Мамин-Сибиряк Д. Н. - Хлеб

свидетеля священник, то совершенно достаточно двух подписей, а без священника нужно три. И ваше завещание имеет сейчас такую же силу, как пустой лист бумаги.

   - Не может этого быть, потому как у меня деньги на жену положены были.

   - Дело ваше, а духовная все-таки недействительна.

   - Значит, все прахом?.. Нет, не может этого быть... Тогда что же мне-то останется?

   - По закону вы получите четвертую часть из движимого и восьмую из недвижимого.

   - И это только потому, что нет третьего свидетеля?

   - Только поэтому. В законе сказано прямо.

   - Да ведь жена была моя, и я свой дом записывал на нее и свои деньги положил на ее имя в банк?

   - Это все равно. Вы только наследник после нее.

   Харитон Артемьич забегал по кабинету, как бешеный. Лицо побагровело, и нотариус даже испугался.

   - Успокойтесь, Харитон Артемьич... Бывает и хуже.

   - Да ведь это мне зарез... Сам себя зарезал... Голубчик, нельзя ли поправить как-нибудь? Ну, подпишись третьим ты сам.

   - Нельзя.

   - На коленки встану... не уйду отсюда.

   - Ничего не могу.

   - Ну, чего тебе стоит? Будь отцом родным... Ведь никто не узнает.

   - Не могу... Я присягу принимал.

   - А ежели я сам подпишусь третьим?

   - Нельзя.

   С Малыгиным сделалось дурно, и нотариусу пришлось отпаивать его холодною водой.

   - Это меня проклятый писарь подвел! - хрипел старик, страшно ворочая глазами. - Я его разорву на мелкие части, как дохлую кошку!

   - Успокойтесь, Харитон Артемьич. Ведь со своими дело будете иметь, а не с чужими.

   - Со своими? Вот в том-то и вся моя беда... Свои! Ха-ха!

   От нотариуса Малыгин направился прямо в ссудную кассу Замараева. Он ворвался, как ураган, и сгоряча не узнал даже зятя.

   - Где разбойник? где погубитель?

   - Тятенька, кого вам нужно? - спрашивал Замараев.

   - Ах, это ты!.. Тебя нужно!.. Тебя... Задушу своими руками!

   - Какие вы слова, тятенька, выражаете... Вот лучше напьемся чайку и потолкуем.

   - Чайку? Вот где мне твой чаек... Твоя работа, разбойник! Ты составлял духовную!

   - Все по закону, тятенька, и духовная по всей форме.

   - А где третий свидетель?

   - Это уж было ваше дело, тятенька... Вы подбирали свидетелей.

   - Не говори, душегубец!

   Старик страшно бунтовал, разбил графин с водой и кончил слезами. Замараев увел его под руку в свой кабинет, усадил на диван и заговорил самым убедительным тоном:

   - Тятенька, напрасно вы на меня мораль пущаете... И даже лучше, что так вышло.

   - Что-о?!. Ах, разбойник!

   - Нет, вы меня выслушайте... Допустим, что духовная была бы правильно составлена - третий свидетель и прочее... Хорошо... Вы предъявляете духовную, ее утверждают, а деньги получили бы ваши кредиторы. Ведь у вас векселей, слава богу, выдано достаточно.

   - Всего-то тысяч на шестьдесят. Значит, мне осталось бы чистых сорок тысяч да дом.

   - Ах, какой вы, тятенька! Тогда бы кредиторы получили сполна все свои шестьдесят тысяч, а теперь они получат всего из капитала богоданной маменьки вашу четвертую часть, то есть двадцать пять тысяч, да вашу восьмую часть из дома. Значит, всех-на-всех тридцать тысяч.

   - Ну, ну, говори, разбойник!

   - Я, тятенька, по закону. Я тут ни при чем. Уж лучше, ежели деньги достанутся родным детям, чем чужим.

   - Значит, по закону?

   - Точно так-с.

   Замараев взял счеты я принялся подводить баланс.

   - Вы, тятенька, яко законный супруг своей жены, получите из движимого свою законную четвертую часть, то есть двадцать пять тысяч, да из недвижимого свою восьмую законную супружескую часть. Теперь... У вас шесть дочерей и сын. По закону, дочерям из движимого должна быть выделена законная седьмая часть, и Лиодору достанется тоже седьмая, значит на персону выйдет... выйдет по десяти тысяч семисот четырнадцати рублей двадцати восьми копеек и четыре седьмых-с. Из недвижимого, что останется после вычета вашей восьмой части, дочерям шесть четырнадцатых, значит, близко половины, а три восьмых - Лиодору. Вот и все по закону, тятенька... Я ничего от вас не скрываю. Заметьте, что я ни одной вашей копейки не желаю получать... Анна, как знает, так и пусть делает.

   - А ты забыл еще подсчитать, что на всех на вас креста нет... Ах, разбойники!.. Ах, душегубы!.. Ведь я-то, значит, хуже нищего остался?

   - А стеариновая фабрика, тятенька? Это капитал-с...

  

  

  

   История с малыгинским наследством сделалась злобой дня для всего Заполья. Пересудам, слухам и комментариям не было конца. Еще ничего подобного в купеческой среде не случалось. Положение Харитона Артемьича получилось трагикомическое в самой обидной форме. Дело в том, что всем было ясно, как он хотел скрыть капитал от своих кредиторов и как глупо поплатился за это. Сложилась целая легенда о малыгинских дочерях, получивших наследство до последней копеечки при живом отце и пустивших этого отца буквально нищим. Малыгинские зятья вошли в пословицу.

   В действительности происходило так. Все зятья, за исключением Пашки Булыгина, не принимали в этом деле никакого участия, предоставив все своим женам. Из сестер ни одна не отказалась от своей части ни в пользу других сестер, ни в пользу отца.

   - Все равно у тятеньки опишут кредиторы, - объясняла "полуштофова жена" с обычною авторитетностью. - Вольно ему было засаживать весь свой капитал в фабрику, да еще выдавать векселя... Он только нас разорил.

   - Конечно, разорил, - поддакивала писарша Анна. - Теперь близко полуторых сот тысяч в фабрике сидит да из мамынькиных денег туда же ушло близко тридцати, - по седьмой части каждой досталось бы. Плакали наши денежки... Моих двадцать пять тысяч сожрала проклятая фабрика.

   Сестры ужасно волновались и смело говорили теперь все прямо в глаза отцу. Сначала Харитон Артемьич отчаянно ругался, кричал, топал ногами, гнал всех, а потом говорил всего одно слово:

   - Прокляну!..

   Первыми получать наследство явились Лиодор с Пашкой Булыгиным. Последний действовал по доверенности от жены. Харитон Артемьич едва успел скрыться от них через кухню и в одном халате прибежал к Замараеву. Он совершенно упал духом и плакал, как ребенок.

   - Тятенька, успокойтесь, - уговаривал Замараев. - Зачем малодушествовать? Слава богу, у вас еще есть целая фабрика... Проживете получше нас всех.

   - Не поминай ты мне про фабрику, разбойник! - стонал старик. - И тебя прокляну... всех! По миру меня пустили, родного отца!

   Нападение Лиодора и Булыгина не повторилось. Они удовольствовались получением своих денег из банка и пропали в Кунаре. Дом и остальное движимое подлежало публичной продаже для удовлетворения кредиторов. Разорение получалось полное, так что у Харитона Артемьича не оставалось даже своего угла. Тут уж над ним сжалились дочери и в складчину уплатили следовавшую кредиторам восьмую часть. Отказалась уплатить свою часть только одна писариха Анна.

   - Просто не понимаю, что сделалось с женой, - удивлялся Замараев, разводя руками. - Уж я как ее уговаривал: не бери мамынькиных денег. Проживем без них... А разве с бабой сговоришь?

   Молва приписывала всю механику малыгинского завещания именно Замараеву, и он всячески старался освободить себя от этого обвинения. Вообще положение малыгинских зятьев было довольно щекотливое, и они не любили, когда речь заходила о наследстве. Все дело они сваливали довольно бессовестно на жен, даже Галактион повторял вместе с другими это оправдание.

   - Поговорят да перестанут, - успокаивал Штофф других.

   - Да о чем говорить-то? - возмущался Замараев. - Да я от себя готов заплатить эти десять тысяч... Жили без них и проживем без них, а тут одна мораль. Да и то сказать, много ли мне с женой нужно? Ох, грехи, грехи!..

   Харченко отмалчивался. Десять тысяч для него были заветною мечтой, потому что на них он приобретал, наконец, собственный ценз для городского гласного. Галактион тоже избегал разговоров на эту тему. Сначала он был против этого наследства, а потом мысленно присоединил их к тем пятидесяти тысячам, какие давал ему Стабровский. Лишних денег вообще не бывает, а тут они как раз подошли к случаю.

   Лучше всех держала себя от начала до конца Харитина. Она даже решила сгоряча, что все деньги отдаст отцу, как только получит их из банка. Но потом на нее напало раздумье. В самом деле, дай их отцу, а потом и поминай, как звали. Все равно десятью тысячами его не спасешь. Думала-думала Харитина и придумала. Она пришла в кабинет к Галактиону и передала все деньги ему.

   - Это что? - удивился Галактион.

   - А на пароходы... И я тоже хочу кусочек хлеба с маслом.

   Галактион молча ее обнял.

   - Только ты мне расписку выдай, - деловым тоном говорила она, освобождаясь, - да.

   - Для чего же тебе расписка, глупая?

   - Как для чего? А не хочу дурой быть... Вот Серафима помрет, ты и женишься на другой. Я все обдумала вперед, и меня не проведешь.

   - Ах, глупая, глупая!

   Эти Харитинины десять тысяч Галактиону были особенно дороги. Они округляли его капитал до семидесяти тысяч, а там можно со временем дополучить тысяч тридцать из банка. Одним словом, все шло как по маслу, и Галактион не испытывал никаких угрызении совести по отношению к обобранному до нитки тестю. Он про себя негодовал на него: вместо того чтобы травить такие страшные деньги на дурацкую фабрику, отдал бы ему на пароходы... Дело-то повернее во сто раз. Поступок Харитины радовал Галактиона и потому, что он не просил у нее денег, а она сама их отдала. Он даже отложил их отдельно, как счастливые.

   "Умная эта Харитина, - думал Галактион, пересчитывая ее капитал. - И расписку требует".

   Харитина действительно была не глупа. Свое отступление из дома Галактиона она затушевала тем, что сначала переехала к отцу. Предлог был налицо: Агния находилась в интересном положении, отец нуждался в утешении.

   - Куда ты деньги дела? - допытывался Харитон Артемьич.

   - Полуянову послала... Ведь он мне муж, тятенька, а в Сибири-то где ему взять?

   - Врешь, все врешь... Все вы врете.

   Полуянов как-то совсем исчез из поля зрения всей родни. О нем не говорили и не вспоминали, как о покойнике, от которого рады были избавиться. Харитина время от времени получала от него письма, сначала отвечала на них, а потом перестала даже распечатывать. В ней росло по отношению к нему какое-то особенно злобное чувство. И находясь в ссылке, он все-таки связывал ее по рукам и по ногам.

   Жизнь в родительском доме была уже совсем не красна. Харитон Артемьич по временам впадал в какое-то буйное ожесточение, и с ним приходилось отваживаться, как с сумасшедшим. Он проклинал дочерей и зятьев, а весь остальной мир обещал привлечь к суду. Для последнего у него были свои основания. Стеариновый завод работал в убыток и требовал все новых расходов. Шахма денег больше не давал, а у Ечкина их никогда не было. Давила главным образом конкуренция с "казанскою свечой". Харитон Артемьич, как на службу, отправлялся каждый день утром на фабрику, чтобы всласть поругаться с Ечкиным и хоть этим отвести душу. Ечкин выслушивал все совершенно хладнокровно и говорил постоянно одно и то же:

   - Вот вы теперь ругаетесь, а потом благодарить будете.

   - Отдай мои деньги, ничего знать не хочу!..

   Ечкину оставалось только пожимать плечами, точно его просили снять с неба луну. Собственно, он уже давно вышел из своей роли и сидел на фабрике, что совсем было не его делом. Представлялось два выхода: найти четвертого компаньона или заложить фабрику в банке. Последнее равнялось собственному признанию своей несостоятельности, и Ечкин медлил. В конце зимы он, наконец, подыскал компаньона - это был Евграф Огибенин. Коммерсант последней формации жаждал примазаться к какому-нибудь модному промышленному предприятию и попался на удочку. Ечкин получил с него деньги и сейчас же уехал в Петербург, где по выданной ему доверенности заложил б одном из столичных банков и стеариновую фабрику. В общем эти операции дали ему около полутораста тысяч, и Ечкин как добросовестный человек ровно на эту сумму выслал компаньонам векселей.

   Беда не приходит одна, и Малыгин утешался только тем, какого дурака свалял Еграшка-модник, попавший, как кур во щи. Благодаря коварству Ечкина фабрику пришлось совсем остановить. Кредиторы Ечкина в свою очередь поспешили наложить на нее свое запоздавшее veto. Но Харитон Артемьич не терял надежды и решил судиться, со всеми судиться - и с Ечкиным, и с Шахмой, и с Огибениным, и с дочерьми.

   - Всех в бараний рог согну! - кричал он, расхаживая по своему кабинету в халате. - Я им покажу!..

   Лучшее утешение в несчастии, как известно, - чужие несчастия. За этим дело не стало. В великом посту приехал в Заполье старик Колобов и завернул навестить Харитона Артемьича.

   - А! пришел посмотреть на голого свата! - встретил его Малыгин, впадая в ожесточенный тон. - Вот полюбуйся... Один халат доченьки оставили из милости.

   - Все под богом ходим, Харитон Артемьич, - уклончиво ответил Михей Зотыч, моргая и шамкая. - Господь даде, господь отъя... Ох, не возьмем с собой ничего, миленький! Все это суета.

   - Нечего сказать, хороша суета!.. А ты-то зачем приехал к нам? Небойсь в банк хочешь закладываться? Ха-ха... У всех теперь одна мода, а ваши мучники готовы кожу с себя заложить.

   - Уж как бог даст... да... - шамкал Колобов. - Оно тово, действительно поджимают нас, очень поджимают... У вас в городе-то лес рубят, а к нам щепки летят.

   - Так, так, сватушка. У тебя и рука в банке своя... Галактион-то вызволит.

   - Уж это што говорить - заступа... Позавидовал плешивый лысому. По-твоему хочу сделать: разделить сыновей. Хорошие ноне детки. Ох-хо-хо!.. А все суета, Харитон Артемьич... Деток вон мы с тобой судим и рядим, а о своей душе не печалуемся. Только бы мне с своим делом развязаться... В скиты пора уходить. Вот вместе и пойдем.

   - Нет, брат, шалишь! Я сперва еще всех на подсудимую скамью запячу! Жив не хочу быть, пока не оборудую этого самого дела!

   - Крутенек ты, сватушка, как я погляжу, а на сердитых иоду возят.

   - Ничего, авось за собакой камень не пропадет! Я теперь на отчаянность пошел... С голого, что со святого, - взять нечего.

   Старики разговорились. Все-таки они были свои и думали одинаково, не то что молодежь. Михей Зотыч все качал своею лысою головой и жаловался на худые дела.

   - Ох, плохо будет, сватушка, всем плохо!.. Ведь можно было бы жить, и еще как можно, если бы все не набросились строить мельницы. По Ключевой-то теперь стоном стон стоит... Так и рвут, так и рвут. Что только и будет!..

   - Зачем две-то новых мельницы выстроил?

   - А затем, сватушка, что три сына у меня. Хотел каждому по меленке оставить, чтобы родителя поминали... Ох, нехорошо!.. Мучники наши в банк закладываются, а мужик весь хлеб на базары свез. По деревням везде ситцы да самовары пошли... Ослабел мужик. А тут водкой еще его накачивают... Все за легким хлебом гонятся да за своим лакомством. Что только и будет!..

   - Чему быть-то? Ничего не будет.

   - А бог-то? Не потерпит батюшко нашего зверства... Божий дар травим да беса тешим.

   Михей Зотыч прожил в Заполье недели две и, по обыкновению, обошел весь город и везде побывал. За десять лет город нельзя было узнать, и старик только качал головой. Все-то по-новому, по-модному, на отличку. Старинку как метлой вымело. Побывал Михей Зотыч и на новой вальцовой мельнице Луковникова и уже не знал, дивиться ему или нет. Это была уже не мельница, а целая фабрика. Даже жаль делалось, как гоняют хлеб по всем пяти этажам, с жернова на жернов, между валами, по ситам, веялкам и самотаскам. Завернул Михей Зотыч и к Замараеву. Тут дело верное - без обрезков и без моды. Закончились эти путешествия новым банком, где встретил Михея Зотыча старый приятель Вахрушка.

   - Здравствуй, чиновник, - говорил Колобов, разглядывая Вахрушкину ливрею. - Шут не шут, а около того.

   - Вот и вы на нашу мельницу завернули, Михей Зотыч, - отвечал в гон Вахрушка. - У нас чистая работа.

   - Пришел в сапогах, а ушел босиком? На что чище... Вон и ты какое себе рыло наел на легком-то хлебе... да. Что же, оно уж завсегда так: лупи яичко - не сказывай, облупил - не показывай. Ну, чиновник, а ты как думаешь, возьмут меня на вашей мельнице в заклад?

   - Как же можно, Михей Зотыч, чтобы вам не дали под заклад... Всякие народы закладываются, а вам-то на особицу дадут.

   - Так, так, миленький... Верно. Когда волк таскал - никто не видал, а когда волка потащили - все увидели.

  

  

  

   Заручившись кредитом, Галактион полетел в Тюмень, где у него уже был на примете продававшийся пароход. Правда, что пароход был старой конструкции, вообще дрянной, но тюка и он мог служить. Главное, чтобы не откладывать дела в долгий ящик. По пути Галактион прихватил и две небольшие баржи. Зимы оставалось немного, и нужно было поспевать. Из Тюмени он проехал на Городище, которое уже давно арендовал у крестьян. План пристани, контор и амбаров был заготовлен раньше, и теперь приходилось только его выполнять. Работа на мысу закипела, как по щучьему веленью. Камень и лес были заготовлены Галактионом еще раньше. Одним словом, все было предусмотрено до последних мелочей.

   Ровно через две недели на Городище уже стояла новая пятистенная изба, в которой Галактион и поселился. Тут была и контора, и его квартира, и склад. Никогда еще Галактион не торопился в такой степени и никогда не чувствовал себя так хорошо. Каждый удар топора, раздававшийся на Городище, осуществлял его заветную мечту. Утром он вставал в пять часов, а ложился спать позже всех. С одной стороны, было неудобно, что река Ключевая была судоходна до Заполья только в полую воду, а с другой стороны, это неудобство представляло для Галактиона большие выгоды. Он вот здесь, на Городище, только чувствовал себя дома и был рад, что город далеко. Заполье ему давно надоело, да и не любил он его никогда. А здесь так хорошо. Под рукой были только те люди, которые были нужны, и больше никого. Галактион блаженствовал и смотрел на Тобол с чувством собственности, как на лошадь-новокупку.

   В Заполье Галактион приезжал только на несколько часов, когда бывали заседания банковского правления. Здесь он, между прочим, встретился и с отцом.

   - Здравствуй, сынок, - остановил его Михей Зотыч. - Аль не узнал родителя?

   - Виноват, папаша... Как это вы сюда попали?

   - По делу, сынок, по делу... Хочу отведать, как деньги из банка берут.

   - Что же вы мне не писали раньше? Я устроил бы все вперед.

   - Спасибо, сынок... Не привык я чужими руками жар загребать. Да и тебе-то некогда... Сказывают, пароходы заводишь?

   - Завожу, родитель.

   - Так, так... А денег где взял?

   - Добрые люди дали.

   - Люди-то добрые, а чужие денежки зубасты, милый сын... Не по себе дерево гнешь.

   - Уж как бог даст, папаша... Я еще молод, в охотку и поработать. Приезжайте, папаша, посмотреть как-нибудь.

   - И то приеду, сынок. Место на Городище привольное... Вот только как плавать-то будешь? Мы вон по сухому-то берегу еле бродим.

   Галактиона неприятно поразило то, что отец попросил его похлопотать за него в правлении относительно ссуды.

   - Папаша, знаете, неудобно просить за своих... Этого у нас не водится. В банке все равны и нет родственников.

   - Спасибо и на этом, сынок.

   - Если хотите, я могу поставить свой бланк на ваш вексель - это мне удобнее.

   - Нет, спасибо, сынок... Пока бог миловал от векселей.

   Встреча с отцом вышла самая неудобная, и Галактион потом пожалел, что ничего не сделал для отца. Он говорил со стариком не как сын, а как член банковского правления, и старик этого не хотел понять. Да и можно бы все устроить, если бы не Мышников, - у Галактиона с последним оставались попрежнему натянутые отношения. Для очищения совести Галактион отправился к Стабровскому, чтобы переговорить с ним на дому. Как на грех, Стабровский куда-то уехал. Галактиона приняла Устенька.

   - Вы подождите, Галактион Михеич, - говорила девушка деловым тоном.

   Она вообще старалась занимать его, как хозяйка. Пани Стабровская, по обыкновению, не выходила из своей комнаты, Диде что-то нездоровилось, и Устенька заменяла их. Галактион посидел в столовой, выпил стакан чаю и начал прощаться.

   - В другой раз как-нибудь заверну, Устенька... Некогда.

   Девушка вышла провожать его в переднюю и, оглянувшись, проговорила тем же тоном, как раньше, когда учила его, как держать себя за чайным столом:

   - Галактион Михеич, неужели это правда, что рассказывают про старика Малыгина?

   - Я, право, в его дела не вмешиваюсь, Устенька.

   - Значит, это неправда, что вы взяли деньги у Харитины?

   Галактион почувствовал, что вдруг покраснел, как попавшийся школьник.

   - А вам для чего это знать, Устенька?

   - Да я так... Ах, не делайте этого, Галактион Михеич! Она нехорошая...

   Эта сцена не выходила из головы Галактиона всю дорогу, пока он ехал к себе на Городище. Он опять краснел, припоминая умоляющее выражение лица Устеньки. Какая она славная девушка, хотя и говорит о вещах, которых не понимает. Да, значит, уже целый город знает о деньгах Харитины... И откуда только такие вести берутся? Он сам никому не говорил ни одного слова и был уверен, что Харитина тоже никому не проговорилась. Она не болтушка. Вероятно, добрые люди сообразили, что Харитине некуда было девать своего наследства.

   "Э, не все ли равно?" - решил Галактион.

   Ему было обидно только то, что Устенька назвала Харитину нехорошей. За что? Ведь Харитина никому не сделала зла, кроме самой себя.

   Именно под этим впечатлением Галактион подъезжал к своему Городищу. Начинало уже темниться, а в его комнате светился огонь. У крыльца стоял чей-то дорожный экипаж. Галактион быстро взбежал по лестнице на крылечко, прошел темные сени, отворил дверь и остановился на пороге, - в его комнате сидели Михей Зотыч и Харитина за самоваром.

   - Ну, принимай дорогих гостей, - проговорил Михей Зотыч. - Незваные-то гости подороже будут званых.

   - Я рад, папаша...

   - Я и Харитину захватил, - шамкал старик. - Одному-то скучно ехать, а она все равно без дела у тятеньки сидит. Вот и поехали.

   Харитина была смущена и смотрела на Галактиона виноватыми глазами. Она чувствовала, что он недоволен ее выходкой, и молчала. Галактион тоже поздоровался с ней молча.

   Старик Колобов был как-то необыкновенно весел и все время шутил с Харитиной.

   - Ну, что же ты молчишь-то, а еще хозяин? - спрашивал он Галактиона. - Разве гости плохи? Вместе-то нам как раз сто лет, Харитинушка. В самый раз пара.

   Вечером старик улегся, по обыкновению, спать рано. Галактион и Харитина сидели в конторе одни.

   - Что ты и в самом-то деле надулся, как мышь на крупу? - говорила она. - Этак я и домой завтра уеду. Соскучилась без тебя, а ты...

   - Послушай, я не пойму, как это тебя угораздило вместе с отцом приехать сюда?

   - А так... Он приехал прямо за мной, а я села и поехала. Тошнехонько мне, особенно по вечерам. Ты небойсь и не вспомнишь обо мне.

   - Вот немного устроюсь, тогда...

   - Что тогда? А знаешь, что я тебе скажу? Вот ты строишь себе дом в Городище, а какой же дом без бабы? И Михей Зотыч то же самое давеча говорил. Ведь у него все загадками да выкомурами, как хочешь понимай. Жалеет тебя...

   - Он?

   - Да, он... А ты как бы думал? Старик без ума тебя любит. Ты его совсем не знаешь... да. А мне показалось...

   Харитина так и не досказала, что ей показалось.

   На другое утро Михей Зотыч поднялся чем свет и обошел все работы. Он все осмотрел, что-то прикидывал в уме, шептал и качал головой, а потом, прищурившись, долго смотрел на реку и угнетенно вздыхал.

   - Ну что, папаша, как вы нашли мою пристань? - спрашивал Галактион.

   - Купец в лавке хвалит товар, сынок, а покупатель дома... Ничего, хорошо... Воду я люблю, а у тебя сразу две реки... По весне-то вот какой разлив будет... да.

   - В половодье-то я из Заполья вашу крупчатку повезу в Сибирь, папаша, а осенью сибирскую пшеницу сюда буду поставлять. Работы не оберешься.

   - Да, да... Ох, повезешь, сынок!.. А поговорка такая: не мой воз - не моя и песенка. Все хлеб-батюшко, везде хлеб... Все им держатся, а остальное-то так. Только хлеб-то от бога родится, сынок... Дар божий... Как бы ошибки не вышло. Ты вот на машину надеешься, а вдруг нечего будет не только возить, а и есть.

   - Вот тогда-то и будет хорошо: где много уродится хлеба, откуда его и повезем. Всем будет хорошо.

   - Так, так... То-то нынче добрый народ пошел: всё о других заботятся, а себя забывают. Что же, дай бог... Посмотрел я в Заполье на добрых людей... Хорошо. Дома понастроили новые, магазины с зеркальными окнами и всё перезаложили в банк. Одни строят, другие деньги на постройку дают - чего лучше? А тут еще: на, испей дешевой водочки... Только вот как с закуской будет? И ты тоже вот добрый у меня уродился: чужого не жалеешь.

   - Это уже дело мое, папаша, у вас я, кажется, еще не просил ничего.

   - Не дам, ничего не дам, сынок... Жалеючи тебя, не дам. Ох, грехи от денег-то, и от своих и от чужих! Будешь богатый, так и себя-то забудешь, Галактион. Видал я всяких человеков... ох, много видал! Пожалуй, и смотреть больше ничего не осталось.

   Больше всего старик поразил Галактиона своим отношением к Харитине. Она проспала чуть не до десяти часов, и Галактион несколько раз хотел ее разбудить.

   - Оставь... Не надо, - удерживал его Михей Зотыч. - Пусть выспится молодым делом. Побранить-то есть кому бабочку, а пожалеть некому. Трудненько молодой жить без призору... Не сладко ей живется. Ох, грехи!..

   Харитина поднялась не в духе; она плохо спала ночь.

   - Ну, Харитинушка, испей чайку да складывайся в обратный путь, - торопил ее Михей Зотыч. - Загостились мы тут.

   Ухаживанья старика привели Харитину в капризное настроение. Она уже больше не смущалась и смотрела на Галактиона вызывающим взглядом.

   - Возьми меня, Галактион, в кухарки, - говорила она, усаживаясь в экипаж. - Я умею отличные щи варить.

   - И то возьми, Галактион, - поддакивал Михеи Зотыч. - Я буду наезжать ваши щи есть. Так, Харитинушка? Щи - первое дело. Пароходы-то пароходами, а без щей тоже не проживешь.

   Галактион стоял все время на крыльце, пока экипаж не скрылся из глаз. Харитина не оглянулась ни разу. Ему сделалось как-то и жутко, и тяжело, и жаль себя. Вся эта поездка с Харитиной у отца была только злою выходкой, как все, что он делал. Старик в глаза смеялся над ним и в глаза дразнил Харитиной. Да, "без щей тоже не проживешь". Это была какая-то бессмысленная и обидная правда.

   Целый день Галактион ходил грустный, а вечером, когда зажгли огонь, ему сделалось уж совсем тошно. Вот здесь сидела Харитина, вот на этом диване она спала, - все напоминало ее, до позабытой на окне черепаховой шпильки включительно. Галактион долго пил чай, шагал по комнате и не мог дождаться, когда можно будет лечь спать. Бывают такие проклятые дни.

   Когда Галактион, наконец, был уже в постели, послышался запоздалый колокольчик. Галактион никак не мог сообразить, кто бы мог приехать в такую пору. На всякий случай он оделся и вышел на крыльцо. Это была Харитина, она вошла, пошатываясь, как пьяная, молча остановилась и смотрела на Галактиона какими-то безумными глазами.

   - Что с тобой? - удивился Галактион. - Идем в комнату.

   Харитина долго ничего не могла выговорить и только плакала, закрыв лицо руками.

   - Я его бранила всю дорогу... да, - шептала она, глотая слезы. - Я только дорогой догадалась, как он смеялся и надо мной и над тобой. Что ж, пусть смеются, - мне все равно. Мне некуда идти, Галактион. У меня вся душа выболела. Я буду твоей кухаркой, твоей любовницей, только не гони меня.

   - Милая, перестань... Поговорим завтра.

   Успокоить Харитину было делом нелегким, и Галактион провозился с ней до самого утра, пока она не заснула тут же на диване, не раздеваясь, как приехала.

  

  

  

   В доме Стабровских переживалось трудное время.

   Диде было уже шестнадцать лет, и наступало то, чего так боялся отец. Врачи просмотрели тот момент, от которого зависело все, и только отцовский взгляд инстинктивно предчувствовал его. Раньше у Диди было два припадка - один в раннем детстве, другой, когда ей было тринадцать лет, то они еще ничего не доказывали. У детей сплошь и рядом бывают "родимчики". Дидю исследовали все знаменитости в Москве, в Петербурге и за границей, и все дали уклончивый ответ: все может быть и ничего может не быть. Такой приговор убивал Стабровского, и он изверился в знаменитостях, прикрывавших своею славой самое скромное незнание. Да и наука по части нервных болезней делала только свои первые шаги. В конце концов Стабровский обратился к своим провинциальным врачам, у которых было и времени больше, и усердия, и свежей наблюдательности. Сам он изобрел только одно средство - поселить в своем доме Устеньку, которая могла заразить здоровьем Дидю. В четыре года действительно Устенька сформировалась в настоящую здоровую девушку, а Дидя только вытянулась и захирела. Для Стабровского "славяночка" являлась живою меркой, и он делал ежедневные параллельные наблюдения. Сначала Дидя шла в умственном развитии далеко впереди, а потом точно начала уставать, и Устенька ее понемногу догнала. Дидя делалась с каждым годом все скрытнее, несообщительнее и имела такой вид, когда человек мучительно хочет что-то припомнить и не может. Она вся точно свертывалась в клубочек, когда чувствовала на себе наблюдавший ее отцовский взгляд.

   В последнее время Стабровский начал замечать какие-то странные вспышки, неожиданные и болезненные, какие бывают только у беременных женщин. Он посоветовался с докторами, и те решили, что "девочка формируется". Мисс Дудль разделяла это мнение и с самоуверенностью заявила, что она "выдержит" девочку и больше ничего. Однако случилось нечто неожиданное. В один из таких моментов тренировки в духе доброй английской школы Дидя вспылила до того, что назвала мисс Дудль старой английской лошадью. Это неслыханное оскорбление привело к тому, что мисс Дудль принялась собирать свои чемоданы. Может быть, этот прием употреблялся слишком часто и потерял свое психологическое значение, может быть, строгая англичанка была сама не права, но Дидя ни за что не хотела извиняться, так что вынужден был вмешаться отец. Он долго и убедительно объяснял дочери значение ее поступка и единственный выход из него - извиниться перед мисс Дудль, но Дидя отрицательно качала головой и только плакала злыми, чисто женскими слезами. Стабровский почуял что-то неладное во всей этой глупой истории и обратился к Кочетову.

   - По-моему, девочка ненормальна, Анатолий Петрович.

   - Мы все ненормальны. Главное - не нужно к ней приставать, а дать полный покой.

   Стабровский кое-как уговорил мисс Дудль остаться, и это послужило только к тому, что Дидя окончательно ее возненавидела и начала преследовать с ловкостью обезьяны. Изобретательность маленького инквизитора, казалось, не имела границ, и только английское терпение мисс Дудль могло переносить эту домашнюю войну. Дидя травила англичанку на каждом шагу и, наконец, заявила ей в глаза.

   - У вас не только нет ума, а даже самого простого самолюбия, мисс Дудль. Я вас презираю. Вы - ничтожное существо, кукла, манекен из папье-маше, гороховое чучело. Я вас ненавижу.

   Эта сцена и закончилась припадком, уже настоящим припадком настоящей эпилепсии. Теперь уже не было места ни сомнениям, ни надеждам. Стабровский не плакал, не приходил в отчаяние, как это бывало с ним раньше, а точно весь замер. Прежде всего он пригласил к себе в кабинет Устеньку и объяснил ей все.

   - Устенька, вы уже большая девушка и поймете все, что я вам скажу... да. Вы знаете, как я всегда любил вас, - я не отделял вас от своей дочери, но сейчас нам, кажется, придется расстаться. Дело в том, что болезнь Диди до известной степени заразительна, то есть она может передаться предрасположенному к подобным страданиям субъекту. Я не желаю и не имею права рисковать вашим здоровьем. Скажу откровенно, мне очень тяжело расставаться, но заставляют обстоятельства.

   - Вы меня гоните, Болеслав Брониславич, - ответила Устенька. - То есть я не так выразилась. Одним словом, я не желаю сама уходить из дома, где чувствую себя своей. По-моему, я именно сейчас могу быть полезной для Диди, как никто. Она только со мной одной не раздражается, а это самое главное, как говорит доктор. Я хочу хоть чем-нибудь отплатить вам за ваше постоянное внимание ко мне. Ведь я всем обязана вам.

   Стабровский обнял ее, со слезами поцеловал ее в лоб и проговорил:

   - Вполне ценю ваше благородство, славяночка... да, ценю, но не могу согласиться, пока не поговорю с вашим отцом.

   - Позвольте мне самой это сделать?

   - Как знаете.

   В качестве большой, Устенька могла теперь уходить из дому одна и бывала у отца ежедневно. Когда она объяснила ему, в чем дело, старик задумался.

   - Мне кажется, папа, что тут и думать нечего. Как же я оставлю Дидю в таком положении одну? Она так привыкла ко мне, любит меня. Я останусь у Стабровских.

   - Вот что скажет доктор, Устенька. Конечно, Стабровские - люди хорошие, но... Одним словом, ты у меня одна - помни это.

   Даже старая нянька Матрена, примирившаяся в конце концов с тем, чтобы Устенька жила в ученье у поляков, и та была сейчас за нее. Что же, известно, что барышня Дидя порченая, ну, а только это самые пустяки. Всего-то дела свозить в Кунару, там один старичок юродивый всякую болезнь заговаривает.

   Тарас Семеныч скрепя сердце согласился. Ему в первый раз пришло в голову, что ведь Устенька уже большая и до известной степени может иметь свое мнение. Затем у него своих дел было по горло: и с думскою службой и с своею мельницей.

   - Как знаешь, Устенька. Ты уж сама не маленькая.

   Стабровский очень был обрадован, когда "слявяночка" явилась обратно, счастливая своим молодым самопожертвованием. Даже Дидя, и та была рада, что Устенька опять будет с ней. Одним словом, все устроилось как нельзя лучше, и "славяночка" еще никогда не чувствовала себя такою счастливой. Да, она уже была нужна, и эта мысль приводила ее в восторг. Затем она так любила всю семью Стабровских, мисс Дудль, всех. В этом именно доме она нашла то, чего ей не могла дать даже отцовская любовь.

   В течение четырех лет перед глазами "славяночки" развернулся целый мир, громадный и яркий, перед которым запольская действительность казалась такою ничтожной. Устенька могла уже читать по-французски и по-немецки, понимала по-английски и говорила по-польски. Эти первые шаги ввели ее в сокровищницу мировой литературы, начиная с классиков. Затем она училась музыке, которую страстно любила. Пани Стабровская заставляла ее читать по вечерам на трех языках и объясняла все непонятное. Дидя не любила читать, и ее не принуждали, так что всею обстановкой дорогого воспитания пользовалась собственно одна Устенька. В ее уме все лучшее теперь неразрывно связывалось с теми людьми, с которыми она жила, - в этом доме она родилась вторично. Часто, глядя из окна на улицу, Устенька приходила в ужас от одной мысли, что, не будь Стабровского, она так и осталась бы глупою купеческою дочерью, все интересы которой сосредоточиваются на нарядах и глупых провинциальных удовольствиях. Разве можно так жить, когда на свете так много хорошего? Заполье представлялось ей какою-то ямой. И какие ужасные люди кругом! Через прислугу и разговоры больших Устенька уже знала биографию Прасковьи Ивановны, роман Галактиона с Харитиной и т.д. Городские новости врывались в дом Стабровского, минуя самый строгий контроль мисс Дудль.

   Больше всего смущал Устеньку доктор Кочетов, который теперь бывал у Стабровских каждый день; он должен был изо дня в день незаметно следить за Дидей и вести самое подробное curriculum vitae*. Доктор обыкновенно приезжал к завтраку, а потом еще вечером. Его визиты имели характер простого знакомства, и Дидя не должна была подозревать их настоящей цели.

   ______________

   * жизнеописание (лат.).

  

   Доктор ежедневно проводил с девочками по нескольку часов, причем, конечно, присутствовала мисс Дудль в качестве аргуса. Доктор пользовался моментом, когда Дидя почему-нибудь не выходила из своей комнаты, и говорил Устеньке ужасные вещи.

   - Вы никогда не думали, славяночка, что все окружающее вас есть замаскированная ложь? Да... Чтобы вот вы с Дидей сидели в такой комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, - одним словом, всем комфортом и удобством так называемого культурного существования, - да, для всего этого нужно было пустить по миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели настоящий образ жизни, нужно было сделать тысячи детей нищими.

   - Все это неправда. Мы никому не делали зла.

   - А как вы полагаете, откуда деньги у Болеслава Брониславича? Сначала он был подрядчиком и морил рабочих, как мух, потом он начал спаивать мужиков, а сейчас разоряет целый край в обществе всех этих банковских воров. Честных денег нет, славяночка. Я не обвиняю Стабровского: он не лучше и не хуже других. Но не нужно закрывать себе глаза на окружающее нас зло. Хороша и литература, и наука, и музыка, - все это отлично, но мы этим никогда не закроем печальной действительности.

   - А вы сами что делаете, доктор?

   - И я не лучше других. Это еще не значит, что если я плох, то другие хороши. По крайней мере я сознаю все и мучусь, и даже вот за вас мучусь, когда вы поймете все и поймете, какая ответственная и тяжелая вещь - жизнь.

   Эти разговоры доктора и пугали Устеньку и неудержимо тянули к себе, создавая роковую двойственность. Доктор был такой умный и так ясно раскрывал перед ней шаг за шагом изнанку той жизни, которой она жила до сих пор безотчетно. Он не щадил никого - ни себя, ни других. Устеньке было больно все это слышать, и она не могла не слушать.

   - С одной стороны хозяйничает шайка купцов, наживших капиталы всякими неправдами, а с другой стороны будет зорить этих толстосумов шайка хищных дельцов. Все это в порядке вещей и по-ученому называется борьбой за существование... Конечно, есть такие купцы, как молодой Колобов, - эти создадут свое благосостояние на развалинах чужого разорения. О, он далеко пойдет!

   - Что же тогда делать? - спрашивала Устенька в отчаянии.

   Доктор только горько улыбался.

   - Знаете что, славяночка, не вам это спрашивать у меня и не мне разрешать вам такой всеобъемлющий вопрос. Полагаю, что для каждого должно существовать свое собственное решение этого вопроса. Все дело в совести, в нравственной чистоплотности... Ведь мы всю жизнь заботимся только о том, чтобы вот именно нам было хорошо, а от этого, по-моему, все несчастия. Да, именно от этого... Представьте себе простую картину: вам хочется есть, перед вами хороший завтрак, - разве вы можете его е