Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

тров Флери и Монтефля, но когда ему об этом говорили, он краснел, божился и не признавался.

   Вскоре после этого он был назначен камергером и получил ключ к фраку, потому что ключ от сердца, комнат и шкатулки его величества он имел уже давно. Наконец, его сделали подкоморием и нарочно для него образовали новую должность гроссмейстера гардероба. В состав этого гардероба входили галереи, собрание произведений искусства и разные отделения домашнего управления Августа II, который не мог никак обойтись без этого ни с чем несравнимого Брюля. Без него не могли обойтись и очень многие другие... а он как будто сам во всех нуждался, как будто боялся каждого, кланялся, улыбался, оказывал почтение даже привратникам у дворцовых ворот.

   Король Август Сильный с того времени, когда так молодецки действовал бокалом, саблей и на лошади, заметно состарился. Он все еще сохранял осанку Геркулеса, но уже не было его силы. Он уже не забавлялся ломанием подков или отрубанием голов лошадям.

   Изящный, улыбающийся, он ходил с палкой, а когда, любезничая с дамами, ему приходилось стоять слишком долго, он отыскивал глазами табуретку, и давало себя чувствовать то место на ноге, от которого лейб-хирург короля Вейс, спасая государя, отнял палец, причем ручался за успех головой. Голова была спасена, но пальца не стало, и король не мог долго стоять на одной ноге. Это было воспоминание золотого времени, того турнира, на котором он победил сердце княжны Любомирской. Симпатии короля, одна за другой, все на золотых крылышках разлетелись по свету; даже последняя... Ожельская, теперь княжна Гольштейн-Бек была матерью семейства... и именно в этом году (1732) во время карнавала произвела на свет будущего главу княжеской фамилии.

   Король скучал бы смертельно, если бы не приглашенная из Италии для исполнения главной роли в опере: "Клеофида или Александр в Индии", прелестная Фаустина Бордони, которая своим соловьиным, чарующим голоском рассеивала его мрачные мысли. Итальянку выдали замуж за известного артиста Гассе, а для того, чтобы он мог совершенствоваться в своем искусстве и не мешать жене, его послали в Италию, велев ожидать... дальнейших приказаний. Гассе, тоскуя, творил гениальные произведения.

   В этом году карнавал тоже должен был быть великолепен. Не хватало немного денег, чего его величество допустить не мог, и вот Брюль, который все так мастерски исполнял, был признан за единственного человека, который может возвратить спокойствие королю.

   Во время карнавала, в понедельник, король торжественно вручил Брюлю директорство акциза и податей.

   Напрасно скромный и обремененный тяжелыми обязанностями юноша отказывался от этой чести, считая себя недостойным ее: король Август II терпеть не мог противоречия, не любил никаких отговорок и заставил его принять ключи от кассы.

   Брюль должен был наблюдать, чтобы золото непрерывно плыло в кассу, хотя бы и перемешанное с потом и слезами.

   Это уже не был прежний смиренный паж, но муж, с которым должны были сводить счеты самые сильные. Король не позволял сказать на него дурного слова и тотчас грозно хмурился. В нем одном он находил все то, что прежде должен был искать в десяти. Брюль был знатоком живописи, любил музыку, умел добыть грош оттуда, где его не было, был где нужно глухим и слепым, и всегда послушным...

   Брюль получил от короля в подарок дом, из которого он сделал настоящую игрушку.

   Вечером в последний вторник {У католиков великий пост начинается со среды.}, который пышно и великолепно должен быть проведен во дворце, новый директор акциза, вчера только лишь утвержденный в этой должности, в своем собственном доме (которого нельзя было назвать еще дворцом), отдыхал в кресле и, казалось, чего-то ожидал. Комната, в которой он сидел, могла служить кабинетом самой разборчивой из женщин, испорченных роскошью двора.

   В резных золоченых рамках блестели зеркала; стены были обтянуты бледно-лиловой шелковой материей; на камине, этажерках и столиках было множество фарфоровых и бронзовых безделушек, пол был выстлан мягким ковром. Брюль, вытянув ноги, удобно поместившись в кресле и откинувшись на его спинку, со сложенными руками, которые были еще красивее, окруженные богатыми манжетами и сияя несколькими перстнями, казался погруженным в раздумье и соображения. Иногда только, заслышав внутри дома скрип каких-нибудь дверей, он приподнимался и прислушивался, и так как никто не приходил, опять возвращался к своим прерванным мыслям. Несколько раз взор его падал на часы, стоящие на камине, так как обремененный столь многими обязанностями, он должен был считаться с временем так же, как считался с людьми и деньгами.

   Лицо его, несмотря на труд и волнения, не потеряло свежести и блеска глаз. Это был человек, обещавший надолго сохраниться и имеющий более надежды, чем воспоминаний.

   Внутри дома стали отворяться двери. Брюль прислушался; шаги приближались: тихая, осторожная походка позволяла догадываться, что она принадлежала человеку, который обыкновенно ходил к другим, но к которому эти другие никогда не ходили.

   - Это он, - прошептал Брюль и приподнялся в кресле, - да, это он.

   Послышался легкий, почтительный стук в двери, как будто кто-то ударил мягкими пальцами по бархатной портьере.

   Брюль тихо сказал: "Herein" {Войдите.}, и двери отворились и заперлись, не издав ни малейшего звука. В них стоял человек из сорта тех, которых можно встретить только при дворах, так как они как будто родятся придворными, и хотя колыбель их стояла в конюшне, гроб, наверное, будет стоять во дворце.

   Он был высокого роста, силен, ловок, гибок, как клоун; но осанка его была ничто в сравнении с лицом. При первом взгляде на этом лице ничего нельзя было прочитать. Черты без выражения, холодное лицо, общее, весьма обыкновенное, что-то ни красивое, ни дурное, но останавливающее на себе внимание.

   Под морщинами, которые исчезали, когда он молчал, были припрятаны все пружины, приводящие в движение лицо. Он стоял у двери спокойно, до того сжав губы, что их почти не было видно, и покорно ждал, когда к нему обратятся.

   По костюму нельзя было судить о его положении в свете. Он не был роскошен и не бросался в глаза. Темное платье, стальные пуговицы, камзол скромный, вышитый, остальной костюм тоже черный; на башмаках пряжки, крытые лаком и почти невидимые, сбоку шпага со стальным эфесом, на голове парик, который был надет как неизбежная необходимость и потому казался скорее официальным, чем изящным. Под мышкой он держал черную шляпу без галуна; одна рука была обтянута перчаткой, и даже батистовые манжеты он забыл обшить кружевами.

   Брюль, увидав вошедшего, быстро поднялся, как бы отброшенный пружиной, и, пройдясь по комнате, сказал:

   - Ганс, у меня только полчаса свободного времени, и я призвал тебя для серьезного разговора. Отвори, пожалуйста, двери и взгляни, нет ли кого в передней.

   Послушный Ганс, имя которого было Христиан, а фамилия Геннике, тихо отворил двери, окинул глазами переднюю и дал знак рукой, что они одни.

   - Ты знаешь, вероятно, - начал Брюль, - что вчера его величество изволило назначить меня директором акциза и вице-директором податей.

   - Я пришел именно с тем, чтобы вас поздравить, - отвечал Геннике, кланяясь.

   - Право, не с чем поздравлять, - прервал его Брюль, принимая на себя вид человека недовольного и озабоченного. - Это опять новое бремя на мои слабые плечи.

   - Которые, однако, не согнутся под ним, - заметил, кланяясь, стоящий у двери.

   - Ганс, - обратился к нему Брюль, - все дело в двух словах: - хочешь ли ты присягнуть мне, что будешь верен и послушен? Хочешь ли вместе со мной рисковать сломать себе шею? Отвечай...

   - Вдвоем, мы никогда не сломим ее, - с тихой и холодной улыбкой шепнул Геннике и покачал головой.

   - Посильнее нас ломали.

   - Да, но они были менее ловки, чем мы. Сила и могущество это нуль, если не уметь пользоваться ими. А мы, я вас уверяю, сумеем. Я согласен, но с условием, чтобы у меня ничем не были связаны руки.

   - Помни только, - холодно заметил Брюль, - что это не пустые слова, но клятва.

   С какой-то злой иронической улыбкой Геннике поднял руку с двумя пальцами кверху и сказал:

   - Клянусь... но чем, хозяин и государь мой?

   - Перед Богом, - отвечал Брюль, набожно нагнув голову и сложив руки на груди. - Геннике, ты знаешь, что я искренно набожен и никаких шуток...

   - Ваше превосходительство, я ни над кем и ни над чем никогда не шучу. Шутки вещи дорогие, многие заплатили за них жизнью.

   - Если ты пойдешь со мной, - прибавил Брюль, - я в свою очередь обещаю дать тебе власть, значение и богатство...

   - Особенно последнее, - прервал Геннике, - так как в нем заключается все остальное... Богатство...

   - Ты забыл, вероятно, о судьбе того, который, несмотря на свое богатство, очутился в Кенигштейне?

   - А знаете ли вы, почему? - спросил стоящий у дверей.

   - Немилость государя, немилость Бога.

   - Нет не то, а пренебрежение туфлей. Умный человек должен поставить на алтаре туфлю и на нее молиться. Женщины все делают.

   - Однако же, и сами падают; а Козель? Козель в Стольфене.

   - А кто подставил ногу Козель? - спросил Геннике. - Присмотритесь получше и увидите прелестную ножку госпожи Денгофер и маленькую туфельку, под которой сидел великий король.

   Брюль помолчал и вздохнул.

   - Ваше превосходительство, начинаете новую жизнь. Вы ни на минуту не должны забывать, что женщина....

   - Я сам помню это, - сердито отвечал Брюль. - Итак, Геннике, ты со мной?

   - На жизнь и на смерть! Я человек незначительный, но во мне много опытности; поверьте мне, ум мой, воспитавшийся и созревший в передних, не хуже того, который в залах подается на серебряных подносах. Перед вами мне незачем скрываться и для вас это не тайна; Геннике, которого вы видите перед собой, вышел из дрянной скорлупы, которая лежит где-то разбитая в Цейтце. Долго я перед другими, как лакей, отворял двери, и, наконец, они открылись передо мной. Первое мое испытание было на акцизе в Люцене.

   - Поэтому-то в деле акциза и податей ты мне и нужен. Король требует денег, а государство истощено; стонут, плачут, жалуются.

   - Зачем же их слушать, - холодно возразил Генннке, - они никогда не довольны и вечно будут пищать. Их нужно прижать как лимон, чтобы выжать сок.

   - Но чем и как?..

   - Есть над чем задуматься, но мы найдем средства.

   - Будут жаловаться.

   - Кому? - расхохотался Геннике. - Разве нельзя загородить всех дорог саблями, а тех, которые слишком громко выразят свое недовольство, разве мы не можем, ради спокойствия нашего государя, посадить в Кенигштейн, отправить в Зоненштейн или заключить в Плейзенбург?

   - Да, это правда, - задумчиво сказал Брюль, - но это не даст денег.

   - Напротив, это-то их нам и доставит. Разнузданность ведь ужасная. Шляхта начала подавать голос, мещане завывать, а тут и мужичье заревело.

   Брюль слушал с большим вниманием.

   - Денег нужно очень много, а нынешний карнавал, ты думаешь, даром пройдет?

   - Конечно, и все что спустит двор, пойдет к тому же народу, а не в землю; следовательно, у них есть чем платить. В деньгах мы нуждаемся для государя, - прибавил он, поглядывая на Брюля, - а и нам они бы пригодились. И вашему превосходительству, и вашему покорному слуге.

   Брюль улыбнулся.

   - Конечно, с какой же стати работать в поте лица даром!

   - И взять на душу столько проклятий.

   - Ну, что касается проклятий, Бог не слушает этих голосов. Король должен же иметь все, что ему нужно.

   - А мы - что следует, - прибавил Геннике. - Воздадите Божие Богови, кесарево кесареви, а сборщиково - сборщику.

   Брюль в раздумьи остановился перед ним и после короткого молчанья сказал тихо:

   - Поэтому-то имей глаз открытым, ухо внимательным, работай и за меня, и за себя, доноси мне обо всем, что нужно: у меня и без того столько хлопот в голове, что ты мне положительно необходим, и я один не слажу со всем этим.

   - Положитесь на меня, - возразил Геннике. - Я отлично понимаю, что, трудясь для вас, я тружусь для себя самого. Я не обещаю вам платонической любви, потому что так, кажется, называют, если кто целует перчатку. Каждое дело должно быть предварительно выяснено. Я буду помнить о себе, буду помнить о вас и короля не забуду.

   Он поклонился, и Брюль, похлопав его по плечу, прибавил:

   - Геннике... Я помогу тебе высоко подняться.

   - Только не слишком и не на новом рынке {Под словом "новый рынок" - место казней в Дрездене, нужно разуметь вероятно, виселицу.}.

   - Об этом не беспокойся. А теперь, мой мудрец, какой ты мне дашь совет? Как удержаться при дворе? Войти на лестницу - вещь не великая, но не свалиться с нее и не свернуть шеи - это похитрее.

   - Я могу вам дать только один совет, - начал бывший лакей. - Все нужно делать через женщин. Без женщин ничего не сделаете.

   - Положим, - возразил Брюль, - есть другие пути.

   - Я знаю, что вы, ваше превосходительство, имеете за собой падре Гуарини и отца...

   - Тс, Геннике!

   - Я молчу, а все-таки, прибавлю, пора вашему превосходительству подумать и о том, что власть женщины много значит: никогда не помешает иметь запасную струну.

   Брюль вздохнул.

   - Я воспользуюсь твоим советом, оставь это уж мне. Оба замолчали.

   - В каких отношениях находитесь вы с графом Сулковским? - шепнул Геннике. - Не нужно забывать, что солнце заходит, что люди смертны и что сыновья заступают на место отцов, а Сулковские Брюлей.

   - Этого нечего бояться, - улыбнулся Брюль, - он мне друг.

   - Мне бы более было желательно, чтобы его жена была вашим другом, - заметил Ганс, - на это я больше бы мог рассчитывать.

   - У Сулковского благородное сердце.

   - Не спорю, но каждое сердце благородное более любит ту грудь, в которой оно бьется, чем всякую другую... Ну, а граф Мошинский?

   Брюль вздрогнул и покраснел. Он быстро взглянул на Ганса, как бы желая прочесть, сказал ли он эту фамилию с задней мыслью.

   Но лицо Геннике было спокойно и представляло олицетворенную невинность.

   - Граф Мошинский не имеет никакого значения, - прошипел Брюль, - не имеет и никогда иметь не будет.

   - Его величество выдало за него замуж собственную дочь, - медленно произнес Геннике.

   Брюль не сказал ни слова.

   - У людей злые языки, и поговаривали, - начал опять Геннике, - что панна Козель предпочитала бы иметь мужем кого-то Другого, а не графа Мошинского.

   Сказав это, он взглянул в глаза Брюля, который молчал, надменно подняв голову.

   - Да, - крикнул он, - да! Он вырвал ее у меня своими интригами, он вымолил ее!

   - И оказал этим вашему превосходительству величайшую в мире услугу, - рассмеялся Геннике. - Старая любовь не ржавеет, говорит наша пословица. Вместо одной пружины, вы можете иметь обе.

   Они взглянули друг другу в глаза, и по лицу Брюля пробежала тень.

   - Будет об этом, - сказал он. - Итак, Геннике, ты мой, рассчитывай на меня. Являйся ежедневно в шесть часов через черные двери... Завтра ты вступаешь в должность и здесь, у меня, будешь иметь канцелярию.

   Геннике поклонился.

   - И получу первое жалование, соответствующее труду.

   - Да, если подумаешь, чтобы было чем заплатить.

   - Это мое дело.

   - Ну, теперь прощай, уже поздно.

   Геннике поцеловал его в плечо и положил руку на сердце, а потом медленно, тихо и незаметно вышел из комнаты. Брюль нетерпеливо позвонил. Тотчас же вбежал испуганный камердинер.

   - Во дворце бал начинается через полчаса. Носилки?

   - Стоят внизу.

   - Домино? Маска?

   - Все готово.

   Говоря это, камердинер отворил двери и повел Брюля в гардеробную.

   Уже тогда эта комната могла считаться особенностью столицы. Кругом у стен стояли большие резные шкафы, в данную минуту все отворенные. Между двумя окнами, которые были занавешены, стоял покрытый стол на бронзовых ногах, а на нем большое зеркало в фарфоровой узорной раме, на которой были изображены цветы и херувимы; вокруг него зимой и летом цвели розы, обвивал его плющ и нагибал свои головки ландыш, из зелени выглядывали вечно смеющиеся головки сотворенных искусством существ, которых неизвестно как следует назвать; ангелами ли, амурчиками, птичками или цветками? Наверху сидело их двое: оба бедные, нагие, как их Бог сотворил, и горячо обнимались, желая позабыть о своей нищете; хотя на плечах у них и были крылышки, но они уже не желали летать.

   На этом столе перед зеркалом стоял целый прибор для туалета, как бы у женщины. В шкафах виднелись полные костюмы, начиная от башмаков и шляпы, кончая часами и шпагой; а все это было размещено в величайшем порядке. Мода и обычай требовали, чтобы все сменяли свою наружность и сходились в одном месте, как бы рожденные внезапно, благодаря одному мановению руки какого-нибудь чародея.

   На сегодняшний вечер не столько был необходим костюм, сколько домино. В отдельном шкафу лежали различные маскарадные принадлежности, висели плащи, шляпы, капюшоны и домино. Брюль остановился, недоумевая, что выбрать. Конечно, это был важный шаг. Король любил, чтобы во время маскарада гости не узнавали друг друга. Может быть, и Брюль не хотел, чтобы его тотчас узнали. Камердинер, следующий за ним с двумя свечами, ожидал приказания.

   Быстро повернулся новый директор.

   - Где тот костюм венецианского дворянина, которым я не успел воспользоваться в декабре?

   Камердинер подбежал к шкафу, стоящему в углу и закрытому дверцей другого, рядом стоящего шкафа. Брюль тотчас заметил черный бархатный костюм.

   Он начал быстро одеваться. Платье сидело великолепно, и в нем юноша казался еще благороднее, величественнее и ловчее. Все положительно было черно, даже перо при шляпе и покрытая лаком шпага.

   На груди только сияла тяжелая золотая цепь, на которой Брюль повесил медаль с изображением Августа Сильного.

   Так одевшись, он осмотрел себя в зеркале и надел на лицо полумаску. А для того, чтобы еще более быть неузнаваемым, он приклеил на чисто выбритом подбородке испанскую бородку, которая казалась совершенно натуральной и могла обмануть даже хороших знакомых. Он переменил перстни на пальцах, повернулся несколько раз и начал быстро спускаться с лестницы.

   Портшез, так назывались тогда носилки, стояли в сенях. Двое носильщиков были уже заранее переодеты по-венециански, в красных шерстяных шапках на голове и бархатных накидках на плечах. У обоих тоже были маски на лице. Лишь только спереди носилки были заперты и опустились зеленые занавески, как носильщики подняли их вверх и побежали по направлению ко дворцу.

   У главных ворот стояли гвардейские часовые и не впускали никого, кроме экипажей знатных и богатых носилок. Народ толпился, но часовые отталкивали его, подставляя свои зубчатые секиры. Одни за другими въезжали освещенные факелами экипажи и носилки. Во дворе набралось уже множество прислуги. Дворец словно горел бесчисленными огнями, так как в этот день гостей принимали два двора и два хозяйства. У одного стола - сам король, у других - сын его с супругой. Из залы короля в залу королевича вел целый ряд освещенных комнат, в которых уже через окна можно было видеть тени снующих масок. Носилки Брю-ля остановились у подъезда, двери которого распахнулись, и венецианский дворянин, точно настоящий сын дожа, выскочил из носилок. В минуту, когда он начал подниматься на каменную, покрытую коврами лестницу, Бог знает откуда появилась фигура другого итальянца, но совершенно другого рода. Это был мужчина в маске, на целую голову выше Брюля, плечистый, сильный, держащий себя прямо, как воин; грудь у него выдалась вперед, одет он был отлично и точно сошел со старой картины Сальватора Розы. В этом костюме он был великолепен, как будто он для него только и был сотворен.

   На голове у него был надет шлем, без забрала, на груди панцирь, который испещряли изящными узорами золотые жилки; короткий плащ на плечах, шпага с боку и кинжал у пояса довершали костюм. В руке он держал надушенные перчатки, а на белых пальцах сияло несколько перстней. На лице у него была удивительная и странная маска, страшная и суровая, с длинными усами и клочком волос на бороде. Брови, изогнутые в виде буквы S, сходились в середине и переходили в морщины. Брюль только взглянул на эту отталкивающую маску и стал подниматься на лестницу, но итальянец, очевидно, хотел его догнать и вступить в разговор.

   - Синьор! - звал он шипящим голосом. - Corne sta? Va bene? {Как поживаете? Хорошо ли?}

   Брюль ответил ему только наклонением головы, но тот приблизился к нему и шепнул что-то на ухо, так что Брюль сердито отскочил. Маска же расхохоталась и указала на него пальцем.

   - A rivedersi, carrissimo, a rivedersi! {Ну до свидания, любезнейший, до свидания.}

   И он тихо пошел за ним; из королевской залы долетали уже звуки музыки, а ему, очевидно, нечего было торопиться, он шел медленно, упершись рукой в бок и лениво двигая своими длинными ногами. Когда он вступил на последние ступени лестницы, он потерял из вида Брюля, затерявшегося в толпе. Все залы и комнаты были переполнены гостями. Блеск огней, красота богатых костюмов, сияющие алмазы женщин положительно ослепляли глаза.

   Все это волновалось, шумело, пищало, смеялось, прыгало, исчезало и опять показывалось перед глазами зрителя.

   В пышных польских костюмах с саблями, украшенными дорогими камнями, прогуливалось несколько легко узнаваемых сенаторов, на лицах которых, только ради приказания короля, черные полоски изображали из себя маски. Чаще всего в этой толпе бросались в глаза турки, мавры, испанцы, несколько монахов, с опущенными на лицо капюшонами, несколько летучих мышей, несколько мифологических богинь с открытыми прелестями и закрытыми лицами и множество венецианцев, похожих на Брюля.

   Были здесь и шуты, и паяцы.

   Даже дети с колчанами и крыльями за плечами сновали в этой толпе, как бы угрожая бессильными стрелами; но их никто не боялся.

   Королева Елизавета, Мария Стюарт, Генрих IV... Кого только там не было? Король с палкой с золотым набалдашником медленно расхаживал, задевая женщин и стараясь узнать их, что ему было очень легко, так как он хорошо знал всех тех, по крайней мере, которые стоили того, чтобы быть узнанными.

   На других маскарадах он мог бы встретить какую-нибудь столичную красавицу, не имеющую доступа ко двору; но в этот вечер во дворец были допущены только экипажи знатных, богатые носилки и маски, наружность которых доказывала, что они не принадлежат к плебеям.

   В залах хозяйками были самые красивые дамы, в столовых и буфетах устроены были хозяйства: китайские, японские, турецкие и т. д. Каждая из придворных дам должна была принимать и угощать почтенных гостей.

   За королевскими залами такие же столы находились в распоряжении королевы Жозефины и ее двора.

   У одного из них сияла молодая графиня Франциска Коловрат: та же самая шалунья Франя, которая, имея восемь лет, умела так хорошо представлять из себя опытную придворную девицу... Теперь это была свежая девушка, кокетливая, веселая, гордо посматривающая на всех и вся покрытая бриллиантами; костюм пастушки не помешал ей выставить на показ все фамильные драгоценности.

   Другие красавицы двора скрывались под более или менее прозрачными масками; но их выдавала походка, ручка, родимое пятнышко на белой шее, или даже самый костюм.

   Королева Жозефина мало принимала участия во всеобщем веселье; да и находилась она здесь, только желая угодить тестю и мужу. Гордая ее осанка, строгое и некрасивое лицо и холодное обхождение не привлекали никого. Все знали, что она не любила пышных увеселений и предпочитала им семейную жизнь, молитвы и... сплетни. Строгая как для себя, так и для других, она внимательно посматривала на тех, которые вращались около нее. В окружающей ее атмосфере господствовали холод и принужденность. Никто не решался позволить себе свободно пошутить, так как тотчас встречал суровый взгляд королевы. Даже в маскараде, в последний вторник, Жозефина не забыла, что она дочь Цезаря.

   Тут же стоял вежливый и молчаливый королевич Фридрих, довольно красивый и с величественной осанкой, но холодный, как статуя, и соблюдающий церемонии. Ему было приятно смотреть на веселье других, но сам он не принимал в нем никакого участия. Он только величественно приглашал гостей и иногда бросал только словечко к окружающим его близким людям. Несмотря на молодость, в нем проглядывала вялость физическая и в особенности нравственная. За ним стоял, ожидая приказаний, пышно и великолепно одетый Сулковский. Королевич часто поворачивал к нему голову, взглядывал в глаза, спрашивал и, получив ответ, с удовольствием наклонял голову.

   Смотря на них обоих вместе, легко можно было догадаться о тех отношениях, в которых они находились между собой; первый - слуга, был больше господином, нежели сам господин, который только по наружности был государем, не чувствуя этого. Сулковский, напротив, принимал величественные позы и с аристократической надменностью посматривал на снующие кругом фигуры.

   По красоте лица тоже уступал ему король, который, несмотря на молодость, здоровье и свежесть, очень напоминал собой обыкновенного немца.

   Зато у столов Августа Сильного и вокруг его особы собралось самое веселое общество. Декольтированные маски то и дело задевали его величество, посматривающего сверху пресыщенным взором на маски, которые уже не имели для него ничего привлекательного.

   Брюль вошел, как ему казалось, не будучи узнанным; жадными глазами он искал кого-то и хотел узнать под костюмом. Незамеченный, он проскользнул по зале мимо столов, желая убедиться, нет ли тех, кого он искал, при хозяйствах. Он не замечал, что встреченный им на лестнице итальянец издали следовал за ним.

   Геркулесовское его сложение и свобода, с какой он шел по залеу не обращая ни малейшего внимания на тех, которые попадались ему навстречу, привлекали к нему женщин. Одна или две хотели его интриговать, но он, смеясь, шепнул им на ухо их фамилии... и они разбежались.

   Король тоже с любопытством взглянул на него и заметил, обращаясь к Фризену:

   - Если б здесь был кто-нибудь из прусских князей, они тотчас завербовали бы его в гренадеры. Кто он?

   Но никто не мог дать удовлетворительного ответа. Между тем, итальянец исчез за колоннадой.

   В то же самое время Брюля остановила цыганка, старая, высокого роста женщина, с палкой в руке, в шелковой широкой накидке, вся в бусах, блестках и цветных украшениях. Полумаска позволяла видеть желтый, покрытый морщинами лоб гадальщицы. Она протянула руку и как-то, не то шипя, не то пища, потребовала у Брюля руку, обещая ему погадать. Тот не имел ни малейшего желания узнавать свое будущее и поэтому хотел отступить, но цыганка настойчиво требовала руки.

   - Non abbiamo paura {Не бойтесь.}. Я вам предскажу хорошее...

   Брюль протянул руку в перчатке.

   - Я не гадаю по перчатке, но только по руке, - смеясь, сказала она, - сними...

   На колонне, около которой они остановились, висела люстра с шестью свечами, цыганка подняла белую руку Брюля ладонью кверху, внимательно рассмотрела ее и покачала толовой.

   - Великая судьба, блестящее будущее, - сказала она. - Во всем удача, а счастья мало...

   - Это загадка, - прервал Брюль. - Как же иметь во всем удачу, а не иметь счастья?..

   - Это также легко, как быть счастливым, несмотря на бедность и несчастную судьбу! - воскликнула старая, изменив голос. - А знаешь ли ты, почему ты не будешь наслаждаться счастьем? Потому что у тебя нет сердца.

   Брюль саркастически улыбнулся.

   - Ты никого не любишь.

   Он молча покачал отрицательно головой.

   - Продолжай, маска, продолжай, что же далее?

   - Ты не благодарен, - тихо прошептала она ему на ухо, - ты слеп, ищешь только величия.

   - Меня очень радует, - переменив голос, возразил Брюль, - что ты, очевидно, принимаешь меня за кого-то другого.

   Маска в ответ на это написала ему на ладони: "Брюль". Он быстро вырвал руку и бросился в сторону; цыганка хотела его удержать, но он исчез. Может быть, ему приятнее было вздохнуть свободнее в этой толпе, не будучи узнанным и задеваемым. Он блуждал до тех пор, пока не показалась маска, приковавшая к себе все его внимание.

   Ее фантастический, восточный костюм указывал в ней какую-то царицу... Семирамиду или Клеопатру, это было довольно трудно угадать, потому что тогда в костюмах фантазия играла большую роль, чем историческая верность. Заботились о том, чтобы быть одетой красиво и пышно, а не о том, чтобы с точностью археолога воскресить умершую старину.

   И царица Семирамида хотела быть только величественной властительницей, чего с ее осанкой и костюмом легко было достигнуть. Она была одета в платье из золотой парчи с длинным шлейфом; на него падал с головы от короны прозрачный вуаль, на шее ожерелье из огромных аметистов. В руке она держала скипетр и была опоясана поясом, усаженным попеременно аметистами и алмазами: при том королева имела осанку, движения и походку настоящей властительницы народов и сердец. На красивой белоснежной шее красиво вились темные кудри волос, напудренных золотом, а нижняя часть лица, молодая и безупречной красоты, имела в себе что-то повелительное. В маленьких розовых ушах висели серьги, состоящие из бриллиантов и огромных жемчужин, из которых самая большая красовалась на короне. Когда она проходила, все сторонились с дороги, не смея заговорить с ней. Она шла, равнодушно посматривая по сторонам. Брюль стоял около колонны; увидав ее, он немного колебался и потом поклонился ей, прикоснувшись рукой к шляпе. Она остановилась на мгновенье; тогда он протянул руку, и она нехотя подала свою... Он быстро написал ей на ладони две буквы. Она пристально посмотрела на него, но ей как будто было все равно, что ее могли узнать, и, постояв секунду, она пошла далее. Брюль, не будучи в состоянии противиться ее обаянию, тихо пошел за ней. Несколько раз она повернула голову в сторону и, видя, что он упрямо следует за ней, остановилась. Между зелеными кустами (так как эта зала представляла из себя сад весной) стояла незанятая скамейка; царица села на нее, а венецианец остановился тут же. Она долго смотрела на него и велела ему подать руку, что он тотчас исполнил и почувствовал, как она написала пальчиком на его ладони Г. Б. и засмеялась. Он приблизился еще ближе и стал около померанцевого дерева.

   - Что я вас узнал, графиня, это неудивительно, - прошептал он. - Я узнал бы вас везде и не в этом королевском костюме, который для вас очень подходящ; но что вы могли меня узнать...

   - В костюме одного из Совета Десяти, - послышался голос из-под маски, - но он именно для вас и подходящ.

   - Графиня, вы восхитительны!

   Она приняла этот комплимент совершенно равнодушно.

   - Но будучи прекрасной, как божество древних, изваянное из мрамора, вы и холодны, как мрамор... как мрамор без души.

   - Что же далее? - спросила маска. - Скажите что-нибудь поинтереснее, а это я уже слышала много раз.

   - Но что же, как не это, могу я сказать вам, графиня! - воскликнул Брюль дрожащим голосом. - Как только я взгляну на вас, во мне кипит месть, гнев, зависть, и с губ чуть не скрывается проклятье.

   - Какая поэзия! Что же далее?

   - Если б я только смел, я проклинал бы вас и тот день, и час, в который я вас впервые увидал, - произнес Брюль с чувством. - Но стоит только на вас взглянуть, и я бессилен. Вы имеете надо мною какую-то власть.

   - Так ли это? - поворачиваясь и смотря на него, холодно спросила она.

   - Нужно ли клясться, да и к чему вам моя клятва, когда вы другому поклялись перед алтарем.

   - Я не требую клятвы, - спокойно возразила она, - я хочу убеждения, что это так, а его часто не даст клятва.

   Она долго смотрела на него.

   - Моя любовь...

   - Послушайте, Брюль, я верю, что вы были влюблены в меня. В этом нет ничего удивительного: я молода, имела имя и будущее для того, кто должен был получить мою руку; но это могла быть такая любовь, какие мы видим ежедневно, воспламеняющаяся утром и потухающая вечером. Я такой любви не желаю.

   - Моя любовь, кажется, дала вам доказательство; она началась еще в детстве и живет еще, несмотря на то, что вы отняли всякую надежду; будучи отталкиваема, она возвращается; презренная, она все еще не потухла.

   - Любовь это или самолюбие? - спросила маска. - В твоих поступках, Брюль, главную роль играет самолюбие.

   Брюль немного помолчал и покачал головой.

   - Не спорю, что, потеряв надежду на счастье, хочу теперь быть страшным и сильным.

   Маска взглянула на него и, подпершись рукой, начала медленно и плавно говорить:

   - Мы не знаем, что ожидает нас в будущем. Я буду с тобой откровенна: я тоже не была к тебе равнодушна, с тобой я была бы счастлива, так как у нас одинаковые характеры и мысли, но так лучше... муж и жена это сражающиеся на смерть враги, мы же можем быть верными друзьями.

   - Друзьями! - прервал венецианец. - Как страшен этот гробовой покров, это имя друга!

   Маска подняла голову и иронически ей покачала, причем бриллианты в ее короне ослепительно заблистали, ручкой же она ударила по руке Брюля.

   - Муж будет любовником, а я другом, то есть отвергнутым слугой.

   - Муж любовником? - засмеялась маска. - Где ты слыхал об этом? Эти два слова противоречат друг другу. Мой муж, мой муж! Да я его ненавижу, он мне гадок, я его терпеть не могу!

   - Однако же, вы вышли за него замуж.

   - Меня выдал отец-король, но это случилось к лучшему, поверь мне. Я с ним свободна и сохраню себя для будущего. Я верю в будущее и в мою звезду.

   - Но встретятся ли когда-нибудь наши звезды?

   - Если это предназначено, то должны встретиться.

   - Вы говорите это, графиня, таким холодным, равнодушным тоном.

   - Потому что я всегда умею владеть собой, люблю ли я, или ненавижу. Чувство, которое не умеют скрывать, становится добычей людей.

   - Но как же верить в него, не видя?

   - Что же такое по-вашему вера? - засмеялась прелестная маска. - Кто любит, должен чувствовать и угадывать, а кто не разгадает сердце женщины, тот его недостоин.

   Сказав эти слова, она вдруг встала и исчезла в толпе прежде, чем Брюль мог опомниться. Он еще стоял ошеломленный и счастливый, когда к нему в припрыжку подбежал очень странный паяц, так как, несмотря на шутовской костюм, огромные пуговицы состояли из рубинов, окруженных жемчугов. Казалось, он кого-то искал, но, застав здесь только венецианца, он остановился, оглядывая его с любопытством. Он нагнулся почти до земли, желая заглянуть под маску, но Брюль прижал ее рукой. Тогда он начал прыгать вокруг него с напускной веселостью и шутовскими ужимками.

   - Cavaliere nero {Черный рыцарь.}, что сказала тебе королева? Ты ее знаешь? Что?

   - Sono un forestiero... Addio! {Я иностранец... прощайте.}, - прошипел ему на ухо Брюль и отошел от него, но паяц, не догоняя его, следил за ним. Колоссальный итальянец тоже не спускал с него глаз.

   Немного спустя они встретились у колоннады. Паяц приподнялся к уху итальянца.

   - Кто это?

   - Брюль.

   - Так и есть, - вырвалось у паяца, - я его узнал по той ненависти, которую почувствовал в его присутствии, но уверены ли вы?..

   - Я? Я, который ненавижу и презираю его более вас, граф, я узнал бы его в преисподней.

   Паяц вдруг отскочил и побежал, увидав издали царицу, и со страстью во взоре стал за ней следить. Итальянец же задумчиво блуждал по залам.

   Общество оживлялось все более и более, и те, которые подобно паяцу искали или следили за кем-нибудь, с трудом могли протолкаться в этой толпе. Шум, писк и хохот заглушали музыку. Брюль направился в комнаты молодой королевы. В проходе его остановил монах с опущенным капюшоном и схватил его за руку.

   - Ежели ты хотел, чтобы тебя не узнали, - сказал он по-итальянски, - то ты не особенно мастерски переоделся. Тебя каждый узнает, господин директор.

   И он засмеялся.

   - Но по чем?

   - По походке, по ноге, по движениям, по вкусу, с которым ты оделся.

   Брюль не мог узнать маски и бросился к ней, но она уже исчезла.

   Он готов был поклясться, что это Падре Гуарини, но что мог делать иезуит здесь, в маскараде?

   Немного смущенный тем, что его узнали, он очутился в комнате, слабо освещенной лампами. Здесь его остановила женщина высокого роста, ударив веером по руке. Он не сомневался, что она узнала его, он тоже узнал ее с первого взгляда, но, желая быть любезным, он притворился, что не узнает ее.

   - Следует поздравить вас... Брюль.

   - Право, не с чем.

   - Я знаю, что ваша мысль и самолюбие стремится еще выше: но нужно идти по лестнице, иначе шествие будет неудачно. Ты уже и так стоишь высоко, а до сих пор еще не оперся на руку женщины, которая иногда умеет поднять еще выше.

   Брюль вздохнул.

   - Знаю я, для кого этот вздох, и что у вас делается в сердце. Но нужно забыть неблагодарную царицу и поискать другую, - сказала высокая дама.

   - Искать для того, чтобы найдя, быть снова отвергнутым?

   - Отвергнет разве та, которая не узнала бы тебя, а такой и жалеть нечего.

   Она нагнулась и, шепнув ему что-то на ухо, исчезла в толпе.

   Брюль пошел далее. Против него был стол Франи Коловрат, окруженный молодыми людьми. Девушка кокетничала, смеялась, строила глазки и подавала всем то, чего кто желал. Брюль смотрел на нее издали. Она была в высшей степени интересна и привлекательна, в глазах ее блестело остроумие, но с этой холодной любезностью, одинаковой для всех и неистощимой, она показалась ему страшной.

   Долго смотрел он на нее, задумавшись, и, не присоединившись к толпе, которая ее окружала, он отошел в сторону. Лишь только он бросился в кресло, чтобы отдохнуть, так как он уже немного устал, и собраться с мыслями, как уже рядом с ним уселся великорослый итальянец. Он посмотрел на Брюля сверху и спросил:

   - Не правда ли, прежде тебе была по вкусу царица, а теперь ты думаешь, не пойдут ли дела лучше с этой буфетчицей? Признайся!

   Брюль, не желая завязывать разговор, отрицательно покачал головою.

   - Это богатая девушка и в передничке принесет кому-то много бриллиантов... Тебе бы это пригодилось... Ведь ты их любишь?

   Брюль не ответил ни слова, а сделал только нетерпеливое движение и, скрестив руки на груди, хотел не обращать внимания на то, что говорил его собеседник, и поэтому повернул голову в противоположную сторону. Но итальянец знал, что ни одно его слово не пропадает даром, и поэтому продолжал вполголоса:

   - Посмотри только, какие белые ручки, какие, точно изваянные, плечи, какое личико, словно персик, которого пушок не был пошевелен крылышком птички. Это лакомый кусок, если не королевский, то по крайней мере министерский. Но Август И уже стар, а сын его, слишком набожен... Протяни только руку и получишь ее. Что будет потом, не знаю... посмотри, как она улыбается двадцати за раз, а что говорят ее глаза! Именно такая жена нужна такому, как ты, человеку. Гассе, великого музыканта, обвенчали с Фаустиной, и так артист, как ты, должен жениться на такой актрисе. Сегодня она уже великоле