорого свою жизнь.

   Этот поворот оживил всех. Старый волк показал свои зубы. Особенно досталось попу Макару. В публике слышался смех, когда он с поповскою витиеватостью давал свое показание. Председатель принужден был остановить проявление неуместного веселья.

   - Как же вы могли позволить, батюшка, чтобы Полуянов привез покойницу к вам на погреб? - допрашивал защищающий Полуянова адвокат. - Ведь в своем селе вы большая сила, первый человек.

   - А что же я поделаю с ним? - отвечал вопросом о.Макар. - По-нашему, по-деревенски, так говорят: стогом мыши не задавишь.

   Публика опять смеялась, так что председатель пригрозил удалить из залы заседания всех. Харитина точно вся приподнялась и вызывающе оглядывала соседей. Чему они радуются?

   В зале делалось душно, особенно когда зажгли лампы. Свидетелям не было конца. Все самые тайные подвиги Полуянова выплывали на свет божий. Свидетельствовала крестьяне, мещане, мелкие и крупные купцы, какие-то бабы-торговки, - всё это были данники Полуянова, привыкшие ему платить из года в год. Страница за страницей развертывалась картина бесконечного сибирского хищения. Многое Полуянов сам забыл и с удивлением говорил:

   - Что же, может быть... Все может быть. А я не помню... Да и где все одному человеку упомнить?

   Было два-три случая артистического взяточничества, и Полуянов сам поправлял свидетелей, напоминая подробности. Он особенно напирал на то, что брал взятки и производил вымогательства, но председатель его остановил.

   - Это к делу не относится... да-с.

   Потом был сделан на два часа перерыв. Харитина добилась свидания с мужем.

   - Нет, погоди, я им еще покажу! - повторял он, сжимая кулаки. - Будут помнить Полуянова!.. А около тебя кто там сидит?

   - Доктор Кочетов.

   - Ты у меня смотри!

   Отдохнув, Полуянов повел атаку против свидетелей с новым ожесточением. Он требовал очных ставок, дополнительных допросов, вызова новых свидетелей, - одним словом, всеми силами старался затянуть дело и в качестве опытного человека пользовался всякою оплошностью. Больше всего ему хотелось притянуть к делу других, особенно таких важных свидетелей, как о.Макар и запольские купцы.

   Доктор опять сидел рядом с Харитиной и слегка раскачивался.

   - Это конец древней истории Заполья, - говорил он Харитине, забывая, что она жена подсудимого. - Средней не будет, а прямо будем лупить по новой.

   - Вы-то чему радуетесь?

   - Я-то? Я - публика.

   Потом поднялся какой-то глухой шум и доктор шепнул соседке:

   - Вот и новая история привалила.

   В залу, - несмотря на давку, была впущена услужливым сторожем целая толпа. Это был новый Коммерческий Зауральский банк в полном составе. Харитина сразу узнала и Май-Стабровского, и Драке, и Штоффа, и Шахму, и Галактиона. Ей показалось, что последний точно прятался за другими. Банковская компания приехала в суд прямо с обеда по случаю открытия банка, и все имели празднично-рассеянный вид, точно приехали на именины. Последним сквозь толпу пробился Харитон Артемьич. Он был пьян и глупо улыбался, обводя публику ничего не видевшими глазами. Кстати, за обедом, в качестве почетного гостя, он чуть не побил Мышникова, который поэтому не явился в суд вместе с другими.

   - Вот у меня какие зятья! - хрипел Малыгин, указывая на скамью подсудимых. - Семейная радость, одним словом.

   Его с трудом увели. На подъезде неистовый старик все-таки успел подраться с судейским курьером и сейчас же заплатил за обиду.

   Харитина вся выпрямилась, когда почувствовала присутствие Галактиона, - она именно чувствовала, а не видела его. Ей сделалось и обидно и стыдно за него, за то, что он ничего не понимает, что он мог обедать с своими банковскими, когда она здесь мучилась одна, что и сейчас он пришел в это страшное место с праздничным хмелем в голове. Другим-то все равно, и ему тоже. Даже Полуянов не сделал бы так. Затем она чувствовала, что он смотрит на нее и жалеет, и ей захотелось вдруг плакать, броситься к нему на шею, убежать. Он действительно подошел к ней, когда доктора зачем-то вызвал судейский курьер, сел рядом и молча пожал ей руку. Потом он наклонился к ней и шепнул:

   - Вот нас с тобой так же будут судить, только вместе.

   Она со страхом отодвинулась от него, а он смотрел на нее и улыбался такою недоброю улыбкой.

  

  

  

   Полуянов был осужден. Его приговорили к ссылке в не столь отдаленные места Сибири, что было равносильно возвращению на родину. Он опять упал духом и вместо последнего слова расплакался самым глупым образом. Его едва успокоили. В момент приговора Харитины в зале суда уже не было. Она перестала интересоваться делом и уехала с доктором утешать Прасковью Ивановну.

   - Мы теперь обе овдовели, - говорила она, целуя подругу, - ты по-настоящему, а я по-соломенному. Ах, как у тебя хорошо здесь, Прасковья Ивановна! Все свое, никто тебя не потревожит: сама большая, сама маленькая.

   - В чужом рте кусок велик, - уклончиво ответила Прасковья Ивановна.

   Окончания дела должен был ждать в суде доктор. Когда дамы остались одни, Харитина покачала головой и проговорила:

   - Сопьется вконец паренек-то.

   - Близко того дело.

   - Знаешь что, Прасковья Ивановна, беспременно его надо женить.

   Эта мысль очень понравилась обеим, и они принялись обсуждать ее на все лады. За невестами в Заполье дело не станет. Вот, например, хоть взять Нагибина - куда он квасит дочь? Денег у него тысяч триста, а дочь-то одна. Положим, что она рябовата и немного косит, - ну, да доктору с женина лица не воду пить. Умный человек и сам поймет, что с голою красавицей наплачешься. Жалованьишко-то куда не велико, а тут и одень, и обуй, и дом поставь, и гостей принимай. Трудненько женатому-то с голою женой жить, а у Нагибиной всего много. В самый раз доктору нагибинская дочь, хотя она и в годках. Сказывают, и с ноготком девушка, - попридержит мужа, когда нужно.

   В самый разгар этих матримониальных соображений вернулся из суда доктор с известием об осуждении Полуянова. Харитина отнеслась к этой новости почти равнодушно, что удивило даже Прасковью Ивановну.

   - Какая-то ты каменная, Харитина. Ведь не чужой человек, а муж.

   - Был муж, а теперь арестант... Что же, по-твоему, я пойду за ним с арестантскою партией в ссылку... надену арестантский халат и пойду? Покорно благодарю!

   - Все-таки... Ты бы хоть съездила к нему в острог.

   - А если я не хочу? Не хочу, и все тут... И домой не хочу и к отцу не пойду... никуда!

   - Что же ты будешь делать?

   - Не знаю.

   Доктор присутствовал при этой сцене немым свидетелем и только мог удивляться. Он никак не мог понять поведения Харитины. Разрешилась эта сцена неожиданными слезами. Харитина села прямо на пол и заплакала. Доктор инстинктивно бросился ее поднимать, как человека, который оступился.

   - Не надо... не надо... - шептала Харитина, закрывая лицо руками и защищаясь всем своим молодым телом. - Ах, какой вы глупый, доктор! Ведь я еще не жила... совсем не жила! А я такая молодая, доктор! Оставьте меня, доктор! Какая я гадкая... Понимаете, я ненавижу себя!.. Всех ненавижу... вас...

   Прасковья Ивановна сделала доктору глазами знак, чтоб он уходил.

   - Муж - арестант и жена тоже, значит, арестантка, - повторяла Харитина, ломая в отчаянии руки. - Я не хочу... не хочу... не хочу!

   Прасковья Ивановна долго отваживалась с ней и никак не могла ее успокоить.

   - Что я такое? Ни девка, ни баба, ни мужняя жена, - говорила Харитина в каком-то бреду. - А мужа я ненавижу и ни за что не пойду к нему! Я выходила замуж не за арестанта!

   - Все-таки нужно съездить к нему в острог, - уговаривала Прасковья Ивановна. - После, как знаешь, а сейчас нехорошо. Все будут пальцами на тебя показывать. А что касается... Ну, да за утешителями дело не станет!

   - Никого мне не нужно!

   - А Галактион?.. Ведь он был на суде и сидел рядом с тобой. Что он тебе говорил?

   Харитина вспомнила предсказание Галактиона и засмеялась. Вот придумал человек!.. А все-таки он пришел в суд, и она уже не чувствовала убивавшего ее одиночества.

   Придумывая, чем бы развлечь гостью, Прасковья Ивановна остановилась на блестящей мысли, которая поразила ее своею неожиданностью.

   - Харитина, знаешь что: мы ищем богатую невесту доктору, а невеста сама его ждет. Знаешь кто? Будем сватать за него твою сестру Агнию. Самому-то ему по мужскому делу неудобно, а высватаю я.

   - Ты?

   - Я. Думаешь, испугалась, что говорят про Галактиона?

   - Да тебя мамынька на порог не пустит.

   - А вот и пустит. И еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то кругом чиста. Мало ли что про вдову наболтают, только ленивый не скажет. Ну, а тут я сама объявлюсь, - ежели бы была виновата, так не пошла бы к твоей мамыньке. Так я говорю?.. Всем будет хорошо... Да еще что, подошлем к мамыньке сперва Серафиму. Еще того лучше будет... И ей будет лучше: как будто промежду нас ничего и не было... Поняла теперь?

   Этот смелый проект совсем захватил Харитину, так что она даже о своем горе позабыла.

   - А доктор-то как? - думала она вслух. - Вдруг он не согласится?.. Агния в годках, да и лицом не дошла.

   - Ну, это уж мое дело! Я уговорю доктора, а ты к Серафиме съезди... да.

   Харитина настолько успокоилась, что даже согласилась съездить к мужу в острог. Полуянов был мрачен, озлоблен и встретил жену почти враждебно.

   - Спасибо, милая, что не забываешь мужа, - говорил он с притворным смирением. - Аще бог соединил, человек да не разлучает... да.

   - Не понимаю я, Илья Фирсыч, какие ты загадки загадываешь, - равнодушно ответила Харитина.

   - Не понимаешь? Для других я лишенный прав и особенных преимуществ, а для тебя муж... да. Другие-то теперь радуются, что Полуянова лишили всего, а сами-то еще хуже Полуянова... Если бы не этот проклятый поп, так я бы им показал. Да еще погоди, доберусь!.. Конечно, меня сошлют, а я их оттуда добывать буду... хха! Они сейчас радуются, а потом я их всех подберу.

   Харитина слушала Полуянова, и ей казалось, что он рехнулся и начинает заговариваться. Свидание кончилось тем, что он поссорился с женой и даже, затопал на нее ногами.

   - И до тебя доберусь! - как-то зашипел он. - Ты думаешь, я совсем дурак и ничего не вижу? Своими руками задушу.

   - Руки коротки, - дерзко ответила Харитина и ушла, не простившись.

   На другой день Харитина получила от мужа самое жалкое письмо. Он униженно просил прощения и умолял навестить его. Харитина разорвала письмо и не поехала в острог. Ее теперь больше всего интересовала затея женить доктора на Агнии. Серафима отнеслась к этой комбинации совершенно равнодушно и только заметила:

   - Хочется тебе, Харитина, вязаться в такое дело... Да и жених-то ваш горькая пьяница.

   - Да ты только мамыньке скажи, Серафима.

   - Говори сама.

   В сущности этот план задел в Серафиме неистребимую женскую слабость, и, поломавшись, она отправилась к матери для предварительных переговоров. Анфуса Гавриловна даже испугалась, когда было упомянуто имя ненавистной Бубнихи.

   - Мамынька, ведь нам с ней не детей крестить, - совершенно резонно объяснила Серафима. - А если бог посылает Агнии судьбу... Не век же ей в девках вековать. Пьяница проспится, а дурак останется дураком.

   - Ох, боюсь я, Сима... Как-то всех боюсь. Это тебя Харитина подослала?

   - Хоть бы и она, мамынька. Дело-то такое, особенное.

   Два дня думала Анфуса Гавриловна, плакала, молилась, а потом послала сказать Серафиме, что согласна.

   В малыгинском доме поднялся небывалый переполох в ожидании "смотрин". Тут своего горя не расхлебаешь: Лиодор в остроге, Полуянов пойдет на поселение, а тут новый зять прикачнулся. Главное, что в это дело впуталась Бубниха, за которую хлопотала Серафима. Старушка Анфуса Гавриловна окончательно ничего не понимала и дала согласие на смотрины в минуту отчаяния. Что же, посмотрят - не съедят.

   Как согласился на эту комедию доктор Кочетов, трудно сказать. Он попрежнему бывал у Прасковьи Ивановны) по вечерам, как и раньше, пил бубновскую мадеру и слушал разговоры о женитьбе. Сначала эти разговоры поразили его своею нелепостью, а потом начали развлекать. Надо же чем-нибудь развлекаться. Прасковья Ивановна с тактом опытной женщины не называла долго невесты по имени, поджигая любопытство подававшегося жениха. Доктор шутил, пил мадеру и чувствовал, что его охватывает еще неиспытанное волнение, а матримониальные разговоры создавали сближающую обстановку.

   Раз, когда доктор был особенно в ударе, Прасковья Ивановна поймала его на слове и повезла.

   - Интересно, что это будет за комедия, - посмеивался доктор.

   - А вот увидите... Будьте смелее. Ведь девушка еще ничего не понимает, всего стесняется, - понимаете?

   - Хорошо, хорошо... Знаете русскую поговорку: свату первая палка.

   Доктор был неприятно удивлен, когда Прасковья Ивановна подвезла его к малыгинскому дому. Он хотел даже улизнуть с подъезда, но было уже поздно.

   - Глупости! - решительно заявляла Прасковья Ивановна, поддерживая доктора за руку. - Для вас же хлопочу. Женитесь и человеком будете. Жена-то не даст мадеру пить зря.

   Малыгинский дом волновался. Харитон Артемьич даже не был пьян и принял гостей с озабоченною солидностью. Потом вышла сама Анфуса Гавриловна, тоже встревоженная и какая-то несчастная. Доктор понимал, как старушке тяжело было видеть в своем доме Прасковью Ивановну, и ему сделалось совестно. Последнее чувство еще усилилось, когда к гостям вышла Агния, сделавшаяся еще некрасивее от волнения. Она так неловко поклонилась и все время старалась не смотреть на жениха.

   - А у меня все поясница к ненастью тоскует, - завел было Харитон Артемьич политичный разговор, стараясь попасть в тон будущему зятю доктору. - И с чего бы, кажется, ей болеть?

   Прасковья Ивановна шушукалась с невестой и несколько раз без всякой побудительной причины стремительно начинала ее целовать. Агния еще больше конфузилась, и это делало ее почти миловидной. Доктор, чтобы выдержать свою жениховскую роль до конца, подошел к ней и заговорил о каких-то пустяках. Но тут его поразили дрожавшие руки несчастной девушки. "Нет, уж это слишком", - решил доктор и торопливо начал прощаться.

   - Куда же это вы? - каким-то упавшим голосом заговорил хозяин. - Выпили бы мадерцы... Я от поясницы грешным делом мадерцой лечусь.

   - Как-нибудь в другой раз, Харитон Артемьич, - бормотал доктор.

   - Что, понравилась вам невеста? - спрашивала дорогой Прасковья Ивановна, еще охваченная свадебным волнением.

   - Во-первых, вы не должны мне говорить "вы", будущая посаженая мать, - ответил доктор, крепко притягивая к себе сваху за талию, - они ехали в одних санях, - а во-вторых, я хочу мадеры, чтобы вспрыснуть удачное начало.

   В передней, помогая раздеваться свахе, доктор обнял ее и поцеловал в затылок, где золотистыми завитками отделялись короткие прядки волос. Прасковья Ивановна кокетливо ударила его по руке и убежала в свою комнату с легкостью и грацией расшалившейся девочки.

   "А ведь посаженая маменька того..." - думал доктор, расхаживая в ожидании мадеры по гостиной.

   Прасковья Ивановна заставила себя подождать и вышла по-домашнему, в шелковом пенюаре. Ставя на стол бутылку какой-то заветной мадеры, она с кокетливой строгостью проговорила:

   - Вот что, посаженый сынок, от тебя-то я не ожидала, что ты такой повеса... Смотри, я строгая!

   - Мамынька, я больше не буду.

   По возбужденному лицу Прасковьи Ивановны румянец разошелся горячими пятнами, и она старалась не смотреть на доктора, пока он залпом выпил две рюмки.

   - Ну, так что же, как невеста? - спросила она изменившимся голосом, вскидывая на доктора влажные глаза. - Девушка славная.

   - Мне главное - сколько приданого... Будемте говорить серьезно, мамынька. Уговор на берегу.

   - Вот ты какой, а?.. А раньше что говорил? Теперь, видно, за ум хватился. У Малыгиных для всех зятьев один порядок: после венца десять тысяч, а после смерти родителей по разделу с другими.

   - А нельзя до смерти ухватить все, мамынька?

   Прасковья Ивановна лукаво посмотрела на дурачившегося доктора и тихо засмеялась.

   - Ах, повеса, повеса! - шептала она, оказывая слабое сопротивление, когда доктор обнял ее и начал целовать. - Я сейчас закричу... Как вы смеете, нахал?.. Я... я...

  

  

  

   Коммерческий Зауральский банк был открыт. Помещался он на главной Московской улице в большем двухэтажном доме, отделанном специально для этой цели. Великолепный подъезд, отделанная дубом передняя, широкая лестница, громадный зал с дубовыми конторками для служащих, кассирская с металлической сеткой, комната правления с зеленым столом и солидною мебелью, приемная, - одним словом, все в солидно-деловом, банковском стиле. Когда Галактион вошел сюда в первый раз, его охватило какое-то особенное чувство почти детского страха. Да, здесь будут вершиться миллионные дела, решаться судьба громадного края и сосредоточиваться самые жгучие интересы всех прикосновенных к коммерции людей.

   Правление нового банка организовано было раньше. В него вошли членами Стабровский, Штофф, Драке, Галактион, Шахма и Мышников. По настоянию Стабровского, управляющим банка был избран Драке. Галактион отлично понимал политику умного поляка, не хотевшего выставлять себя в первую голову и выдвинувшего на ответственный пост безыменного и для всех безразличного немца. Это было сделано замечательно остроумно, как оказалось впоследствии, потому что все члены правления в затруднительных случаях ссылались на упрямого немца, с которым никак не сладишь. Мышников, кроме своего членства, еще получил звание юрисконсульта. Самый щекотливый вопрос был на первое время относительно членских взносов. Из всех членов только Стабровский и Шахма были людьми богатыми и не стеснялись средствами. Затем немцы где-то раздобылись, и Мышников тоже. Оставался один Галактион, у которого ничего не было.

   - Это пустяки, - успокаивал его Стабровский. - Мы это дело устроим.

   Стабровский сам предложил Галактиону тридцать тысяч, обеспечив себя, конечно, расписками и домашними векселями.

   - Ведь это мне решительно ничего не стоит, - объяснял он смущавшемуся Галактиону. - Деньги все равно будут лежать, как у меня в кармане, а года через три вы их выплатите мне.

   Получалось все-таки неловкое положение, и Галактион почувствовал те невидимые путы, которыми связывал его Стабровский. Ведь даром не оказывают такого широкого доверия и не дают таких денег. Но другого исхода не было, и Галактион вынужден был принять эту подачку. Кстати, эта комбинация оставила в его душе затаенное и тяжелое чувство по отношению к благодетелю. А тут еще Мышников, который почему-то невзлюбил Галактиона и позволял себе делать какие-то темные намеки относительно таинственного происхождения членского взноса Галактиона. Определенного никто ничего не знал, даже Штофф, но Галактион чувствовал себя первое время очень скверно, как человек, попавший не в свою компанию. Мышников только из страха перед Стабровским не смел высказывать про Галактиона всего, что думал о нем про себя. Новый юрисконсульт отлично понимал, что Стабровский "создает" Галактиона в каких-то своих личных интересах и целях. Это его злило, потому что Мышников завидовал всякому успеху, а тут еще являлось глухое соперничество по отношению к Харитине. Одним словом, с первого же раза Мышников и Галактион сделались настоящими врагами и взаимно ненавидели друг друга.

   - А знаешь, что я тебе скажу, - заметил однажды Штофф, следивший за накипавшею враждой Мышникова и Галактиона, - ведь вы будете потом закадычными друзьями... да.

   - Гусей по осени считают, Карл Карлыч.

   - Будем посмотреть, Галактион Михеич.

   Кстати, Штофф был избран председателем правления, хотя это и не входило в планы Стабровского - он предпочел бы Галактиона, но тот пока еще не "поспел". Стабровский вообще считал необходимым выдерживать прыткого немца и не давать ему излишнего хода. Он почему-то ему не доверял.

   В жизни нового банка на первых же порах возникало крупное недоразумение с Ечкиным, который остался в Петербурге, устраивая акции нового банка на бирже. Это было очень сложное и ответственное дело, которое мог устроить только один Ечкин. Но он чуть не бросил всего в самом начале, когда узнал, что не попал в члены банковского правления, чего, видимо, ожидал. Он даже прислал на имя нового правления формальный отказ, что обеспокоило всех. Но Стабровский только улыбнулся. Ечкин иногда позволял себе бунтовать, но все это была одна комедия, - он был совершенно "в руках" у Стабровского. У них были какие-то многолетние сибирские счеты, которые в таких случаях являлись для Ечкина холодною водой, отрезвлявшею его самое законное негодование, как было и в данном случае. Стабровский ни за что не хотел участия Ечкина в администрации банка.

   - Он и без этого получил больше всех нас, - спокойно объяснял Стабровский в правлении банка. - Вы только представьте себе, какая благодарная роль у него сейчас... О, он не будет напрасно терять дорогого времени! Вот посмотрите, что он устроит.

   Политика Стабровского по отношению к Галактиону скоро разъяснилась. Он пригласил его к себе вечером и предупредил с обычною своею улыбкой:

   - Мы сегодня серьезно займемся, Галактион Михеич, одним делом... да.

   Можно было предположить, что Стабровский собирается путешествовать, потому что он подвел гостя к отдельному столику, на котором была разложена большая карта.

   - Вы не учились географии? - спросил он.

   - Нет.

   - Ну, ничего, выучимся... Это карта Урала и прилегающих к нему губерний, с которыми нам и придется иметь дело. У нас своя география. Какие все чудные места!.. Истинно страна, текущая млеком и медом. Здесь могло бы благоденствовать население в пять раз большее... Так, вероятно, и будет когда-нибудь, когда нас не будет на свете.

   После этих чувствительных рассуждений Стабровский перешел к делу. Он обозначил булавками все пункты, где были винокуренные заводы, их производительность и район действия.

   - Нам приходится серьезно считаться с этими господами, Галактион Михеич. Они очень уж просто привыкли забирать барыши совсем даром. Например, Прохоров и К®. Вы слыхали о нем?

   - О да!.. Только вам нечего бояться конкуренции с ним, Болеслав Брониславич. Конечно, у них дело старинное, установившееся, а у вас есть свои преимущества в рынке и в перевозке.

   - Да? Тем лучше, что мне не нужно вам объяснять. Мы отлично понимаем друг друга.

   Сообразительность Галактиона очень понравилась Стабровскому. Он так ценил людей, умеющих понимать с полуслова, как было в данном случае. Все эти разговоры имели только подготовительное значение, а к главному Стабровский приступил потом.

   - Дело вот в чем, Галактион Михеич... Гм... Видите ли, нам приходится бороться главным образом с Прохоровым... да. И мне хотелось бы, чтобы вы отправились к нему и повели необходимые переговоры. Понимаете, мне самому это сделать неудобно, а вы посторонний человек. Необходимые инструкции я вам дам, и остается только выдержать характер. Все дело в характере.

   Это предложение немного смутило Галактиона, и он откровенно проговорил:

   - Отчего вы не поручите этого Штоффу? Он опытнее меня.

   - Хотите, чтобы я сказал вам все откровенно? Штофф именно для такого дела не годится... Он слишком юрок и не умеет внушать к себе доверия, а затем тут все дело в такте. Наконец, мешает просто его немецкая фамилия... Вы понимаете меня? Для вас это будет хорошим опытом.

   Не теряя времени, Стабровский сейчас же разъяснил сущность дела, причем Галактион пришел в ужас. Этот богатый пан знал, кажется, решительно все и вперед сосчитал каждое зерно у мужика и каждую копейку выгоды, какую можно было получить. Говоря о конкуренции с сильной фирмой Прохоров и К®, он вперед определил сумму возможных убытков и все комбинации, при которых могли получиться такие убытки. Это уж совсем не походило на тот авось, с каким русские купцы вели свои дела. Тут все было на счету, и Стабровский мог рассказать чужие дела, как свои.

   "Что же это такое? - спрашивал Галактион самого себя, когда возвращался от Стабровского домой. - Как же другие-то будут жить?"

   Он понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой войне с другими винокурами и что в конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости, не останавливающейся ни перед чем. Ничего подобного раньше не бывало, и купеческие дела велись ощупью, по старинке. Галактион понимал также и то, что винное дело - только ничтожная часть других финансовых операций и что новый банк является здесь страшною силой, как хорошая паровая машина.

   Он шел домой пешком, чтоб освежиться. Падал первый снежок. В окнах мелькали желтые огоньки. Где-то звонили ко всенощной. Дневная сутолока кончалась, и только освещены были лавки и магазины. Галактиону вдруг сделалось жаль этого маленького городка, жившего до сих пор тихо и мирно. Что с ним будет через несколько лет? Надвигалась какая-то страшная сила, которая ломала на своем пути все, как прорвавшая плотину вода. И он явился покорным слугой этой силы с первого раза. Для него оставалось много непонятного, начиная с собственного положения. Как это все легко делается: недавно еще у него ничего не было, а сейчас уже он зарабатывал столько, что не мог даже мечтать раньше о подобном благополучии. И притом он являлся нужным человеком, у него было уже свое определенное место. Впереди рисовались радужные картины, и нехорошо было только то, что все это будущее неразрывно было связано со Стабровским и его компанией. Галактиону казалось, что он чему-то изменяет, изменяет такому хорошему и заветному.

   С другой стороны, с каждым днем его все сильнее и сильнее охватывала жажда широкой деятельности и больших дел. Он уже понимал, что личное обогащение еще не дает ничего, а запольские коммерсанты дальше этого никуда не шли, потому что дальше своего носа ничего не видели и не желали видеть. Галактиону стоило только подумать о Стабровском или Ечкине, которые ворочали миллионными делами, как он сейчас же видел самого себя таким маленьким и ничтожным. Да, это были настоящие, большие люди, и только они умели жить по-настоящему, по-большому.

   Под этим настроением Галактион вернулся домой. В последнее время ему так тяжело было оставаться подолгу дома, хотя, с другой стороны, и деваться было некуда. Сейчас у Галактиона мелькнула было мысль о том, чтобы зайти к Харитине, но он удержался. Что ему там делать? Да и нехорошо... Муж в остроге, а он будет за женой ухаживать.

   Подходя к дому, Галактион удивился, что все комнаты освещены. Гости у них почти не бывали. Кто бы такой мог быть? Оказалось, что приехал суслонский писарь Замараев.

   - Ты уж меня извини, что по-деревенски ввалился без спросу, - оправдывался Замараев. - Я было заехал к тестю, да он меня так повернул... Ну, бог с ним. Я и поехал к тебе.

   - Что ж, я очень рад... А что касается Харитона Артемьича, так не каждое лыко в строку. Как на него взглянет.

   - Обидно оно, Галактион Михеич. Ведь не чужой человек приехал. Анфуса-то Гавриловна была рада, а он чуть в шею не вытолкал. Конечно, я - деревенский человек, а все-таки...

   - Пустяки... Потом помиритесь.

   Галактион искренне был рад гостю, потому что не так тошно дома. За чаем он наблюдал жену, которая все время молчала, как зарезанная. Тут было все: и ненависть к нему и презрение к деревенской родне.

   - А вы тут засудили Илью Фирсыча? - болтал писарь, счастливый, что может поговорить. - Слышали мы еще в Суслоне... да. Жаль, хороший был человек. Тоже вот и про банк ваш наслышались. Что же, в добрый час... По другим городам везде банки заведены. Нельзя отставать от других-то, не те времена.

   - Да... - неопределенно отвечал Галактион, не зная, что ему отвечать.

   - И Бубнова похоронили, - не унимался Замараев. - Знавал я его в прежние времена... Жаль. А слушали новость: Прасковья Ивановна замуж выходит.

   - Как выходит? - спросили в голос муж и жена.

   - Выходит, как другие прочие вдовы выходят.

   - За кого?

   - А за доктора... Значит, сама нашла свою судьбу. И то сказать, баба пробойная, - некогда ей горевать. А я тут встретил ее брата, Голяшкина. Мы с ним дружки прежде бывали. Ну, он мне все и обсказал. Свадьба после святок... Что же, доктор маху не дал. У Прасковьи Ивановны свой капитал.

   Потом, оказалось, что Замараев успел побывать и в остроге, у Ильи Фирсыча, - одним словом, обежал целый город.

  

  

  

   Замараев поселился у Галактиона, и последний был рад живому человеку. По вечерам они часто и подолгу беседовали между собой, и Галактион мог только удивляться той особенной деревенской жадности, какою был преисполнен суслонский писарь, - это не была даже жажда наживы в собственном смысле, а именно слепая и какая-то неистовая жадность.

   - Нет, брат, шабаш, старинка-то приказала долго жить, - повторял Замараев, делая вызывающий жест. - По нонешним временам вон какие народы проявились. Они, брат, выучат жить. Темноту-то как рукой снимут... да. На што бабы, и те вполне это самое чувствуют. Вон Серафима Харитоновна как на меня поглядывает, даром что хлеб-соль еще недавно водили.

   - Не от ума она, Флегонт Васильич.

   - А вот и нет! И я даже весьма понимаю, потому что мы, деревенские, прямые дураки выходим. Серафима-то Харитоновна и выходит права, потому как темнота-с... А только по женской своей части она, конечно, не понимает, что и темнота тоже проснулась и начала копошиться. Все ищутся, Галактион Михеич... Вы вот тут банки открываете и разные прочие огромадные дела затеваете, а от вас и к нам щепки летят... да-с. Теперь взять Ключевую, - она вся зашевелилась. Мельники-то, которые жили всю жизнь по старинке, и те очухались. Недалеко ходить, взять хоть вашего тятеньку, Михея Зотыча, - зараз две новых мельницы строит. Ведь старичок, а как хлопочет. Ну, и другие народы поднялись на дыбы... Кто во что горазд. И у всех уж на уме: не хватит своего капитала, в банке прихвачу и оборочусь. Вот какое дело... Уж все пронюхали, где жареным пахнет.

   На поверку оказалось, что Замараев действительно знал почти все, что делалось в Заполье, и мучился, что "новые народы" оберут всех и вся, - мучился не из сожаления к тем, которых оберут, а только потому, что сам не мог принять деятельного участия в этом обирании. Он знал даже подробности готовившегося похода Стабровского против других винокуров и по-своему одобрял.

   - Так и надо... Валяй их! Не те времена, чтобы, например, лежа на боку... Шабаш! У волка в зубе - Егорий дал. Учить нас надо, а за битого двух небитых дают.

   - Ну, а как твоя ссудная касса?

   - Большим кораблям большое плавание, а мы около бережку будем ползать... Перед отъездом мы с попом Макаром молебствие отслужили угодникам бессребренникам. Как же, все по порядку. Тоже и мы понимаем, как и што следует: воздадите кесарево кесарю... да. Главная причина, Галактион Михеич, что жаль мелкие народы. Сейчас-то они вон сто процентов платят, а у меня будут платить всего тридцать шесть... Да там еще кланялись сколько, да еще отрабатывали благодарность, а тут на, получай, и только всего.

   Эта теория благодеяния бедным рассмешила Галактиона своею наивностью, хотя в основе и была известная доля правды.

   - Так благодетелем хочешь быть? - смеялся он, хлопая Замараева по плечу. - С зубов кожу будете драть, из блохи голенища кроить?

   - А вы? У вас, Галактион Михеич, учимся... Даже вот как учимся. Вам-то вот смешно, а нам слезы.

   - Перестань ты дурака валять, Флегонт Васильич. Сами вы кого угодно проведете и надуете.

   Замараев, живя в Заполье, обнаружил необыкновенную пронырливость, и, кажется, не было угла, где бы он не побывал, и такой щели, которую бы он не обнюхал с опытностью настоящего сыщика. Эта энергия удивляла Галактиона, и он раз, незадолго до отъезда в резиденцию Прохорова и К®, спросил:

   - А ты не был у Харитины, Флегонт Васильич?

   - Нет, не довелось.

   - Почему?

   - Все собираюсь, да как-то не могу дойти. А надо бы повидать. Прежде-то не посмел бы, когда Илья Фирсыч царствовали, а теперь-то даже очень просто.

   - Вот что, Флегонт Васильич... - замялся немного Галактион. - А если я тебя попрошу зайти к ней? Понимаешь, ты как будто от себя...

   - Могу.

   - Пожалуйста, не проболтайся.

   - Сделай милость. Тоже не левою йогой сморкаемся.

   - Видишь ли, в чем дело... да... Она после мужа осталась без гроша. Имущество все описано. Чем она жить будет? Самому мне говорить об этом как-то неудобно. Гордая она, а тут еще... Одним словом, женская глупость. Моя Серафима вздумала ревновать. Понимаешь?

   - В лучшем виде. Известно, бабы.

   - Так вот я с удовольствием помог бы ей... на первое время, конечно. К отцу она тоже не пойдет.

   - Вот это даже совсем напрасно. Одно малодушие.

   - Я знаю ее характер: не пойдет... А поголодает, посидит у хлеба без воды и выкинет какую-нибудь глупость. Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до греха? Так вот я и хотел предложить с своей стороны... Но от меня-то она не примет. Ни-ни! А ты можешь так сказать, что много был обязан Илье Фирсычу по службе и что мажешь по-родственному ссудить. Только требуй с нее вексель, a то догадается.

   - Весьма понимаю. Горденька Харитина Харитоновна.

   - Да, да. Так сделай это для меня. Как-нибудь сочтемся. Рука руку моет, Флегонт Васильич.

   - Уж будь спокоен. Так подведем, что и сама не услышит. Тоже и мы не в угол рожей, хоша и деревенские.

   - Пожалуйста. Меня она очень беспокоит.

   Суслонский писарь отправился к Харитине "на той же ноге" и застал ее дома, почти в совершенно пустой квартире. Она лежала у себя в спальне, на своей роскошной постели, и курила папиросу. Замараева больше всего смутила именно эта папироса, так что он не знал, с чего начать.

   - Завернул к вам, Харитина Харитоновна... Жена Анна наказывала. Непременно, грит, проведай любезную сестрицу Харитину и непременно, грит, зови ее к нам в Суслон