Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

nbsp;    - Король это тебе сказал?

   - Да, король, боясь, чтобы его кто-нибудь не подслушал, как будто бы он не был королем, а невольником.

   - Да, он невольник и всегда им останется, - произнес, вздыхая граф, и задумался.

   - Да вознаградит тебя Господь! - произнес он. - Ты подвергался опасности ради меня, впрочем, скорее ради короля. Но чем я могу тебя отблагодарить?

   - Тем, что граф в эту ночь исполнит волю короля. Он поклонился и вышел.

   Граф стоял в размышлении, как прикованный. Уже Фрейлих вышел и бежал к своим саням, а Сулковский все еще стоял возле стола, не зная, что делать. Он слишком знал Брюля, чтобы не воспользоваться советом.

   На другой день Август возвращался с ранней обедни; его встретил Гуарини, осведомляясь о здоровьи его величества. Но цветущий вид короля лучше всего свидетельствовал о его здоровьи. Он наследовал от отца силу и здоровое телосложение. Кроме того, жизнь, которую он вел, еще более поддерживала его здоровье. Гуарини с другими придворными проводил его величество в кабинет. Король несколько раз взглянул на патера, как будто хотел что-нибудь прочитать на его лице, наконец, проговорил лаконически:

   - Мороз...

   - Больше всех я, как итальянец, это чувствую, но несмотря на то, что так холодно, - прибавил он тише, - есть люди, которые не боятся далекого путешествия. Тот граф, имени которого я не хочу произносить, потому что он имел несчастье попасть в немилость... в эту ночь выехал. Куда, неизвестно.

   Король молчал, как будто ничего не слыша. В кабинете ждал его с бумагами Брюль; он был смущен и задумчив; Август быстро подошел к нему.

   - Брюль, эти бумаги, которые ты вчера приносил, нужно поскорее подписать.

   - Все уже кончено! - произнес, вздыхая министр.

   - Гм? Что такое? - спросил король, прикидываясь удивленным.

   - Преступника уже нет, ваше величество: он сегодня убежал в Польшу.

   Король ударил рукой об стол и казалось был поражен.

   - Я знаю, что мне изменили, - прибавил министр. - При дворе, должно быть, существуют еще его сторонники и приятели, но рано или поздно все будет открыто.

   Вместо ответа Август взял со стола огромную фарфоровую табакерку, отворил ее и предложил министру, ничего не говоря. Брюль, наклонившись, дотронулся пальцами до табакерки.

   - Охотиться будем около Таубенсгейма, - произнес король, - пусть приготовят экипажи.

  

  

   Брюль остался победителем, но, однако, не имел удовольствия навсегда избавиться от неприятеля; многие годы он должен был опасаться мести Сулковского. Граф большей частью проживал в Вене; там он получил княжеский титул; после смерти короля Лещинского он получил имение в Польше. Кроме того, в Шлезвиге он также имел значительные поместья: но ни разу граф не старался напомнить о себе Августу; между тем, Брюль окружил короля заботливой опекою.

   Наш рассказ относится к началу деятельности Брюля, который до самой смерти Августа III управлял Саксонией и Польшей; он успел переделать себя в польского дворянина; по его собственным словам, счастье служило ему до последней минуты. Брюль, личность историческая и вместе с тем служит характерным типом своей эпохи; в Брюле мы видим, как в зеркале, весь век Августа III.

   Ничего не прибавляя мы могли бы окончить наш рассказ, но до нас дошла интересная сцена, которая может служить эпилогом к нашему рассказу.

   В 1756 году, во время войны с Пруссией, поздней осенью, Брюль во главе своей армии, оставляя все в руках неприятеля, вместе с Августом должен был уходить в Польшу; по случаю дурной погоды и недостатка лошадей, весь обоз, войско и экипажи разбились на несколько отрядов; король ехал в переднем, его министр случайно попал в задний отряд, так что Брюль страшно боялся попасть в руки короля прусского, который его ненавидел; поэтому он непременно хотел догнать короля и остальную дорогу ехать с ним; при Августе он мог чувствовать себя в большей безопасности. Но как нарочно его везде преследовала неудача: лошади падали, ломались колеса, так что ехать быстрее не было никакой возможности; осенние дожди испортили дороги, так что требовалось вдвое больше лошадей против обыкновенного. Брюль, волей-неволей, должен был подчиниться своей судьбе. Он ехал под впечатлением тех неудач, которые его постигли. Потерпев ничем не вознаградимые миллионные потери, он вынужден был вместе с Августом скрыться в Польшу, в которой нельзя было пользоваться такой неограниченной властью, как в Саксонии. Ловкость Брюля и здесь могла найти средства против всяческих неудач, но дело шло не так легко. Неудивительно, что прежний баловень судьбы в настоящую минуту казался пасмурен, немного перепуган и рассеян. В короткое время он быстро постарел, иногда он был до такой степени рассеян, что не мог понять, что ему говорят.

   Наступил вечер; дождь лил, как из ведра, лошади едва тащились. В сером тумане показалось издали маленькое местечко, с церковной колокольней. Брюль надеялся там найти короля, но возле почты он узнал, что Август ночевал в трех милях отсюда. Лошадей невозможно было достать, а люди уговаривали, чтобы в местечке остановиться ночевать. Брюль хотел послать за лошадьми, обещая щедрое вознаграждение, но все было напрасно, никто не ручался привезти до утра лошадей. Пришлось в местечке искать ночлега, где была всего одна гостиница. Вся многочисленная прислуга министра, имевшего тогда уже графский титул, разбежалась искать подходящего помещения.

   В гостинице "Лошадь" все было занято. В ней поместился какой-то польский вельможа со своим двором.

   Министру казалось, что достаточно одного его имени, чтобы ему уступили помещение, тем более, что польские вельможи почтительно относились к сейму, где Брюль всем распоряжался, и за вежливость мог пожаловать староство. Камердинер его превосходительства вбежал в гостиницу; там он увидел обширную свиту и какого-то знатного вельможу, которого величали князем. Не спрашивая о фамилии, камердинер обратился, как ему казалось, с просьбой, но скорее с повелением уступить часть помещения для его превосходительства.

   Услышав имя, польский вельможа как-то сморщился и, нахмурившись, отвечал немцу очень чисто по-немецки и даже с саксонским акцентом, что он не желает уступить занятой гостиницы, но готов разделить ночлег с господином министром.

   Между тем, дождь бил в окно кареты, так что внутри все было замочено. Камердинер вернулся с ответом, но Брюль, не останавливаясь перед тем, что придется на ночлеге приобрести новое знакомство, велел ехать в гостиницу. Он надеялся, что там его встретят, но он ошибся, никто не вышел навстречу. Брюль имел обыкновение удваивать свою вежливость и предупредительность в том случае, если с ним обходились грубо; он непременно решился пристыдить своей добротой гордого человека - поляка. Камердинер отворил дверь, министр вошел в обширную комнату; там в камине был разложен огонь, на столе горела свеча. Он искал глазами того князя. Но в нескольких шагах от него стоял Сулковский, вовсе не смущенный этой неожиданной встречей, но более гордый, чем когда-либо.

   Князь стоял молча, поглядывая свысока на своего врага, даже не приветствуя его поклоном и только равнодушно присматриваясь к нему.

   В первую минуту Брюль страшно побледнел и, пораженный, хотел уходить назад: ему казалось, что он попал в какую-то западню. Несмотря на всю силу характера, его лицо так изменилось от этой неожиданности, что Сулковский не мог удержаться от смеха.

   Должно быть, в эту минуту князь вспомнил и отца Гуарини и его поговорки, и этот язык, часто употребляемый при дворе: первые его слова были по-итальянски:

   - Гора с горой не сходится!..

   Брюль стоял в недоумении, видно было, что ему здесь не хотелось оставаться.

   - Вы, вероятно, слышали басню, - произнес Сулковский, - о буре, которая загнала волка и овцу в одну пещеру... Что-то вроде этого случилось и с нами. В такую грязь и слякоть не годится даже врагу отказать в убежище.

   Брюль молчал и отступал к дверям.

   - Будьте уверены, граф, что я не буду злоупотреблять своим положением, и не стану вас терзать, - прибавил Сулковский. - Для меня наша встреча, действительно, забавна, да еще в такую пору, когда после 14 лет судьба отомстила за меня.

   - Князь, - прервал Брюль, как можно вежливее.

   - Граф, - отвечал Сулковский, - если бы от вас это зависело, то вместо княжеского титула теперь у меня была бы удобная квартира в Кенигштейне.

   - Князь, - воскликнул Брюль, - вы мне приписываете такую власть, которой я никогда не имел!.. Прежде всего вы должны приписывать свой упадок своей собственной неосторожности, потом, может быть, справедливому гневу королевы, наконец, воле его величества, которой я был только исполнителем.

   - Граф, - сказал Сулковский, - про это следует говорить совершенно иначе, так как история когда-нибудь запишет, что его величество был исполнителем ваших фантазий.

   - Князь, вы ошибаетесь...

   - Граф, неужели вы меня считаете настолько ограниченным, чтобы я, зная лучше других людей обстоятельства, позволил уговорить себя верить в вашу невинность?

   - Я беру Бога в свидетели! - складывая руки, произнес Брюль.

   - Это выгоднее всего, - отвечал Сулковский, - потому что такой свидетель не может вмешиваться в наши дела настолько деятельно, чтобы для них сходить на землю. Лучшим свидетельством Божиим может служить судьба, которая теперь постигла нас. Вот, плоды вашей политики; нашествие пруссаков и постыдное бегство короля.

   Брюль содрогнулся.

   - Но это еще не конец, а начало! Увидим, какие последствия будут. А теперь вы едете в Польшу осчастливить ее, чтобы привести в такое положение, как Саксонию, - говорил Сулковский, смеясь.

   - В управлении Саксонией, - отвечал, кашляя Брюль, - мне не приходилось делать никаких нововведений, с меня довольно было идти по следам моего знаменитого предшественника.

   У князя глаза заблистали.

   - Ваш предшественник иначе хотел устроить будущее Саксонии, - гордо отвечал Сулковский, - доказательством тому служит план, который вы отобрали у меня, для того, чтобы через князя Лихтенштейна передать австрийскому двору.

   Брюль вздохнул.

   - Я... Я об этом ничего не знаю, - невнятно проговорил он, совершенно смущенный. - Но если кто-нибудь сделал это...

   Сулковский, смеясь, начал ходить по комнате, стараясь не приближаться к министру.

   - Послушайте, Брюль, - говоря по старому без титула, произнес князь, - по крайней мере, не играйте со мною комедий, это ни к чему не ведет. Точно так же, как передо мной, вам не придется разыграть ее перед историей, которую нет возможности обмануть. Вы заставите молчать литераторов, прикажете писать, говорить, думать, но ваши последние дела не скроете... Никто в свете не в состоянии сделать вас чистым перед историей. Вы перед ней предстанете без маски, как перед судом Божиим. При жизни вам удалось избежать позорного столба, но не избежите его после смерти.

   - Вся моя жизнь на виду! - в волнении воскликнул министр. - У меня нет тайн, князь, и я желаю этого суда!

   - Желали бы или нет, но вы его не можете избежать; это напрасно; он будет строгим и беспощадным.

   - Я покоряюсь ему, - отвечал Брюль, - я ни в чем себя не упрекаю; я вам прощаю, князь. Вы говорите, как соперник, которому не удалось сделать то, что мне само счастье дало в руки.

   - Что вы называете счастьем? - спросил, смеясь, Сулковский. - Патер Гуарини, или...

   Брюль покраснел; князь пожал плечами.

   - Честное слово, граф, я удивляюсь вам... Не говорите, что я мог бы тоже самое сделать на вашем месте! Скромно признаюсь, что я не в состоянии был бы столько зла и обмана привести к исполнению. Я желал славы, величия Саксонии; да, хорошо зная Августа, его благородную натуру, но ленивую и неспособную, я стоял на страже, чтобы помогать ему своей энергией. Всем тем, что имею, я обязан доброте нашего короля, но не обману и лицемерию.

   - Князь, - прервал министр, - это уже слишком! Сулковский повернулся к нему, пожимая плечами.

   - Ведь мы оба, как римские авгуры, можем смеяться из-за кулис над этой комедией, не скрываясь друг перед другом? Вы можете для других быть невинным Ефраимом... Но для меня вы всегда прежний, хорошо знакомый Брюль, которого я видел незаметным пажом, кланяющегося лакеям...

   Лицо Брюля то краснело, то бледнело; видно было, что он то хотел уйти, то оставался, в надежде, что он сумеет объясниться. Брюль всегда был очень ловок в разговорах; всегда он имел наготове софизм или удачную увертку; он знал неповоротливость Сулковского и думал, что все-таки под конец он его победит. Но он ошибся в расчетах. У князя явились и сила и слова. Напрасно министр искал точки опоры, наконец, он проговорил тихо:

   - Ваше сиятельство, я думаю, что вы должны относиться с большим уважением к Брюлю, потому что в Польше, где у вас есть поместья, Брюль также кое-что значит.

   - Да, но в Польше, господин Брюль, существуют известные права, которые побольше значат, нежели власть министра, или даже чья-нибудь повыше. В Польше скорее меня можно бояться, потому что я недавно из польского дворянина сделался австрийским князем.

   - Я имею такое же право на покровительство дворянства, как и ваше сиятельство, - прервал министр.

   - Вот забавная штука! - рассмеялся князь. - Неужели есть в целом крае хотя бы один человек, который бы не знал, что из тюрингенского дворянства вы перешли в польское шляхетство? Ваше дворянство, как и другие ваши дела, есть ни что иное, как обман.

   - Ваше сиятельство, вам, вероятно, желательно, чтобы я ушел из комнаты, - сказал министр, собираясь уходить.

   - Вовсе нет, потому что меня очень потешает эта сцена, - отвечал князь. - Но повторяю вам, не будем играть комедию.

   Некоторое время они стояли молча. Только слышно было, как дождь бил в окна, и целые потоки воды с шумом бежали с крыш; именно это и заставляло Брюля оставаться в этой единственной свободной комнате, которую должен был разделять со своим врагом. Министр о чем-то раздумывал.

   - Ваше сиятельство, - проговорил он, - будем говорить как старые приятели...

   - Фатальное воспоминание! - проворчал Сулковский.

   - В доказательство, что я лично ничего не имею против вас, я обещаю примирить вас с королем. Для меня одного тяжело двигать все бремя моих обязанностей.

   - Точно так, - прервал Сулковский, - мы могли бы ими с вами поделиться. Пересчитаем их: председатель сейма, великий подкоморий, председатель в акцизе, директор наумбургского и презбургского учреждений, генеральный комиссар балтийских портов, комендант Саксонских войск в Польше, полковник легкой кавалерии и пехоты; капитул мейсенского учреждения, кавалер польского ордена Белого Орла, российского Св. Андрея и даже прусского Черного Орла! Да разве это все? Я не считаю польских староств. Ха, ха, ха! - рассмеялся князь.

   - Не шутя, - прервал Брюль, - я утомлен. Поезжайте, князь, в Варшаву, я вас примирю с королем.

   - Да! Для того, чтобы завтра же без суда и расправы отправить меня в крепость, - отвечал Сулковский. - Нет, благодарю вас; я предпочитаю оставаться при Венском дворе и оттуда созерцать ваши гениальные дела.

   Брюль вздохнул, поднимая глаза к небу. В то время он уже был автором той знаменитой книги о молитве, которая заставляла легковерных людей считать его набожным, а других ханжей.

   Он охотно разыгрывал роль невинной жертвы.

   - Ах, - воскликнул он, - я несчастнейший человек в мире! Я один должен отвечать за чужую вину, тогда как то добро, которое мне удавалось совершать, обыкновенно приписывалось другим. Никто меня не знает, а все клевещут на меня; даже те, которым я желаю добра, преследуют меня!

   - Помилуйте, милейший граф, - произнес, смеясь, Сулковский, - ведь роль Цинцендорфа, которого вы изгнали из страны за его набожность, совсем вам не идет. Вы плохо ее разыгрываете... Моравские братья не примут вас, а такие люди, как я, осмеют... Оставьте это; согрейтесь лучше у камина; бросимте этот разговор.

   Сказав это, князь удалился к окошку и, увидев там кресло, уселся в нем, молчаливый и погруженный в раздумье.

   Прошло полчаса, а на дворе усиливался ветер и непогода. В камине завывал осенний ветер, издавая дикие звуки, иногда стекла звенели от порывов лютой бури, которая, казалось, удалялась, чтобы возвратиться с новой жестокостью.

   Этот странный аккомпанемент разговора двух соперников согласовался с их настроением. Порою открытые двери на постоялом дворе захлопывались с такою силою, что стены дома дрожали. Угасающее уже пламя под влиянием невидимой силы влетало в избу и гнало туда облака дыма, то опять разрастаясь возвращалось в трубу. Самое веселое настроение духа должно было уступить впечатлениям ночи и разыгравшихся стихий.

   Брюль иногда вздыхал.

   Он повернул голову к Сулковскому, который казался погруженным в полудремоту.

   - Князь, позвольте мне сказать вам еще одно слово, не в оправдание мое, а потому, чтобы молчание не осталось на моей совести.

   - Что за нежная и впечатлительная совесть! - сказал про себя Сулковский.

   - Наш монарх забыл уже оскорбление, его легко было бы умилостивить. Я не желаю быть посредником, потому что не пользуюсь доверием вашим, князь! Но епископ Краковский, или...

   - Граф, разве вам еще хочется уверить меня в том, - отвечал Сулковский, - что король когда-нибудь сердился на меня?! Не верьте этому, я знаю все причины, которые четырнадцать лет тому назад были поводом моего падения; у меня есть неопровержимые доказательства, что вы навязали королю причины немилости, что вы работали с усилием, и это вам не легко досталось.

   - Я, я? Протестую против этого обвинения! - вскричал Брюль.

   - Брюль, - сказал Сулковский, - за кого ты меня считаешь, чтобы я тебя обвинял в собственноручной работе, когда ты мог сделать чужими руками? Ты слишком ловкий артист, чтобы выступить лично там, где можешь загребать жар чужими руками.

   - Но, князь, вы были преданы королю, - сказал министр, желая дать другое направление разговору. - Разве вам не было бы желательно опять приблизиться к нему?

   - Да, наверное, если бы вы, работая целых четырнадцать лет над этою доброю душою и флегматической натурою, не сделали из нее послушную вам куклу, привыкшую уже к покою, не любящую уже никого, а играющую всеми, - сказал со вздохом Сулковский. - Смотреть теперь на развалины этого человека слишком грустно. Будущее отомстит вам за него.

   Оба замолчали. Брюль еще прибавил:

   - Мне не в чем упрекать себя. Мне казалось, что само провидение свело нас здесь, чтобы заживить рану и вознаградить за причиненные обиды. Я с своей стороны сделал все, что только можно было придумать, чтобы исполнить волю Провидения и сделал то, что указал перст Божий.

   - Бог и Брюль! Странное созвучие! - со смехом сказал Сулковский. - Ты позавидовал славе Цинцендорфа. В странном настроении я встретил ваше сиятельство: между Саксонским лютеранизмом и польским католицизмом. Видно, что эти два ритуала сошлись на рубеже и удвоились; вот причины настоящего благочестия.

   Сказав это, Сулковский плюнул, нагнулся к окошку и почти прильнул к нему, желая посмотреть, что делается на дворе.

   После этого, не сказав ни слова, надел меховую шапку, и оставив Брюля одного, вышел из избы в сени. Ветер выл беспрестанно, и дождь лил как из ведра. Несмотря на это, князь, не входя в комнату, велел камердинеру запрягать.

   Слуга попытался отговорить ей.

   - В первую встречную деревню, корчму, хату, лишь бы прочь отсюда! - закричал князь. - Только живо!

   Он не вошел уже в избу, в которой остался Брюль, предпочитая темные сени, и когда после продолжительного ожидания, экипаж был подан к крыльцу, он с нетерпением, бросился в него, и на вопрос слуги куда ехать, сказал:

   - Куда хочешь, мне все равно.

   Сквозь освещенное изнутри окошко постоялого двора видна была чья-то тень, как бы желающая высмотреть, что происходило на дворе. Экипаж Сулковского тронулся и голова в окошке исчезла.