Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

.

   Паули посматривал на кувшин, который снизу был шире и должен был содержать в себе еще порядочное количество вина.

   - Мне нечего бояться, - говорил он, как бы для своего собственного успокоения. - Не знаю, помните ли вы, как однажды, в невыносимо жаркий день, его величество послал меня к той несчастной богине, которая звалась Козель; там меня попотчевали таким предательским вином. Вкусно оно было, как вот это токайское, но поистине предательское. Я вышел на улицу и вижу, что все вокруг меня так и танцует. О, плохо дело, а нужно было идти к королю писать депеши. Двое придворных подали мне руки и казалось мне, что я лечу, что у меня выросли крылья! Посадили меня за стол, даже перо должны были обмакнуть и подать мне в руку, и бумагу положить передо мной. Король сказал несколько слов, и я произвел на свет депешу, как мне потом говорили, неподражаемую, великолепную! Но на другой день, и до сих пор, хоть убей, не знаю, что я писал! Достаточно того, что было хорошо и король, смеясь, в память этого происшествия подарил мне перстень с рубином.

   Из кувшина вино все лилось в бокал, а из бокала в горло. Паули гладил себе грудь и улыбался.

   - Собачья служба! - сказал он тихо. - Но вино такое, какого в другом месте и не понюхаешь даже.

   Кувшин среди разговоров и вздохов пришел к концу. Последний бокал был уже мутный. Брюль хотел его принять.

   - Стой! - крикнул советник. - Что ты делаешь? Природа выделила эти части не затем, чтобы их выливали, но чтобы скрыть на дне настоящую суть вина, эликсир, и самые питательные части!

   Когда Паули протянул руку за бокалом, Брюль вынул из-под стола другой кувшин. При виде его советник хотел подняться, но радость приковала его к креслу.

   - Что это? - крикнул он. - Что я вижу?..

   - Ничего, ничего, - тихо сказал паж, - это только второй том произведения, заключающий в себе его окончание. К несчастью, - продолжал он весело, - стараясь доставить вам произведение с началом и концом, вам, столь любящему литературу...

   Паули сложил руки на груди и наклонил голову.

   - Боже мой, да кто же не любит такой литературы! - вздохнул он.

   - Итак, - продолжал Брюль, - стараясь доставить вам полное произведение, я не мог достигнуть того, чтобы оба тома были одного издания. Вот этот второй том, - продолжал он, медленно приподнимая бутыль, покрытую плесенью, - раньше издан - это edito princeps {Более раннее издание.}.

   - Прелестно! - воскликнул Паули, придвигая рюмку. - Налейте же мне этого сокровища, только одну, единственную страничку: не следует ведь злоупотреблять такой древностью.

   - Но какая в нем польза, когда оно выдохнется и дух веков улетучится из него?

   - Правда, тысячу раз правда! Но депеши, депеши! - воскликнул Паули, пожимая плечами.

   - Сегодня депеши не придут, все дороги испорчены.

   - Ну их! Если бы еще все мосты провалились! - вздохнул советник.

   Рюмка была налита, и Паули выпил ее.

   - Это вино только король пьет, когда чувствует себя не совсем здоровым, - шепнул Брюль.

   - Panaceum universale {Лекарство от всех болезней.}!.. Губки прелестнейшей в мире женщины не могут быть слаще этого.

   - Вот как? - заметил Брюль.

   - Для тебя, - продолжал Паули, - это совсем другое дело, но для меня они потеряли свою притягательную силу; но вино - это нектар, который до самой моей смерти не потеряет своей прелести. О, если бы не депеши!..

   - Что же такое депеши, неужели вы все еще о них думаете?

   - И то, провал их возьми!..

   Советник продолжал пить, но эти слишком частые возлияния начали на него действовать, и он, усевшись удобнее в кресле, начал сладко улыбаться и щурить глаза.

   - Теперь вздремнуть бы немного и...

   - Прежде нужно закончить бутылку, - не уступал паж.

   - Конечно, ведь обязанность всякого честного человека или не браться за дело или кончать его, неправда ли? - продолжал советник. - Это дело совести, и потому по совести должно быть и совершено.

   Когда был наполнен последний бокал, Брюль взял с окна трубку и кисет с табаком.

   - Господин советник, теперь трубку!

   - Милый ты мой, - воскликнул в умилении Паули, открывая глаза, - и об этом ты не забыл! Ну, а ежели от этого зелья я опьянею еще более? Как ты думаешь?

   - Напротив, вы протрезвитесь, - прервал Брюль, подавая трубку.

   - Как тут будешь противиться искушению! Дай, дай! Чему быть, того не миновать! Может быть почтальон свернет себе шею, и депеши не придут так скоро. Я не желаю ему зла, но пускай бы его немного так... вывихнул...

   Оба рассмеялись, и Паули жадно начал глотать дым.

   - Чертовски крепкий табак!

   - Это королевский, - сказал паж.

   - Да, но ведь король куда крепче меня.

   Табак оказал свое действие, старик начал что-то бессвязно бормотать; затянулся еще раза два, и трубка выпала из его рук, он опустил голову на грудь и, перегнув ее на бок, немилосердно захрапел. Из полуоткрытого рта вылетали самые разнообразные и неприятные звуки.

   Брюль некоторое время посмотрел на него, затем улыбнулся тихо, на цыпочках подойдя к дверям, вышел в коридор, где пробыл немного и побежал в переднюю короля.

   Здесь его задержал молодой изящный юноша в костюме пажа. В нем проглядывал барич. Это был граф Антоний Мошинский. Его нельзя было не заметить между другими пажами короля, благодаря его белому личику и черным волосам. Черты лица его были, хотя и не особенно красивые, но выразительные; аристократическая же осанка и немного ненатуральные манеры делали его весьма заметным. Он вместе с Сулковским долгое время служил при королевиче, теперь же на время был определен к королю Августу И, который, как поговаривали, любил его ловкость и ум. Ему предсказывали тогда блестящую карьеру.

   - Брюль, - спросил он, - где ты был?

   Паж как будто колебался, не зная, что сказать.

   - В маршалковской зале.

   - Теперь ведь твое дежурство?

   - Знаю, но ведь я не опоздал, - и он взглянул на часы, стоящие в углу.

   - А я думал, что мне придется дежурить за тебя, - прибавил Мошинский, смеясь и переступая с ноги на ногу.

   По лицу Брюля пробежало что-то вроде тени, но оно тотчас же прояснилось.

   - Граф, - кротко сказал он, - вам, фаворитам короля, позволительно опоздать на час и на свои места поставить другого, но мне, бедному и выслуживающемуся, это было бы непростительно.

   При этом он очень низко поклонился.

   - Я не раз заменял других, меня же никто.

   - Ты хочешь сказать, что никто не в состоянии заменить тебя? - прервал Мошинский.

   - Граф, к чему смеяться над бедным невеждой. Я еще учусь тому, что вы давным-давно постигли. - И он опять низко поклонился.

   Мошинский подал ему руку.

   - С вами, - сказал он, - опасно сражаться на словах, я предпочел бы на шпагах.

   Брюль тихо и скромно отвечал.

   - Я ни в чем не признаю себя выше вас.

   - Ну, желаю всего хорошего, - сказал Мошинский. - Теперь наступает час вашего дежурства, до свидания. - Говоря это, он вышел из передней.

   Брюль вздохнул свободнее. Тихо подошел он к окну и стал в него равнодушно смотреть на двор, вымощенный каменными плитами и имеющий вид громадной залы. Прямо перед окном, в которое он смотрел, сновало множество занятых и деятельных слуг и приближенных короля. Военные в роскошных латах и мундирах, камергеры в кафтанах, шитых золотом, камердинеры, лакеи и бесчисленное множество людей, составлявших двор короля, суетились и бегали. Несколько носилок стояло у лестницы, а носильщики, одетые в желтые платья ожидали своих господ {Довольно долго в Польше существовал у знати обычай ездить по городу не в экипажах, но, в так называемых, лектыках, то есть роскошных носилках, которые несли четыре, шесть или восемь носильщиков. Если же выезжали в экипаже, то впереди бежал обыкновенно один или несколько скороходов.}; далее несколько изящных экипажей и верховые лошади в немецкой или польской сбруе; тут же стояли гайдуки в ярко красных костюмах и казаки. Все это представляло из себя живописную и пеструю картину.

   Камергер вышел от короля.

   - Что депеши еще не пришли? - спросил он у Брюля.

   - Нет еще.

   - Как только принесут их, приходите с ними к королю. А Паули?..

   - Он в маршалковской зале.

   - Хорошо, пусть ждет. Брюль поклонился.

   Комната начинала пустеть, так как наступающее обеденное время заставляло всех спешить домой.

   Долго смотрел Брюль нетерпеливо в окно и, наконец, увидал, как влетел во двор на измученной лошади почтальон, с рожком, висящим на шнурке, перекинутом через плечо, в огромных сапогах и с кожаной сумкой на груди.

   Лишь только Брюль его заметил, как тотчас бросился по лестнице и прежде, чем прислуга успела взять от почтальона запечатанную кипу писем, он схватил их и, положив на серебряный поднос, стоящий наготове в передней, пошел к королю.

   Август ходил по комнате с Гоимом. Увидав пажа, поднос л бумаги, он протянул руку и быстро сорвал печати. Он и Гош" приблизились к столу и начали просматривать принесенные письма

   Брюль стоял, ожидая приказаний.

   - А, а! - воскликнул Август. - Скорее позовите Паули! Брюль даже не пошевелился.

   - Идите, позовите мне Паули! - нетерпеливо повторил король. Паж поклонился и, выбежав, вошел в кабинет.

   Паули спал, точно мертвый; тогда он вернулся к королю.

   - А Паули? - спросил король, видя, что паж входит один.

   - Ваше величество... - начал, заикаясь, Брюль, - советник Паули... советник Паули...

   - Где он? Здесь?

   - Здесь, ваше величество!

   - Что же он не идет?

   - Советник Паули, - прибавил паж, опуская глаза в землю, - находится в невменяемом состоянии.

   - Если ты найдешь его умирающим, и тогда даже приведи его ко мне! - крикнул король. - Пусть прежде исполнит свою обязанность, а потом умирает, если хочет.

   Брюль опять стремительно побежал в кабинет, посмотрел на спящего, улыбнулся и вернулся к королю. Гнев короля возрастал, глаза пылали и лицо побледнело, что было самым скверным признаком. Когда этот король-силач совершенно бледнел, тогда все окружающие его дрожали от страха {Август II отличался необыкновенной силой, которая вошла в поговорку. Однажды в дороге у его лошади отвалилась подкова. Остановившись у кузницы, он велел кузнецу сделать новую. Но когда тот принес ее, то Август, взяв в руки, свободно переломил ее, то же случилось со второй и третьей и только четвертую он не мог сломать. Тогда он дал кузнецу талер, но тот, улыбнувшись, переломил его; король дал другой, третий, четвертый, но кузнец продолжал ломать и их, и только тогда остановился, когда Август дал ему сразу несколько.}.

   Брюль, не говоря ни слова, остановился у дверей.

   - Паули! - крикнул король, топая ногой.

   - Советник Паули находится в...

   - Пьян? - прервал король. - Противное животное! Не мог даже на несколько часов воздержаться от вина. Облить его водой. Сведите его к фонтану и дайте ему уксусу. Пусть доктор даст ему какое-нибудь лекарство и протрезвит его хоть на час, а потом пусть себе издыхает эта скотина!

   Говоря это, король сердито топал ногой.

   Брюль опять выбежал и при помощи слуги пробовал разбудить Паули, но тот был неподвижен, как бревно: никакой врач, кроме времени, не был бы теперь в состоянии привести его в себя. Тогда Брюль тихо, медленно стал возвращаться назад, думая о чем-то; казалось в нем происходила внутренняя борьба; он как будто бы колебался, боялся чего-то и что-то соображал. Остановившись у дверей, он некоторое время не решался войти и, только набожно вздохнув, нажал ручку двери.

   Король стоял посреди комнаты в выжидательной позе с бумагами в руках, губы у него были сжаты, брови сдвинулись, образуя складку на лбу.

   - Паули!

   - Нет никакой возможности разбудить его.

   - Черт бы его побрал! Но депеши, кто мне напишет депеши... слышишь?

   - Ваше величество, - промолвил Брюль, согнувшись вдвое и сложив руки на груди, - ваше величество, велика, почти преступна моя дерзость, простите ее великодушно; я знаю, что это безумно с моей стороны, но любовь моя к вашему величеству и глубокое почтение... Одним словом, ваше величество... я попробую составить депешу.

   - Ты? Молокосос!

   Брюль покраснел.

   - Ваше величество, испытайте меня.

   Август пристально посмотрел на него.

   - Хорошо, пойдем, - сказал он, направляясь к окну. - Вот письмо: прочти его и составь ответ, в котором был бы отказ, но отказ не должен быть так выражен, чтобы можно было понять, что он не положителен. Подай надежду, но не слишком ясно, заставь скорее догадаться. Понимаешь?

   Брюль поклонился и, взяв письмо, хотел с ним выбежать из кабинета.

   - Куда? - остановил его король и, указывая рукою на кресло, прибавил: - Садись сюда и пиши тут сейчас.

   Паж поклонился еще раз и присел на краю дивана, обтянутого шелковой узорчатой материей, движением руки отбросил манжеты, нагнулся над бумагой, и перо начало бегать по ней с такой быстротой, что даже король улыбнулся.

   Август с любопытством и внимательно посматривал на этого красивого мальчика, который составлял депешу, как будто записочку к возлюбленной.

   Жестоко ошибся бы тот, кто бы подумал, что, исполняя столь важное и могущее повлиять на его будущую карьеру дело, он забыл о своей позе. Он сел, как будто нехотя, как бы не думая, однако, ловко сложил свои изящные ножки, нагнул кокетливо головку и изящно положил на стол руки. Все это делал он хладнокровно, хотя, казалось, он сильно горячился и волновался; король не спускал с него глаз, и он, казалось, это чувствовал. Не задумываясь долго, он писал как бы под диктовку готовой мысли, ни разу не перечеркнул и ни на минуту не остановился. Только тогда перо остановилось, когда депеша была готова. Он быстро пробежал ее глазами и выпрямился.

   С очевидным любопытством и приготовясь быть снисходительным, король приблизился.

   - Читай, - сказал он.

   Брюль кашлянул, голос его немного дрожал. Кто может угадать, не была ли демонстрация страха тоже расчетом? Король, желая его ободрить, ласково прибавил:

   - Медленно, ясно и громко.

   Молодой паж начал читать составленную им депешу, и голос, сначала дрожащий, сделался металлически ясным. На лице Августа изобразились попеременно изумление, радость и как будто недоверие.

   Когда Брюль закончил, он не смел поднять глаз.

   Лицо короля прояснилось, и он потер руки.

   - Еще раз прочти сначала, - сказал король.

   Теперь Брюль стал читать еще громче, яснее и отчетливее.

   - Великолепно, - воскликнул он. - Сам Паули не сумел бы лучше! Перепиши начисто.

   Брюль с низким поклоном подал ему депешу, которая была написана так, что совсем не требовала переписки. Август похлопал его по плечу.

   - С сегодняшнего дня ты будешь моим секретарем при депешах. Пусть теперь Паули не показывается мне на глаза. Черт с ним, пусть и пьет, и издохнет.

   Он позвонил и тотчас вошел дежурный камергер.

   - Граф, - сказал ему король, - пусть свезут Паули домой, а когда он протрезвеет, объявите ему мое высочайшее неудовольствие. Пусть он не смеет показываться мне на глаза!!! Секретарем моим теперь будет Брюль. Уволить его от пажеской службы, но мундир оставить!

   Камергер издали улыбнулся скромно стоящему в стороне Брюлю.

   - Он меня выручил из крайне стеснительного положения. Я знаю Паули, он до завтрашнего утра будет лежать, как бревно, а депешу нужно послать немедленно.

   Король подошел подписаться и прибавил:

   - Списать копию.

   - В этом нет надобности, ваше величество, - тихо сказал Брюль; - я напишу ее наизусть, я помню каждое слово.

   - Вот так секретарь! - воскликнул король. - Прошу вас выдать ему триста талеров.

   Брюль подошел поблагодарить, и король дал ему поцеловать руку, что было признаком большого к нему расположения.

   Немного погодя курьер, взяв запечатанный пакет, скакал галопом через мост.

   Брюль покорно вышел в переднюю. Здесь уже была известна, благодаря камергеру Фризену, история депеши и неожиданной милости короля для юноши, от которого никто не ожидал таких способностей. Все посматривали на него с завистью и любопытством. Когда Брюль вышел от короля, все глаза устремились на него. На лице у него не было и следа гордости, даже радость свою он прикрыл такой покорностью, что можно было подумать, что он стыдится того, что совершил.

   Мошинский подбежал к нему

   - Правда ли? - воскликнул он. - Брюль назначен секретарем его величества? Когда? Что? Как?

   - Господа! Дайте мне опомниться от удивления и испуга, - тихо произнес Брюль. - Как это случилось? Да я сам не знаю, само Провидение позаботилось обо мне. Любовь к королю совершила чудо... Я сам не знаю; я ошеломлен, я не в своем уме.

   Мошинский пристально взглянул па него.

   - Если так пойдешь дальше, ты скоро обгонишь всех нас. Нужно заранее уже просить твоей милости.

   - Граф, будьте милосерднее, не издевайтесь надо мной, бедным.

   Говоря это, Брюль, как бы утомленный и теряющий силы, обтер пот с лица и сел, закрыв лицо руками.

   - Можно подумать, смотря на него, - сказал Мошинский, - что с ним случилось величайшее несчастие.

   Брюль, погрузившись в размышления, не слышал этого замечания. В комнате все шептались, смотря на него, и передавали вновь приходящим историю счастливого пажа. К вечеру весь город знал об этом, и когда Брюль вместе с прочими пажами явился в оперу, Сулковский, сопровождавший королевича, подошел к нему, чтобы его поздравить.

   Брюль, по-видимому, был в высшей степени тронут и не мог найти слов, чтобы выразить свою благодарность...

   - А что, видишь, Брюль, - шепнул Сулковский, посматривая на него сверху, - я предсказывал всегда, что тебя оценят; я не ошибся; орлиный глаз нашего государя сумел тебя отличить.

   Начали аплодировать тенору в роли Солимана; Сулковский тоже хлопал, но, повернувшись к другу, сказал:

   - Это я тебе аплодирую.

   Брюль покраснел и покорно поклонился. По окончании спектакля он исчез; ему даже вменили в заслугу, что он не хвастался своим счастьем. Товарищи искали его в замке, в квартире, но и там не нашли его; комната была заперта, а слуга уверил их, что он давно уже ушел из дому.

   Действительно, лишь только занавес упал, он тихо, закрывшись плащом, проскользнул в замковую улицу, а из нее в другую, ведущую к дворцу в Ташенберге, где некогда сияла Козель, а теперь властвовала дочь цезарей Жозефина. Встретив его здесь, можно было подумать, что он спешит сложить свои лавры к ногам какой-нибудь нарумяненной богини. В этом не было ничего неправдоподобного. Ему было всего двадцать лет, лицо, как у херувима, а женщины, испорченные Августом, были очень кокетливы.

   Очевидно было только то, что он старался не быть замеченным и узнанным. Лицо он закрывал плащом и как только раздавались на улице шаги, он прижимался к стене и еще более торопился. Достигнув дворца королевича, он вошел не в него, а в соседний дом; но прежде пристально посмотрел на ярко освещенные окна первого этажа. Тихо, без шуму, поднялся он по знакомой лестнице и, остановясь у знакомой двери, три раза постучал в нее. Ответа не было. Подождав немного, он опять тихонько и таким же образом постучал в дверь.

   Изнутри послышались медленные шаги, дверь наполовину открылась, и в ней показалась коротко остриженная голова старого человека. Брюль быстро скользнул в дверь.

   Комната, в которую он вошел, была освещена единственной свечей, которую держал слуга, стоящий у двери: комната эта была заставлена шкафами и представляла мрачный и унылый вид.

   Старик, отвечая на какой-то непонятный вопрос, шепнул что-то, указывая рукой на другие двери, к которым Брюль, сбросив плащ, подошел и чуть слышно постучал в них.

   Живой голос тотчас отвечал ему:

   - Favorisca! {По-итальянски: пожалуйте, войдите.}

   Комната, в которой очутился молодой паж, освещалась двумя свечами под абажуром, стоящими на столике. Она была просторная и как-то оригинально убрана.

   Наполовину открытый шкаф с книгами, несколько столов, заваленных бумагами, между окнами большое распятие с фигурой Спасителя; на диване в беспорядке разбросанное платье и на нем гитара.

   У стола, опершись на него одной рукой, стоял, ожидая его, человек уже немолодой, немного сгорбленный, с лицом желтым, сморщенным и длинным, с выдавшимся вперед подбородком и с черными глазами.

   В нем с первого же взгляда можно было узнать итальянца. В узких, бледных губах было что-то особенное, таинственное; но вообще лицо скорее было шутливым, чем загадочным. На нем виднелись добродушие и ирония; большой орлиный нос почти закрывал собой верхнюю губу.

   На коротко остриженной голове была надета черная шелковая шапочка, сам же он был в длинном черном платье, указывающем, что это духовная особа; на ногах были надеты черные чулки и туфли с большими пряжками.

   Увидав Брюля, он протянул руки.

   - Это ты, дитя мое! Как я рад! Да благословит тебя Господь!

   Юноша покорно подошел к нему и, нагнувшись, поцеловал руку.

   Хозяин сел на диван, предварительно сдвинув лежавшие на нем книги и платье, а Брюлю, стоявшему со шляпою в руках, указал на ближайший стул, на который тот присел.

   - Ессо! Ессо {Вот! вот! (по-итальянски).}! - шепнул сидящий на диване. - Ты думаешь, что сообщишь мне новость? Я уже знаю! Все знаю и радуюсь. Видишь, Провидение награждает, Бог помогает своим верным.

   Сказав это, он глубоко вздохнул.

   - Его я и благодарю в моих молитвах, - тихо сказал Брюль.

   - Останься верным вере, к которой тебя влечет сердце, осененное милостью Божией, и увидишь... - Он поднял высоко руку. - Ты пойдешь высоко, высоко! Невидимые руки будут тебя поднимать; я говорю тебе это. Я, сам по себе ничтожный и малый, но слуга Великого Господа.

   И он смерил блестящими глазами скромно сидящего пажа, улыбнулся и, как бы исполнив свою обязанность, весело прибавил:

   - Был ты в опере? Как пела Челеста? Смотрел ли на нее король? Был ли королевич?

   Градом посыпались вопросы.

   Падре Гуарини, так звали того, кого посетил Брюль, исповедник королевича, наперсник королевы, духовный отец нового двора, казалось столько же занимался оперой, сколько обращением на путь истины грешника, сидевшего перед ним.

   Расспрашивал он о теноре, о капелле, о гостях и, наконец, спросил, не был ли паж за кулисами?

   - Я? - с некоторым недоумением спросил Брюль.

   - Ничего дурного! Я не думаю ничего дурного; для музыки, Для искусства, чтобы посмотреть, каковы эти ангелы, когда должны быть простыми людьми. Челеста поет как ангел, но некрасива как сатана. Дали ей это имя разве ради голоса. Нечего опасаться, чтобы король влюбился в нее.

   И падре Гуарини начал смеяться.

   - А кто же царствует в сердце короля? - спросил он и, не ожидая ответа, сам сказал: - кажется, что как и в Польше, скоро наступят новые выборы по этой части.

   И опять он расхохотался.

   - Скажи же мне что-нибудь новенького, кроме того, что ты стал секретарем короля.

   - Что же мне сказать? То разве, что никакое счастье не переменит моего сердца и чувств.

   - Хорошо, хорошо, я тебе советую, будь, хотя тайно, добрым католиком; от нашего настоящего короля мы не можем ни ожидать, ни требовать, чтобы он был особенно ревностным приверженцем католицизма. Хорошо еще, что он хотя таков, но молодой будет совсем иным; святая наша госпожа Жозефина не допустит его сойти с истинного пути. Он набожен, верный муж и ревностный католик. Во время его царствования должно начаться и наше; мы не отчаиваемся; протестанты съели бы нас, если б только были в состоянии, но мы жестки для их зубов, и пасть у них мала... Chi va piano, va sano... chi va sano, va lontano {Кто идет тихо, будет здоров... а кто здоров, долго может идти.}...

   Повторив несколько раз, - lontano lontano! - он вздохнул.

   - В память сегодняшнего дня, благословляя тебя, дам что-то, что принесет тебе счастье. Подожди.

   Падре Гуарини выдвинул ящик и, опустив в него руку, вынул маленькие черные четки с ладанкой и крестиком.

   - Святой отец благословил их собственной рукой, назначив их владельцу большое отпущение грехов; но для этого нужно каждый день с ними молиться {У католиков существует верование, что некоторые молитвы, утвержденные папой, имеют такое значение, что читающий их получает полное отпущение грехов или частное отпущение их. Такой же способностью обладают и некоторые священные вещи, крестики.}.

   Брюль что-то сказал, поблагодарил, поцеловал руку духовника и встал.

   Гуарини нагнулся к нему и начал шептать что-то на ухо, причем паж несколько раз утвердительно нагнул голову, опять поцеловал его руку и тихо вышел из комнаты.

   В дверях ждал его тот же старый слуга со свечей в руке; Брюль сунул ему в руку монету и, закутавшись плащом, сошел с лестницы. Дойдя до дверей, он осторожно выглянул на улицу и, никого не увидев на ней, быстро выбежал. Отойдя несколько шагов, он остановился в раздумье, затем вновь побежал, остановился и повернул назад, но тотчас же опять вернулся, как бы не зная, на что решиться. Четки, которые обвивали его руку, он снял и быстро спрятал в карман и, подняв голову, стал отыскивать знакомый дом около церкви св. Софии.

   Еще раз он оглянулся.

   Двери дома, к которому он направлялся, были отворены настежь, на перилах лестницы стояла прикрепленная к столбику маленькая лампочка, которая еле рассеивала мрак, господствовавший под сводами. В обширных сенях в готическом стиле было тихо и пусто. Войдя на первый этаж, Брюль позвонил.

   Ему отворила горничная.

   - Пастор дома? - спросил он.

   - Дома, так как у него гости, с которыми он беседует...

   - Гости, - колеблясь, промолвил Брюль, как будто его что-то удерживало от посещения. - Кто же там?

   - Молодежь из Лейпцига, жаждущая слова Божьего и света. Брюль стоял еще на пороге, когда из соседних дверей показался

   человек средних лет и с серьезным лицом.

   - Я не хочу вам мешать, - сказал паж, кланяясь.

   - Никогда вы не мешали и не мешаете, - возразил хозяин, причем голос его звучал сухо, холодно и отчетливо. - Я теперь не в таком положении, чтобы ко мне то и дело приходили. Войдите, пожалуйста. Теперь такое время, что в протестантской стране к духовному лицу надо входить тайно, как первые христиане входили в катакомбы. Честь и слава тем, у которых хватает мужества войти в наш дом!

   Так говоря, он ввел Брюля в обширную комнату, очень скромно меблированную, но с цветами на окнах. Здесь не было никого, кроме двух молодых людей, из них один, более высокий, показался Брюлю знакомым; только он не мог вспомнить, где и когда его видел. Тот в свою очередь пристально посмотрел на нового гостя и тотчас подошел к нему.

   - Если не ошибаюсь, - сказал он, - мы во второй раз в жизни встречаемся с вами. Благодаря вам, я вышел на дорогу и не попал в руки королевских слуг, как какой-нибудь бродяга.

   - Граф Цинцендорф...

   - Брат во Христе, и будь вы католик, арианин, виклефист, или еще кто, но если вы веруете в Спасителя и надеетесь на него, я приветствую вас теми же словами: брат во Христе!

   Хозяин, у которого лицо было в высшей степени серьезно и брови сдвинутые и сросшиеся, что придавало его лицу суровое, строгое выражение, простонал:

   - Оставьте эти мечты, граф; плевелы должны быть отделены °т зерна, хотя и выросли на одном стебле.

   Брюль молчал.

   - Что же слышно при дворе? - спросил хозяин. - Утром, вероятно, лития, а вечером опера? Но лучше замолчать. Садитесь, любезный гость.

   Все уселись. Брюль, очевидно, чувствовал себя неловко в присутствии посторонних. Цинцендорф долго и с любопытством смотрел на него, как будто желал прочесть, что у него на душе, но эти окна, через которые он мог заглянуть внутрь, прекрасные глаза Брюля, закрывались перед им: казалось, паж избегал его взгляда и боялся его проницательности.

   - Правда ли, что хотят строить католический костел? - спросил хозяин.

   - Я слыхал об этом, только как о предположении, - отвечал Брюль, - и очень сомневаюсь, чтобы государь наш, начавший столько зданий, мог думать о еще новом.

   - Это было бы ужасно! - вздохнул пастор.

   - Почему? - прервал его Цинцендорф. - Мы упрекаем их в нетерпимости, так неужели и нам ей следовать. Пусть славят Господа Бога на всех языках и всеми способами; будут ли славить католики или мы, это, мне кажется, все равно.

   Брюль наклонил голову, как бы соглашаясь с этим, но в то же время встретил строгий взгляд пастора, и это движение заменила двусмысленная улыбка, и он покраснел.

   - Граф, - сказал пастор, обращаясь к Цинцендорфу. - Это юношеские мечты возвышенные и прекрасные, но невозможные в жизни. Нельзя носить плаща на двух плечах, нельзя служить двум Богам, не любить две веры, потому что пришлось бы не иметь никакой, как... как это нынче случается со многими, даже с высокопоставленными людьми.

   Пастор вздохнул, и все поняли, куда он метит. Брюль притворился, что не слышит; он может быть жалел, что пошел в общество, занимающееся такими щекотливыми вопросами. Напротив того, Цинцендорф казался счастливым и с почтением схватился за руку пастора.

   - Как же мы могли бы обращать и распространять истину, если бы мы не сближались с иноверными? Христос не избегал фарисеев и неверных, но обращал их кротостью и любовью.

   - Вы, граф, молоды и предаетесь мечтам, - вздохнул пастор, - но когда придется бороться и от поэзии перейти к делу...

   - Да, ведь, я к этому только и стремлюсь! - с одушевлением воскликнул граф, поднимая руки кверху. - Если бы я любил только себя, я искал бы Спасителя в пустыне и в размышлениях; но я люблю братьев, люблю всех, даже заблудших, поэтому я бросаюсь в эти волны, хотя бы они и должны были поглотить меня.

   Пастор, Брюль и молодой товарищ слушали его и находились под различными впечатлениями. Первый стоял мрачный и раздраженный, второй немного смущенный, хотя и улыбался, третий же с восхищением ловил его слова.

   - Я думаю, милый друг, что эта горячность ваша охладится при дворе, - шутливо заметил пастор.

   - При дворе? - спросил тихо Брюль. - При дворе, граф? Мы будем иметь счастье видеть вас там?

   - Что вы! Нет, нет, никогда в жизни! - отступая, воскликнул Цинцендорф. - Никакая сила не заставит меня принять службу при дворе. Мой двор должны составлять убогие и телом и духом дети Божии. Мое будущее - это применение учения Спасителя в жизни и оживление нашего полумертвого общества любовью Христа. Спаситель воскрешал только раз умерших, тех же, которые умирают два раза, никто не в состоянии воскресить, а такие умирающие - это те, которые, получив жизнь при святом крещении, добровольно убивают ее в себе. Я пойду к тем, в которых живет дух, чтобы раздуть его и воспламенить. При дворе меня бы осмеяли; там же я исполню то, к чему чувствую призвание.

   - Однако, ваше семейство... - начал пастор.

   - Отец мой, которого я обязан слушать, на небесах... - быстро прервал Цинцендорф.

   Брюль скоро убедился, что ему здесь делать нечего. Цинцендорф пугал его своим разговором, он отошел с пастором к окну и, немного с ним тихо поговорив, любезно попрощался. Молодому апостолу он поклонился с истинно придворной вежливостью и исчез.

   Трудно сказать, у кого он был более искренним гостем, у отца иезуита, или у пастора; верно только то, что обоих их он навещал усердно и одинаково искал их расположения; однако, он заискивал более у Гуарини, чем у Кнефля, хотя в обществе он как будто был незнаком ни с тем, ни с другим.

   Выйдя на улицу, Брюль задумался снова. Тут же находился дворец королевича; у ворот его стояли на часах два гвардейца.

   Минуту спустя молодой паж скользнул на двор и побежал во флигель. Отворенные двери и освещенные окна позволяли попробовать счастья на новом дворе. Здесь жила старшая ключница двора королевны, графиня Коловрат-Краковская, дама очень почтенная, средних лет, любимица королевы Жозефины, и ласково принимавшая молодого пажа, который сообщал ей все дворцовые сплетни, за что и был угощаем всевозможными лакомствами.

   Вход к ней был дозволен ему всегда и во всякое время, чем он пользовался благоразумно, стараясь, чтобы люди не видели его здесь слишком часто и не делали предположений об их отношениях.

   В передней в парадной дворцовой ливрее стоял в парике камердинер старшей ключницы, который с низким поклоном, и не говоря ни слова, открыл ему дверь. Брюль вошел на цыпочках.

   Зала была почти темная; несколько восковых с длинными светильнями свеч горели на столике, и в темном свете, бросаемом ими, несколько почерневших картин, висящих на стене, получали странные и оригинальные формы. Также тихо было и в следующих комнатах. Сперва только сквозь притворенные двери проникал яркий свет и слышался шум, указывающий, что там есть живые люди; когда заскрипели башмаки Брюля, из дверей показалась детская головка.

   Брюль осторожно подошел.

   - Это вы, Генрих? - послышался свежий детский голосок. - Это вы? Подождите.

   Головка исчезла, но немного погодя, двери широко отворились и вошла восьмилетняя девочка. Но разве можно было так назвать ее? Это была восьмилетняя графиня или, пожалуй, кукла в атласном платье, с кружевами, в шелковых ажурных чулках и в башмачках на высоких каблуках. Головка ее была завита и напудрена. Нет, это был не ребенок, а дама. С улыбкой приветствуя Брюля, она присела, как было принято при дворе и как ее выучил сам балетмейстер, г. Фавиэ, также как приседала она перед королем Августом, начиная менуэт.

   Личико ее было так комически серьезно, что, взглянув на нее, невольно приходили на мысль фарфоровые херувимчики во фраках, изготавливаемые в Мейзене.

   Она присела перед Брюлем, который отвесил ей поклон, как будто старушке; большими черными глазами посмотрело на него это дитя, как бы требуя должного почтения за ее восхитительный поклон, но в то же мгновение напускная серьезность оставила ее, и она разразилась хохотом. Комедия была окончена.

   - А, это вы, monsieur Генрих!

   - А ее сиятельство?

   - Мамино сиятельство молится у королевы. Падре Гуарини читает литии и размышления, а я скучаю. Здесь остались только собачка Филидорка, madame Браун и я, бедная сиротка. Послушай, Брюль, пойдем, поиграем со мной, я буду королевой, ты моим главным управляющим. Но Филидорка? Кем будет Филидорка?

   - Панна Франциска, я с вами играл бы во все, во что бы вы ни захотели, но я должен идти к королю, не играть, но служить.

   - В таком случае вы не любезный кавалер, - отвечала маленькая графиня, приняв прежний серьезный вид, что делало ее невыразимо смешной, - я вас любить не буду, и если вы когда-нибудь влюбитесь в меня...

   - Еще бы, конечно, - воскликнул, смеясь, Брюль, - притом очень скоро!

   - Увидите тогда, какие гримасы я буду делать и как я буду с вами жестока, - прибавила Франя.

   Говоря это, она повернулась к нему спиной и взяла со стула лежащий на нем веер. Перегнув назад головку и надув губки, она взглянула на Брюля с невыразимым презрением. В глазах восьмилетней девочки отражался весь двор, весь свет, вся испорченность и легкомысленность, господствовавшие тогда.

   Брюль стоял в восхищении, и сцена эта продолжалась бы быть может еще дольше, если бы не послышался смех и шум, производимый атласным платьем.

   - Брюль, и ты завлекаешь мою дочь!

   Особа, сказавшая эти слова, была высокого роста, с величественной осанкой, еще очень красивая, и в особенности имеющая вид в высшей степени аристократический. Это была мать Франи, графиня Коловрат-Краковская, главная ключница двора молодой королевы.

   Увидев мать, Франя нисколько не смутилась, но опять церемониально присела и только тогда подошла к ней и поцеловала ей руку. Брюль, выпрямившись, с вдохновением смотрел в черные глаза графини.

   Первая, да, пожалуй, и вторая ее молодость прошла уже, но обе оставили после себя черты лица нетронутыми, как бы изваянными из белого мрамора, который оживлялся, благодаря искусственному румянцу. Черные, как смоль, волоса ее не напудренные, но искусно связанные, увеличивали белизну кожи. Несмотря на изящество ее форм, казалось, что она обладает большой силой. Немного прищурив глаза, она посмотрела на пажа.

   - Франя, - сказала она. - Ступай к madame Браун, мне нужно поговорить с Генрихом...

   Девочка с улыбкой взглянула на мать, покачала головкой и убежала из комнаты.

   Главная ключница, быстро обмахиваясь веером, стала ходить по зале и, нагнувшись к Брюлю, стала с ним интимно беседовать.

   Брюль, сложа назади руки, шел рядом с ней, выказывая ей большое почтение, хотя раза два и приблизился чересчур близко. Этой таинственной беседы даже картины, висевшие на стене, не могли слышать.

   Спустя полчаса паж сидел уже в передней короля и, казалось, дремал.

  

  

   Прошло десять лет от этого пролога жизни Брюля, от этих первых сцен продолжительной драмы. Брюль был все тем же сияющим, милым, любезным, очаровательным юношей, привлекательности которого не могли даже сопротивляться и враги его; но он поднялся уже очень высоко, сделавшись из пажа секретарем его высочества.

   При пышном дворе этого Северного Людовика {Известно, что Людовик XIV отличался любовью к пышной, роскошной жизни и крайним эгоизмом; любимой его поговоркой было: "Etat c'est moi" (государство, это я). Никогда во Франции не было такой распущенности нравов, как при нем.}, которого льстецы часто сравнивали с королем Солнцем, воздавая тому честь Аполлона, а этому честь Геркулеса, постоянно сменялись люди, любимцы, фаворитки. Через несколько лет после удаления Паули, которого место так счастливо занял Брюль, любимец короля Августа был сделан его камер-юнкером. После смерти старого Флеминга он наследовал тайную канцелярию его величества. Покорный, неподражаемо вежливый и всем уступающий, Брюль каким-то чудесным образом, как шептали при дворе сумел свалить двух своих врагов, минис