Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

. - Я сегодня слышала на собрании у ее величества, что вы, граф, нас покидаете. Меня это очень удивило.

   - Но разве вам муж ничего не говорил? - спросил Сулковский.

   - Муж? - сделав гримаску, воскликнула Франя. - Мой муж всегда так занят, что мы по целым месяцам не видимся, хотя живем в одном и том же доме. Иногда я вынуждена у посторонних осведомляться о нем.

   - О, так вы должны его наказывать!

   - О, нет! - плутовски засмеявшись, - отвечала она. - Он свободен, и я также; разве может быть что-нибудь лучше в супружестве? Мы не успеваем надоесть друг другу, поэтому мы очень счастливы.

   Она насмешливо посмотрела на мужа; Брюль старался улыбаться, насколько можно натуральнее.

   - А графиня едет с вами? - спросила Франя.

   - К сожалению, должен ее оставить, - отвечал Сулковский, - хотя бы я от души желал посадить ее на коня и в продолжение целой кампании видеть ее подле себя.

   - Так вы думаете отправляться на войну?

   - Точно так! Пожелайте мне успеха, чтобы я мог привезти вам голову турка.

   - От этого увольняю, - шаловливо сказала Франя. - Мы удовольствуемся, если вы нам привезете свою в целости... Так значит, граф, вы будете скоро увенчаны почетными медалями?

   Слово "медаль" припомнило ей бедного Вацдорфа: ее глаза дико загорелись.

   - Желаю графу всякого благополучия, - произнесла она, кланяясь, но глаза ее говорили совершенно иное.

   Сулковский быстро раскланялся. Брюль взял его под руку и, дружески разговаривая, они пошли назад в его кабинет.

  

  

   Прошло несколько месяцев после отъезда Сулковского. Однажды в темный зимний вечер отец Гуарини вошел в королевский кабинет. Обыкновенно в это время Август III или присутствовал у королевы, или бывал в опере, или же занимался стрельбою в цель. Август до страсти любил стрелять в животных. Для его забавы иногда около замка бросалась павшая лошадь; целая стая собак приближалась к падали, и его величество король, стоя на стене, стрелял в них, но так как подобным образом можно было перебить всех собак, то Август не убивал их насмерть, но, искалечив, отсылал их на излечение, чтобы бедные животные могли снова явиться на подобный ужин.

   Случилось, что в этот день не было ни оперы, ни стрельбы, и Август даже не спешил идти слушать музыку к королеве. Уже два раза за ним приходили камергеры, но он с неудовольствием отсылал их. Это был признак худого расположения духа. Дали знать отцу Гуарини, который поспешил к королю. Ему одному удавалось чего-нибудь добиться от молчаливого Августа. Патер вошел со своим обычным спокойным лицом, всегда готовый шутить и смеяться.

   Не обращая внимания на холодный прием, Гуарини уселся на табурете и спокойно заговорил:

   - Ваше величество, позвольте мне узнать, почему ваше лицо так печально? Это глубоко огорчает вашего верного слугу.

   Август что-то невнятно проговорил, покачал головою и снова начал курить.

   Наступило молчание.

   - Ваше величество, соизвольте довериться мне, - сказал иезуит, - тогда вам легче будет.

   - Пустяки! - отвечал король.

   - Но в таком случае, зачем же грустить?

   - Пустяки... - снова повторил король. Проговорив это слово, он встал и начал ходить по комнате, вздыхая и швыряя все, что попадалось ему под ноги; это был признак сильного душевного волнения. Гуарини зорко следил за ним.

   - Но ведь это дурно, - произнес патер, - что ваше величество после тяжелых занятий не ищете какого-нибудь развлечения. Развлечение для человека необходимо; ведь даже св. Иоанн охотился в Патмосе на куропаток!

   - На куропаток, - повторил задумчиво король. - Я лучше люблю охотиться на тетеревей; куропатки - мелкая дичь! - Он продолжал ходить и вздыхать.

   - Нужно придумать какое-нибудь развлечение: музыку, оперу, наконец, охоту.

   Август только махнул рукой.

   - Но где же Брюль? - спросил Гуарини.

   - Брюль? Все один Брюль?!.. Но он занят, так занят! Пусть, хоть немного отдохнет, бедняжка. Брюль, добрый человек!

   - Да, редкий человек! - подтвердил Гуарини. - Но, ваше величество, к нему вы не чувствуете никакого сожаления!

   - Ну что же! Брюль... драгоценный Брюль, - промолвил король и печально опустил голову.

   - Но, неужели, ваше величество, вы соскучились без Сулков-ского?

   Король вздрогнул и вдруг остановился. Гуарини понял, что коснулся больного места.

   - Ну, вот, этот Сулковский! Видишь, отец, Жозефина его не любит. Гм!.. Как можно не любить Сулковского? Скажи, пожалуйста?

   Гуарини молчал. Вопрос был поставлен прямо, однако, он не отвечал. Король повторил тише:

   - Отец! Разве можно его не любить?

   Патер раздумывал, минута наступила решительная; нужно было ловко повести дело, но Гуарини был давно к тому подготовлен.

   - Ваше величество, - наконец начал он, - я лично ничего не имею против Сулковского. Это правда, что он неусердный католик... Но я давно замечаю, что он не почтителен к нашей доброй королеве...

   - Ого! Ого!.. - прервал король.

   - По крайней мере, и многие другие замечают тоже, - продолжал, не смущаясь, Гуарини. - Он человек легкомысленный, а милость и доброта вашего величества позволяют ему слишком зазнаваться...

   Нахмурившись, король слушал, не прерывая.

   - Ваше величество, - быстро проговорил Гуарини, приближаясь к королю, - мы теперь одни; нас никто не слышит, кроме Бога. Признайтесь мне, как на исповеди, положа руку на сердце, когда-нибудь не вводил ли он в искушение своего короля и господина?!

   При этих словах Август широко раскрыл глаза и покраснел; потом, ничего не отвечая, начал быстро ходить.

   Молчание было достаточным ответом. Гуарини тихо засмеялся.

   - А разве это не дерзость, а? Я допускаю, что ради привязанности к королю своему, можно принять грех на душу, но мог же он обождать, пока пожелают того.

   Король продолжал ходить, опустив голову.

   - Нет ничего удивительного, что у королевы есть предчувствие! Но об этом довольно. А разве не всем известно, какие у него мысли относительно Австрии, родины нашей королевы и против всех наших святейших обещаний?..

   Август, как бы в изнеможении, опустился на кресло и смотрел на говорящего.

   - Но что хуже всего, это его гордость и самоуверенность; есть люди, которые слышали, как он хвалился, что он сделает с королем, что захочет. Пожалуй, не мешало бы его усмирить. Люди говорят, что он управляет Саксонией, а не наш всемилостивейший король. Разве это хорошо?

   - Ого! - невнятно проговорил Август. - Кто же смеет так говорить? Кто? Того нужно повесить!

   - Повторяют те, кому хвастался Сулковский!

   - Хвастается! Это нехорошо, - произнес король. - Когда вернется, выдеру ему уши.

   Гуарини заметил, что на один раз прием лекарства достаточен, и замолчал. Через некоторое время он подошел к руке короля.

   - Ваше величество, простите меня и забудьте, что я осмелился вам говорить. Я священник и мой сан велит мне говорить вам правду; светские люди могут отступать перед ней, но священник должен высказывать все, что у него на душе. А с кем же нужно быть откровеннее, как не с тем, то правит народом и кому редко приходится слышать правду.

   - Это верно! - прошептал король.

   По лицу и по его голосу иезуит заметил, что этот разговор королю наскучил. Он был уверен, что брошенное семя взойдет позже и старался чем-нибудь развлечь короля.

   Неизвестно, удалось ли бы отцу Гуарини найти развлекающий предмет, но именно в эту минуту вошел камергер с уведомлением, что в комнатах королевы его величество ждет музыка.

   - Пойдемте! - проговорил со вздохом король. Прислуга со свечами шла впереди.

   Комнаты королевы приняли теперь совсем иной вид, чем когда их заняла Жозефина. Они были отделаны чрезвычайно просто, но вместе с тем с царским величием.

   Картины, украшавшие стены, были почти все религиозного содержания. Кроме того, в кабинетах стояли кресты, ящички с мощами и другие священные символы вместо обыкновенных украшений.

   Весь ее двор содержался в строгом этикете под начальством гофмейстерины и состоял из пожилых дам, и притом так подобранных, чтобы ни одна из них не могла обратить на себя внимание короля.

   В этот день в большой концертной зале должен был отличаться знаменитый капельмейстер - скрипач Ян Писендель с несколькими первоклассными солистами. Кроме него, должен был играть Панталеон Геберстрейт на новом инструменте вроде клавицимбал, им самим изобретенном.

   На флейтах должны были играть два маэстро: несравненный виртуоз Буффардио и его соперник Кванц, оба знавшие свое искусство в совершенстве. Так, значит, было что послушать.

   Королева ходила уже в нетерпении по комнате, когда, наконец, король явился; она поспешно приблизилась к нему, стараясь прочесть что-нибудь на его лице, и могла заметить на нем только одно неудовольствие. Но в этом случае верным средством служила музыка.

   Король спокойно уселся и, как только Буффардио заиграл на флейте, его лицо начало проясняться, и улыбка удовольствия пробегала по его губам. В то время, когда король спешил к своему креслу, Жозефина успела дать знак отцу Гуарини.

   Но на более продолжительный разговор не было времени; итальянец успел шепнуть ей только несколько слов насчет своего разговора о Сулковском с королем.

   После этого королева, как ни в чем ни бывало, ускорила шаги и одновременно с королем приблизилась к креслам. Видно, ожидали только пришествия его величества, потому что сейчас же оркестр заиграл блестящую увертюру, и король стал слушать с большим вниманием.

   По лицу Жозефины во время музыки можно было заметить, что она больше была занята мужем и какими-то более важными делами, нежели концертом. Напрасно господин Писендель усердно работал своим смычком. Королева, казалось, его вовсе не слушала. Кроме других придворных, рядом с матерью сидела госпожа Брюль, а за креслом короля стоял Брюль, как невинный барашек с опущенными глазами, скромный, будто не он был первым и единственным министром.

   Отец Гуарини, проходя возле него, сказал ему шепотом:

   - Война началась, неприятель защищается, нужно сосредоточить все силы; поэтому будь наготове!

   Брюль, как будто ничего не слушал, стоял, наслаждаясь музыкой. В это время Буффардио с Кванцем играли дуэт. Король закрыл глаза и наслаждался музыкой, ни на что не обращая внимания. Если бы кто-нибудь увидел тогда госпожу Брюль, то испугался бы того презрения, с которым она смотрела на короля.

   Тут же за ее креслом стоял весь штат министра, допущенный присутствовать на концерте; резко выделялся среди всех красивый, молодой мужчина, удивительно похожий на Вацдорфа, так что его можно было испугаться, как привидения. Томный взгляд госпожи Брюль иногда устремлялся в его сторону и останавливался на его лице, стараясь встретиться с его глазами, и тогда яркий румянец выступал на лице молодого человека; между тем, в ту же самую минуту Брюль бледнел, хотя казалось, он даже не смотрел в эту сторону, и губы его как-то особенно дрожали; но можно было предполагать, что музыка производила на него сильное впечатление.

   Концерт продолжался очень долго; после него был подан ужин на особом столе для короля и королевы, а на маршалковском для придворных.

   Король ел и пил отлично, так что казалось, он обо всем забыл; однако, сейчас же после ужина он пожелал отправиться с Брюлем в свои комнаты.

   Большая часть придворных разошлась; некоторые дамы остались на вечернюю молитву; тогда по принятому обычаю отец Гуарини по некоторым дням читал молитвы и литании, причем должны были присутствовать все приближенные королевы.

   Именно в этот день должна была происходить духовная беседа в маленькой домовой церкви; по ее окончании все могли удалиться; отец Гуарини также хотел уйти, но королева сделала ему знак, чтобы он остался; обер-гофмейстерша отошла в сторону и остановилась на приличном расстоянии.

   - Что произошло, отец мой? Король сам заговорил о Сулковском?

   - Его очень огорчает, что некоторые особы неблагосклонно смотрят на его любимца; мне невозможно было замолчать, пришлось начать войну.

   - Ну и что же? Что такое? - с любопытством спрашивала королева.

   - Я говорил довольно долго, сколько можно было, чтобы не устрашить короля, - продолжал отец Гуарини. - Я ему все высказал, что лежало у меня на душе.

   - А что же король?

   - Слушал молча.

   - Ну, а как вам кажется? Произвело ли это на него какое-нибудь впечатление?

   - Непременно, но теперь нужно повторять атаку. Сулковский скоро возвращается, дело не терпит отлагательства; он должен застать короля уже обращенного на путь истинный: иначе привычка возьмет свое, вернется прежняя привязанность; Сулковский снова займет свое место, а тогда никакими силами нельзя будет его вытеснить. Ваше величество, - прибавил Гуарини, - не нужно добиваться многого; нельзя желать, чтобы его постигла судьба Гойма. Вина его не настолько велика, чтобы можно было ее доказать. Нужно только его удалить и этого достаточно.

   - Достаточно? - спросила Жозефина. - Но ведь вы знаете слабость короля к нему? Разве она не отзовется впоследствии? И он воспользуется этим. Разве он не найдет к этому средств? Человек без религии, как уже доказано, на все может решиться. Случалось ли вам видеть, когда он бывал по доброй воле в церкви? Знаете, что он никогда не соблюдал постов?

   Королева вздрогнула.

   - Я не отступлю, - прибавила она, - вы тоже должны действовать. Брюль не может.

   - Разве в последние минуты, - прошептал отец Гуарини, - и то с большой осторожностью. Нужно употребить все средства для хорошего дела. Бог поможет, Бог поможет! Когда он вернется?

   - Жена ожидает его со дня на день; королю он писал, что приедет на этой неделе. Нужно поспешить, - прибавила королева.

   Гуарини поклонился и вышел.

   На другой день, по утру, по обыкновению Брюль находился в королевских комнатах, когда его величество поднимался с постели. Это была не утомительная служба, но очень скучная. Обычно Август ничего не говорил; нужно было стоять и, глядя на него, отвечать на его улыбку поклоном. Но больше труда стоило Брюлю окружать стражей особу короля. Для его спокойствия нужно было предупреждать, чтобы никто из посторонних не имел к нему доступа; при всех аудиенциях Брюль должен был непременно присутствовать. Если король шел к обедне, вся дорога старательно очищалась от лиц посторонних, не принадлежащих ко двору. В отсутствии министра никто не смел приблизиться к королю. Видно было, что Август больше всего ценивший свое спокойствие и боявшийся неожиданностей, доволен был этим и не старался вырваться из-под опеки, даже напротив оказывал большую благодарность своим телохранителям. После обедни и неизбежных разговоров, в продолжении которых король не удостоил никого ласковым словом, наконец, он остался с одним министром вдвоем. Брюль догадался, что король хочет о чем-то говорить, потому что он прохаживался в беспокойстве, часто останавливался перед ним, моргая глазами и грустно улыбаясь, потом опять отходил, опять возвращался, как-то не решаясь начать разговор. Наконец, остановился и, положив руку на плечо министра, спросил:

   - Брюль, что ты мне скажешь о Сулковском?

   Уже приготовленный к этому вопросу, Брюль не сразу ответил и опустил глаза.

   - Ваше величество, - очень ловко ответил он, - я не могу думать о нем иначе, чем его величество король.

   - А ты знаешь, что я думаю о нем?

   - Нет, не знаю, но я верный слуга своего короля и считаю своими друзьями его друзей, а врагами его врагов. Ваше величество были так добры, допустили к своей особе моих двух братьев, а если бы один из них имел несчастье заслужить гнев короля, я и от брата отрекся бы.

   Лицо короля прояснилось.

   - Брюль! Я тебя люблю! - воскликнул он. Министр приложился к руке короля.

   - Брюль, я очень тебя люблю, - опять повторил Август, - поэтому я хочу с тобою посоветоваться. Послушай, меня им стращают... - Он пристально посмотрел на Брюля. - Отвечай, смело отвечай!..

   - Я лично ничего не могу иметь против Сулковского, но милость короля, которая заставляет меня быть еще смиреннее, его делает спесивым. Слыхали, как он иногда хвалился, что он все сделает, что только захочет, не только в государственных делах, но даже с нашим всемилостивейшим королем. Это очень могло быть.

   - Гм! Ты говоришь, что это могло быть. О, да! Это могло быть, очень даже могло быть! - сказал король. - По правде говоря, он плохо понимает музыку и в картинах также ничего не смыслит. Ему лишь бы голые! Лишь бы голые!.. Но тише! Чтобы Гуарини не услышал. А какую Венеру он однажды принес, сколько я беды тогда набрался с королевой! Велела ее сжечь! А красивая была картина. Ну, и то правда, иногда зазнавался...

   Не закончив своей речи, Август засмотрелся в окно, задумался и зевнул.

   - А как ты думаешь, может ли это быть настоящий Рибер, которого вчера привезли из Венеции?

   Брюль пожал плечами.

   - Мое такое же мнение, как и вашего величества.

   - Это может быть Рибер, - произнес невнятно король.

   - Точно так, это мог быть Рибер, - подтвердил Брюль. - Но также может быть и il Frate...

   - О! Это верно, что он очень похож на Frate. Брюль, а ты можешь судить о таких вещах?

   - Научился при его величестве короле.

   Август, очень довольный, начал расхаживать по комнате; потом приблизился к Брюлю и сказал ему на ухо:

   - Королева желает, чтобы я его прогнал. Верно ей кто-нибудь шепнул, что он советовал мне затеять любовную интригу...

   - Но никто в свете не может обвинять его величество в таких делах! - воскликнул Брюль. - Никто! Все знают о его примерной жизни.

   - Я никогда не допущу, чтобы меня обвиняли в этом, - прошептал король, - никогда, никогда! Лучше, лучше... - и не мог докончить.

   Брюль приблизился к нему и тихо сказал:

   - Ни одна живая душа, никто не может обвинять ваше величество.

   Он положил руку на сердце.

   - Да, так должно быть, - прошептал Август и, еще понизив голос, сказал. - Ты думаешь, что он уже знает что-нибудь? Подозревает? А?

   - Наверно, ничего не знает и знать не может, но если он постоянно будет здесь присутствовать, постоянно подсматривать, следить, тогда... кто же может поручиться за последствия?

   Король встревожился.

   - В таком случае его нужно удалить; да, так лучше будет, а ты мне его заменишь.

   Брюль опять поцеловал руку короля.

   Но, однако, на лице Августа выражалась печаль; он тяжело вздыхал; видно было, что ему тяжело расставаться с другом детства; в глазах его стояли слезы.

   - Брюль, это уже решено, так хочет королева, Гуарини советует, ты тоже ничего не имеешь против. Но как же, как? Говори... но говори же!..

   Министр опустил глаза на землю, палец приложил к губам и старался выразить большое затруднение.

   Король следил за каждым его движением и ожидал, что он скажет.

   Брюль вдруг резко поднял голову.

   - Ваше величество, - заговорил он наконец медленно, - поводов к вашей немилости найдется довольно. Достаточно ему только припомнить, что он смел допустить себя к излишней фамильярности с своим королем. Я никогда не советовал бы поступать с ним слишком строго. Самый суровый приговор будет для него - удаление от особы вашего величества.

   - Да, именно так, - согласился король, - я даже назначу ему маленький пансион.

   Он взглянул на Брюля, тот подтвердил, что он говорил.

   - Значит решено - изгнание, - прибавил Август. - А как это устроить?.. Я тебе поручаю все устроить! Чтобы я не имел с ним неприятного объяснения, никакого! Пусть себе уезжает...

   Они еще долго разговаривали. Август был совсем счастлив, что ему удалось избавиться от лишних хлопот, взвалив их на чужие плечи. Наконец он произнес:

   - Брюль, доложи королеве, что я хочу с ней переговорить. Если королева не молится, то рисует, а если рисует, то я могу к ней прийти.

   Брюль тотчас же вышел.

   Спустя пять минут король поспешно шел к жене. Действительно, он застал ее с кистью в руке.

   Позади королевы стоял молодой артист в почтительной позе; она сидела у пюпитра с натянутой бумагой, на ней была начата голова Спасителя, которую рисовала августейшая артистка, иногда обращаясь за советом к своему помощнику. На самом деле, тут немного было ее работы, потому что в отсутствие королевы помощник исправлял неверные тени и неясные черты; но на другой день королеве Жозефине казалось, что все она сама нарисовала, а потому она была вполне довольна своей работой. Таким способом продолжалось рисование и в конце концов картина выходила произведением Жозефины, а весь двор прославлял талант своей королевы.

   Когда король вошел, Жозефина даже не поднялась с своего места, а указала только на начатую работу.

   Август встал за ней и долго с удовольствием всматривался в рисунок, который со вчерашнего дня еще не успел быть испорченным и потому совсем хорошо смотрелся; наконец, произнес комплимент и тогда сделал знак молодому художнику удалиться. Тот поспешно исполнил это приказание, кланяясь чуть не до земли.

   Король, осмотревшись кругом, прошептал на ухо Жозефине:

   - Итак исполнится то, что ты желаешь: мы удалим Сулковского. Об этом я и пришел тебе доложить.

   Королева быстро обернулась к мужу с улыбкой.

   - Но тише, больше ни слова, - прибавил Август, - пожалуйста, продолжай рисовать. Брюль все устроит, а я не хочу об этом беспокоиться.

   - Да тебе и не следует, - сказала Жозефина. - Обратись к отцу Гуарини и Брюлю; они все исполнят.

   Август не хотел больше говорить об этом и сейчас же обратил свое внимание на картину.

   - Тени великолепны, могу поздравить, - сказал он. - Очень натуральны! Честное слово, Лиотард не нарисовал бы лучше; прелестно ты рисуешь... Только не позволяй портить этому художнику и не слушай никаких советов.

   - Конечно, он мне только затачивает карандаш, - отвечала королева.

   - Прекрасная голова! Если ты мне захочешь подарить, я повешу ее у себя, - и он вежливо улыбнулся.

   Так как час обеда еще не наступил, то король поцеловав руку жены, вошел в свои комнаты и приказал изгнанному художнику поспешить на помощь королеве. На его лице теперь выражалось удовольствие, после того как он избавился от излишних забот и мучений. Он сделался иным человеком, нежели был вчера, лицо его прояснилось, на губах явилась улыбка; он мог дышать свободно и думать о чем угодно. Его не столько угнетала дума о Сулковском, сколько о нарушении его покоя. Он готов был пожертвовать человеком, лишь бы только поскорей избавиться от неприятного дела и ни о чем больше не знать. На вечер было дано распоряжение устроить стрельбу при факелах в цель. Брюль по поводу всех этих происшествий и случайностей совсем не отходил в этот день от короля и каждую минуту был готов явиться по требованию. Король, увидав его, рассмеялся и сказал:

   - Дело покончено; после обеда стрельба, вечером музыка, завтра опера.

   Брюль поспешно приблизился.

   - Пусть никто мне не напоминает о нем. Дело кончено, чтобы я не слыхал даже имени... Даже имени...

   Подумав немного, он опять заговорил:

   - Возьмите себе на помощь, кого хотите, все заботы возлагаю на вас... Только чтобы я об этом ничего не знал.

   Он опять задумался и вдруг воскликнул:

   - Послушай, Брюль, ведь это Рибер!

   - Точно так, ваше величество! Это Рибер, - подтвердил министр.

  

  

   В этом году карнавал обещал быть блистательным. В Саксонии дела обстояли как нельзя благополучно; тех из знати, которые смели быть недовольными, отсылали на покаяние в Плейсенбург. В Польше спокойствие было обеспечено пацификальным сеймом и смертью последнего из Собесских. Фаустина все также чудесно пела, а крупный зверь не переводился в Губертсбургских лесах. На последней Лейпцигской ярмарке король приобрел много лошадей и отличных собак.

   День за днем проходил в удивительном, заранее установленном порядке. И вот этот-то блаженный покой нарушился тревогой, когда пришло известие о возвращении Сулковского, которое заставило королеву действовать энергичнее и произнести приговор против него. Было решено, что любимец не должен быть допущен к особе короля. Геннике и его помощники отдали приказ сторожить по всем дорогам; сторожа стояли у ворот, собранные люди издалека окружали дворец Сулковского, чтобы можно было сейчас, как только он прибудет, предпринять известные средства. Экипажи министра и великого маршала двора прибыли уже раньше. Жена хотела выехать ему навстречу в Прагу. Именно этого боялись, поэтому графиня Коловрат очень ловко уведомила ее о желании королевы, чтобы она не удалялась из Дрездена и готова была явиться в замок, когда ей дадут об этом знать. Графиня волей-неволей должна была повиноваться.

   Вечером 1 февраля 1738 г. граф Сулковский приехал уже в Пирну, где должны были только отдохнуть лошади, чтобы к ночи прибыть в Дрезден. Впереди едущий курьер все приготовил в гостинице для принятия министра. Еще ни один человек даже не подозревал об участи Сулковского.

   Все, кто жил в местечке - чиновники, бургомистры в нарядных платьях ожидали перед гостиницей на морозе приезда того, кого все еще они считали всемогущим, перед которым все дрожали. Курьер оповестил, что его сиятельство прибудет в четвертом часу; но поезд опоздал, потому что накануне выпал снег и все гористые дороги были заметены сугробами. Взоры всех были обращены на дорогу к Праге, как вдруг со стороны Дрездена подъехал к гостинице закутанный плащом всадник на взмыленном коне. Эта гостиница "Под Короною" была лучшей в местечке; хозяином ее был Яниш Тендер, человек смелый и решительный; он быстро подбежал к путнику, которому в другое время он был бы очень рад, но теперь должен был предупредить, что места в гостинице нет. В классической одежде трактирщиков, в белом как снег фартуке, в меховой шапке, румяный, веселый Яниш очень любезно и вежливо заговорил с незнакомцем.

   - Прошу извинить нас... мы ожидаем приезда его сиятельства графа Сулковского; у меня нет свободного угла ни для вас, ни для вашей лошади; но в трактире "Пальмовая ветвь" вы найдете не совсем дурной приют и хозяин человек хороший; это мой шурин; конечно, там не будет так, как у меня.

   Прибывший, казалось, едва слушал Яниша. Опустив поводья на шею лошади, он рассеянно смотрел на трактирщика. Это был человек средних лет, что можно было заключить по его глазам, окруженным глубокими морщинками; вероятно, по причине холода его рот был завязан платком, а шапка глубоко надвинута на брови.

   - Коли именно сюда заедет его сиятельство, - сказал он глухим голосом, не снимая платка, со рта, - то здесь-то и нужно мне остановиться, потому что я послан к нему.

   При этих словах трактирщик поклонился и собственноручно взял коня.

   - А это дело другое, - воскликнул он, - дело другое! Пожалуйста ко мне, сударь, погрейтесь. Горячее вино готово, а нет ничего лучше как выпить глинтвейну, когда холодно, это давно известно.

   Лошадь поставили в конюшне. Работник подбежал и повел усталого коня. Трактирщик, в надежде разузнать что-нибудь, последовал за гостем в дом, присматриваясь к нему, чтобы отгадать, кто бы это мог быть, но ни по одежде, ни по физиономии, он ничего не мог узнать. Платье господина было очень приличное, выговор чистый, без примеси акцента саксонского; по его развязному обращению можно было заключить, что он из придворных; но опять-таки, он не мог принадлежать к числу знатных особ, потому что приехал верхом, без слуги, в простых сапогах. Яниш узнавал людей с первого взгляда, он угадывал всегда верно и принимал своих гостей, как кому пристало. Но на этот раз он не мог отгадать, кто был незнакомец; однако, надеялся, когда незнакомец откроет лицо, узнать с кем имеет дело, с конюхом ли, с важным ли чиновником? Очень удивило Яниша, что незнакомец, входя в дом, даже не поклонился стоявшим на морозе городским властям. Из этого можно было заключить, что он считал себя повыше их; но ведь те, которые постоянно трутся около больших господ, бывают очень горды.

   Для Сулковского потребовалось занять все комнаты, осталась свободной только комната самого хозяина, куда Тендер попросил своего гостя. Там можно было очень удобно расположиться; в камине пылал веселый огонь; свеженькая хозяйка что-то стряпала на нем; две девочки помогали ей, а комната была недурно убрана и с большой опрятностью. Тендер помог незнакомцу освободиться от громадного плаща и платка, из под которых показалась костлявая странная фигура с неприятным канцелярским лицом. Глаза его так и впивались в человека, а вокруг искривленных губ лежали широкие складки. Посмотрев на него, Яниш, который был отличным знатоком людей, решил про себя: это опасный человек. Однако приходилось быть тем более гостеприимным с таким страшным послом из столицы.

   Хотя жители Пирны считаются в Саксонии неповоротливыми, а Тендер был родом из этого города, несмотря на это, он был очень расторопным малым. Он поспешно вытер передником стул, придвинул его к огню и пригласил сесть незнакомца, который очень равнодушно принимал все эти свидетельства вежливости. Он был как будто чем-то озабочен и погружен в какие-то печальные размышления. Несколько раз хозяин заговаривал, но не получал ответа. Поднес гостю стакан подогретого вина, которое он взял, но даже головою не кивнул.

   - Должно быть важная фигура, не иначе,- подумал Яниш.

   После этого он еще удвоил свою вежливость, детям приказал держаться вдалеке, как вдруг послышался звук трубы, хлопанье бича и шум у подъезда. Сулковский приехал. Хозяин, как ошпаренный, вылетел навстречу. Но незнакомец даже не двинулся с места и, задумавшись, продолжал сидеть со стаканом в руке; а это что-нибудь да значило.

   С большим почетом ввели министра в назначенные ему комнаты; но уставший вельможа, поблагодарив встречавших, отпустил всех домой. Прислуга вносила сундуки с съестными припасами... Тендер, выброшенный в своем собственном доме за двери, вошел в свою комнату недовольный и немало удивился, увидев незнакомца, который все еще сидел у камина и пил вино, смотря задумчиво на огонь. Казалось, он ничего не видел и не слышал, даже прихода трактирщика... Тот остановился и считал своей обязанностью громко объявить:

   - Его сиятельство прибыл!

   Странный гость кивнул головой и скорчил гримасу; видно, он о чем-то раздумывал; допив вино, он вынул какой-то пакет, спрятанный у него на груди, посмотрел на него с недоброй улыбкой, потряс головой и, наконец, взявшись за шапку, вышел...

   Если бы Яниш Тендер бывал в Дрездене и имел бы дела в высших присутственных местах, то узнал бы в своем госте советника Людовици. Медленно и как бы с отвращением советник взялся за ручку двери и, не спрашивая позволения, вошел в залу. Там стоял накрытый стол, прислуга суетилась, молодой адъютант стоял у окна, а сам Сулковский лежал на диване с вытянутыми ногами. Увидав в дверях знакомую фигуру Людовици, он радостно вскочил с своего места.

   - Ах, это вы! - воскликнул он. - Вот отлично! Хорошая мысль вам пришла в голову приехать ко мне навстречу. Чудесно! Бесконечно вам благодарен! К тому же узнаю от вас, что делается в столице; последние письма ко мне были коротки и бессодержательны. Ну, как же ты поживаешь, Людовици, как поживаешь?..

   Советник как-то печально поклонился, лицо его не выражало ничего доброго; он молча приветствовал графа. Людовици искоса посмотрел на адъютанта.

   Сулковский повел его в следующую комнату, где в камине также горел огонь; его очень удивила пасмурная, вытянутая физиономия Людовици; граф же был в наилучшем расположении духа. На Рейне и в Венгрии рекомендованный везде письмами, своим именем и высоким положением, он был отлично принят и возвращался счастливый результатом своей поездки, довольный собою и уверенный в себе более, чем когда-либо.

   Едва они вошли в другую комнату, граф засыпал советника вопросами, но ответы последовали скупо. Людовици, как будто не имел отваги открыть рта; он с грустью смотрел на радость графа, которую он должен был уничтожить одним словом и, может быть, заменить отчаянием. Он сначала позволил Сулковскому наговориться; тот, смеясь, описывал свои похождения, впечатления, какие он испытывал, как его встречали с почетом. Людовици только посматривал на него, кивая головой.

   - Что же с вами, мой почтенный советник, прозябли вы или очень устали? Вы рта даже не хотите открыть.

   Людовици осмотрелся кругом.

   - Не с чем мне торопиться, - сказал он пасмурно, - никаких добрых вестей я не привез.

   - Жена здорова?

   - Слава Богу!

   - Король здоров?

   - Да, да, здоров! Но... - тут советник взглянул на графа и с грустью продолжал: - я с тем приехал, чтобы известить ваше сиятельство, что вы уже не найдете короля таким, каким оставили. Много чего изменилось; я всегда был против этой поездки и не советовал ее никогда.

   - Что же могло случиться худого? - легкомысленно воскликнул Сулковский.

   - Случилось самое худшее, что только можно было ожидать, - продолжал Людовици. - Ваши неприятели, королева во главе, Гаурини, хитрый Брюль... оклеветали вас. Нечего подносить горечь по каплям. Мы все погибли...

   Сулковский смотрел на него и слушал, как человека, лишившегося ума, пожимал плечами и смеялся.

   - Что тебе приснилось? Что тебе вообразилось?

   - О, много я бы дал, если бы это могло быть сном! - продолжал советник глухим голосом. - Нет времени себя обманывать, нужно спасаться, если только возможно спасение. Я тайно приехал сюда, рискуя жизнью, чтобы вас предостеречь. В воротах стража, в доме шпионы... Если вы прибудете в Дрезден и будете узнаны, то вас даже не допустят к королю. Такие даны распоряжения!

   - Но этого не может быть! - громко закричал граф. - Это глупая мистификация! Кто-то наплел тебе эту бессмыслицу, а ты добродушно ему поверил! Нет человека на свете, который мог бы отнять у меня сердце короля. Это просто невероятно, это шутки, это подлая ложь! Я смеюсь над этим. Меня! Меня не допустить к королю! Людовици, ты с ума сошел!..

   Советник стоял со сложенными руками и смотрел на графа с видимым сожалением. Сулковский ходил быстро по комнате, по временам усмехаясь про себя.

   - Где ты услышал эти глупые сплетни? - спросил он.

   - Из вернейшего источника в свете, - произнес медленно, гробовым голосом Людовици. - Я дал слово, что не скажу имени того или той, которая меня предостерегала и приказала ехать. Но все, что я говорю, святая правда.

   - Но скажи, ради Бога, как все это могло случиться? - воскликнул Сулковский, уже немного встревоженный.

   - Король - слабый человек, - начал Людовици, - королева - упрямая женщина. Отец Гуарини хитрейший из людей, а Брюль умеет отлично загребать жар чужими руками. Вот и вся тайна. Вы не скрывали, ваше сиятельство, своей неприязни к монахам, теперь пожинаете плоды их трудов. Все уже устроено. Заговорщики принудили короля согласиться на удаление вас, хотя он долго противился. Вы присуждены к почетному изгнанию с маленьким пенсионом, чтобы не мешали Брюлю собирать миллионы. Он боится вашего влияния, мягкости королевского сердца, поэтому к нему вас даже не допустят.

   Сулковский нахмурился.

   - Вы в этом уверены? - спросил он коротко.

   - Как нельзя больше: в воротах отдан приказ страже, в замке тоже стерегут. Как только вы появитесь, сейчас же получите отставку.

   - Даже король не хочет меня видеть? - воскликнул Сулковский.

   - Ведь король невольник, - отвечал Людовици.

   С минуту Сулковский как бы размышлял.

   - Ежели вы думаете со всей свитой приехать в город, - продолжал Людовици, - дело кончено; вы попадетесь в их руки. Может быть найдется какое-нибудь средство, помимо их, добраться до короля, то воспользуйтесь им. Вы имеете влияние, попробуйте действовать; но это будет борьба на смерть и на жизнь с королевой, с духовником, с Брюлем.

   Насупив брови, Сулковский долго ходил по комнате; наконец, приблизился к советнику, потрепал его по плечу и спросил:

   - Ты уверен, что все это правда?

   - Как в том, что я живу.

   - Ну, так молчи... Я никого не боюсь: меня так нельзя погубить, как они погубили Гойма и других. Я твердо стою... Посмотрим... Не показывай ни о чем ни малейшего знака, пойдем обедать, а потом я сажусь с тобой на коня. Вся свита останется здесь, а мы с тобой в несколько часов, неузнанные, будем в Дрездене. Любопытно знать, кто осмелится передо мною затворить королевские двери! Посмотрим, посмотрим!.. Конечно, мы можем рассчитывать, что нам удастся приехать в город неузнанными?

   - Должны, - коротко отвечал Людовици.

   - Нужно поесть, а то еще люди с голоду додумаются до чего-нибудь. Идем!

   Проговорив это, он повел советника в первую комнату, где на столе уже ожидал обед. В молчании, или разговаривая об обыкновенных вещах, они начали подкреплять свои силы, но Сулковский почти ничего не тронул. Пил вино и ломал хлеб, разбрасывая перед собою куски его. Проголодавшийся советник ел за всех: Сулковский обратился к своему молодому адъютанту.

   - Граф Альфонс, и вы, и лошадь, измучены, поэтому ночуйте в Пирне. А я хочу сделать сюрприз жене, сажусь на коня и вместе с советником протрясусь до Дрездена.

   Адъютант казался несказанно удивленным. Сулковский обыкновенно любил ездить с удобством; такое путешествие инкогнито, в худую пору, вечером, по дорогам, занесенным снегом, показалось ему странным. Прочитав на лице его удивление, Сулковский прибавил с принужденным смехом:

   - В этом нет ничего удивительного и в старом возрасте приходится иногда удовлетворять молодым фантазиям.

   Сказав это, он тихо отозвал в сторону графа Альфонса и шепотом дал ему какое-то приказание. Адъютант немедленно вышел. Сулковский стоял молча, задумавшись. Скоро два оседланных коня стояли у ворот гостиницы; министру советовали взять с собою в дорогу слугу или конюха, но он решительно отказался. Это путешествие для адвоката, непривыкшего к верховой езде и недавно приехавшего из Дрездена в Пирну, было еще более неприятно, нежели для самого графа, но, однако, он не хотел, чтобы Сулковский один отправлялся. К счастью для обоих, небо прояснилось, снег перестал падать и на ночь начался сильный мороз. Лошади знали дорогу, по которой часто проезжали; достаточно было опустить поводья, чтобы они сами держались торного тракта. Солнце уже заходило, поэтому они ехали крупной рысью, граф впереди, а за ним советник. Скоро стемнело, только снег едва освещал дорогу, но лошади шли инстинктом. Они скоро миновали разбросанные по дороге усадьбы и дома. Уже ночь наступала, когда частые мерцающие огни возвестили близость Дрездена. На большой дороге началось оживление; мимо проезжали легкие сани, всадники, пешие, возы, тяжело нагруженные. На прояснившемся небе обрисовались черные башни церквей... Сулковский поехал тише и должен был немного обождать, пока его нагонит Людовици.

   - Если в воротах сторожат, - сказал граф, - то нужно при въезде принять всякие предосторожности.

   - Ваше сиятельство, вы должны обернуться плащом и ехать позади меня, как мой товарищ. Хотя в воротах стоят часовые, но они стерегут экипажи и свиту, с которой вы должны приехать.

   - Ты говоришь, что шпионы окружают мой дом?