Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

совершении богослужения нунций удалился, а принц обратился к своим придворным протестантам.

   - Теперь, господа, вы знаете кто я таков, и надеюсь, что вы в скором времени последуете моему примеру.

   На это возразил генерал Коспот:

   - Об этом мы еще не думали; трудно решиться так внезапно.

   - Да, вы правы, - заметил принц, - прежде чем сделаться католиком, нужно быть хорошим христианином.

   Наконец тайна была окончательно открыта, когда в следующее воскресение королевич слушал литургию в церкви иезуитов и причащался. В Риме по этому поводу была большая радость.

   Саксонию опять уверили, что протестантская религия будет уважаема, но проповедование католического духовенства было неизбежно.

   Королевича держали в Вене в продолжении семнадцати лет. Август щедро давал денег на содержание пышного двора и на роскошные балы. В 1719 году Фридрих был обвенчан с Жозефиной.

   Сулковский во все это время был неотступным товарищем королевича. С ним вместе, при дворе молодой четы, он вернулся в Дрезден, который с величайшей пышностью встретил дочь цезарей. Сулковский, по привычке, и из необходимости делил с королевичем все его удовольствия и охоту, любовь к театру и искусствам.

   Путешествуя с государем по Германии, Франции и Италии, он много видел и добился во всем больших успехов; он узнал свет, а что самое главное, он хорошо изучил все привычки и страсти Фридриха, умел извлекать из них пользу, удовлетворяя им, и посредством их, управляя королевичем; он знал, что сделался необходимым для Фридриха, и вследствие этого считал себя непобедимым. Они с королевичем были задушевными друзьями, и годы только укрепляли эту дружбу между ними.

   Многочисленные связи при австрийском, французском и папском дворах тоже оказывали Сулковскому не малую поддержку, так как везде у него были многочисленные друзья.

   Благодаря всему этому, он нисколько не опасался соперничества Брюля и не допускал даже возможности интриг со стороны последнего. Будучи женат на фрейлине королевы, девице Штейн-Иеттинген, он, благодаря ей, пользовался некоторым расположением у королевы, в постоянстве и прочности которого нисколько не сомневался. Будучи более ловким придворным, чем Брюль, но гораздо менее покорным и смелым, красивой наружности, с величественной осанкой, Сулковский не обладал способностями, необходимыми для первого министра; зато в надменности и властолюбии у него не было недостатка.

   Он отлично сознавал, что ему намного меньше известны государственные текущие дела, чем Брюлю, который давно уже работал в канцелярии Августа: но он имел под рукой подходящего человека, на помощь которого надеялся. Таким образом он стремился к власти, в полной уверенности, что сладит с нею и сумеет удержать ее в своих руках. Он вел жизнь более скромную, чем Брюль, который страстно любил пышность и роскошь... Двор Сулковского был очень немногочислен, прислуга не особенно вышколена, экипажи не особенно изящны.

   Министерство и управление государством уже должно было быть в скором времени предоставлено Сулковскому, когда в одно утро, прежде чем отправиться к королевичу, он послал за своим секретарем. В ожидании его он сидел в своем кабинете с французской книжкой в руках. Через несколько минут призванный советник Людовици вбежал, запыхавшись.

   Он исполнял при министре те же самые обязанности, как Геннике при Брюле; это был его фактотум, начальник канцелярии, советник и исполнитель приказаний. Он оказывал огромные услуги Сулковскому, который сам был неопытен в ведении дел.

   Достаточно было взглянуть на него, чтобы сразу узнать, что это за личность. Трудно было найти лица, более характерного и умеющего принимать самые разнообразные выражения, сообразно с обстоятельствами. Людовици казался, по крайней мере, тридцатью годами старше, чем он был на самом деле.

   Лицо, покрытое морщинами, проницательные черные глаза, подвижные губы, про которые трудно было сказать, какова их натуральная форма, так как они были попеременно то узки, то широки, фигура шутовски изгибающаяся и постоянно движущаяся, все это производило очень неприятное впечатление. Нужно было привыкнуть к нему, чтобы быть в состоянии выносить его присутствие. Он беспрестанно смотрел в глаза, выпытывал и подхватывал недоконченные слова. К счастью, Сулковский успел к нему привыкнуть и умел обуздывать его нетерпение.

   У Людовици все карманы были наполнены бумагами. Войдя, он низко поклонился и, облокотившись на спинку ближайшего стула, ожидал, что будет угодно сказать господину министру.

   - У меня с собой бумаги, - сказал он, наконец, ударяя рукой по карману, из которого выглядывали бумаги, - и если, ваше превосходительство, позволите...

   - Я не о том хотел сегодня с вами посоветоваться, - сказал Сулковский, - нам нужно поговорить о другом.

   Людовици нагнулся с нетерпеливым любопытством, глаза его заискрились.

   - О чем это, о чем? Вашему превосходительству угодно...

   Сулковский, по-видимому, колебался, не зная, может ли ему довериться вполне; это выжидательное положение и неуверенность еще более увеличила любопытство чиновника.

   Он всматривался министру в глаза, нагибался, как бы желая перехватить как можно скорее его слова.

   Сулковский долгое время смотрел в окно, затем медленно встал и, упираясь рукой в бок, сказал:

   - Для меня очень неприятно, что, живя при дворе столь неограниченном, пользуясь доверием курфюрста, приходится прибегать к осторожности, чтобы противодействовать различным прихотям властей.

   Людовици улыбнулся, широко раскрыл глаза и начал двигать рукой, но не осмелился прервать.

   - Я могу смело сказать, - продолжал Сулковский, - что не боюсь никого здесь, но и никому не могу доверять.

   - Истинно, прекрасно, справедливо изволите говорить! - прибавил Людовици. - Никогда никому не следует верить. Один очень умный человек говорил мне, что с друзьями всегда так нужно обращаться, как будто завтра они должны сделаться нашими врагами.

   - Не в этом дело, мой Людовици; они могут быть моими врагами и все-таки не сделают мне ничего. Но я желаю знать их планы и действия.

   - Истинно, прекрасно, справедливо изволите говорить! - вторил Людовици.

   - До сих пор я не имел в этом нужды, теперь же это мне кажется необходимым.

   - Истинно, прекрасно, справедливо изволите говорить. Да, да, мы должны иметь людей, которые бы за всеми наблюдали.

   - Именно, даже за высокопоставленными лицами, - с ударением на последних словах сказал Сулковский.

   Людовици внимательно посмотрел на него, и не будучи уверен, так ли он понял значение этих слов, принял выжидательную позу. Он не знал, как высоко позволено ему подняться мыслью и догадкою.

   Сулковскому не хотелось говорить яснее.

   - Я, - прибавил он, с немного озабоченным видом, - не могу наблюдать за всеми должностными делами моих товарищей.

   - Должностные дела!.. - рассмеялся Людовици. - Но это пустяки! Иногда частные дела имеют несравненно больше значения.

   - Поэтому я хотел бы иметь об этом...

   - Истинно, прекрасно, справедливо изволите говорить... До-кладец, ежедневно, аккуратно. Так... письменный или на словах?

   Оба несколько времени колебались.

   - Достаточно будет на словах, - сказал министр, - вы можете докладывать мне, наведя нужные справки, собрав материал.

   - Совершеннейшая правда! Да, да, я... И уверяю, ваше превосходительство, что я буду вам верным слугой.

   При этом он поклонился, но тотчас же голова его, упавшая почти до ручки кресла, быстро, словно на пружинах, снова поднялась вверх.

   - Позволяю себе сделать несколько замечаний, - тихо промолвил Людовици. - Иностранные послы, пребывающие при дворе, должны быть подвержены самому ревностному наблюдению, потому что это ничто иное, как официальные шпионы своих правительств. Я не исключаю даже графа Валенштейна, хотя он в то же время и главноуправляющий двора... Что же говорить уже о Вальбурге прусском, о марграфе де Монти, о Вудуорде, о графе Вейсбахе... и о бароне Цюлих!

   - Ты забываешь то, мой Людовици, что часто иностранные державы угрожают не столько, сколько внутренние интриги.

   - Истинно, прекрасно, - прервал Людовици, - так, так, именно! Никто более меня не уважает министра Брюля...

   Сулковский быстро взглянул на советника, тот ответил тем же, потом широко улыбнулся, поднял руку вверх, наклонил голову и замолчал. Это должно было означать: мы поняли друг друга, я попал в цель.

   - Это мой давнишний друг, - начал Сулковский, - человек, необыкновенных дарований которого я не могу не оценить.

   - Дарования... большие, необыкновенные, огромные, страшные! - подсказывал Людовици, размахивая руками. - Да, именно...

   - Нужно вам знать, что покойный король очень просил его высочество королевича не оставлять его, что он женится на графине Коловрат и что он пользуется большим расположением королевы. Несмотря на все это, вы бы неверно истолковали смысл моих слов, если бы подумали, что я не доверяю ему или боюсь его...

   - Да, но осторожность и наблюдение все-таки необходимы... Там течет золотой источник и серебряная река.

   Сулковский знаком велел ему замолчать.

   - Жалуются мне многие на слишком острый язык пана Вацдорфа.

   - Младшего, - прервал Людовици: - да, да, он невоздержанный, но это мельница, мелющая свои собственные жернова. Этим он не вредит никому. Да и как ему не быть злым, когда...

   Но он не успел закончить, так как в соседних комнатах послышался шум, пискливый голос, беготня, возня.

   Сулковский замолчал и стал прислушиваться. Людовици замолчал и мгновенно преобразился: из придворного он сделался серьезным чиновником.

   Сжатые губы выражали глубокое раздумье. Писк, прерываемый женским смехом, продолжал раздаваться в передней. Очевидно, кто-то хотел войти во что бы то ни стало.

   Сулковский знаком показал советнику, что совещание окончено, и направился к дверям. Лишь только они отворились, как сильнее послышался как-то оригинально звучащий смех и, прежде чем хозяин успел выйти навстречу, в кабинет вбежала дама, предусмотрительно одетая в траур.

   Взглянув на нее, невольно припоминались фигурки, разрисованные на ширмах или сделанные из фарфора. Очень нарядная и необыкновенно некрасивая, худая, желтая, раздушенная венгерской водой, на высоких каблуках, эта маленькая женщина влетела в кабинет, шумя платьем и сладко улыбаясь Сулковскому прищуренными глазами, губками, сложенными так, что они имели форму сердечка, и позади которых уже не было и половины некогда белых, как жемчуг, зубов.

   В то самое время, когда эта гостья приступом брала кабинет, Людовици, согнувшись, старался проскользнуть в переднюю. Вновь прибывшая, хотя, по-видимому, и была очень занята, проводила его глазами.

   - A ce cher comte! - воскликнула она. - Видишь ли, видишь, неблагодарный граф, прежде чем ты мог узнать, что я здесь, только поцеловав колена моей высочайшей воспитанницы, я прибежала сюда! Разве это не хорошо с моей стороны?

   Сулковский поклонился и хотел поцеловать ее руку, но она ударила его черным веером по руке.

   - Оставь это... я уже стара, тебе не придется по вкусу, но дай мне сесть.

   Она посмотрела вокруг себя и упала в ближайшее кресло.

   - Мне нужно отдохнуть; я хотела бы поговорить с вами глаз на глаз.

   Сулковский стал перед ней, ожидая начала разговора. Она подняла голову.

   - Ну, что, вы потеряли этого великодушного, великого нашего Августа!

   Она вздохнула, Сулковский ей вторил.

   - Жаль его, но, между нами говоря, он пожил достаточно и многим злоупотреблял... Я не могу об этом говорить, это ужасно! Что теперь будет с вами, бедные сироты! Королевич, правда, не может придти в себя от горя, да! Я прибыла от моего двора для выражения сочувствия ему и моей высочайшей воспитаннице.

   Она немного нагнулась и кокетливо облокотилась на ручки кресла, прикладывая веер к губам.

   - Что слышно, мой граф, мой дорогой граф? Что слышно? Я уже заранее знаю, что вы получите следующие вам должности. Мы все этому очень радуемся, потому что знаем, что наш двор может на вас всегда рассчитывать.

   Сулковский поклонился.

   Из этих слов легко было угадать, что она прибыла сюда в качестве посла австрийского двора. Это была знаменитая в свое время наставница королевы Жозефины, а потом фрейлина, девица Клинг, которую посылали в тех случаях, когда мужское посольство слишком бы обратило на себя внимание.

   Девица Клинг была одним из самых ловких дипломатов того времени, состоявших на службе у императора.

   - Вам должно быть все уже известно, от ее величества королевы?

   - Ничего, положительно ничего не знаю, дорогой граф; знаю только, - скороговоркой произнесла она, - что вы получите первое место, так как обладаете сердцем курфюрста, и что Брюль помогает вам в этом. Но говорите же, граф, что это такое, этот Брюль?

   Сулковский задумался.

   - Это мой друг, - сказал он наконец.

   - Вот что! Теперь... понимаю! Знаете, что королева обещала ему молодую графиню Коловрат, и что она, кажется, не особенно довольна этим. Ведь Брюль был без ума от Мошинской.

   Все это было произнесено так скоро, что Сулковский не имел даже времени, чтобы подумать, что отвечать.

   - Да, - сказал он, - Брюль, кажется, женится.

   - Но, он лютеранин?

   - Он хочет перейти в католичество.

   - Только бы не так, как покойный Август II, который вешал четки на шею своим любимым собакам.

   Сулковский ничего не отвечал.

   - Что же еще? Королевича я еще не видела... Что он, изменился, огорчен? Как мне его жалко! Траур... он долго не услышит оперы. А Фаустина? Что же, займет ли кто ее место?

   - Его величество желает, чтобы все осталось неизменным, таким же, как и было при покойном Августе... Фаустину же никто не в состоянии заменить.

   - Но ведь она уже стара, и всего-то хорошего в ней только один голос.

   - Она ведь им и приводит всех в восхищение, - заметил Сулковский.

   Девица Клинг закрыла лицо веером и покачала головою.

   - Правда, - тихо промолвила она, - женщины для меня составляют очень щекотливый вопрос; но я должна знать, мой Сулковский, все ли еще он верен жене? Я ее так люблю, мою высочайшую воспитанницу.

   Граф даже попятился.

   - В этом нет ни малейшего сомнения, - быстро отвечал он. - Ее величество королева никогда не оставляет королевича; ездит с ним вместе на охоту в Губертсбург и даже в Дианенбург.

   - Что и будет причиной того, что она ему скоро надоест, - прошептала Клинг, - это не расчет... Я всегда боюсь этого непостоянства.

   Она взглянула на графа, тот покачал головой.

   - Королевич так набожен...

   Клинг прикрыла веером улыбку. Окна в комнате, в которой они говорили, выходили на базарную площадь. Несмотря на то, что они говорили громко, шум, смех и крики, доносившиеся с улицы, усилились до того, что Сулковский сдвинув брови, не мог удержаться от того, чтобы не подойти к окну, и не посмотреть, что произвело этот шум.

   В это время уличный шум и волнение черни были довольно редки, и если происходило что-нибудь подобное, то наверное это было следствием какого-нибудь важного происшествия, как, например, судебного приговора, исполнения его, или чего-нибудь в этом роде.

   Действительно, улицы были битком набиты народом, из окон и дверей соседних домов выглядывало множество голов. Посреди этой волнующейся толпы проходило какое-то шествие, которого Сулковский еще не мог рассмотреть.

   Клинг, необыкновенно любопытная, соскочила с своего места, подбежала к окну и, раздвинув занавеси, старалась увидеть зрелище, которое прервало их разговор. Сулковский тоже продолжал смотреть.

   Толпа приближалась к дому и проходила под самыми окнами. Огромная толпа детей и старших оборванцев преследовала странную личность в темном платье, сидящую задом наперед на осле, которого вел человек, одетый весь в красном... Грустно было смотреть на этого несчастного преступника, человека уже не молодого, с опущенной головой, сгорбленного, согнувшегося под бременем стыда и мучений, столь тяжких для его лет. Время от времени он закрывал себе глаза руками, но тотчас опять хватался за осла, чтобы не упасть, и то и дело падал на спину или шею осла.

   Из окна можно было хорошо разглядеть бледное и изнуренное желтое лицо наказанного преступника, который, если судить но платью, принадлежал к высшему обществу. Из карманов его торчали бумаги, со свесившихся ног сваливались башмаки, платье было расстегнуто и изорвано. На него, по-видимому, нашел какой-то столбняк после испытанного унижения. Он машинально старался удержать равновесие, не обращая внимания на то, что делалось вокруг него. Несмотря на то, что его окружала городская стража с алебардами, толпа немилосердная и жестокая, выждав удобное время, швыряла в старика грязью и мелкими камнями. Все его платье было уже покрыто пятнами, по лицу тоже медленно стекала грязь.

   Окружающие его хохотали, дети сбегались, гнались за ним и усердно преследовали его, издеваясь над несчастным, не сознавая бессмыслия этих жестокостей.

   - Что это такое? - воскликнула Клинг. - Что у вас тут происходит? Я ничего не понимаю.

   - Ничего, пустяки, - равнодушно отвечал Сулковский, - это очень просто: нельзя же допустить, чтобы эта голь, эти щелкоперы, изводящие бумагу, безнаказанно осмеливались судить высокопоставленных лиц и говорить о них без должного почтения.

   - Конечно, - возразила Клинг, - что бы это было, если бы им позволяли осквернять самые святые вещи!

   - Я знаю, что это за личность. Это издатель какой-то газетки, некто Эрель... Уже давно было замечено, что он слишком много себе позволяет; наконец, он что-то пересолил в своих "Dresdner Merkwürdigkeiten", и мы приказали прокатить его по городу на таком же осле, каков он сам.

   - Это справедливо, - воскликнула Клинг, - это очень хорошо, с этими людьми нужно быть в высшей степени строгими! Прекрасный пример! Я была бы очень рада, если бы ему следовали в Вене и если бы попались в наши руки те, которые в Гамбурге и Гаге позволяют себе обнаруживать сокровеннейшие тайны дворов.

   Они еще некоторое время смотрели в окно, как с криком толпился народ.

   Несчастный старец Эрель, по-видимому, ослабев, качался направо и налево, так что казалось, что вот-вот он упадет, но сопровождавшие его алебардщики хватали его за руки и опять усаживали, а так как это их злило, то не обошлось без пинков, которыми они награждали злополучного писателя, который, совершив такое преступление, позволял себе еще притворяться неженкой.

   При повороте улицы это зрелище, а с ним вместе и толпа исчезли за углом, а Клинг опять уселась в свое кресло.

   Кто бы мог тогда подумать, что тот, над которым немилосердно ругались, представлял собой зачаток той непобедимой силы, которой обладает современная нам журналистика.

   Это зрелище нисколько не расстроило ни вечно говорящей Клинг, ни Сулковского. Исчезнув из глаз, оно исчезло также и из памяти; она опять начала шептать и допытываться. Хозяин, однако, довольно сухо и осторожно отвечал на задаваемые ему вопросы.

   - Дорогой мой граф, - прибавила, наконец, посланница, - вы должны отлично понимать, что мой двор заботится о том, чтобы только здоровое влияние имело доступ к курфюрсту и даже к моей высочайшей воспитаннице. Правда, по официальному акту вы отказались от всяких претензий и приняли прагматическую санкцию. Но... вас легко могут ввести в искушение. Двор мой доверяет вам, граф, - прибавила она тихо, - и вы можете на него рассчитывать, потому что он умеет быть благодарным.

   - Я считаю себя одним из самых верных слуг его императорского величества, - отвечал Сулковский.

   Клинг встала и поправила свое платье, так как, несмотря на лицо и годы, она очень заботилась о своем наряде. Оглянув себя в зеркале, она улыбнулась и присела.

   Сулковский подал ей руку и проводил к ожидающим ее придворным носилкам, в которых два гайдука в светло-желтой ливрее тотчас понесли долго кланявшуюся и улыбавшуюся Сулковскому баронессу.

  

  

   Вскоре после описанных нами сцен, в обеденный час, который был в то время столь ранним, что во дворце в два часа уже вставали от стола, Брюль, в высшей степени усталый, вбежал в свой дом.

   На лице его, всегда сияющем, было заметно раздражение. Он взглянул на часы и, не давая себе столь необходимого отдыха, побежал уже в знакомую нам гардеробную.

   Четыре лакея ожидали здесь его превосходительство, пятым был Геннике, стоявший у дверей с очень кислым выражением лица, и, по-видимому, требующий аудиенции. Увидав его в зеркале, Брюль нетерпеливо повернулся.

   - Что тебе? - спросил он.

   - Дело необыкновенной важности, - мрачным голосом сказал Геннике.

   - Но у меня есть безотлагательное дело, - с нетерпением возразил Брюль.

   - А у меня еще более безотлагательное, чем у вашего превосходительства, - проворчал бывший лакей.

   Видя, что не отвяжешься от него, министр быстро подошел к порогу и остановился тут, ожидая что ему скажет его наперсник, но советник покачал головой и дал понять, что здесь, при свидетелях, он говорить не может. Министр быстрыми шагами возвратился в кабинет и, заперев дверь, сказал:

   - Говори же скорее.

   Геннике засунул руку с длинными пальцами в карманы своего камзола и, пошарив в них, добыл оттуда что-то блестящее и молча подал Брюлю.

   Это была монета или медаль величиной в талер. Брюль подошел с ней к окну, так как день был пасмурный. Глаза его со вниманием стали рассматривать медаль, на одной стороне которой был изображен трон, с сидящей на нем фигурой в халате и с трубкой; в фигуре этой было легко узнать или вернее угадать молодого курфюрста; три фигуры составляли подпору трона; две из них в княжеских костюмах, а третья в лакейской ливрее. Повернув медаль, можно было прочесть сатирическое двустишие, относящееся к Сулковскому, Брюлю и Геннике:

  

   Нас всех здесь трое;

   Лакей и пажей двое.

  

   Посмотрев с минуту, Брюль швырнул медаль об пол, она покатилась под диван, куда и полез Геннике, доставая ее. Когда он поднялся, Брюль стоял мрачный и погруженный в задумчивость.

   - Что вы скажете на это, ваше превосходительство?

   - Что скажу! Дайте мне того, кто это сделал... Тогда увидите! - воскликнул Брюль.

   - Кто сделал, - с гневом прервал Геннике... - Это сделано в Голландии, там, где мы не властны, но продиктовано из Саксонии. Кто же там может заботиться о том, что я был лакеем, а ваши превосходительства пажами? Голландцам до этого дела нет. Это вышло из Саксонии.

   - В таком случае нужно отыскать виновного. Будь что будет, мы его найдем, не нужно жалеть денег...

   Геннике пожал плечами.

   - Хороша же была бы у нас полиция, если бы мы не отыскали негодяя! Дай мне медаль, - прибавил Брюль, - она мне нужна; откуда ты взял ее?

   - Невидимая рука подкинула мне ее. Я нашел ее дома у себя на столе. Может быть и вы найдете у себя.

   - Нужно будет поступить с беспримерною строгостью! В Кенигштейн на всю жизнь!.. - крикнул министр. - Недавно пришлось проветривать Эреля, водя по улицам; но этого господчика безопаснее будет запереть, чтобы он выучился почитать людей...

   - Сперва нужно найти его, - проворчал Геннике. - Я постараюсь об этом... Мне быть в столь хорошем обществе нисколько не стыдно, - сказал он, скрывая гнев, - но превосходительствам, может быть, не совсем приятно стоять рядом с экс-лакеем.

   Он взглянул Брюлю в глаза.

   - Г-м. Но этот лакей нужен... Без него трудно было бы обойтись... Он много видел, много слышал, много делишек прошло через его руки; если бы захотели избавиться от него...

   - Тише, замолчи, Геннике, - прервал его министр. - Напрасно делаешь подобные предположения. Медаль вы выкупим и уничтожим, а творца ее ты отыщешь. С несколькими тысячами талеров много можно чего сделать. Тотчас же послать умного человека в Голландию, на место...

   - Я сам поеду, - прервал Геннике, - не сегодня, так завтра и накрою этого арестанта. Он не был бы человеком, если бы, придумав такую остроумную штуку, не похвастался перед кем-нибудь... Немного терпения... Он будет в наших руках.

   Брюль очень торопился и, сделав знак рукой своему поверенному, вышел, а Геннике тотчас же исчез. В мрачном расположении духа пошел Брюль переодеться, надушиться, выбрать подходящую к своему костюму табакерку, шпагу, парик и шляпу. Взглянув на часы, он велел подавать лошадей, но они давно уже стояли у подъезда, и лишь только Брюль сел в карету, как они помчали его по направлению к Вильдруфскому предместью. День был прекрасный, весенний, теплый, солнечный. У ворот министр велел остановиться, набросил на себя легкий плащ, и выйдя из экипажа, отправил его домой и стоял до тех пор, пока он не исчез из глаз. Тогда он внимательно посмотрел вокруг себя и успокоенный тем, что все проходящие люди были простые: ремесленники, торговцы и мещане, он быстро вошел во двор, в конце которого начинался сад. По знакомой тропинке он дошел до калитки, ключ от которой был у него в кармане, и еще раз оглянувшись во все стороны, быстро вбежал в сад, в котором цветущие яблони засыпали его дождем бледно-розовых лепестков цветов.

   В глубине сада виднелся очень скромный деревенский домик, уютно поместившийся между сиреневыми кустами. Птички распевали, порхая с ветки на ветку и нарушая господствовавшую тишину. Брюль тихо и задумавшись пошел по аллее, ведущей к домику. Шум отворяющегося окна заставил его очнуться. В окне стояла женщина непомерной красоты и величественной осанки и, казалось, ожидала его. Брюль тотчас увидел ее, и лицо его мгновенно просияло. Он снял шляпу и приветствовал ее, прикладывая руку к сердцу.

   Те, которые когда-то знали во всем ее блеске, ни с чем несравнимой красоты, а теперь запертую в пустом замке и состарившуюся от тоски и горя, Козель, наверное нашли бы в чертах молодой дамы, стоявшей в окне, большое с ней сходство.

   Не было в ней блеска матери и тех черт, словно изваянных, которые до самой смерти сохранялись, не стертые слезами, но она обладала тою же величественностью и силою взгляда.

   Стоящая в окне была графиня Мошинская, муж которой подготовлял в Варшаве выборы в пользу королевича. Она предпочла остаться в Дрездене. Сделав несколько поспешных шагов, Брюль очутился на пороге домика. Она вышла к нему навстречу. Внутренность домика была гораздо наряднее, чем можно было подумать, судя по наружности. Комната была меблирована дорогими зеркалами и роскошною мебелью, приятный запах весенних цветов наполнял воздух.

   В первой довольно большой комнате стоял приготовленный к обеду столик, сервированный на две персоны и сияющий серебром, хрусталем и фарфором. Здесь не было никого, кроме графини и птичек, которые, сидя в бронзовых клетках, распевали на все лады, как бы состязаясь с своими сводными братьями.

   Брюль взял руку Мошинской и поднес ее к губам.

   - Так поздно? - прошептала она.

   - Действительно, я опоздал, - возразил Брюль, вынимая из кармана часы, усыпанные бриллиантами, - но меня задержало неприятное и важное дело...

   - Неприятное? Что же это такое?

   - Не будем говорить об этом сегодня, я хотел бы забыть.

   - А я хотела бы знать...

   - Узнаете, дорогая графиня; о неприятных вещах всегда слишком рано говорить, - сказал Брюль, садясь против нее, подпирая голову рукой. - Впрочем, что удивительного, что человек, который, подобно мне, должен был медленно подниматься со ступеньки на ступеньку и успел подняться довольно высоко, имеет врагов в лицах, которые отстали и мстят теперь бессильными пасквилями.

   Графиня, слушавшая с напряженным вниманием, сделала быстрое движение и с улыбкой пренебрежения ударяла своей прекрасной ручкой по столу.

   - Пасквилями, сатирами, словами! - воскликнула она. - Как же вы, однако, слабы, если обращаете на это внимание и это вас волнует! Я очень разочаровалась бы в вас, милый Генрих, если бы вы были действительно слабы. Кто желает играть в свете большую роль, тот не должен обращать внимание ни на шикание, ни на аплодисменты зрителей. Как то, так и другое ничего не стоит. Если ты так близко принимаешь к сердцу услышанное словцо, я тебя жалею, ты никогда ничего не достигнешь. Для этого нужно стоять выше...

   - Подлая насмешка... - прервал Брюль.

   - Разве тебя должно расстраивать то, что собака лает из-за забора? - спросила прекрасная графиня.

   - Это меня раздражает.

   - Я не ожидала этого от тебя... постыдись...

   - Вы не знаете, в чем дело.

   Говоря это, Брюль вынул из кармана медаль и подал ее графине, которая сперва бросила на нее равнодушный взгляд, затем рассмотрела изображение с одной стороны, медленно повернула на другую, прочла надпись, улыбнулась, пожала плечами и хотела выбросить ее в окно, но Брюль удержал ее руку. ,

   - Она мне нужна, - сказал он.

   - Зачем?

   - Я этого не спущу, - возразил министр. - Эта проделка вышла из Саксонии; если мы позволим насмехаться над нашими действиями и не накажем дерзкого...

   - Прежде найдите его, - шепнула графиня, - а потом подумайте, не сделаете ли вы из мухи слона, если будете мстить?

   - Они уже чересчур много себе позволяют! - воскликнул Брюль. - Недавно Эреля пришлось на осле катать по улицам, а автора этой медали придется пригласить в Кенигштейн.

   Мошинская презрительно пожала плечами.

   - Поверь мне, месть оставь Сулковскому, и вообще, до тех пор, пока вы должны властвовать вместе, устраивайся так, чтобы ему приходилось исполнять все то, что неприятно и больно другим, а на себя бери все, что доставит другим радость и удовольствие. Я надеюсь, впрочем, что вы недолго будете с ним делиться властью.

   - Как долго это будет продолжаться, я не знаю, - сказал Брюль. - По моему мнению, нужно ему дать время, чтобы он сам погубил себя самоуверенностью и какой-нибудь ошибкой.

   - Ты прав, и это непременно случится. Сулковский в высшей степени горд и самоуверен. Он уверен, что сделает с королем все, что захочет. Нужно ему дать место, где бы он совершил сальто-мортале. А тем временем он будет таскать из огня каштаны для...

   Сказав это, графиня засмеялась, но не могла развеселить Брюля, который сидел мрачный и погруженный в размышления. Изящно одетая, смазливенькая горничная в башмачках на высоких каблуках, в белом чепчике, по примеру знаменитой венской Лиотарды, в переднике, с ручками, обнаженными до половины и ясно свидетельствующими, что она не особенно много работала, так как они были белы и нежны, принесла в это время серебряную миску. Она приветствовала Брюля чуть заметной улыбкой и взглядом и, поставив вазу на столе, быстро выбежала из комнаты.

   Обед начался при оживленном разговоре. Мошинская расспрашивала обо всем: о баронессе Клинг, о ее посольстве, даже о предполагаемой женитьбе Брюля, говоря о которой она вздохнула и сдвинула брови.

   - Я надеюсь, что она не отнимет у меня твоего сердца, дорогой Генрих, - тихо сказала она, - девушка эта не любит тебя, ты тоже к ней равнодушен... Ты ведь женишься более ради королевы

   ш

   и старой графини Коловрат и ради связей, чем по влечению; поэтому я и спокойна.

   - Как и следует, - отвечал Брюль. - У меня нет другого сердца, а то, которое я имел, я уже отдал давно. Я женюсь так же, как делюсь властью с Сулковским, так как этого нельзя избежать при настоящих обстоятельствах.

   - Главное, заискивай у короля; сделайся необходимым для него, забавляй его, сиди, не оставляй его, охоться, хотя ты и не любишь охоты. Сулковский, если не ошибаюсь, захочет отдыхать, пожелает играть большого барина, ты в это время сделайся незаменимым. Король... я так уже называю его, потому что уверена в выборе его, нуждается, чтобы постоянно при нем был кто-нибудь, кому бы он мог улыбаться; он слаб и легко привыкает к людям; обо всем этом нужно постоянно помнить.

   - Дорогая моя графиня, - воскликнул Брюль, хватая ее за руку, - будьте моей руководительницей, моей Эгерией, моим провидением; тогда я не буду беспокоиться о будущем!..

   В это время послышался шум и какие-то голоса у калитки и у входа. Горничная вбежала с испугом на лице. Графиня вскочила от стола, грозно сдвинув брови.

   - Что там такое? - спросила она.

   - Какой-то... я не знаю, кто-то из дворца с письмом или приглашением. Он требует, чтобы его впустили.

   - Здесь?.. Сюда?.. Но кто же мог знать, что я здесь? Меня здесь нет ни для кого.

   Она произнесла эти слова, когда между деревьями в саду показался камергерский мундир. Садовник загораживал собой дорогу, но камергер не обращал на него никакого внимания и медленным шагом шел вперед. Брюль нагнулся, посмотрел в окно, узнал Вацдорфа и по знаку графини вошел в соседнюю комнату, запирая за собой двери. Но стол, накрытый на две персоны, мог его выдать. Графиня велела быстро снять другой прибор, что и исполнила ловкая субретка, забыв, однако, захватить стакан и рюмку. Никто на это не обратил внимания. Графиня села опять к столу, хотя и с беспокойством посматривала на окно; брови ее были сдвинуты, и руки дрожали от гнева.

   Между тем Вацдорф подходил к домику, приблизился к отворенным дверям и, став в них напротив графини, повернулся к следующему за ним садовнику.

   - А что, видишь?.. Ее превосходительство здесь, я это отлично знал.

   Говоря это, он с иронией на лице поклонился, с любопытством и неприлично осматривая комнату, как бы ожидая увидеть еще кого-то.

   Когда он остановился перед Мошинской, она грозно взглянула на него и с гневом спросила:

   - Что вам здесь надо?

   - Простите великодушно, графиня, я самый несчастный из камергеров и самый неловкий из людей. Королевич дал мне письмо, я поехал с ним во дворец, но не застал вас там. Письмо короля ведь это всегда вещь важная. Я пустился вдогонку за вашим сиятельством, шел по следам и пришел сюда.

   - Что вы хотите подражать гончим и легавым, это меня нисколько не удивляет, - со злобою сказала графиня, вставая, - но я не люблю быть дичью. Оказывается, значит, что нигде нельзя спокойно отдохнуть и укрыться от камергеров.

   Вацдорф, по-видимому, наслаждался ее гневом. Он посматривал на стол и на стоящее при нем кресло Брюля, на спинке которого висела салфетка. Графиня это видела, но нисколько не смутилась, только злоба ее усилилась донельзя.

   - Где же письмо? - воскликнула она.

   - Я подожду. Как скоро имел счастье найти ваше сиятельство, я буду терпелив.

   - Но, наконец, вы выведете меня из себя! Смотря на вас, я ничего не могу взять в рот, - сказала Мошинская, насилу сдерживая свой гнев.

   - Простите меня, но этот запах весны так прелестен, и я с удовольствием отдохнул бы здесь.

   - Весна на поле гораздо пахучее и приятнее; отдайте мне это письмо и оставьте меня в моем уединении.

   Вацдорф иронически улыбнулся и медленно искал во всех карманах письмо.

   - Да, действительно, уединение в этом уголке вдвоем... Ах, как она восхитительна! - дерзко ворчал он.

   - Я и моя компаньонка, да, мы вдвоем, а садовник, который был так глуп, что впустил вас и который за это завтра получит расчет... третий. Но где же письмо королевича?

   Вацдорф медленно искал его и вынимал различные вещи из карманов, причем как бы случайно попалась ему в руки медаль.

   - Каких только дерзких и подлых людей нет на свете! - сказал он. - Кто бы мог ожидать этого?

   Он положил медаль на стол, а сам продолжал шарить в карманах.

   Графиня тотчас узнала медаль, но притворилась, что видит ее впервые, начала ее рассматривать и, отбросив с величайшим хладнокровием, сказала:

   - Очень неудачная острота. Но она не может никому повредить.

   - Она может привести королевича к ненужным мыслям.

   - Например? - спросила графиня,

   - Он может пожелать найти себе другие подпоры трона.

   - Кого же это? Вас, Фроша и Шторха?..

   Вацдорф сильно сжал губы.

   - Вы злы, графиня.

   - Вы не только можете вывести меня из терпения, но также выведете из себя. Где же это письмо?

   - Я в отчаянии, мне кажется, я его потерял.

   - Догоняя меня, чтобы сделать мне неприятность, преследуя меня, когда я желаю быть одной.

   - Одной... - повторил Вацдорф, ехидно улыбаясь и взглянув на предательское кресло.

   - Понимаю, - вспылила Мошинская, - ваш взгляд падает на это кресло, и вы подозреваете меня. Разве граф Мошинский поручил вам следить за мной?

   Она произнесла эти слова, не владея больше собой. Лицо ее разгорелось, что делало ее еще прекраснее; в это время послышался шум женского платья, и особа, стоявшая уже несколько времени за изящными ширмами, медленно и величественно вышла на середину комнаты.

   Вацдорф остолбенел.

   В этом явлении было что-то столь необыкновенное, что даже графиня, увидев его, задрожала.

   Медленно вошедшая женщина была довольно высокого роста, немолодая, с удивительно проницательным взглядом и королевской осанкой, с лицом, с которого лета не успели стереть следов необыкновенной красоты. Она была одета так оригинально, что ее можно было принять за сумасшедшую.

   На ней было надето что-то вроде тоги черного цвета, обшитый галуном, на груди же она имела нагрудник, на котором были вышиты какие то непонятные буквы. Пояс, который стягивал длинное платье, был золотой и покрыт черными кабалистическими и зодиакальными знаками. На голове, на черных, густых волосах было надето что-то напоминающее собой турецкую чалму, окруженную пергаментной полоской, исписанной еврейскими буквами. Чалма эта, оканчивающаяся сзади двумя длинными концами, чуть-чуть прикрывала собой белый и красивый лоб. Войдя, она презрительно взглянула на дерзкого, сдвинула брови и сказала суровым голосом:

   - Что вам здесь надо? Зачем вы сюда пришли? Для того, чтобы следить за мной и дочерью моей, а потом забавлять королевича россказнями о старой Козель? Неужели и ты меня будешь преследовать сын Мансфельдского мужика? Ступай вон, сейчас же иди прочь, вон отсюда!.. Оставь меня с дочерью...

   И, протянув руку, она указала на дверь.

   Смущенный Вацдорф попятился.

   Только глаза у него зловеще блеснули и, не сказав ни слова, он вышел.

   Козель проводила его глазами до тропинки и повернулась к дочери.

   Это был не первый ее визит в Стольпен, но теперь даже Мошинская не ждала ее, когда она вошла, чтобы спасти ее от подозрения. Графиня встала, приветствуя мать... В это время ей пришла мысль, что Брюль, увидав уходящего Вацдорфа, может войти и выдать себя перед матерью.

   Она смутилась. Между тем Козель спокойно села на место Брюля.