Мамин-Сибиряк Д. Н. - Хлеб

Хотя Харитон Артемьич и предупредил зятя относительно Булыгиных, а сам не утерпел и под пьяную руку все разболтал в клубе. Очень уж ловкий анекдот выходил. Это происшествие облетело целый город, как молния. Очень уж постарался Илья Фирсыч. Купцы хохотали доупаду. А тут еще суслонский поп ходит по гостиному двору и рассказывает, как Полуянов морозит у него на погребе скоропостижное девичье тело.

   Странно, что все эти переговоры и пересуды не доходили только до самого Полуянова. Он, заручившись благодарностью Шахмы, вел теперь сильную игру в клубе. На беду, ему везло счастье, как никогда. Игра шла в клубе в двух комнатах старинного мезонина. Полуянов заложил сам банк в три тысячи и метал. Понтировали Стабровский, Ечкин, Огибенин и Шахма. В числе публики находились Мышников и доктор Кочетов. Игра шла крупная, и Полуянов загребал куши один за другим.

   - Вам сегодня везет, как висельнику, - заметил разозлившийся Стабровский.

   Именно в этот момент Полуянова вызвали.

   - А, черт, умереть спокойно не дадут! - ругался он. - Скажи, чтобы подождали!

   Лакей ушел и вернулся.

   - Ваше высокоблагородие, Илья Фирсыч, приказано.

   - Что-о?

   - От следователя.

   Произошел небывалый в стенах клуба скандал. Полуянов был взят прямо из-за карточного стола и арестован. Ему не позволили даже заехать домой.

   Следователь Куковин был очень непредставительный мужчина, обремененный многочисленным семейством и живший отшельником. Он, кажется, ничего не знал, кроме своих дел.

   - Я считаю необходимым подвергнуть вас аресту, господин Полуянов, - сонно заявил следователь, потягиваясь в кресле.

   - Вы не имеете права.

   - Позвольте мне самому знать мои права... А вас я вызову, когда это будет нужно.

   И только всего. Полуянов совершенно растерялся и сразу упал духом. Сколько тысяч людей он заключал в скверный запольский острог, а теперь вот приходится самому. Когда он остался один в камере, - ему предоставили льготу занять отдельную камеру, - то не выдержал и заплакал.

   - За что? О господи, за что?.. Ах, все это проклятый суслонский поп наделал!.. Только бы мне освободиться отсюда, уж я бы задал перцу проклятому попу!

   Когда на другой день приехал к Харитине встревоженный Галактион, она встретила его довольно равнодушно и лениво проговорила:

   - Этого нужно было ожидать... Ах, мне решительно все равно!

   - Скверная штука может быть... Ссыпка на поселение в лучшем случае.

   Харитина что-то соображала про себя, а потом оживленно проговорила:

   - Ведь я говорила, что Мышников будет мстить. Это он научил суслонского попа... Ах, какой противный человек, а еще уверял, что любит меня!

   Легкомыслие Харитины, как к нему Галактион ни привык, все-таки изумило его. Она или ребенок, или безвозвратно погибшая женщина. Его начинало коробить.

   - Послушай, Харитина, поговорим серьезно... Ведь надо чем-нибудь жить. Есть у вас что-нибудь про черный день?

   - Муж говорил, что, когда умрет, я буду получать пенсию.

   - И только? Теперь нечего и думать о пенсии. Ну, значит, тебе придется идти к отцу.

   - Благодарю покорно... Никогда! Я лучше на содержание к Мышникову пойду.

   - Перестань болтать глупости. Нужно обсудить дело серьезно... Да, серьезно.

   - Что тут обсуждать, когда я все равно ничего не понимаю? Такую дуру вырастили тятенька с маменькой... А знаешь что? Я проживу не хуже, чем теперь... да. Будут у меня руки целовать, только бы я жила попрежнему. Это уж не Мышников сделает, нет... А знаешь, кто?

   - Ничего я не знаю.

   - Ступай и посмотри в зеркало.

   Харитина засмеялась и выбежала из комнаты, а Галактион действительно подошел к зеркалу и долго смотрел в него. Его лицо тоже искривилось улыбкой, - он вспомнил про детей.

   "Нет, никогда этому не бывать, Харитина Харитоновна!" - сказал он самому себе, повернулся и вышел.

   На лестнице он встретил полицию, явившуюся опечатывать имущество Полуянова.

  

  

  

   Арест Полуянова и следствие по этому делу заняли все внимание Заполья и всего Запольского уезда. Ничего подобного еще не случалось до сих пор. Выплыла целая серия мелких плутней, подлогов, вымогательств, всяческих правонарушений и побоев без конца. Появилась даже в столичных газетах длинная корреспонденция о деле Полуянова, причем неизвестный корреспондент намекал, что это дело служит только к целому ряду других, которые Полуянов покрывал "из благодарности". Между прочим, был намек и на бубновский конкурс. Эта корреспонденция была ударом грома. Все переполошились окончательно. Главное, кто мог написать все это? Где корреспондент? А несомненно должен быть, и несомненно - свой человек, знавший всю подноготную Заполья.

   - Это он только сначала о Полуянове, а потом и до других доберется, - толковали купцы. - Что же это такое будет-то? Раньше жили себе, и никому дела до нас не было... Ну, там пожар, неурожай, холера, а от корреспондента до сих пор бог миловал. Растерзать его мало, этого самого корреспондента.

   Явилось предположение, что писал кто-нибудь "из поляков" или "из жидов", - народ известный. От полуяновского-то дела никому не поздоровится, ежели начнут делать переборку.

   Бубновский конкурс встревожил больше всех Галактиона.

   - Э, вздор! - успокаивал Штофф. - Черт дернул Илюшку связаться с попом. Вот теперь и расхлебывай... Слышал, Шахма-то как отличился у следователя? Все начистоту ляпнул. Ведь все равно не получит своих пять тысяч, толстый дурак... Ну, и молчал бы, а то только самого себя осрамил.

   Галактион понимал только одно, что не сегодня-завтра все конкурсные плутни выплывут на свежую воду и что нужно убираться отсюда подобру-поздорову. Штоффу он начинал не доверять. Очень уж хитер немец. Вот только бы банк поскорее открыли. Хлопоты по утверждению банковского устава вел в Петербурге Ечкин и писал, что все идет отлично.

   Несколько раз Галактион хотел отказаться от конкурса, но все откладывал, - и жить чем-нибудь нужно, и другие члены конкурса рассердятся. Вообще, как ни кинь - все клин. У Бубновых теперь Галактион бывал совсем редко, и Прасковья Ивановна сердилась на него.

   - Впрочем, вам теперь много хлопот с Харитиной, - язвила она с женскою жестокостью. - У нее только и осталось, что дала ей природа.

   - Прасковья Ивановна, вы забываете, что Харитина - моя близкая родственница и что она сейчас в таком положении...

   - Да? Скажите, пожалуйста, а я и не подозревала, что она в таком положении... Значит, вам предстоят новые хлопоты.

   Ей нравилось сердить Галактиона, и эта игра увлекала ее. Очень красиво, когда настоящий мужчина сердится, - так бы, кажется, в мелкие крошки расшиб, а только вот по закону этого не полагается. Раз, увлекшись этою игрой, Прасковья Ивановна даже испугалась.

   - Да вы меня и в самом деле ударите, - говорила она, отодвигая свое кресло. - Слава богу, что я не ваша жена.

   Галактион был бледен и смотрел на нее остановившимися глазами, тяжело переводя дух. "Ах, какой он милый! - восхищалась Прасковья Ивановна, сама деспот в душе. - Это какой-то тигр, а не мужчина!"

   Поведение Прасковьи Ивановны положительно отталкивало Галактиона, тем более что ему решительно было не до любовных утех. Достаточно было одного домашнего ада, а тут еще приходится заботиться о сумасбродной Харитине. Она, например, ни за что не хотела выезжать из своей квартиры, где все было описано, кроме ее приданого.

   - Буду здесь жить, и конец! - повторяла она. - Пусть и меня описывают!

   Она дошла до того, что принялась тосковать о муже и даже плакала. И добрый-то он, и любил ее, и напрасно за других страдает. Галактиону приходилось теперь частенько ездить с ней в острог на свидания с Полуяновым, и он поневоле делался свидетелем самых нежных супружеских сцен, причем Полуянов плакал, как ребенок.

   - Он из-за меня страдает, - повторяла Харитина. - Из-за меня Мышников подвел его.

   Полуянов в какой-нибудь месяц страшно изменился, начиная с того, что уже по необходимости не мог ничего пить. С лица спал пьяный опух, и он казался старше на целых десять лет. Но всего удивительнее было его душевное настроение, складывавшееся из двух неравных частей: с одной стороны - какое-то детское отчаяние, сопровождавшееся слезами, а с другой - моменты сумасшедшей ярости.

   - Ведь я младенец сравнительно с другими, - уверял он Галактиона, колотя себя в грудь. - Ну, брал... ну, что же из этого? Ведь по грошам брал, и даже стыдно вспоминать, а кругом воровали на сотни тысяч. Ах, если б я только мог рассказать все!.. И все они правы, а я вот сижу. Да это что... Моя песня спета. Будет, поцарствовал. Одного бы только желал, чтобы меня выпустили на свободу всего на одну неделю: первым делом убил бы попа Макара, а вторым - Мышникова. Рядом бы и положил обоих.

   Странно, что первый об утверждении устава нового банка сообщил Галактиону в остроге Полуянов и тут же предупредил:

   - Ну, я скажу тебе, голубчик, по секрету, ты далеко пойдешь... Очень далеко. Теперь ваше время... да. Только помни старого сибирского волка, исправника Полуянова: такова бывает превратность судьбы. Был человек - и нет человека.

   Эта новость была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, - сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная. Ели, пили, говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался не пить, но это было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только пить.

   - Ведь вы только представьте себе, господа, - кричал Штофф, - мы поднимаем целый край. Мертвые капиталы получают движение, возрождается несуществовавшая в крае промышленность, торговля оживляется, земледелие процветает. Одним словом, это... это... это - воскресение из мертвых!

   Кто-то даже припомнил, что для полноты торжества недостает только Полуянова, и пьяные дельцы будущего банка выпили даже за его здоровье.

   Галактион вышел от Стабровского с каким-то сладким туманом в голове. Он долго стоял на подъезде, слегка пошатываясь и не зная, куда ему идти с таким настроением. Куда угодно, но только не домой. Там уныние, тоска, убитое лицо жены... Он припомнил, что бросает бубновский конкурс, следовательно, должен предупредить Прасковью Ивановну. Давно желанный момент наступил. Да, теперь уж ему не нужно будет ездить в бубновский дом и принимать за это всяческие неприятности дома, а главное - вечно бояться. Слова Полуянова стали перед ним живьем.

   Прасковья Ивановна, по обыкновению, была дома и посмотрела с удивлением на Галактиона, который вошел к ней с необычною развязностью.

   - Вы где-то веселились, Галактион Михеич?

   - Да, немножко обрадовались, Прасковья Ивановна... да. Вот заехал к вам объявить, что кончено, выхожу из вашего конкурса... да. Свое дело будет, - некогда.

   Она смотрела на него и не узнавала. Видимо, что человек много выпил, но что значит выпивка такому цветущему молодому мужчине?

   - Вы садитесь вот сюда, рядом со мной, и потолкуем, - предложила она. - Меня удивляет ваша радость. Вы ведь рады именно потому, что, наконец, избавляетесь от меня, да? А только нужно спросить и меня: а может быть, я не согласна?

   - То есть как же это так не согласны?

   - Да так. Возьму и не отпущу.

   Он засмеялся и взял ее за руку.

   - Уж это вы кого другого не отпускайте, Прасковья Ивановна, а я-то в таких делах ни при чем.

   - Да, я знаю, что вам все равно, - как-то печально ответила она, опуская глаза. - Что же делать, силою милому не быть. А я-то думала... Ну, да это все равно - что я думала!

   - Нет, вы скажите, что вы думали?

   Он крепко сжал ее руку, так что она вскрикнула от боли. Потом она хотела подняться со своего стула, но он удержал ее и засмеялся.

   - Раньше вы со мной шутки шутили... да, - шептал он. - Помните? Ну, да это все равно... Видите, как у нас дело-то сошлось: вам все равно и мне все равно.

   Вечером поздно Серафима получила записку мужа, что он по неотложному делу должен уехать из Заполья дня на два. Это еще было в первый раз, что Галактион не зашел проститься даже с детьми. Женское сердце почуяло какую-то неминуемую беду, и первая мысль у Серафимы была о сестре Харитине. Там Галактион, и негде ему больше быть... Дети спали. Серафима накинула шубку и пешком отправилась к полуяновской квартире. Там еще был свет, и Серафима видела в окно, что сестра сидит у лампы с Агнией. Незачем было и заходить.

   Ужасная была эта первая ночь. Серафима больше не верила мужу и переживала теперь жгучую боль. Да, он теперь радуется с другой, а постылая жена убивается одна-одинешенька. Тихо-тихо в квартире. Слышно, как сердце бьется. Ну что же, разлюбил, бросил ее, а как же детей не жаль, как не стыдно будет им-то в глаза смотреть?.. И за что? Да и горе такое, что и рассказать про него трудно кому-нибудь, даже родной матери. Видела Серафима таких постылых жен и вперед рисовала себе то неприглядное будущее, которое ее ожидало. А она-то как его любила!.. Как хорошо они жили там, на мельнице!.. И еще она же сама желала переехать в город, чтобы здесь веселиться и жить, как все другие живут. Хорошо веселье, нечего сказать!.. Серафима проплакала всю ночь, стоя у окна и поджидая, не подъедет ли он, тот, кому она отдала всю душу.

   Галактион вернулся домой только вечером на другой день. Серафима бросилась к окну и видела, как от ворот отъезжал извозчик. Для нее теперь было все ясно. Он вошел сердитый, вперед приготовившись к неприятной сцене.

   - Ну, что, как Бубниха поживает? - спросила Серафима, не выдержав.

   - Тебе кланяется.

   - У нее ночевал?

   Вместо ответа Галактион размахнулся и ударил жену по лицу. Она вскрикнула и присела. Его охватило внезапное бешенство, и он схватил ее за плечо. Но в этот момент в дверях показался какой-то старик небольшого роста, в раскольничьем полукафтанье. Взглянув на него, Галактион так и обомлел: это был тот самый старик, черный, как жук, которого он тогда встретил в Кунаре у двоедана Спиридона. Теперь он его узнал, - старик бывал еще у отца на заводах, куда приезжал откуда-то из скитов. Он пользовался громкою популярностью, как человек святой жизни и прозорливец.

   - Галактион Михеич, иди-ка сюда... - коротко произнес старец.

   Галактиону вдруг захотелось обругать и выгнать старца, но вместо этого он покорно пошел за ним в боковую комнату, заменявшую ему кабинет. За ними ворвалась Серафима и каким-то хриплым голосом крикнула:

   - Бей... ну, бей!.. Будет лучше, если убьешь... и вместе с детьми...

   Потом она зарыдала, начала причитать, и старик вежливо вывел ее из комнаты. Галактион присел к письменному столу и схватился за голову. У него все ходило ходенем перед глазами, точно шатался весь дом. Старик вернулся, обошел его неслышными шагами и сел напротив...

   - Галактион Михеич...

   - Ну, что тебе нужно? - отозвался грубо Галактион.

   - А ты не сердитуй, миленький... Сам кругом виноват. На себя сердишься... Нехорошо, вот что я тебе скажу, миленький!.. Затемнил ты образ нескверного брачного жития... да. От скверны пришел и скверну в себе принес. Свое-то гнездо постылишь, подружию слезишь и чад милых не жалеешь... Вот что я тебе скажу, миленький!.. Откуда пришел-то?

   - Где был, там ничего не осталось.

   - А остуду-то с собой захватил, миленький? Домашний-то грех побольше будет стороннего... Яко червь точит день и ночь.

   Старик пересел рядом с Галактионом и заговорил тихим ласковым голосом:

   - Свое-то маленькое бросил, Галактион Михеич, а за большим чужим погнался. С бритоусыми и табашниками начал знаться, с жидами и немцами смесился... Они-то, как волки, пришли к нам, а ты в ихнюю стаю забежал... Ох, нехорошо, Галактион Михеич! Ох, велики наши грехи, и конца им нет!.. Зачем подружию милую обидел? Чадо милое, не лютуй, не злобься, не впадайся в ненужную ярость, ибо великий ответ дадим на великом судилище христове...

   Галактион закрыл лицо руками и рыдал.

   - Дедушка, сам не знаю, что со мной делается...

  

  

  

  

  

   Перед Ильиным днем поп Макар устраивал "помочь". На покос выходило до полуторых сот косцов. Мужики любили попа Макара и не отказывались поработать денек. Да и как было не поработать, когда поп Макар крестил почти всех косцов, венчал, а в будущем должен был похоронить? За глаза говорили про попа то и се, а на деле выходило другое. Теперь в особенности популярность попа Макара выросла благодаря свержению ига исправника Полуянова.

   - Никто же не смел ему препятствовать, исправнику, - говорили между собой мужики, - а поп Макар устиг и в тюрьму посадил... Это все одно, что медведю зубы лечить.

   Недоволен был только сам поп Макар, которому уже досталось на орехи от некоторых властодержцев. Его корили, зачем погубил такого человека, и пугали судом, когда потребуют свидетелем. Даже такие друзья, как писарь Замараев и мельник Ермилыч, заметно косились на попа и прямо высказывали свое неудовольствие.

   - Ты бы то подумал, поп, - пенял писарь, - ну, пришлют нового исправника, а он будет еще хуже. К этому-то уж мы все привесились, вызнали всякую его повадку, а к новому-то не будешь знать, с которой стороны и подойти. Этот нащечился, а новый-то приедет голенький да голодный, пока насосется.

   - А ежели он, во-первых, хотел взятку с меня вымогать? - слабо оправдывался поп. - Где это показано, штобы с попов взятки-то брали?

   - Ах, ты какой!.. - удивлялся писарь. - Да ведь ежели разобрать правильно, так все мы у батюшки-то царя воры и взяточники. Правду надо говорить... Пчелка, и та взятку берет.

   Нашлись доброхоты и заступники, которые припоминали за Полуяновым немало добра. Конечно, все дело по сравнению с другими. Другие-то разве лучше? Дай-ка им такую силу, так и не то бы наделали. Крут был Полуянов, да зато отходчив: расказнит и тут же помилует. А главное то, что был орел орлом. С налету все брал. Складывалась о Полуянове живая легенда, и никто не хотел верить, что его засудят. Судьи-то разве слепые? Судить, так всех суди, а не одного Полуянова. Мало ли греха наберется, а за всех отвечай Полуянов один.

   Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил... У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.

   Писарь Замараев чувствовал тоже себя не совсем хорошо и встретил старого приятеля довольно сумрачно.

   - А я к тебе, Флегонт Васильич... - замялся Ермилыч. - Сегодня у попа "помочь".

   - Ну?

   - Есть у меня словечко ему сказать... Осрамил он нас всех, вот что. Уж я думал, думал и порешил: поеду и обругаю попа.

   - Ты дурак, Ермилыч. Вместе с Полуяновым хочешь посидеть?

   - Да нет... Я от писания буду попа донимать, чтобы он чувствовал. Невозможно... Поедем на покос.

   Писарь сумрачно согласился. Он вообще был не в духе. Они поехали верхами. Поповский покос был сейчас за Шеинскою курьей, где шли заливные луга. Под Суслоном это было одно из самых красивых мест, и суслонские мужики смотрели на поповские луга с завистью. С высокого правого берега, точно браною зеленою скатертью, развертывалась широкая картина. Сейчас она была оживлена сотнями косцов, двигавшихся стройною ратью. Ермилыч невольно залюбовался и со вздохом проговорил:

   - Этакое житье этим попам!

   - Отберут, - сумрачно заметил писарь. - И у попа... У всех отберут.

   - У попа-то отберут? Да кто это посмеет чужое добро трогать?

   - И трогать не будут, а сам отдашь... да. Такие нынче мудреные народы проявились.

   - А, это ты про запольских немцев да жидов говоришь!.. Гм... Д-да-а, нар-родец!

   Прежде Ключевую под курьей нужно было только в лодке переплывать, а теперь переехали в брод, вода едва хватала лошади по брюхо. Писарь опять озлился и, посмотрев вверх по Ключевой к Прорыву, заметил:

   - Это проклятый колдун нашу воду копит... Вон как подпер всю реку! Вот навязался тоже чертушка... Настоящий водяной!

   Они поехали сначала берегом вверх, а потом свернули на тропу к косцам. Издали уже напахнуло ароматом свежескошенной травы. Косцы шли пробившеюся широкою линией, взмахивая косами враз. Получался замечательный эффект: косы блестели на солнце, и по всей линии точно вспыхивала синеватая молния, врезывавшаяся в зеленую живую стену высокой травы. Работа началась с раннего утра, и несколько десятин уже были покрыты правильными рядами свежей кошенины.

   - А вот и поп! - указал Ермилыч на кусты, из-за которых поднималась струйка синего дыма.

   Поп Макар скоро показался и сам. Он вышел из-за кустов в одной рубашке и жилете. Черная широкополая поповская шляпа придавала ему вид какого-то гриба или Робинзона из детской книжки. Разница заключалась в тоненькой, как крысиный хвост, косице, вылезавшей из-под шляпы.

   - Поздненько на помочь-то выехали, други милые, - попенял старик, здороваясь с приятелями.

   - Иже в девятом часу вышли на работу и те получили ту же мзду, - ответил Ермилыч, понахватавшийся от писания.

   - То-то вот очень уж много охотников-то до мзды, во-первых, а во-вторых, надо ее умеючи брать, ибо и мзда идет к рукам.

   Поповский стан был устроен очень уютно. Стояли три телеги с поднятыми оглоблями, а на них раскинут громадный полог. Получался импровизированный шатер, перед которым курился какой-то сказочный "огонечек малешенек". Под дымом стояла неизменная поповская кобыла, отмахивавшаяся от овода куцым, точно обгрызенным хвостом. В телегах была навезена разная снедь и стояла целая бочка домашнего квасу. Три мужика цедили квас в деревянные ведерки и разносили по косцам. Поп Макар тревожно поглядывал на солнце и думал о том, управится ли дома попадья во-время. Легко ли накормить и напоить такую ораву помочан. Он был совсем не рад приехавшим гостям. Не до них было.

   - Не в пору гость - хуже татарина, - заметил Ермилыч, слезая с лошади. - Что делать, поп, потерпи... Мы от тебя и не это терпим. Мы здесь все попросту. Да... Одною семьей...

   - А ты опять про Ахава нечистивого?

   - Ахав-то Ахавом, а прежде старинные люди так говорили: доносчику первый кнут... Ты это слыхивал?

   - Ну, а потом? - спрашивал поп, снимая свою шляпу.

   - Потом-то?.. А потом будем говорить так: у апостола Павла что сказано насчет мзды?

   - Разное сказано.

   - Нет, не разное, а пряменько говорится: делающему мзда не по благодати, а по долгу, - значит, бери, а только выручи. Так, Флегонт Васильич?

   - Ничего я не знаю от писания, - признался писарь. - Вот насчет закона, извини, могу соответствовать кому угодно.

   - Друг, тебя научили этому, во-первых, ваши старые бабы-начетчицы, - заговорил поп Макар, - а во-вторых, други, мне некогда.

   Поп надел шляпу и пошел к косцам. Это было почетное бегство, и Ермилыч захохотал.

   - Это называется - милости просим через забор шляпой щей хлебать, - объяснил писарь, разваливаясь на траве.

   - А угощенье, которым ворота запирают, дома осталось. Ха-ха! Ловко я попа донял... Ну, нечего делать, будем угощаться сами, благо я с собой захватил бутылочку.

   Ермилыч добыл из-за пазухи бутылку с водкой, серебряный стаканчик, а потом отправился искать на возу закуски. И закуска нашлась - кочан соленой капусты и пшеничный пирог с зеленым луком. Лучшей закуски не могло и быть.

   - Выпьем за здоровье Макара, - предлагал Ермилыч, подавая писарю первый стаканчик. - Ловко он стрекача задал.

   Писарь отмалчивался и все хмурился. Они прилегли к огоньку и предались кейфу. Ермилыч время от времени дрыгал ногами и ругал надоедавший овод.

   - У! Чтобы вам пусто было, окаянным!

   - Да... вообще... - думал писарь вслух... - Вот мы лежим с тобою на травке, Ермилыч... там, значит, помочане орудуют... поп Макар уж вперед все свои барыши высчитал... да... Так еще, значит, отцами и дедами заведено, по старинке, и вдруг - ничего!

   - Как ничего?

   - Да так... Вот ты теперь ешь пирог с луком, а вдруг протянется невидимая лапа и цап твой пирог. Только и видел... Ты пасть-то раскрыл, а пирога уж нет. Не понимаешь? А дело-то к тому идет и даже весьма деликатно и просто.

   Ермилыч сел и с каким-то ожесточением выпил два стаканчика зараз. Очень уж изводил его писарь своим разговором.

   - Ты это все насчет Заполья, Флегонт Васильич, тень наводишь?

   - Да насчет всего... Ты вот думаешь: "далеко Заполье", а оно уж тут, у тебя под носом. Одним словом - все слопают.

   - Каким же это манером, Флегонт Васильич?

   - А даже очень просто... Хлеб за брюхом не ходит. Мы-то тут дураками печатными сидим да мух ловим, а они орудуют. Взять хоть Михея Зотыча... С него вся музыка-то началась. Помнишь, как он объявился в Суслоне в первый раз? Бродяга не бродяга, юродивый не юродивый, а около того... Промежду прочим, оказал себя поумнее всех. Недаром он тогда всех нас дурачками навеличивал и прибаутки свои наговаривал. Оно и вышло, как по-писаному: прямые дурачки. Разе такой Суслон-то был тогда?

   - Тебе же лучше, Флегонт Васильич... И народ умножился и рукомесло всякое. По зиме-то народ у вас, как вода в котле кипит.

   - Глуп ты, Ермилыч, свыше всякой меры... У тебя вот Михей-то Зотыч сперва-наперво пшеницу отобрал, а потом Стабровский рожь уведет.

   - Всем хватит, Флегонт Васильич.

   - Опять ты глуп... Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут... да... А ты сидишь да моргаешь... "Хорошо", говоришь. Уж на что лучше... да... Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят... Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!

   Для Ермилыча было много непонятного в этих странных речах, хотя он и привык подчиняться авторитету суслонского писаря и верил ему просто из вежливости. Разве можно не поверить этакому-то человеку, который всякий закон может рассудить?

   - И это еще ничего, Ермилыч, - ну, отобрали у тебя пшеницу, отобрали рожь... Ничего, говорю. А тут они вредную самую штуку удумали... Слышал про банк-то? Это уж настоящая музыка. Теперь у меня, напримерно, три тыщи капиталу. Государственный банк дает пять процентов. Так? А они сейчас: бери девять. Лестно тебе это или нет? Конечно, лестно... А они этот же самый капитал в оборот пустят по двадцать четыре процента... Это как, по-твоему? Силища неочерпаемая. Мне это милые зятья объяснили, Галактион да Карла. Вот какое дело выходит... Всех заберут в лапы, Ермилыч, как пить дадут.

   Вместо ответа Ермилыч упал на траву и удушливо захохотал.

   - Да ты что ржешь-то, свинья? - озлился писарь.

   - Удивил!.. Ха-ха!.. Флегонт Васильич, отец родной, удивил! А я-то всего беру сто на сто процентов... Меньше ни-ни! Дело полюбовное: хочешь - не хочешь. Кто шубу принесет в заклад, кто телегу, кто снасть какую-нибудь... Деньги деньгами, да еще отработай... И еще благодарят. Понял?

   Писарь опешил. Он слыхал, что Ермилыч ссужает под заклады, но не знал, что это уже целое дело. И кому в башку придет: какой-то дурак мельник... В конце концов писарь даже обиделся, потому что, очевидно, в дураках оказался один он.

  

  

  

   Этот разговор с Ермилычем засел у писаря в голове клином. Вот тебе и банк!.. Ай да Ермилыч, ловко! В Заполье свою линию ведут, а Ермилыч свои узоры рисует. Да, штучка тепленькая, коли на то пошло. Писарю даже сделалось смешно, когда он припомнил родственника Карлу, мечтавшего о своем кусочке хлеба с маслом. Тут уж дело пахло не кусочком и не маслом.

   Выпивший почти всю водку Ермилыч тут же и заснул, а писарь дождался попа Макара, который пришел с покоса усталый, потный и казавшийся еще меньше, как цыпленок, нечаянно попавший в воду.

   - Ну, слава богу, покончили, - проговорил он, припадая запекшимися губами к ведру с квасом. - И по домам пора.

   - Что же ты нас-то с Ермилычем не пригласишь в гости? - обиделся писарь, наблюдая попа Макара.

   - Чего вас звать? Сами приедете.

   - Все-таки в церковь ходят по звону, а в госта по зову.

   - Ну, коли так, так милости просим.

   - Значит, ходите почаще мимо, без вас веселее?.. Поп, не гордись... В некоторое время и мы с Ермилычем можем пригодиться.

   - Послушай, да что ты ко мне-то привязался, сера горючая? - озлился о.Макар.

   - Ну, ладно, ладно... И так приедем.

   Солнце еще не село, когда помочане веселою гурьбой тронулись с покоса. Это было целое войско, а закинутые на плечи косы блестели, как штыки. Кто-то затянул песню, кто-то подхватил, и она полилась, как река, выступившая в половодье из своих берегов. Суслонцы всегда возвращались с помочей с песнями, - так уж велось исстари.

   Поп Макар уехал раньше, чтобы встретить помочан у себя в доме, а писарь с Ермилычем возвращались прежнею дорогой. Писарь еще раз полюбовался поповскими лугами, от которых поднимался тяжелый аромат свежескошенной травы.

   - Эх, хорошо! - вслух думал писарь, приглядывая поемный луг из-под руки. - Неужто же они и это слопают?

   Мысль была обидная и расстраивала писаря, хотя благодаря разговору с Ермилычем у него явилась слабая надежда на что-то лучшее, на возможность какого-то выхода. Да, еще не все пропало. Писарский нос чуял какую-то поживу, хотя форма этой поживы еще и не определилась ясно. Потом ему делалось обидно, что другие малыгинские зятья все зажили по-новому, кончая Галактионом, и только он один остался точно за штатом. Конечно, обидно, потому что чем он хуже этих других прочих? Почище еще будет, только дай срок развернуться. Тоже родня называется: хоть бы чем-нибудь поманили для начала. Писарство уже надоело Замараеву, да и времена наступали трудные. Неизвестно, кого еще назначат вместо Полуянова, а новая метла всегда чисто начинает мести. Привыкай-ка к новому начальству да подлаживайся.

   - Эх, жисть каторжная! - вздыхал Замараев, вспоминая Полуянова. - И дернуло тогда попа... Лучше бы, кажется, своими деньгами тогда откупиться.

   Вообще, как ни поверни, - скверно. Придется еще по волости отсчитываться за десять лет, - греха не оберешься. Прежде-то все сходило, как по маслу, а нынче еще неизвестно, на кого попадешь. Вот то ли дело Ермилычу: сам большой, сам маленький, и никого знать не хочет.

   Первый, кто встретил писаря и Ермилыча в поповском доме, был Вахрушка.

   - Ты, крупа, по какой-такой причине объявился здесь? - сердито спросил его писарь, все еще имевший на старика "зуб".

   - А уж так, Флегонт Васильич, - довольно смело ответил Вахрушка, вытягиваясь по-солдатски. - Куды добрые люди, туды и мы.

   - Видно, в Прорыве насчет водки плохо? - подсмеивался Ермилыч.

   - Какая там водка! И в заведении этого составу нет. В том роде, как монастырское положенье.

   - Колдунами живете, - ругался писарь. - Только добрых людей морочите.

   - Плохая наша ворожба, Флегонт Васильич. Михей-то Зотыч того, разнемогся, в лежку лежит. Того гляди, скапутится. А у меня та причина, что ежели он помрет, так жалованье мое все пропадет. Денег-то я еще и не видывал от него, а уж второй год живу.

   - Так тебе и надо, старому черту! Зачем службу настоящую бросил? Вот теперь и поглядывай, как лиса в кувшин.

   - Уж как господь пошлет, а я только об одном молюсь, как бы я с него лишнего не взял... да. Вот теперь попадье пришел помогать столы ставить.

   Вахрушка не сказал главного: Михей Зотыч сам отправил его в Суслон, потому что ждал какого-то раскольничьего старца, а Вахрушка, пожалуй, еще табачище свой запалит. Старику все это казалось обидным, и он с горя отправился к попу Макару, благо помочь подвернулась. В самый раз дело подошло: и попадье подсобить и водочки с помочанами выпить. Конечно, неприятно было встречаться с писарем, но ничего не поделаешь. Все равно от писаря никуда не уйдешь. Уж он на дне морском сыщет.

   А в поповском доме с раннего утра шло настоящее столпотворение. Сколько было нужно всего заготовить, чтобы накормить и напоить такую ораву помочан! Рябая и толстая попадья Луковна (сокращенное от Лукинична) сбилась с ног, несмотря на помощь писарихи Анны Харитоновны. Она обливалась потом и бегала на погреб, чтобы перевести дух и хлебнуть холодненького домашнего пивца. Попадья была строга и держала мужа в ежовых рукавицах, а тут распинайся для всех, как каторжная. Кроме писарихи, ей помогала еще одна, совсем новая женщина в Суслоне, не имевшая официального положения: это была Арина Матвеевна, сожительница Емельяна. Она недавно приехала и проживала в Суслоне, не смея показать носу на мельницу. Высокая и красивая, она всем понравилась, и попадья принимала ее, как будущую жену Емельяна.

   - Вот помрет старик, тогда Емельян и примет закон, - говорила попадья с уверенностью опытного в таких делах человека. - Что делать, нашей сестре приходится вот как терпеть... И в законе терпеть и без закона.

   Арина Матвеевна каждый раз так хорошо смущалась от таких разговоров, и попадья ее жалела. Хорошо уж очень застыдится бабочка. Сейчас Арина Матвеевна старалась услужить попадье, чтобы хоть этим отплатить ей за доброту.

   Появление Вахрушки обрадовало попадью больше всего.

   - Все-таки мужчинка, хоть и старо место, - откровенно объяснила она. - Бабы-то умаялись без тебя, Вахрушка... Скудельный сосуд.

   - Уж постараемся, попадья, - заявил Вахрушка. - Старый конь борозды не портит.

   - А ты бы по первоначалу хлебнул пивца холодненького, Вахрушка. Кощей-то заморил тебя.

   - Ох, заморил!

   Помощь Вахрушки дала сейчас же самые благодетельные результаты. Он кричал на баб, ставивших столы во дворе, чуть не сшиб с ног два раза попадью, придавил лапу поповскому коту, обругал поповскую стряпуху, - одним словом, старался. Писаря и мельника он встречал с внутренним озлоблением, как непрошенных гостей.

   - Вот черт принес! - жаловался он попадье. - Не нашли другого время, а еще мы да мы... и всякое обращение понимаем. Лезут не знамо куда.

   - Поп и то жалился на них, - по секрету сообщила попадья. - Наехали, говорит, на покос и учали меня ругать за исправника.

   Впрочем, незваные гости ушли в огород, где у попа была устроена под черемухами беседка, и там расположились сами по себе. Ермилыч выкрал у зазевавшейся стряпухи самовар и сам поставил его.

   - На вольном-то воздухе вот как чайку изопьем, - говорил он, раздувая самовар. - Еще спасибо поп-то скажет. Дамов наших буду отпаивать чаем, а то вон попадья высуня язык бегает.

   Писарь улегся на траву и ничего не говорил. Он был поглощен какою-то тайною мыслью и только угнетенно вздыхал.

   Поповский дом теперь походил на крепость, занятую неприятелем. Пока ужинали, дело еще шло ничего, а потом началась уже настоящая попойка. Одной водки было выставлено шесть ведер, не считая домашнего пива. Глухой сдержанный говор во время еды быстро сменялся пьяным галденьем, криком и песнями. Скоро уже ничего нельзя было различить, и каждый орудовал в свою голову. Откуда-то явилась балалайка, и под ее треньканье поднялась ожесточенная пляска. Мужики галдели, бабы визжали, и стонала, кажется, сама земля от этого пьяного веселья. Писарь прислушивался к гомонившей помочи и только покачивал головой. Ну, пусть порадуются на последках, а там уж, что бог даст. Конечно, темный народ и ничего не понимает. Мысль о том, что все отберут, засела клином в крепкую писарскую голову. Ермилыч легкомысленно занят был настоящим и постоянно бегал к помочанам, где и успел порядочно выпить. В последний раз он вернулся в сопровождении писарихи я Арины Матвеевны.

   - Испейте чайку, мадамы, а то без задних ног останетесь.

   Последним пришел в садик поп Макар, не могший от усталости даже говорить, а попадью Луковну привели под руки.

   - Ох, моченьки не стало! - жаловалась старушка. - До смертыньки умаялась. И кто это только придумал помочи!

   - А вы наливочки, матушка, - предлагал Ермилыч. - Весь устаток как рукой снимет. Эй, Вахрушка, сорудуй насчет наливки!

   - Слушаю-с! - ответил голос Вахрушки неизвестно откуда.

   Спускалась уже безмолвная летняя ночь. Помочане разбрелись уже по своим домам. Только издали доносились обрывки пьяных песен, да на Ключевой гоготали сторожившиеся гуси. Поп увел Ермилыча в горницы, а писарь заснул на траве под шумок разговоров в беседке. Когда он проснулся, было уже совершенно темно и только из беседки доносился голос попадьи, рассказывавшей что-то бесконечное. Писарь прислушался. Речь шла о Галактионе и разных запольских делах. Изредка вставляли свое словечко Анна и Арина Матвеевна. Оказалось, что суслонские дамы отлично знали решительно все, что делалось в Заполье, всю подноготную: и про Бубниху, с которой запутался Галактион, и про адвоката Мышникова, усадившего Полуянова в острог из-за Харитины, и про бубновский конкурс, и про банк и т.д.

   - Вот так бабы! - изумлялся писарь, протирая глаза. - Откуда только они все вызнали?

   - Серафима-то Харитоновна все глаза проплакала, - рассказывала попадья тягучим речитативом. - Бьет он ее, Галактион-то. Известно, озверел человек. Слышь, Анфуса-то Гавриловна сколько разов наезжала к Галактиону, уговаривала и тоже плакала. Молчит Галактион, как пень, а как теща уехала - он опять за свое.

   - Гордилась Серафима мужем, - объясняла Анна. - Вот и плачется. За гордость господь наказал.

   - И это бывает, - согласилась Арина Матвеевна с тяжелым вздохом. - А то, может, Бубниха-то чем ни на есть испортила Галактиона. Сперва своего мужа уходила, а теперь принялась за чужого.

   - Убить ее мало, подлячку. Прежде таких-то в воду бросали.

   Потом женщины начали говорить шепотом. Слышался сдержанный смех. Часто упоминалось имя Харитины.

   "Ах, проклятые бабы! - начал сердиться писарь. - Это им поп Макар навозит новостей из Заполья, да пьяный Карла болтает. Этакое зелье эти самые бабы! До всего-то им дело".

   Дальше писарь узнал, как богато живет Стабровский и какие порядки заведены у него в доме. Все женщины от души жалели Устеньку Луковникову, отец которой сошел с ума и отдал дочь полякам.

   - Изведут девку вконец, - говорила попадья. - Сама полячкой сделается, а полячки - злые-презлые. Так и шипят, как змеи подколодные.

   - У Стабровских англичанка всем делом правит, - объяснила Анна, - тоже, говорят, злющая. Уж такие теперь дела пошли в Заполье, что и ума не приложить. Все умнее да мудренее хотят быть.

   Закончилась эта интимная беседа своими домашними делами, причем досталось на орехи суслонским мужьям.

   - Ну, наши-то совсем еще ничего не понимают, - гов