Курицын Валентин Владимирович - Томские трущобы

остоку. В верхнем этаже тюрьмы, вдоль длинного темного коридора, помещались одиночные камеры.

   Заглянем в одну из них. Сквозь запыленные стекла маленького окна с железными перелета-ми решетки, золотой солнечный луч прорезывает мутный полумрак камеры и падает на бледное истомленное лицо заключенного, который лежит в углу на своей койке. Он кажется спящим: глаза его закрыты и вся фигура застыла в неподвижном покое. На самом же деле узник не спал. Он был погружен только в глубокую задумчивость и лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть мрачных стен своей тюрьмы.

   Это был Иван Семенович Кочеров. Но едва ли кто-либо из его прежних знакомых узнал бы в этом худом бледном арестанте, цветущего здоровьем и молодостью, весельчака и разбитного ма-лого, которым был когда-то Иван Семенович. Арест, одиночное заключение, ожидание военного суда и, в будущем, грозная тень виселицы, - все это сильно подействовало на здоровье Кочерова и его душевное состояние. Следствие по делу об убийстве на вокзальном шоссе было закончено и теперь ему приходилось ждать очередной сессии военного суда. Ему были разрешены свидания с родными, но он не особенно радовался этому обстоятельству. За последнее время он все чаше и сильнее ощущал в себе потребность быть наедине с самим собой.

   Долгие бессонные ночи, полумрак тюремных стен и постоянная неотгонимая мысль о роко-вом конце, изгнали из его памяти все, что было в ней грязного и преступного. Но, не сожаление о прошлых светлых днях юности, не страх перед близкой казнью, наполняли теперь смягченное сердце узника. Одни воспоминания о своей любви к Кате, ее дорогой горячо любимый образ, - только это, одно только это, жило и властвовало в душе Ивана Семеновича. Сон сделался для него желательным источником забвения, кратковременным возвратом к прошлому... Во сне ему по-прежнему улыбались любимые уста и звучала знакомая грустная песня... А по утрам, когда оклик дежурного надзирателя разгонял эти дивные грезы, Иван Семенович взбирался на стол и подолгу простаивал, прижавшись лицом к холодному железу оконной решетки.

   Так шли дни за днями... За стенами тюрьмы все дышало весенним обновлением, а здесь в сырой и тесной одиночке веяло холодом могилы.

   Солнце поднялось уже высоко и его теплый дрожащий луч заполнил уже самый отдаленный угол камеры, когда дверь одиночки отворилась и на пороге показался надзиратель.

   - Вставайте, Кочеров, в контору вас требуют, на свидание.

   Иван Семенович повернул к нему голову, не поднимаясь с койки.

   - На свидание. Жена, ведь, была у меня в воскресенье...

   - Не знаю кто, только требуют. Идите скорее!

   Потому ли, что сегодня ему приснился особенно хороший сон, оттого ли, что солнечные лучи, врывающиеся в камеру, были особенно теплы и говорили о весне, в душе Кочерова зашевелилось какое-то смутное ощущение чего-то нового, хорошего и неожиданного. Слабая надежда на что-то, о чем он и мечтать боялся, затрепетала в его сердце.

   И надежда его не обманула. Едва он переступил порог комнаты, отведенной для свиданий, его глаза усмотрели за густой проволочной сеткой ту, которая была неотступно в его мыслях, чей образ улыбался ему из мрака тюремной ночи. Это была она, его Катя, прекрасная, как майский день и вся дышащая ароматом духов, как живое олицетворение весны.

   - Катя! Катя! - бросился он к решетке, протягивая сквозь ее переплет свои исхудалые руки. - Как ты попала сюда? Как ты вспомнила обо мне?

   Катя ласково улыбнулась и крепко пожала протянутые ей руки.

   - Пришла проведать тебя, Ваня! - просто ответила она. В голосе ее звучало неподдельное сожаление.

   - Ты вспоминала обо мне? Ты не забыла меня? - шептал он, не выпуская рук Кати. Слезы текли по исхудалому лицу, но он не замечал их.

   - Почему ты не написал мне об аресте?

   - Катя! Как я мог писать тебе! Я боялся и повредить тебе этим письмом и боялся, что ты... не захочешь читать его. Ведь я теперь конченый человек: либо петля, либо каторга.

   - Я только из газет узнала о твоем деле. Раньше еще хотела приехать, да никак нельзя было.

   - Спасибо тебе, спасибо, что не забыла, пришла!

   Катя близко придвинулась к решетке и тихо подозрительно косясь в сторону присутствовав-шего при свидании надзирателя, шепнула:

   - Побег устроить нельзя!

   Кочеров покачал головой.

   - Трудно это сделать, Катя, очень трудно!

     

     

   - Хотя трудно, но, все-таки возможно.

   Кочеров махнул рукой.

   - Не знаю. Не думал я об этом.

   - Если тебе нужны деньги скажи. Я могу дать тебе... - предложила Катя.

   Иван Семенович отрицательно покачал головой.

   - Нет, зачем же. Деньги мне не нужны... Если понадобится, то жена может дать... Надолго ты в Томск приехала?

   - К сожалению, я не располагаю временем. Завтра же утром я должна ехать обратно. Ведь я сюда тайным образом приехала.

   - Как так? - удивился Кочеров.

   - Воспользовавшись отсутствием моего старика, он отлучился по делам на прииски, я и покатила сюда. Долго мне жить здесь нельзя, надо вернуться домой до приезда старика.

   Иван Семенович тяжело вздохнул и уныло опустил голову.

   - Да, Катя, - прошептал он. - Не привелось нам с тобой по-старому зажить. Не судьба, значит! Я ведь только и надежды питал... Богатым думал стать, тебя счастливой сделать. Вместо того в тюрьму попал! Эх! - В голосе его послышалось крайнее отчаяние.

   - Ну, не унывай, Ваня! Может быть, все устроится. Приговорят тебя в ссылку, с дороги можно убежать легко, а там уж от тебя зависеть будет. Не падай только духом! - ободряющим тоном говорила Катя, с грустью и сожалением смотря на бледной лицо заключенного.

   При последних словах оно озарилось счастливой улыбкой безумно влюбленного человека. Глаза Ивана Семеновича блеснули надеждой.

   - Зачем унывать. Будем надеяться на лучшее! Одна у меня к тебе просьба, Катя, пиши мне, если не поленишься. Чаще и больше пиши!

   Катя выразила живейшую готовность поддержать переписку, насколько это будет возмож-ным. Они условились адресами.

   Свидание подходило к концу.

   - Вот что, Ваня, хотела я тебя спросить, - нерешительно начала она, нервно вертя ручку своего кружевного зонтика. - Я имела основания думать, что ты так или иначе виновен в смерти... того человека, к которому ты меня постоянно ревновал.

   Напоминание это болью отозвалось в душе Кочерова, но он сдержал себя.

   - Теперь, когда все прошло, пережито нами, - продолжала Катя, - я хотела бы успокоить себя, убедиться, насколько верны были мои подозрения.

   - Чего же ты хочешь?

   - Я хочу знать и ты скажешь мне это... Скажешь правду, во имя любви ко мне, скажешь... Кто убил Александра...

   Катя кончила и выжидательно смотрела на Кочерова. Тот прижался лицом к разделявшей их решетке и твердо выговорил:

   - Только не я! Только не я! Катя, говорю тебе святую правду!

   Торжественный тон этих слов не оставил в душе Кати места сомнениям и Катя больше не переспрашивала.

   - Я тебе верю! - просто ответила она. Ее красивое лицо слегка затуманилось, старая, не вполне закрывшаяся рана сердца, дала о себе знать при воспоминании о безвестной смерти Пройди-света.

   - Все еще ты любишь его! До сих пор не забыла! - с горечью заметил Кочеров.

   Катя в ответ на это весело улыбнулась, блеснув своими жемчужными зубами.

   - А ты уж и приревновал. Опять по-старому! Ах! Какой же ты чудак, Ваня... Спросила я тебя для того только, что бы между нами не осталось никаких тайн. Вот и все. Понял!

   Объяснение это не совсем успокоило Ивана Семеновича, но он, боясь рассердить Катю, прекратил этот разговор... Они обменялись еще несколькими фразами, как к ним подошел надзиратель.

   - Свидание кончено. Прошу вас удалиться! - заявил он, эффектно щелкая крышкой часов.

   - Ну, друг мой, до лучших дней! - крепко сжала руки заключенного взволнованная Катя.

   - Прощай, радость моя, прощай! - грустно повторил он, отвечая на этот последнее пожатие дорогих рук.

   - Не падай духом! Надейся!..

   - Пиши мне, Катя, - ради всего святого пиши! - горячим, страстным шепотом умолял он, судорожно хватаясь за ее маленькие изящные пальчики.

   Глаза его были полны слез и выражали глубокую тоску.

   - Прошу прекратить свидание! - резко и неумолимо произнес страж закона.

   - Пора, Ваня, прощай! - осторожно освободила она свои руки. - Не тоскуй, голубь мой, свидимся!

   Эти прощальные слова влили в истомленную душу узника давно не испытанную отраду. В них ему слышался голос искренней любви, вера в светлое грядущее...

   В сильном душевном волнении прислонился он к решетке, провожая Катю тоскующим взглядом и повторяя мысленно ее последнее прости...

   Снова стены одиночной камеры неприветливо взглянули на узника, лишь только он перешагнул порог.

   Отчаяние и горе, наполнявшие его душу, были безнадежно темны, как мрак спустившийся в углах камеры.

   Когда тяжелая дверь камеры захлопнулась за ним, он бессильно повалился на койку... Судорожные рыдания потрясли весь его организм...

   Немые бесстрастные стены тюрьмы были единственными свидетелями этого взрыва глубокой скорби...

   Мало-по-малому Иван Семенович успокоился... Он лежал неподвижно, уставившись взглядом на темно-голубой квадрат окна, пересеченной черными полосами решетки.

   Форточка была открыта и в нее, вместе со свежим теплым воздухом, лилась отголоски широкой хоровой песни, грустной как осень...

   Пели это в соседнем корпусе, у "политиков".

     

     

   Медленно и скучно потянулись дни для Ивана Семеновича. Единственными радостными проблесками в этом мраке одиночества и тоски были письма от Кати. Она сдерживала свое слово и аккуратно раз в неделю писала ему. О, с каким страстным нетерпением ожидал он эти письма, как читал и перечитывал их, как бережно хранил! Под влиянием бодрого успокаивающего тона Катиных писем, он стал и сам смотреть на свое положение с более оптимистической точки зрения. Мысль о возможности быть повешенным казалось теперь нелепой. Ведь я не грабил, можно сказать, только присутствовал при этом... За что же меня вешать! - мысленно успокаивал он себя. - Ну, положим, сошлют меня на каторгу, разве оттуда бежать нельзя! А уж на воле-то я не пропаду! Катя, как видно, стала ко мне относится со всей душой, полюбила меня может еще и заживем мы с ней!

   ...Хотя все время Кочеров содержался в строгом одиночном заключении, все же ему удавалось иногда получать сведения о своих сообщниках: Егорине и Махаладзе.

   Так он узнал о сумасшествии Егорина и затем о его смерти в тюремной больнице. Последнее известие очень удивило Кочерова и заставило его задуматься.

   ...Между тем, время шло, миновало лето и дождливая осень, выпал первый снег...

   Кочеров, выходя в определенные часы на "прогулку" с какой-то страшной, почти детской радостью любовался этим первым пухлым снегом...

   Где-то в глубине души, смутно шевелились воспоминания далекого детства, связанные с этой порой года - с наступлением зимы!..

   Письма от Кати получались все также аккуратно, как и прежде...

   Она обещала приехать в Томск ко дню разбора дела. Наконец настал и этот столь долгожданный день.

   Было это в первых числах декабря... Утром, во время проверки, Кочерову объявили, что сегодня будет слушаться его дело. Торопливо одеваясь, он старался показать себя спокойным, но это плохо ему удавалось: руки его дрожали, глаза беспокойно впивались в лицо тюремной стражи, точно он хотел прочесть на них свою ближайшую участь. Бесконечно длинным показался ему путь от тюрьмы до места, где нашел себе временное помещение военно-окружной суд.

   Махаладзе был раньше него выведен из тюрьмы и они встретились с ним только в приемной суда. Черные глаза грузина ласково блеснули при виде Кочерова. Он дружелюбно кивнул ему головой. Разговаривать было нельзя, их разделял конвой. Помещение суда было полно народа. Сотни глаз устремились на фигуры наших героев, когда они заняли места на скамье подсудимых.

   Кочеров избегал смотреть в сторону публики. Он боялся встретится с знакомыми лицами; но в то же время надежна повидать милые черты той, кто была для него дороже всего на свете, заставляла Ивана Семеновича изредка пробегать глазами по передним рядам публики.

   Надежда эта была напрасной: Кати в зале не было.

   Поглощенный мыслью о том, что могло помешать любимой женщине сдержать свое слово, явиться в суд, Кочеров пропустил содержание обвинительного акта. Несколько внимательнее стал он прислушиваться к речам обвинителя и защитников...

   Уже поздно вечером, когда в зале сгустились сумерки и на судейском столе были зажжены канделябры, подсудимым прочитали приговор.

   Длинные, страшные и непонятные для растерянного сознания, слова приговора прозвучали, казалось, где-то далеко, но глухо и больно отзывались каждой своей буквой в истомившихся сердцах.

   "Приговариваются к лишению всех прав состояния", - отчетливо донеслось до слуха Кочерова. Радостная мысль молнией пронеслась в его сознании. - "Значит, ссылка с лишением прав!"

   - "И к смертной казни через повешенье!" - громко прозвучали слова приговора.

   Кочеров невольно приподнялся на месте, схватился руками за скамейку, чтобы не упасть. Странная, точно лихорадочная дрожь, охватила всего его.

   Крупные частые слезы неудержимо потекли из глаз. В этот момент он был действительно жалок.

   Махаладзе, тоже побледневший, но наружно спокойный, молча выслушал приговор и презрительно покосился на слезы Кочерова.

   - Все теперь кончено! Прощай, Катя! - с глубоким вздохом прошептал он, еле находя в себе силы следовать за конвойным.

   Машинально, точно автомат, шагал он по спящему городу. Тесная стена солдат окружала его и Махаладзе. Конвойные, утомленные долгим ожиданием в стенах суда голодные и озлобленные, торопливо шагали, побуждая к тому же и арестованных. На углу какого-то переулка им встретился одинокий ночной извозчик. Он не успел свернуть в сторону и конвой осыпал его градом злобной брани.

   - Разинул рот-то, черт старый! - сердито крикнул старший из конвоиров. - Прикладом бы тебя! Эй, Сидоров, сомкни цепь! Шевелите ногами, что ли.

   Последнее восклицание относилось к арестантам. Кочеров даже не расслышал его, а возмущенный Махаладзе ответил солдату:

   - Ни к месту нам торопиться, в могилу ведь идем!

   - Но-но, поговори еще! - смутился конвоир.

     

     

   Зимний морозный день близился к концу. Глухо и пустынно в тюремных коридорах после вечерней проверки.

   Тюрьма, окутанная сизыми сумерками быстро наступающего вечера, хранит зловещее молчание.

   Скучно и холодно одиноким часовым, мерзнущим на своих вышках, по углам тюрьмы. Сегодня они должны быть особенно бдительны. Каждый слабый шорох около тюремной ограды, каждая неясная тень на сумеречном фоне снежного поля, заставляет их вздрагивать и напрягать внимание.

   - Поглядыва-ай! - то и дело раздается унылый крик часовых. В общих камерах тюрьмы сегодня против обыкновения тихо: нет ни брани, ни смеха... Точно что-то гнетущее и страшное придавило всех.

   Роковое известие, тщательно сохраняемое тюремной администрацией втайне, облетело тюрьму.

   Вместе с серыми тенями вечера, в душные полутемные камеры незаметно вполз холодный призрак смерти.

   - Завтра, на рассвете... - пронесся по тюрьме пугливый шепот.

   Дежурный надзиратель, отставной унтер-офицер, с тщательно выбритым, сухим, бесстрастным лицом, приняв дежурство, молча и сосредоточенно обошел коридор. Шагал он осторожно на цыпочках, как в церкви, сердито шевелил нафабренными усами, и, то и дело поправлял перевязь шашки, точно узкий ремень давил ему плечо.

   Посмотрев в "глазок" общей камеры, надзиратель покачал головой.

   - Притихла "кобылка". Знают, должно быть... - подумал он, отходя от двери.

   В общей между тем шли сдержанные разговоры полушепотом, так говорят в домах, где есть покойники.

   - Кто их только вешать будет. Неужто из арестантов кто? - негодующе шептал своему соседу по нарам молодой парень с более бледным испитым лицом.

   Старый бывалый арестант затянулся махоркой, сплюнул и медленно ответил:

   - Бывают такие суки... При мне в харьковском централе троих повешали. Свой же уголовный вешал. Из хохлов был такой мозглявый мужичонка.

   - Ах, он, в замок, в веру... - не выдержал молодой парень.

   - Опосля уж дознались мы, - равнодушно продолжал рассказчик, подпирая голову рукой и сосредоточенно выпуская клубы дыма. - Пришили. На том же кругу темную дали.

   - Так ему, собаке, и надо!

   - А вот, когда я в Одессе содержался, - вмешался третий собеседник, - так у нас был один... зазнамый палач. Так в отдельной камере сидел... Ежели на прогулку, так и то отдельно выпускали. Идет, бывало, а два "масаяки" (солдаты), сзади!

   - Иначе нельзя - пришьют в одночасье!

   - А что, дядя, больно знать смерть тяжела-то, ежели вешают? - спросил после некоторого молчания молодой арестант.

   Сосед неодобрительно посмотрел на него, покачал головой и потушил папиросу.

   - А вот заслужи, дурень... Тогда узнаешь!

   - Сказано, братцы мои, - веревка крепка и смерть легка! - отозвался кто-то из арестан-тов.

   Тишина тюремного коридора была нарушена шагами...