Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

bsp;    Вторую награду должен был получить Сулковский, которому не по вкусу пришлась эта затея Гуарини. Внесли другую корзину и в наряде арлекина из итальянского театра оттуда выскочила обезьяна, перепуганная не меньше гуся; но эта, не взирая на свой наряд, как только почуяла себя на свободе, бросилась убегать и, достигнув первого дерева, довольно ловко вскарабкалась на него.

   Принц, не долго думая, схватил ружье и выстрелил; окровавленная обезьяна с криком, цепляясь за сучья, упала на землю.

   Третья награда предназначалась для Брюля, который, как видно, также не совсем ее желал: это был большой заяц, наряженный шутом. Принц и его застрелил; он был удивительно оживлен и счастлив и, едва присевши, опять вскакивал, как только приносили новую награду; четвертая была серый кролик в костюме скомороха; перепуганный, он тоже хотел убежать, но пал жертвой горячности Фридриха; последняя была из самых потешнейших, но, как и гусь, уцелела: из корзины вытащили индюка, одетого доктором, во фраке, в парике, в камзоле, одним словом, в полном костюме приказного; этого спасла комичная важность.

   Все хохотали до слез; принц благодарил Гуарини и даже произнес длинную речь, уверяя его, что целую жизнь не забудет этой замечательной штуки и даже завещает своему потомству помнить ее.

   Долго еще в парке продолжалась стрельба в цель; уже стемнело; вечер был тихий, воздух свежий и ароматичный; никому не хотелось возвращаться домой; все присутствующие разбрелись по парку.

   Между тем, во время раздачи наград, судьба так устроила, что Вацдорф поместился около Франи Коловрат; сейчас же это приметила ее мать и сообразив, что, прикрывшись веером, легко разговаривать, старалась отозвать свою дочь, так как Вацдорфа не легко было удалить; но и это не удалось графине; не желая дать заметить посторонним больше, чем следовало, она вынуждена была оставить их в покое.

   Вацдорф не замедлил воспользоваться соседством Франи. Всегда веселый и насмешливый, он в этот вечер был грустен и молчалив: вблизи никого не было, так что он мог вполголоса разговаривать с Франциской.

   - В самом деле, за сегодняшний день я могу поблагодарить судьбу, хотя редко я ей бываю благодарен; ей я обязан, что в последний раз прощаюсь с моей царицей.

   - Как? В последний раз? - подхватила Франя, не глядя на него.

   - Да, к сожалению, это правда. Здесь стоит только тень Вацдорфа; я чувствую над своей головой страшную месть пажа министра; за каждым моим шагом следят, быть может и прислуга моя вся подкуплена; однажды, возвратясь домой, я нашел свои бумаги в беспорядке, а некоторых совсем не стало. Я догадался, что был тайный обыск. В таком случае, я погиб.

   - Беги! - в отчаянии воскликнула графиня. - Заклинаю тебя всем святым, нашей любовью!.. Уходи. Здесь никто на тебя не обращает внимания! Хорошая лошадь, и ты в Чехии.

   - Да и австрийцы завтра привезут меня назад.

   - Ну так уходи в Пруссию, в Голландию, во Францию, - быстро проговорила Франя.

   - На это у меня нет средств, - отвечал Вацдорф с полнейшим равнодушием. - Но что хуже всего я потерял интерес к жизни, ко всему. Что же найду я там? Для меня нет больше счастья... Франя, - прибавил он еще тише. - Не знаю, что со мною будет; может быть, ты одна не забудешь меня и ты должна отомстить за Вацдорфа. Ты будешь женой этого человека, будь его палачом...

   Он вынужден был замолчать, но смотрел прямо в глаза Франи; они метали молнии.

   - Если завтра я не явлюсь при дворе, следовательно, месть меня настигла, - опять заговорил он. - Но у меня есть такое страшное предчувствие, от которого я не могу избавиться.

   - Но откуда эти подозрения? Откуда такие догадки?

   - За час перед этим я был дома; там нашел страшный беспорядок, лакей исчез, а с ним и те вещи, которые более всего могли меня обвинить. Будь счастлива! - говорил он взволнованным голосом. - Ты будешь жить, а я угасну между четырьмя стенами, в глубокой тишине. Франя, умоляю тебя, оставь мне что-нибудь на память, урони платок, потеряй перчатку. Я спрячу на сердце. Успокой мои страдания воспоминанием о тебе!

   Растроганная Франя незаметно выронила из рук платок. Вацдорф нагнулся и спрятал его у себя на груди.

   - Благодарю тебя, - сказал он. - Еще одна минута и глаза твои навеки погаснут для меня и засветят для других. Франя, живи счастливо, прощай навеки!..

   Этими словами закончился их разговор, потому что приблизилась графиня Коловрат и, пользуясь говором и шумом толпы, почти насильно оттащила свою дочь. Вацдорф отступил назад; в нескольких шагах от него в это время отец Гуарини занимал принца и принцессу. Между тем, отойдя в сторону, Брюль с Сулковским тихо разговаривали.

   - Позвольте, одно только слово, - заговорил первый измененным голосом, - догадки мои оправдались.

   - Какие? Что такое? - спросил граф равнодушно.

   - Обыск сделан у Вацдорфа; все бумаги пересмотрены. Нашли множество пасквилей, но это пустяки; главное же найдено пятьдесят штук медалей и письмо от фабриканта, который пишет, что присланный рисунок он выполнил насколько возможно лучше. Это такое веское доказательство, что больше ничего не нужно для полного обвинения человека...

   При этих словах Сулковский побледнел, а Брюль всунул ему в руки бумагу.

   - Прошу вас, возьмите это; я лично ничего не буду делать; действуйте, как сами знаете; но если Вацдорф не будет заключен в Кенигштейн... кто знает, не займет ли кто-нибудь из нас для него предназначенного места. Смелость и бесстыдство много значат... Делайте, граф, как сами знаете, я же умываю руки, потому что личной мести я не ищу... Но здесь дело касается принца... Это оскорбление королевского трона, а за это смертная казнь...

   Сказав эти слова, Брюль быстро отошел; на лице его появилась обычная улыбка. Увидев издали графиню Мошинскую, он подошел к ней, кланяясь почтительно и низко, на что прекрасная графиня едва заметно кивнула головой.

   Между тем, Франя полумертвая, но гордая, без слезинки в глазу, тихо шла, поддерживаемая матерью; несколько раз она оглядывалась в ту сторону, где стоял Вацдорф, который также, казалось, ничего не видел и не слышал.

   В это время перед глазами Франи предстал Брюль с низким поклоном и приятной улыбкой; у гордой девушки заблестели глаза, она выпрямилась и окинула министра холодным, презрительным взглядом.

   - Не правда ли, - сладко заговорил он, - как мы приятно и весело провели время?

   - Да, вы, все господа, удивительно хорошо стреляете, - отвечала Франя, - не сомневаюсь, что вы также метко можете попадать и в людей...

   Брюль с удивлением посмотрел на нее.

   - Мало практиковался в этом, - холодно произнес он. - Но если бы понадобилось для защиты нашего принца взять оружие в руки, то не сомневаюсь, что стрелял бы, и метко бы стрелял. А вы, как я заметил, еще веселее провели время в приятной беседе с камергером Вацдорфом? - прибавил Брюль.

   - Действительно, - отвечала Франя, - Вацдорф удивительно остроумен, его слова и замечания также метки как и ваши пули, господа.

   - Но это оружие небезопасно для тех, кто не умеет искусно владеть им, - заметил Брюль, - пожалуй и себя самого поранишь...

   Старая графиня имела намерение прервать этот неприятный разговор, но взгляд дочери заставил ее замолчать. Франя хотела сейчас же откровенно переговорить с Брюлем, но ее удерживала гордость, и к тому же она не могла быть уверена, что Вацдорф не преувеличивал опасности и не объяснял ошибочно исчезновение своих бумаг.

   Принцесса с фрейлинами раньше уехала домой; Фридрих остался один в своем избранном кружке; Сулковский уже давно старался с ним остаться наедине. Часть дороги принц пожелал пройти пешком, этим воспользовался граф и пошел с ним рядом, а остальные следовали издали; Брюль был неотлучно при графине Коловрат.

   Принц был в веселом расположении духа, но Сулковский не думал долго ждать с делом Вацдорфа; оно его тяготило, и он рад был поскорее отделаться от него, а может быть боялся побега камергера, если тот уже знал про его замысел.

   - Какая неприятная обязанность, - заговорил Сулковский, - опечалить ваше величество.

   Услышав эти слова, Фридрих нахмурился и бросил на Сулковского такой взгляд, как будто хотел отвязаться от этого разговора, но тот после недолгой остановки продолжал далее.

   - Дело, не терпящее отлагательства. Я, Брюль, и даже наш всемилостивый принц, все мы выставлены на посмешище целой Европы; не упоминал я об этом раньше, потому что все старался как-нибудь избавиться от того неприятного впечатления, которое производит страшная неблагодарность. В Голландии выбита медаль, на ней представлен отвратительный рисунок...

   Фридрих, перепуганный, остановился; лицо его побледнело, как бывало у отца, когда он впадал в страшный гнев и лишался сознания.

   - Об этом я прежде не мог говорить, пока не был открыт виновный, - продолжал Сулковский. - Я и Брюль ему простили личную обиду, но оскорбление трона, мы, как министры, не должны оставлять без наказания.

   - Но кто же он, кто такой? - спрашивал Фридрих.

   - Это человек, одаренный вашими милостями; его семейство обязано всем отцу вашего величества. Это беспримерная дерзость и неблагодарность...

   - Кто же это? - допытывался принц.

   - Камергер Вацдорф.

   Фридрих повел кругом мутными глазами.

   - Вот они. У меня в руках найденное письмо и медали.

   - Не хочу, не хочу видеть, - воскликнул принц, закрываясь рукою, - ничего! Ни их, ни его! Прочь... Прочь!..

   - Прикажете отпустить безнаказанно? - спросил граф. - Но ведь это невозможно; за границей он начнет распространять клевету, а кто знает, какую именно? Быть может, священная память отца вашего величества?..

   - Камергер Вацдорф, Вацдорф младший, - повторял, перебивая графа, Фридрих. - Но что же это такое, да как же?.. - Говоря это, он вытирал пот со лба.

   - В Кенигштейн... - коротко произнес Сулковский.

   Наступило молчание... Принц с опущенной головой шел тихо. За все его царствование это было первое преступление и первое такое наказание.

   - Но где же Брюль? - спросил Фридрих.

   - Брюль предоставил мне все это дело, - отвечал граф.

   - Вацдорф... Кенигштейн... - все повторял принц, тяжело вздыхая.

   Вдруг Фридрих остановился, уставился глазами на Сулковского и закричал:

   - Не хочу ни о чем больше слышать! Довольно! Не хочу слышать! Делайте, что хотите!..

   Сулковский обернулся и сделал знак идущему сзади Гуарини приблизиться; иезуит умел лучше всех развеселить принца; на данный знак он поспешил подойти, догадываясь, что он здесь нужен.

   - Я в отчаянии, - воскликнул он, - мой гусь исчез, улетел! Видя себя отверженным, он, должно быть, отправился в лес искать смерти. Я его преследовал и на мое несчастье, подряд три раза за гуся принимал одну из наших дам. Никогда мне этого они не простят.

   По мере того, как принц слушал рассказ иезуита, его опечаленное лицо стало проясняться; как с пасмурного неба сбегают тучи, так с его прекрасного лица исчезли морщины; губы сложились в улыбку, на щеках появился едва заметный румянец; он внимательно смотрел на иезуита, как бы желая на его наивно улыбающемся лице, напоминавшем итальянского полишинеля, найти источник необходимого для него веселья. Гуарини угадывал, что произошло что-то опечалившее принца и со всем своим остроумием он старался поскорее уничтожить все следы неприятного впечатления. По мере того, как сыпались веселые шутки и язвительные слова, принц, как будто начал забывать недавнюю неприятность и начал добродушно улыбаться; однако, веселому патеру надо было употребить не одно усилие, чтобы окончательно уничтожить снова набегавшие тучки, и он до тех пор не давал покоя принцу, пока не услышал того простодушного громкого смеха, который свидетельствовал, что его величество изволил забыть о всех горестях сего мира.

   На другой день исчез бесследно королевский камергер Вацдорф. Никто не посмел расспрашивать, что с ним сталось; это была первая жертва нового царствования; несколько дней спустя потихоньку стали поговаривать, что Вацдорфа свезли в Кенигштейн.

   Принц больше никогда не вспоминал его имени, Сулковский и Брюль, как будто ни о чем не знали, но тревога распространялась между придворными и между тайными врагами обоих министров. Брюль же, при первом удобном случае, насколько мог явно, умыл руки в этом деле, уверяя, что ровно ничего не знал и не во что не вмешивался.

   В "Историческом Меркурии", бывшем чем-то вроде французской газеты, издаваемой в то время, вскоре были напечатаны следующие строки:

   "Те, которые хорошо знали вольный образ мыслей того молодого человека, который не раз отличался своим злым остроумием, не будут удивлены случившейся с ним катастрофой, которую ему уже предсказывали с давних пор".

   С этого времени никто уже больше не видел Вапдорфа. После четырнадцатилетнего заключения в Кенигштейне он умер там, убитый тоской и неволей.

  

  

   Прошел год после вышеописанных событий.

   Дворец, в котором жил министр Брюль, светился огнями.

   Нигде не устраивалось такого торжества с большим великолепием, как в Дрездене; нигде не могло быть более роскошных увеселений, предание о которых было оставлено Августом Сильным. От двора эта роскошь передавалась приближенным короля, а дальше тем, которым приходилось с ними сталкиваться, которые имели связи с высшим обществом, частью даже в зажиточное купечество; тогдашние банкиры не раз задавали пиры для двора; все на того ласково смотрели, кто содействовал веселью и мог прислужиться каким-нибудь сюрпризом.

   Фейерверки, иллюминации, цветы, гирлянды, музыка являлись на сцену при всяком удобном случае.

   Брюль был одним из самых расточительных временщиков своего времени; он удивлял даже тех, которые перестали чему бы то ни было удивляться.

   На этот раз освещение его дворца своей причудливостью превосходило все, давно виданное в столице. Большая толпа народа в почтительном отдалении с удивлением смотрела на каменные палаты знатного вельможи, блистающие разноцветными огнями, как бы гирляндами из дорогих камней и цветов.

   Над главным подъездом в овальном щите, выложенном серебряными звездами, светились две тесно соединенные буквы "Ф" и "Г", по сторонам ниспадали гирлянды из роз и зелени; немного ниже, в транспарантах - два гербовых щита, наклоненные друг к другу; они были испещрены какими-то знаками, непонятными для толпы. Дворовые объясняли любопытным, что там значилась фамильная геральдика новобрачных.

   Толпа уже довольно долго стояла перед дворцом, когда со стороны замка показалась карета, сопровождаемая гайдуками и скороходами. В ней ехали молодые и мать новобрачной: после приема и бала в замке, они возвращались в собственный дом.

   Красавица молодая должна была в первый раз переступить порог своего нового жилища. Все приготовились для встречи молодых; по обеим сторонам лестницы, ведущей в залу из сеней в первый этаж, стояла целая шеренга лакеев в роскошных ливреях; наверху ожидали камердинеры, дворецкий и пажи министра. Для приезда жены Брюль весь дом отделал заново, расширил его и убрал с царской роскошью: везде блестели фарфор, серебро, бронза и тысяча мелких безделушек, которые в тот век были в большой моде. Всю эту роскошь Брюль объяснял себе тем, что этим он воздает честь своему королю; он уверял, что на это тратит свой последний грош только для того, чтобы своей пышностью придавать еще более блеску саксонскому двору.

   Когда экипаж остановился у подъезда, из него вышла с помощью зятя старая графиня и медленно стала подниматься наверх; Брюль поспешил подать руку жене, но она показала вид, что не замечает этого и пошла рядом с ним.

   Прекрасное лицо Франциски в этот день было очень печально и серьезно, что возбуждало удивление присутствующих; на этом пасмурном лице не было видно счастья новобрачной; равнодушным взглядом она смотрела на блестящее убранство дома, как будто даже ничего не хотела видеть; она шла, как обреченная жертва, которая знает, что не может противиться своей судьбе, хотя счастья ей нечего ожидать. Должно быть, она принудила себя быть равнодушной, успела освоиться с своим положением; ее лицо не выражало глубокой печали, но поражало своей неподвижностью; ее печаль обратилась в медленную изнурительную болезнь, неразлучную с ее существованием.

   Наверху в маленькой зале, где на всех стенах горели яркие свечи, блестели хрустальные подвески и богатые оправы у образов, графиня Коловрат остановилась; Франя встала возле нее, с другой стороны - Брюль в свадебном фраке из фиолетового бархата, шитом золотом, в кружевах, с букетом в петличке.

   Мать приблизилась к дочери и, приложив губы к ее лбу, прощалась с ней долгим поцелуем, но Франя не была тронута этим доказательством материнской нежности; у графини на глазах навернулись слезы, хотя жизнь при дворе давно сделала ее равнодушной.

   - Будьте же счастливы, - тихо проговорила она, - благословляю вас! Будьте счастливы! - и она, растроганная, закрыла глаза рукой; Брюль схватил ее другую руку и покрыл ее поцелуями.

   - Вы должны остаться одни, - прибавила она измененным голосом, - моей обязанностью было вас проводить и благословить вас здесь; я не хочу вам мешать, к тому же мне самой нужно отдохнуть после всех волнений... - Она обернулась к Брюлю.

   - Поручаю тебе мою дочь! Будь для нее добрым любящим мужем. Франя также привыкнет к тебе. Будьте счастливы. Нужно пользоваться изменчивым земным счастьем... Нужно услаждать дни своей жизни, но не отравлять их. Франя, надеюсь, что и ты для него будешь доброй женой...

   Она хотела еще что-то добавить, но какая-то мысль мешала ей выразить то, что лежало на душе, и остановила слова, готовые сорваться с ее губ; они сами должны были догадаться о том, о чем она хотела сказать. Еще раз графиня запечатлела поцелуй на лбу дочери, а та стояла неподвижно, как мраморная статуя. Графиня хотела уходить. Брюль быстро подскочил к ней, с вежливостью подал руку и проводил ее вниз до ожидающего придворного экипажа; она села в него, не говоря ни слова, и откинулась вглубь, прячась от взоров любопытной толпы.

   На минуту молодая осталась одна и стояла в глубокой задумчивости; она не успела тронуться с своего места, как Брюль уже вернулся; он хотел взять ее за руку, но она отскочила от него и взглянула с таким удивлением, как будто совсем забыла, где она и что она его жена.

   - Ради Бога, - прошептал министр, - с улицы и в доме тысячи глаз устремлены на нас; будем хоть для них счастливы! На сцене жизни мы все должны быть актерами (это была его любимая и часто повторяемая фраза). Разыграем же и мы хорошо наши роли. - Сказав это, он подал ей руку и повел через целый ряд ярко освещенных комнат на ее половину. Все, что попадалось рассеянным глазам Франи, было так великолепно, так богато и роскошно, что у каждого, кроме нее, вызвало бы возглас удивления, но она шла ни на что не смотря, ничего не замечая. Наконец, они вошли в уборную; следующая за ней комната была спальня; там две алебастровые лампы разливали таинственный полусвет.

   Молодая женщина бросилась в кресло, стоящее перед туалетом, и, облокотившись рукой на столик, покрытый белой кружевной салфеткой, глубоко задумалась.

   Здесь новобрачные были совершенно одни, только с улицы доносился говор толпы, все еще глазевшей на иллюминацию.

   - Теперь вы в своем собственном доме, - заговорил Брюль мягким вкрадчивым голосом, - и я первый к вашим услугам стою перед вами.

   Он хотел стать перед ней на колени, но Франя быстро поднялась, вздохнула, как будто сбрасывала с своей груди давившую ее тяжесть, и произнесла твердым голосом:

   - За целый день разве не довольно было комедии. Наедине друг с другом нам нечего ее разыгрывать. Потрудитесь и меня, и себя избавить от этого. Мы должны быть откровенны и с первого же дня нужно поступать таким образом. Мы заключили деловой контракт, но не супружество, не союз сердец, так нужно его стараться сделать выгодным для обеих сторон, - и, ни разу не взглянув на Брюля, она начала снимать перед зеркалом венок и подвенечный вуаль.

   - Если вы не хотите, чтобы нас могли подслушать, то потрудитесь убедиться, одни ли мы.

   - Я уверен в этом, потому что отдал надлежащее приказание, - холодно ответил Брюль.

   Франя замолчала. Она взяла с уборного стола флакон с одеколоном и смачивала им свои горячие виски.

   - Да, я должна делать вид, что счастлива, как и всякая другая женщина, - заговорила она спокойно, продолжая снимать мелкие принадлежности своего туалета, - но Франя не может быть счастлива... Тот, кого я любила, не скрываю этого, теперь лежит в темнице на сырой соломе и не видит он ни неба, ни солнечного света... Вы любите другую, а мы друг другу чужие. Хотя мне никто не говорил, но я знаю, на что я обречена. Но ведь и я хочу наслаждаться жизнью и вполне свободно буду пользоваться всеми ее прелестями: горечь нужно усладить, следовательно, я имею на это право. Люблю роскошь, меня должны окружить ею; я требую развлечения, чтобы вечно не плакать, чтобы заглушить голос сердца; все это должны мне доставить... Вы для меня человек посторонний... мы можем быть хорошими друзьями, если вы того заслужите. А, быть может, через два дня у меня явится фантазия, и я полюблю вас. Но невольницей ни у кого не буду... даже...

   Она быстро обернулась к Брюлю, он стоял озабоченный, не говоря ни слова.

   - Вы меня понимаете? Он молчал.

   - Мне никто не говорил ни слова, - продолжала она, - но я женским инстинктом отгадала все. Я знаю свою судьбу и знаю...

   - Послушайте, - прервал министр, - есть вещи, о которых говорить нельзя; одно слово неосторожно сказанное - уже измена.

   - Но вам не нужно меня этому учить, я сама понимаю. Если хотите, я расскажу вам о том, что вы считаете тайной. Август II любил разглашать и хвалиться своими любовными интригами, но его набожный сын боится допускать малейшее подозрение о себе. Поэтому нужно так устроить, чтобы все тщательно скрыть от людского взгляда, - и она сухо засмеялась. - Надеюсь, что, доставляя вам власть и могущество, я буду тем же пользоваться, и желаю, чтобы моя каждая фантазия, каждая затея исполнялась, а у меня их не мало будет, предупреждаю вас. Я жажду жизни, хочу ею наслаждаться, чтобы заглушить тоску. Вы думаете, - с оживлением прибавила она, - что придет то время, когда образ этого несчастного исчезнет из моей памяти? Нет! Я всегда буду видеть те стены, в которых его заточили; темную каморку, твердую постель и бледное истомленное лицо в крошечном окошечке; но в этом человеке живет мощный дух, который его поддерживает и до тех пор будет поддерживать, пока не отворятся перед ним тяжелые двери темницы. Но правда ли, что другая ваша жертва, бедный Гойм, повесился в тюрьме?

   Брюль стоял с опущенными глазами.

   - Да, это правда! - сухо ответил он. - Но тут жалеть не о чем. Я о нем плакать не стану.

   - Да и я также, - произнесла Франя, - но того, другого, я не забуду. Понимаете ли, что рука, погубившая его, хотя и соединенная у алтаря с моей, не может никогда коснуться моей руки... Мы всегда останемся чужими друг другу.

   Она насмешливо улыбнулась и продолжала далее:

   - Вы для меня приняли католическое вероисповедание, хотя это тоже должно быть тайной. Но и это мне прекрасно вас рекомендует. Какой такт! Какая политика! Польскому королю нужен в Польше министр католик, Брюль там является католиком; саксонский курфюрст должен иметь в Саксонии министра протестанта, Брюль усердный лютеранин; а если бы Моравские братья сделали Циндендорфа своим королем, вы бы, вероятно, присоединились к геррнгутерской общине...

   - Но вы не знаете, как глубоко оскорбляете меня! - взволнованным голосом проговорил Брюль. - Я благочестивый христианин, быть может, я много грешу в своей жизни, но Евангелие и его предписания, вера в Спасителя... - и он возвел свои взоры к небу.

   - Ах, понимаю, это относится к вашей роли, - сказала Фра-ня, - так лучше оставим это. Но я хочу отдохнуть и остаться одна.

   Она взглянула на него.

   - Но что же скажет прислуга, что подумают, если вы выгоните меня отсюда? Но, ведь так невозможно поступать!..

   - Но иначе быть не может, - воскликнула Франя. - Вы проведете ночь здесь в кабинете, на софе, в креслах, где угодно, а я пойду в спальню и затворюсь там.

   Брюль с беспокойством смотрел на нее:

   - Позвольте же мне, по крайней мере, переодеться и вернуться сюда. Никто не должен догадываться о наших отношениях; это вы должны знать.

   - Понимаю, понимаю, все должно оставаться тайной и мы - нежные супруги. Признайтесь, ведь наше платоническое супружество очень комично. Мужчины станут вам завидовать, женщины - мне. Иные находят вас недурным мужчиной, но король гораздо красивее да еще "король" вдобавок. Я думаю, что приятней быть, хоть тайной любовницей короля, нежели женой министра.

   Она засмеялась с злобной иронией.

   - Воображаю, как его величество в присутствии жены побоится взглянуть на меня, каким равнодушным станет прикидываться...

   - Но, ради Бога, - прервал министр, ломая руки, - ведь и стены имеют уши!

   Франя пожала плечами.

   - Вы знаете, - шепотом произнес он, - если бы не только нас выдали, но хотя бы явилось малейшее подозрение, малейшая тень правды, мы оба погибли.

   - О, это было бы очень нехорошо, в особенности для меня, - отвечала молодая женщина. - Мне пришлось бы тогда жить с вами tet-à-tet, без малейшей надежды на лучшее будущее... Следовательно, нужно быть поосторожнее.

   Брюль, ничего не говоря, вышел из комнаты. Все комнаты еще были освещены; медленным шагом он прошел в свой кабинет, где его ждали камердинер и лакеи, зная, что он придет переодеваться.

   На столике лежал его утренний костюм: парадный халат из голубого лионского атласа, белье снежной белизны и легкие шелковые туфли, и все это было безупречной свежести.

   Брюль переоделся, и так как в это время свечи были везде погашены, то камердинер с двумя серебряными подсвечниками в руках проводил своего барина до дверей уборной; там никого не было, только на столике были разбросаны вуаль и венок новобрачной, ее перчатки и платок; дверь в спальню была закрыта на ключ, в углу горела ночная лампа, в комнате господствовала полная тишина. На городской башне пробил поздний час ночи; Брюль взглянул в окно, на улице было пусто, иллюминация погасла; над темными зданиями высоко светил месяц, выплывая из-за белых волнистых облаков. Ночь была летняя, тихая... он отворил окно, но свежий воздух казался ему душным. В спальне не было слышно ни малейшего шороха. Муж прелестной Франи несколько раз прошелся по комнате; он кругом осматривался, отыскивая себе место для отдыха; маленькая софа и приставленное к ней кресло должны были служить ему постелью... Он прилег и, облокотясь на руку, долго думал; по его губам пробегала ироническая усмешка, он несколько раз бросал взгляд на дверь спальной; но вскоре его мысли приняли другой оборот, и он, утомленный, задремал. И во сне перед его глазами блестело золото, бриллианты, царское богатство, но все это было мертво, нигде не было видно живого лица, ни одной живой души; потом эта картина покрылась густыми облаками и на них буквы с графской короной; наконец, все исчезло во мраке.

   Когда он проснулся, был уже белый день. Брюль почему-то перепугался света; он, как можно живее, вскочил с своей неудобной постели, поставил на место кресло, завернулся в халат и на цыпочках вышел из комнаты. Прежде он взглянул на часы... с ужасом увидел, что уже был шестой час; в эту пору он обыкновенно принимался за дела свои. В кабинете он уже застал отца Гуарини, добродушно улыбавшегося, в утреннем сером сюртуке с черными пуговками.

   Иезуит молча протянул министру руку, которую тот почтительно поцеловал.

   Брюль был немного смущен. Прежде, чем заговорить, оба пытливо взглянули друг на друга.

   Гуарини таинственно наклонился к Брюлю и сказал:

   - Даже на другой день свадьбы министр не имеет права выспаться, как следует, а в особенности, если он имеет столько могущественных врагов, как вы.

   - Но я могу не бояться их, на моей стороне вы, отец, и помощь королевы, - заметил Брюль.

   - Нет, всегда нужно бояться и быть осторожным, - прошептал Гуарини... - Хотя за вас сама королева, но помните, мой друг, ведь королевы не вечно господствуют.

   - Но, вы, отец, - еще тише проговорил министр, - вы теперь управляете, и надеюсь долго будете управлять совестью нашего короля.

   - Дитя мое, а разве я бессмертен? Я уже стар и чувствую, что скоро сделаюсь негодной вещью, которую выбросят в сорную кучу.

   На минуту они замолчали. Гуарини ходил по комнате, заложив назад руки.

   - И я, и королева немного приготовили князя Лихтенштейна, - произнес он, - но князь действует медленно и осмотрительно. Вообще с этим делом спешить не следует. Дайте время приготовить короля. Пока что у него Сулковский первый человек. Сулковский для него все... Но вы имеете за собой воспоминание об отце; постарайтесь заслужить что-нибудь побольше...

   Иезуит замолчал.

   - Piano, piano, pianissimo, - снова прошептал он. - С принцем нужно уметь как говорить и получше разгадать его. По пению узнаешь птичку, по речи - голову, - привел он итальянскую пословицу. Почтенный патер усмехнулся, он чрезвычайно любил употреблять в разговоре итальянские народные поговорки. - Duro con duro non fan mai muro (из твердого с твердым стены не сложишь), - прибавил он. - Сулковский бывает duro, a вы должны быть мягким, вкрадчивым. Ma piano, ma piano, ma piano! - Тут он начал что-то быстро шептать на ухо министру, отчаянно жестикулируя; потом, взглянув на часы, Гуарини схватил шляпу и поспешно вышел из комнаты.

   В то самое время, когда за ним затворилась дверь, из другой двери показалось желтое сморщенное лицо, и в комнату вошел Геннике; он весь съежился и нес под мышкой большой сверток бумаг; проницательным взглядом он окинул Брюля, чтобы по выражению лица догадаться о расположении духа своего начальника.

   - Ваше превосходительство, - сказал Геннике, - прежде всего позвольте принести вам мое поздравление.

   - Прежде всего дела, - прервал министр, - нам нужны деньги, деньги и деньги: для двора, для дел в Польше, для короля, для меня, для тебя, не считая Сулковского... Геннике, ты слышишь, нужны деньги!

   Экс-лакей закусил губы.

   - Но эти негодяи поднимают шум, - произнес он, - шляхта ерошится, в местечках волнение, просят льгот и определенных постановлений.

   - Но кто же именно? - спросил Брюль.

   - Все.

   - Кто же стоит во главе их? Кто громче кричит?

   - Там много таких.

   - Ну, сколько? Трое, четверо?.. Послать солдат, пусть их отвезут в Плессенбург, там к ним вернется благоразумие, а остальные утихнут.

   - Но кого выбрать из них? - спросил Геннике.

   - Я бы сам стал сомневаться в выборе, если бы ты не мог сообразить. Не посягай слишком высоко, потому что можешь затронуть сторонников Сулковского; пониже тоже нечего орать, так как от этого пользы не будет; того, кто имеет связи во дворе, не трогай, но пару людей из знати...

   - А причины? - перебил экс-лакей. Брюль захохотал.

   - Неужто и этому тебя учить? Слово, громко сказанное, оскорбление престола... понимаешь, Геннике, или ты поглупел?..

   - Понимаю, - вздыхая, отвечал Геннике. Брюль встал и быстро начал ходить по комнате.

   - Не знаю, увижу ли я сегодня Глобика. Передай ему от меня, что он точно не исполняет моих приказаний. На последней охоте едва не поднесли петиции королеве... в кустах сидел, спрятавшись, шляхтич. За несколько часов до прогулки или охоты все дороги должны быть осмотрены, расставлены часовые... Кто знает, с каким намерением?..

   - Ваше превосходительство, всего один я не могу досмотреть... а Лосе... а Штамер, Глобик и остальные что же они делают?

   - Но Геннике должен справляться за всех, если желает получить вознаграждение один.

   Разговор перешел в тихий шепот, но на этот раз он продолжался недолго.

   Брюль зевал от скуки.

   Геннике понял, что ему следует удалиться.

   Принесли шоколад; Брюль наскоро выпил одну чашку с несколькими бисквитами и потребовал одеваться.

   В уборной все было приготовлено, так что совершение его туалета заняло немного времени. Портшез с гайдуками ждал у крыльца. Министр приказал вести себя к князю Лихтенштейну. В то время дом посольства находился на старом рынке, так что туда путешествие было недолгое.

   Обыкновенно в эту пору Брюль являлся к королю, но по случаю вчерашней свадьбы министр был уволен на целый день; пользуясь этой свободой, Брюль поспешил навестить князя. Когда о нем доложили, сам хозяин встретил его в зале. Министр не забывал, что сегодня для всех он счастливейший человек в мире и, действительно, хотя его наружность носила следы некоторого утомления, но все же оно сияло радостью и счастьем.

   Князь Лихтенштейн был в полном смысле слова вельможей и придворным одного из древнейших царствующих домов в Европе; его наружность превосходно соответствовала его высокому положению: высокого роста, красивый, утонченно вежливый, а в глазах его светился ум и хитрость дипломата. Однако Брюль, хотя незнатного происхождения, но теперь первый министр польского короля, муж графини Коловрат, мог бы себя считать равным князю

   Лихтенштейну, но он имел такт не показывать того, а напротив относился к нему с почтительной вежливостью.

   Обменявшись первыми приветственными словами, князь увел министра в кабинет; здесь придвинул кресло и усадил его против себя.

   - Возвратимся, - сказал князь, - к тому разговору, который вчера был так несчастливо прерван. Могу вас уверить, мой добрый друг, что вы можете ожидать всего хорошего от австрийского двора: титула, состояния, если понадобится, протекции, только мы должны идти рука об руку... Вы понимаете меня?

   Брюль протянул ему руку.

   - Да, мы, действительно, должны действовать единодушно, но должны это хранить в глубокой тайне, иначе все погибнет.

   - Если я погибну, следовательно, погибнет единственный человек, который здесь вам верно служит.

   - Но неужели вы можете сомневаться в моей честности? - спросил Лихтенштейн. - Данное мной слово - одно и то же, что слово короля.

   - Этого для меня достаточно, - подхватил Брюль.

   - Но правда ли, может ли быть, что у Сулковского есть какие-нибудь замыслы или планы на будущее? - спрашивал князь.

   - В этом нет никакого сомнения.

   - Но, однако, ничего определенного?..

   - Как! - воскликнул Брюль. - Настолько определенное, что даже мне известно, что дело касается занятия Чехии... План не только придуманный, но написанный на бумаге...

   - Вы его видели?

   Брюль усмехнулся.

   - Но могли бы вы его достать? - торопливо добавил князь.

   Улыбка министра стала еще заметнее; князь придвинулся ближе и схватил его за обе руки.

   - Ежели вы мне доставите этот план, ежели вы мне его дадите... - Он почему-то затруднялся говорить далее.

   - Тогда бы это было одно и тоже, если бы я отдал в ваши руки свою голову, - тихо отвечал Брюль.

   - Однако я думаю, что вы даже свою голову можете мне смело доверить, - прервал князь Лихтенштейн.

   - Могу, без всякого сомнения, - произнес министр. - Но если план будет в ваших руках, тогда нет другого исхода, один из нас погибнет. Вам ведь известно, князь, насколько король привязан к нему.

   Лихтенштейн вскочил со стула.

   - Но ведь на вашей стороне королева, отец Гуарини, патер Фоглер, Фаустина, - быстро вычислял он.

   Брюль усмехнулся.

   - Но к Сулковскому давнишняя привязанность короля.

   - Действительно, слабые люди бывают упрямы, - проговорил князь, - но, однако, действуя мягко и осторожно, можно их покорить. Действовать внезапно с ними нельзя, потому что они сознают собственную слабость, которая в них порождает упрямство; а если влиять постепенно, нечувствительно, тогда они воображают, что поступают совершенно самостоятельно. Хорошим учителем вам может служить отец Гуарини.

   - Но не забывайте того, что Сулковский друг детства короля; он его поверенный в таких делах, о которых он больше никому не говорит.

   - Я не спорю, что задача не легкая, но не признаю ее невыполнимой, - отвечал Лихтенштейн... - Но этот план!.. Скажите, ради Бога, вы его видели, читали его?

   Но Брюль своей рассчитанной холодностью сдерживал любопытство собеседника.

   - Нельзя ли, князь, прежде переговорить об условиях?

   - С величайшей охотою.

   - Я искренно сожалею о нашем предприятии, - говорил министр, - потому что в других отношениях я очень ценю Сулковского; он любит короля и верен ему; он хочет сделать Саксонию могущественной. Но когда его влияние увеличится, гордость увлечет графа по опасной дороге. Кроме того, Сулковский не умеет ценить нашей праведной королевы. Сулковский недостаточно уважает духовенство...

   - Ах, почтенный Брюль, - прервал его князь, - ведь я отлично его знаю, может быть, даже лучше, чем вы, так как он передо мной никогда не маскируется, а я с ним познакомился еще тогда, когда он был в Вене с королем.

   - Сулковского нужно удалить, - решительно сказал Брюль, - я больше ничего не желаю и должен достичь этого для блага короля и государства. Пусть будет так, как я рассчитываю, а тогда я сам сумею удержаться и вы будете во мне иметь вернейшего слугу австрийского дома.

   - Но все-таки, где же план, тот план?.. - повторял Лихтенштейн. - Отдайте мне его и я на все согласен...

   Брюль, как бы неохотно опустил руку в боковой карман; князь, заметив это движение, вздрогнул, приблизился к нему и протянул обе руки.

   Брюль медленно вытащил бумагу и держал ее перед глазами князя. В эту минуту постучались в дверь; камердинер вошел и доложил:

   - Граф Сулковский.

   В одно мгновение бумага исчезла, а Брюль сидел развалившись, нюхая табак из эмалированной табакерки, которую уже успел достать из кармана.

   Сулковский стоял на пороге и окинул проницательным взором министра и князя, но обратил большее внимание на своего товарища; Брюль привстал и протянул ему руку.

   - Вот ранняя птичка! На следующее утро после свадьбы, он от молодой жены летит уже к послам. Я предполагал, что вы у ног своей царицы, - проговорил Сулковский.

   - Обязанность, прежде всего, - отвечал министр. - Я узнал, что князь уезжает в Вену, а мне нужно было с ним увидеться.

   - Как? Князь уезжает в Вену? - с удивлением спросил граф, занимая место на диване. - Я ничего об этом не слышал.

   Лихтенштейн казался смущенным.

   - Наверное, ничего не могу сказать, может быть, может быть, - невнятно проговорил он. - При дворе я вчера упоминал об отъезде, а сегодня вижу, что Брюль, знающий обо всем на свете, узнал и про это.

   Он засмеялся. Граф пожал плечами.

   - В таком случае еще ничего не известно...

   - Наверное, ничего не могу сказать, - проговорил Лихтенштейн, бросая на Брюля многозначительные взгляды. - Я жду одну депешу; если получу ее, то буду вынужден уехать, хотя мне жалко покидать Дрезден.

   Разговор перешел к городским сплетням.

  

  

   Пока что двух соперников соединяла еще тесная дружба, но между ними началась борьба, незаметная для посторонних глаз. На другой день после свадьбы Брюля в своем кабинете Сулковский беседовал с поверенным Людовици; они разговаривали о замужестве графини Коловрат. Людовици был слишком подозрителен и осторожен, нежели его начальник.

   - Однако нам нужно хорошо подумать об этой женитьбе, - говорил он, - минис