Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

ейстер с халатом; камердинеры сейчас же поспешили снять с него одежду.

   Оба министра стояли перед своим государем.

   Граф, дождавшись, когда вышла прислуга, тотчас же приблизился к Августу и что-то тихо сказал ему; король незаметно улыбнулся и указал на Брюля; это не ушло от внимания министра, он подошел; Сулковский шепнул ему несколько слов, но, как видно, эти слова не по вкусу пришлись Брюлю; он взглянул на короля и, наконец, после некоторого колебания, вышел из комнаты. Когда двери за ним затворились, Август проговорил с своим обычным лаконизмом:

   - У меня нет подобных, как ты и Брюль.

   Имя министра, пожалуй, и не по вкусу пришлось Сулковскому, но нужно было пропустить эту неприятность.

   Перед королем стояли картины, и он с удовольствием любовался ими.

   - В самом деле, - произнес граф, - Брюль в некоторых отношениях незаменим. Он вполне полезен; послушный, скромный; всегда позволяет себе все объяснить и никогда не противоречит. Я им управляю, как хочу, и вообще им очень доволен.

   Сулковский следил за каждым движением Августа, за каждым взглядом, стараясь отгадать его мысли. На его слова король только покивал головой. Ему, пожалуй, странно показалось, что граф позволил себе быть довольным Брюлем.

   Сулковский начал ходить по комнате.

   - Мне никогда не приходилось, - говорил он дальше, - спорить с ним: он человек понятливый, способный, но, однако, у него есть свои недостатки...

   Король посмотрел с удивлением, но граф продолжал, ни мало не смущаясь:

   - Он чрезвычайно расточителен и любит жить на большую ногу... слишком дорого нам стоит.

   Проговорив это, граф остановился перед королем в ожидании ответа. Король громко откашлялся, посмотрел вверх, но молчал.

   - Добрый человек... добрый человек, - наконец прошептал он, видя, что граф ждет ответа; конец своей мысли он выразил ударом руки по ручке кресла; затем он снова погрузился в созерцание своих картин.

   - Ваше величество, позвольте мне откровенно высказаться, высказать свою мысль... - сказал Сулковский.

   Август выразил согласие, кивнув головою.

   - Нам необходимо удалить Брюля, - продолжал граф тихо, - но пока что, он нам нужен. Он не отвыкнет от расточительности, но мы обойдемся без него мелкими чиновниками; он же станет бережливым и не успеет привыкнуть к тщеславию. Я не опасаюсь его, как соперника, но зачем же делать человека несчастным? Вероятно, австрийский государь не откажет в просьбе короля пожаловать в Чехии какое-нибудь поместье Коловратам, и они могут там поселиться.

   Сулковский наблюдал, какое впечатление произведут на Августа его слова, но он был так занят рассматриванием картин, что, казалось, не слушал и ничего слышать не хотел.

   Граф два раза повторил:

   - Но все это потом в будущем.

   Август посмотрел на него, но воздержался от ответа и промолчал. Через несколько минут он встал, велел себе посветить и еще внимательнее рассматривал картины. Потом прошелся по комнате, посмотрелся в зеркало и зевнул несколько раз. Это означало, что ему пора ложиться спать, а графу уйти. Последний недовольный, смущенный, поцеловал руку короля и тихо вышел.

   Между тем, Брюль, удалившись с покорностью, поехал к себе домой. Случилось так, что в нескольких шагах от себя министр заметил портшез своей жены, так что супруги встретились у подъезда. Он с большой предупредительностью подал руку Фране; удивленная этим, она сначала отступила, но немного подумав, с едва скрытой насмешливой улыбкой, она взяла под руку мужа, и они молча начали подниматься по лестнице. Франя, как видно, имела намерение поскорее избавиться от такого приятного общества, но министр не выпускал ее руки и провел до ее комнаты.

   И вот они снова находились в той самой уборной, где в первый вечер после свадьбы между ними происходил тот интересный разговор, которым начиналась их супружеская жизнь... После этого они редко бывали вдвоем, или на очень короткое время, или при свидетелях. Обыкновенно, мать приезжала по утрам к своей дочери и увозила ее к себе, а иногда, под разными предлогами, совсем не отпускала ее домой.

   Брюль обязан был исполнять все прихоти жены, что он и исполнял с большою предупредительностью, а в других отношениях супруги жили, как люди совершенно посторонние, которые должны быть знакомы и не вредить друг другу. Муж был всегда мил и любезен; иногда он встречал устремленный на него любопытный взгляд жены, но едва она видела, что ее взгляд был замечен, сейчас отводила глаза в другую сторону.

   Франя за это время очень изменилась; она сделалась очень смелой, приобрела множество странных фантазий, привыкла повелевать в доме и требовать, чтобы ее воля исполнялась в одно мгновение. Брюль всегда видел ее веселою; временами она бывала с ним безжалостно насмешлива; иногда до такой степени кокетничала с посторонними, что возбуждала ревность даже в таком рассудительном муже, каким он казался. Брюль все-таки был молодой человек и не мог оставаться вполне равнодушным к своей красавице жене, безжалостно насмехавшейся над ним и над его страстными взглядами.

   Войдя в уборную, Франя начала снимать перчатки, в ожидании, что муж сейчас же попрощается и уйдет, но она с удивлением видела, что он упорно продолжает стоять в дверях. Взгляд, брошенный на него, очень ясно говорил: - Вы еще здесь?

   По лицу министра пробежала улыбка, как будто в ответ: - да, ожидаю.

   - Разве нам нужно о чем-нибудь переговорить? - спросила она равнодушно.

   - Но, может быть, вы мне позволите присесть и хотя полюбоваться на вас.

   Франя отвернулась и захохотала, пожимая плечами: не без кокетства она посмотрелась в зеркало, что не ушло от внимания Брюля.

   - Вы ведь согласны, что мое положение исключительное.

   - Это правда, но и мое также. Ни мне, ни вам не приходится этому удивляться.

   - Прошу вас, припомните, что однажды вы мне позволили надеяться, что когда-нибудь... у вас может явиться фантазия... к мужу...

   - Да, может быть, не помню, - ответила она спокойно. - Но теперь у меня нет никаких фантазий. Прошу вас, поезжайте лучше к Мошинской играть в карты, или веселиться к Альбуци: меня же оставьте в покое. Вы мне надоедаете.

   - Но я у вас прошу только одну минуту для разговора.

   - Хорошо, будем говорить, но о чем-нибудь ином.

   - В таком случае, может быть о короле? - сказал министр.

   - Не знаю, дозволено ли это мне? - смеясь отвечала Франя.

   - Да, но только между нами... Хотя мы не питаем взаимных чувств, но у нас есть общие интересы.

   - Вы дельно рассуждаете. И так...

   - Как Август расположен к Сулковскому? - перебил Брюль. Наступило долгое молчание.

   Если бы заглянуть в душу молодой женщины, то можно было бы увидеть, насколько оскорбил ее этот вопрос. Она видела, как мало она значила для этого человека, которого, по странному капризу ей хотелось дразнить, хотелось ему нравиться, чтобы иметь удовольствие мучить его. Но она не показала вида, насколько поразил ее этот равнодушный вопрос.

   - А, - вдруг заговорила она, - вам угодно, чтобы я была откровенна? Сулковский, вы и даже король, все мне страшно надоели. Что мне за дело до вашего честолюбия и до ваших интриг? Я хочу жить!.. А ваш король - безжизненная кукла.

   - Ради Бога!.. - закричал Брюль.

   - Но ведь нас же никто не слышит, - сказала спокойно Фра-ня... - Вы мне велели эту куклу забавлять, или лучше сказать, мне дали ее для забавы: но вы не можете требовать, чтобы я влюбилась в нее. Вы очень хорошо знаете, что такое наш король... Человек добрый, красивый, но ни к чему не способный; страстный, но без всякого чувства истинной привязанности; набожный и суеверный, а между тем человек сладострастный, скрытный, бессмысленный и скучный, смертельно скучный.

   - Послушайте, - воскликнул Брюль, - хотя бы это была все правда, но все-таки, вам нельзя так говорить, ни мне слушать.

   - Ну, так начнем зевать, - проговорила молодая женщина, широко зевая, но потом упала в кресло, как будто в изнеможении: ее голова свесилась на грудь, руки опустились без движения, но в такой позе она была чудно хороша. Брюль посмотрел на нее и вздохнул.

   - Вы у меня спрашивали о Сулковском? - тихо начала Франя. Министр кивнул головой.

   - Но кто же может отгадать, что творится в душе этого истукана? Разве у него есть сердце, разве он может кого-нибудь любить, к кому-нибудь чувствовать привязанность? К Сулковскому он привык точно также, как к своим придворным шутам. Больше я ничего не знаю.

   - Но если мы желаем властвовать, вы и я, то есть я, благодаря вам, - добавил он, - мы должны его удалить.

   - В Кенигштейн, как Вацдорфа? - нахмурив брови, проговорила Франя.

   - Даю вам честное слово, что Сулковский посадил Вацдорфа в Кенигштейн, но не я.

   - Да, честное слово министра, дипломата.

   - Нет, честное слово благородного человека, - подхватил Брюль, положив руку на сердце. - К тому же ведь он удален не ради зависти и не ради ревности... Я до сих пор на то не имею права.

   - Что это означает: до сих пор? Разве вы надеетесь когда-нибудь получить такое право?

   - По крайней мере, мне так кажется, - мягко проговорил Брюль. - Кто знает, не сегодня, так завтра вы может быть от скуки удостоите взглянуть на вашего покорного слугу.

   - Но мне кажется, что вам долго придется ждать, - прошептала молодая женщина.

   - Буду терпеливым, - произнес министр.

   - Ну, и верьте и ждите, - насмешливо заметила Франя.

   Брюль вздрогнул, но сейчас же холодно проговорил:

   - Вы должны помочь мне удалить фаворита.

   Она посмотрела на него.

   - Да, мне тоже сегодня говорила мать; мне нужно опасаться, что граф вздумает приблизить к королю графиню Штейн или кого-нибудь другого.

   Франя пожала плечами.

   - Но, разве мне не все равно?

   - Но ведь вы любите бриллианты, наряды, роскошь? - спросил Брюль.

   Оба посмотрели друг другу в глаза.

   - Вы ведь не могли бы жить в изгнании, в бедности? Эти слова, казалось, произвели на нее впечатление.

   - Очень хорошо, - сказала она, - погубим Сулковского, это будет месть за моего Вацдорфа и к тому же своего рода развлечение. Погубим этого гордеца.

   Она снова зевнула и произнесла:

   - Ну, теперь уж все закончено. Спокойной ночи.

   Брюль не уходил.

   - Именно об этом деле нам нужно поговорить. Нечаянно, вдруг, его ведь нельзя удалить; нужна осторожность, нужна...

   Должно быть, он еще долго хотел развивать план удаления Сулковского, но Франя быстро вскочила с кресла. Видимо, она потеряла всякое терпение.

   - Вы меня принуждаете слушать наставление, - начала она, смеясь, - но на что же я, женщина? Вы думаете, что меня нужно учить коварству? Как по капле вливать яд? Когда нужно произнести двусмысленное слово, которое губит человека? - и она как-то странно захохотала. - Будьте спокойны, я сумею его уничтожить, а если мне захочется, то и вас... и...

   Она вдруг замолчала и, слышно было, как ключ повернулся в замке.

   Брюль остался один.

  

  

   Недалеко от стены старого города проходила неширокая улица, она спускалась по склону к Эльбе. На этой улице можно было легко заметить небольшой каменный домик, стоящий в саду посреди деревьев, обнесенный забором с крепкими воротами. Он был недавно выстроен и по своей архитектуре отличался от соседних зданий. На стенах и вокруг окон были высечены из камня затейливые украшения; они были сделаны так искусно, как будто твердый песчаник был мягкой массой; игривая фантазия придала ему странные причудливые формы; нигде не было видно резкой линии, каприз художника заставлял ее то извиваться, то принимать овальную форму, уничтожая все углы. На воротах стояли две вазы, вероятно, привезенные из Италии; с одной стороны дома тянулась галерейка, обвитая плющом, так напоминающая итальянскую беседку. Своим фасадом домик был обращен к Эльбе, как будто не хотел смотреть на город. Издалека виднелся Японский дворец. Недавно посаженные деревья уже пышно разрослись и бросали тень; две старые липы, с сгнившими пнями, широко раскинули свои ветви.

   В один осенний вечер на балконе сидела молодая женщина. Это был настоящий образ тоски. Молодая, красивая, она была задумчива, как темная ночь; в ее черных глазах блестели слезы; нахмурив брови, она сложила руки на коленях и с тоскою глядела вдаль. В ней легко было узнать итальянку; только под тем жгучим солнцем так пышно расцветают женщины, только в той атмосфере, пропитанной благоуханием померанцевых цветов, природа жертвует такие роскошные формы своим избранным детям. На розовых губках красавицы блуждала песенка; думы ее прерывали; но потом опять, как бы нехотя раздавался тихий голосок и снова замирал в глубоком вздохе. Она сидела одна, погруженная в свои грустные мысли, как видно, измученная жизнью, пела же она по привычке, но слезы лились от сердца. Молодая женщина была так одета, как одевалась на родине; сегодня можно было мечтать об итальянской осени, день был такой теплый, в воздухе было так душно. Надетое на ней легкое платье совсем спускалось с плеч, а на босых ногах были только маленькие туфельки, черные распущенные волосы спускались до земли, обнаженные руки могли служить моделью для скульптора.

   Трудно было отгадать ее года; первая молодость проходила, и наступали те года, когда все боятся будущего, но все еще надеются на него. Глаза ее уже привыкли плакать, уста не раз усмехались поцелуям и перестали жаждать их. Мысли ее блуждали где-то далеко, за морями, за горами, но не здесь над печальной Эльбой, под этим бедным северным небом. Время от времени в душе молодой женщины поднималась буря, и тогда песня раздавалась громче, слезы катились но щекам, и глаза сильней блестели. Вдруг раздался шум возле калитки, послышались поспешные шаги; это пробудило от задумчивости молодую женщину; она быстро поднялась с своего места и тихо прислушивалась. Кто-то постучался в ворота; испуганная, закутываясь в платье, она вбежала в комнаты и поспешно скрылась. Раздался другой удар, но в доме все было тихо; еще последовало три удара и, наконец, калитка отворилась. Из нее выглянул, осматриваясь по сторонам, старик, в одном белье, в накинутом сверху рыжем, бархатном плаще, в войлочной шляпе на седых длинных волосах. За воротами стоял закутанный молодой человек; он, ничего не говоря, вошел во двор. Старик, ворча, затворил калитку и потащился к дому.

   Вошедший спросил по-итальянски, - дома ли Тереза? - и получив утвердительный ответ, он быстрыми шагами направился к дому; двери стояли настежь открытыми; в сенях, посаженные в кадках, цвели два громадных олеандра; на лестнице было тихо и пусто, и двери наверху были замкнуты.

   Продолжительные удары разбудили, наконец, старую женщину, бедно одетую; она взглянула на гостя и впустила его.

   Комнатки, мило убранные, казались бы веселыми, если б в них не царствовала полнейшая тишина; по всем углам в беспорядке было разбросано множество вещей, дамских нарядов и нот.

   Стеклянные двери на балкон стояли отворенными, гость вошел туда, он искал кого-то. Вид с балкона был так красив, что он остановился им полюбоваться и стоял задумавшись.

   В это время сзади него зашелестело платье, и та самая молодая женщина, которая перед тем сидела на балконе, вошла; но она переоделась в темное платье, свои темные волосы небрежно связала сзади; только ее ножки оставались босые, в одних туфлях, а на лице была видна та же печаль.

   Гость обернулся и поздоровался с нею. Они разговаривали по-итальянски.

   - Что с тобой? - спросил он.

   - Я больна и умираю от тоски и скуки, - отвечала неохотно итальянка. - Здесь жить невозможно, невозможно!

   - Откуда же такое отчаяние?

   - Ах, от воздуха! - воскликнула молодая женщина, бросаясь на софу.

   Молодой человек взял кресло и сел подле нее. Она оперлась на руки, ее белые пальцы были унизаны кольцами.

   - От воздуха, - снова повторила она. - Здесь нечем дышать; нечем существовать... Мне кажется придется скоро умереть.

   - Да что же с тобою?

   - Зачем же вам спрашивать? Ведь вы видите.

   - Значит, снова вернулась тоска?

   - Но она никогда не оставляла меня.

   - Вероятно, опять Фаустина виновата? - проговорил гость.

   Это был Брюль, как легко можно было догадаться.

   - Фаустина! - проговорила она, бросая на него гневный взгляд. - Она вечно одна у вас в голове и на языке.

   - А почему же ты не стараешься затмить Фаустину, понравиться его величеству, победить ее? Она старше.

   - Она Фурия, старая, как свет, - быстро прервала Тереза,- противная комедиантка. Но с этим королем...

   - Прошу говорить с уважением о короле.

   Тереза надула губы.

   - Так я ничего не стану говорить.

   Они сидели довольно долго молча.

   - Я тебе дам один хороший совет, - заговорил Брюль, - когда ты поешь, ты всегда оборачивайся к королю, смотри на него, улыбайся и кокетничай. Если только король будет тебе аплодировать, ты будешь примадонною.

   - А между тем остается примадонной прежняя Фаустина! Фуй! У короля только привычка, но нет ни вкуса, ни глаз. У нее охрипший голос, седые волосы; но что же из этого? Она diva, a мы простые актеры.

   Она с тоской произнесла эти слова.

   - Послушай, Тереза, не отчаивайся, все переменится. Фаустина уедет на родину, а ты останешься.

   - А я желала бы, чтобы случилось наоборот, - проворчала Тереза и вдруг замолкла.

   - Но сегодня у нас нет времени говорить об этом, - проговорил Брюль. - Через минуту кто-то постучится в ворота, пусть Беппо его впустит. Я не мог сегодня свободно переговорить с отцом Гуарини, потому он должен придти сюда. Предложи ему чего-нибудь сладкого, только, конечно, не свои губки, которые слаще всего; а потом оставь нас одних.

   Тереза равнодушно выслушала, потом нехотя поднялась с софы и лениво направилась к дверям; она позвала свою мать и шепнула ей несколько слов. Брюль с нетерпением ходил по комнате. Тереза вернулась, бросила на него любопытный взгляд и снова уселась на прежнее место.

   Раздался глухой стук в калитку; молодая женщина вскочила и бросилась прибирать в комнате, приготовляясь к принятию отца Гуарини. Послышались легкие шаги по лестнице, и в дверях показалась добродушная физиономия патера. Увидев суетившуюся Терезу, он воскликнул:

   - Оставь, Тереза, ведь я не гость, я, как у себя дома! Беппо мне руку поцеловал. Старуха меня чуть не обняла и мне так весело в кругу своих соотечественников.

   Тереза, поцеловав руку отца Гуарини, захватила с собой, что могла, и исчезла. Брюль быстро приблизился к иезуиту.

   - Ну, что же? - спросил он. - Уезжает или нет?

   - Уезжает, - ответил, смеясь, патер, - король сам сказал, что ему нужно отдохнуть от занятий. Понимаешь меня? - И он снова засмеялся. - Дело было устроено очень ловко. Я никогда не думал, чтобы королева могла так хорошо действовать. Как будто принимая живейшее участие в Сулковском, она так настроила короля, что тот сам уговорил графа. "Я знаю,- говорила она, - что тебе тяжело оставаться без Сулковского, что ты без него станешь скучать... Мы не в состоянии его заменить, но он, наконец, заболеет от занятий, он создан быть солдатом, вести походную жизнь... Пусть отдохнет, съездит, понюхает пороху, и он вернется помолодевши". Король на эти слова поцеловал руку жены, растроганный таким сочувствием к его другу. - "Сегодня же отдам приказ об отъезде и, кроме того, еще выдам ему денег на дорогу". - Ну, на это нечего жалеть денег. Пусть едет, пусть едет! - воскликнул отец Гуарини.

   - Пусть едет! - повторил Брюль.

   - Он там пробудет несколько месяцев, - продолжал Гуарини, - и у нас останется много времени приготовить его удаление, а между тем король отвыкнет от него.

   Лицо Брюля прояснилось.

   - Мне не нужно вас учить, как вы должны действовать во все это время, - прибавил патер. - Вы не должны идти против графа: это предоставьте мне и королеве; между тем, своею гордостью Сулковский приобрел много врагов, и пусть только они увидят, что счастье отвернулось от него, они сами, непрошеные, помогут нам. Вам же следует до конца оставаться его другом.

   - Да, я тоже так думаю. Теперь я должен ожидать, пока сам король мне скажет о его отъезде; я буду против этого намерения на том основании, что без Сулковского трудно обходиться.

   - Превосходно! - воскликнул Гуарини. - Врагу стоит изготовить золотой мост, только бы он бежал. Если только король потребует денег, давайте.

   - Хотя бы последние, - произнес Брюль, потирая руки от удовольствия, но потом, спохватившись, обнял Гуарини и поцеловал ему руку:

   - Дальше с глаз, дальше от сердца, - тихо проговорил патер. - Король отвыкнет от него, а вы займете его место.

   Оба начали ходить по комнате... Но Гуарини был что-то задумчив.

   - Но жена здесь останется и может обо всем доносить мужу, - сказал он тихо.

   - Нужно, чтобы при ней были люди.

   - Довольно и одного приставить, - сказал, улыбаясь, Гуарини. - Но это обязанность очень трудная; охотника на нее не легко найти.

   Они начали шептаться.

   - Капля камень точит, - добавил патер.

   В эту минуту показалась Тереза, приодевшаяся, с тарелкою фруктов в руках, которую с любезной улыбкой поставила на стол. Патер потрепал ее по плечу, по итальянскому обычаю, она поцеловала его в руку. Гуарини вытащил из кармана связку образков и отделил три: для Терезы, для ее матери, для Беппо; за это он получил еще один поцелуй в руку.

   Долго еще тихо беседовали патер и министр. Брюль с покорностью выслушивал все наставления, но, судя по его задумчивости и рассеянности, видно было, что он в то же время составлял свои собственные планы.

   Уже стемнело, когда Гуарини удалился; Тереза вбежала в комнату, потому что хотела поговорить с Брюлем, но и он спешил уйти, обещая зайти позднее.

   И вот молодая женщина опять осталась одна, по-прежнему печальная; пришла старуха мать и молча уселась возле нее, но и на нее напала грусть; обе сидели, ничего не говоря, и обе тяжело вздыхали. Свеч еще не зажигали, потому что через отворенные двери и окна с реки налетало множество комаров.

   Вдруг снова застучались в ворота; Тереза даже не приподнялась со стула, хотя ей любопытно было знать кто пришел; но кто же мог доставить ей какую-нибудь радость?

   На лестнице разговаривали по-итальянски; по голосу Тереза узнала, что пришла женщина; она вскочила, машинально приглаживая волосы; мать тоже встала. В темноте они могли различить, что на пороге стояла женская фигура, высокого роста, в шелковом платье, убранном кружевами; на ней было навешано множество блестящих безделушек, которые так любят итальянки. Тереза с удивлением увидала, что это была ее неприятельница Бордони-Гассе, знаменитая Фаустина.

   Примадонна с любопытством осматривала жилище своей соперницы и, видимо, затруднялась, с чего начать разговор.

   Тереза стояла напротив и тоже молчала.

   - Вот, видишь, я пришла к тебе! - воскликнула, смеясь, Фаустина. - Я напрасно ожидала, что ты придешь ко мне для примирения; но вижу, что я первая должна протянуть руку. Ах, милая Тереза, ведь мы обе итальянки, обе оттуда, где вечно голубое небо, где цветут померанцы, а вместо того, чтобы друг другу услаждать жизнь, мы ее отравляем. Протяни руку, будем сестрами.

   Тереза колебалась, но, наконец, заливаясь слезами, она бросилась на шею Фаустине.

   - Я никогда не была врагом твоим! - воскликнула она. - Я не хотела отнимать у тебя любовника и тебе не говорила ни одного худого слова!

   - Ах, довольно, довольно, не будем вспоминать прошлого! - отвечала Фаустина. - Будем жить дружно. Наша жизнь и без того тяжела, и без того ее другие отравляют...

   Фаустина глубоко вздохнула.

   - Я пришла потому, что от души тебя жалею; но в чем же могут помочь добрый совет и доброе слово? Что раз случилось, разве можно переделать?

   Она замолчала.

   Тихо вошла мать Терезы и уселась на низенькой скамейке у ног Фаустины.

   - Люди завидуют нашему счастью, - продолжала Бордони, - мы же глотаем слезы. Здесь не наша сторона. При дворе нужно ступать осторожно, как по льду, а иначе поскользнешься и упадешь. На мое счастье, королю нравится мой голос. Мое пение для него насущный хлеб.

   Она нагнулась к Терезе и поцеловала ее в лоб.

   - Мне тебя жалко, ты попалась в нехорошие руки. Послушай, Тереза...

   Она понизила голос. Тереза пугливо озиралась и тихо прошептала:

   - Я должна бояться даже родной матери.

   - А я никого, - продолжала Фаустина. - Но знаешь ли ты этого будущего властелина, который тебе бросил платок?

   Она содрогнулась.

   - Это страшный человек. На вид он добрый, милый, но для меня его смех кажется змеиным шипением; у него добрая улыбка, но сердца нет. Между тем, он такой покорный, набожный...

   И Фаустина опять вздохнула.

   - Поверь мне, я пришла тебя пожалеть. Он скоро всех нас приберет в ручки, и горе тому, кто не захочет повиноваться! Бедняжка!

   Тереза молчала.

   Щеки Фаустины горели.

   - Для тебя он может казаться хорошим человеком, но если бы ты каждый день, как я, слышала вопли и жалобы людей, о, как бы ты ненавидела его!

   - Дорогая моя Фаустина, - наконец, заговорила Тереза, - ты пришла ко мне, когда глаза мои еще не успели высохнуть от слез. О, как мы несчастны здесь! Я засыпаю и во сне слышу плеск волн моей Адриатики; мне снится, что я там, у порога моего домика. Мерцают светляки... Андрео бренчит на гитаре... песенка звучит, а ветер доносит запах цветов; но я просыпаюсь и слышу тот же шум, но шумит холодный ветер со снегом, и люди говорят на ненавистном чужом языке. Их шутки оскорбляют, и любовь их унижает.

   Тереза закрыла лицо руками.

   - Дорогая моя, - проговорила Фаустина, целуя ее. - Не будем ссориться, но будем помогать друг другу идти по этой тернистой дороге.

   Она подала Терезе руку и прошептала ей на ухо:

   - Опасайся того, кто завладел тобой, он страшный человек. Да защитит тебя св. Мадонна.

   Тереза пошла проводить ее до дверей.

   - Аддио, - сказала она, - пусть тебе Бог отплатит за доброе дело; ты пришла меня утешить в печали. Мне легче теперь, когда мы обе друг за друга.

   Они расстались. Возле ворот Фаустину ждал портшез; она приказала себя нести домой. Через опущенное окно она могла все видеть, не будучи замечена. Из маленькой улицы, где скромно жила Альбуци, пока ее знатный покровитель выстроит ей палаты в Фридрихштадте, Фаустина скоро приблизилась к городским воротам. На улицах не совсем было темно; лица людей можно было легко различать; с противной стороны она увидала приближающийся портшез, она догадалась, что это был Сулковский; скоро в темноте она могла различить его бледное лицо и черные усы. Вдруг в Фаустине пробудилось мужество, и, когда портшез Сулковского поравнялся с нею, она застучала в окно и закричала:

   - Стойте!

   Граф, сидевший в глубине, высунул голову и посмотрел... Носильщики остановились, и портшезы оказались рядом, так что сидящие могли свободно разговаривать. Смущенная Фаустина выглянула в окно; граф, немного удивленный, также приблизился к окну.

   - Прикажите, ваше сиятельство, вашим людям отойти, или позвольте мне говорить по-итальянски; хотя бы я погибла, но я должна откровенно с вами говорить.

   При этих словах граф вздрогнул и ближе придвинулся к ней.

   - Прелестная дива, - отвечал он, - если дело касается какой-нибудь ссоры, то обратитесь к Гуарини; если же у вас какая-нибудь просьба к королю, то наперед могу сказать, что он вам не откажет, я же... я не имею времени, прекрасная синьора.

   - Граф, дело идет не обо мне; я ничего не прошу, потому что и без того осыпана вашими милостями. Но дело касается вас и самого короля... - смело произнесла Фаустина.

   Сулковский, как будто ничего не мог понять, но отворил дверцы портшеза и подошел к актрисе.

   - Як вашим услугам и слушаю, - сказал он, усмехаясь, но видно было, что он старался превозмочь свое нетерпение.

   - Послушайте, граф, это правда, что вы думаете уезжать? В таком случае, вы оставляете свободным место действия для ваших врагов.

   Сулковский засмеялся.

   - У меня нет врагов, - отвечал он, - но я бы считал честью иметь их, состоя на службе у своего короля, и если бы нажил себе врагов, то никогда бы не боялся их.

   - Вы мне не доверяете, - прервала Фаустина, - вы не хотите говорить откровенно с ничтожной певицей? Но из-за кулис лучше можно узнавать людей, нежели в ваших салонах. Я вам желаю добра, граф, потому что вы любите короля и верно служите отечеству, которое я считаю второй своей родиной. Вы человек добрый и желаете, чтобы все любили короля; другие же только думают о себе, но не заботятся о своем короле.

   Сулковский нахмурился.

   - Но о ком же вы говорите, о ком?

   - Как, неужели вы настолько слепы, - воскликнула, вся вспыхнув, Фаустина, - неужели вы ничего не замечаете! Неужели я первая должна вам открыть глаза? Королева вам завидует; отец Гуарини - ваш враг; Брюль - соперник. Теперь они приводят в исполнение свой замысел, который давно уже замышляли; вас отсюда выпроваживают, чтобы занять ваше место, чтобы отнять у вас расположение короля. И вы не замечаете ничего, вы добровольно продаете свое будущее. Этот человек всем завладеет, для вас здесь не будет места.

   Сулковский стоял и слушал, но эти речи не произвели никакого впечатления на него, только он вздрогнул несколько раз, и на его бледном лице вспыхнул румянец.

   - Многоуважаемая синьорина, - сказал он, - право, все это одни мечты. Я, в самом деле, уезжаю, но сам хлопотал об этом; врагов у меня нет, но король меня любит, и ничто в свете не в состоянии меня лишить его привязанности. Успокойтесь, синьора, это пустые сплетни. При каждом дворе их так много, как над болотом комаров. Меня обмануть не легко. Поверьте, синьорина Фаустина, я вам очень благодарен за вашу заботливость и доброе мнение обо мне. Могу также вас уверить, что никто не узнает о нашем разговоре, все останется между нами.

   Он хотел удалиться, но Фаустина, протягивая к нему руки, воскликнула:

   - Граф, неужели вы слепы настолько? Разве это может быть? Ваш благородный характер не допускает обмана, но все то замечают, чего вы не хотите видеть.

   - Но все это одни предположения, выдумки. Брюль обязан мне многим, но пуст только он осмелится на меня поднять руку, хотя бы он даже имел таких союзников, как ее величество королева и почтеннейший патер...

   Он потряс головою. Фаустина, опустив голову, молчала.

   - В таком случае, чему быть, того не миновать, - прошептала она, как бы про себя. - Adio, signor conte, и да хранит вас Провидение!.. Не оставайтесь там долго. Когда-нибудь вспомните предостережение глупой Фаустины, но тогда уже будет поздно.

   Она опустила грустно голову. Граф с чувством пожал ей руку.

   - Прелестная, добрая Бордони, - сказал он, - благодарю вас, благодарю! У вас доброе сердце; между нами таких людей мало найдется, но я умею их ценить. Дела же не так дурны... нет. Я осмеливаюсь называть короля своим другом и надеюсь, что он никогда не обманет меня!.. Не беспокойтесь, прелестная синьорина!

   Фаустина, ничего не говоря, откинулась вглубь портшеза; граф отошел, приветливо кивая ей головой. Ему пришло на мысль сейчас же видеться с Брюлем; в это время он мог застать его дома. В несколько минут он уже находился у подъезда дворца министра. Сулковскому не нужно было докладывать о себе, в то время везде двери отворялись настежь перед всемогущим фаворитом.

   Министр был дома.

   Ничего не говоря, Сулковский вбежал по лестнице, не замечая того, что через другие двери паж пошел предупредить о его приезде. Брюль в это время беседовал с Геннике, которого поспешил выпроводить, и пока Сулковский успел пройти целый ряд комнат, министр уже стоял на коленях перед Распятием, сложив руки, и горячо молился. Ловкость, с какою он принял эту позу, свидетельствовала о том, что он не в первый раз прибегал к такому средству, когда того требовали обстоятельства. Можно было рассмеяться при виде этого человека в беседе с Богом, одетого в бархатный фрак, в парике, при шпаге; но молитва никогда не может быть смешна. По свидетельству современников, Брюля часто заставали в таких религиозных размышлениях.

   Граф отворил двери и удивленный остановился на пороге; в первый раз ему случилось застать Брюля на молитве; едва веря собственным глазам, он стоял, не двигаясь; между тем, министр, как будто ничего не видя и не слыша, продолжал молиться, подняв глаза к Распятию и тяжело вздыхая; наконец, начал себя ударять в грудь и класть поклоны так горячо и усердно, как нищий перед церковью, желающий получить милостыню. Сулковский не двигался с места; он не мог допустить, что все это была комедия, тем более, что он вошел без доклада.

   Эта немая сцена продолжалась довольно долго. Наконец, Брюль, распростер руки и упал ниц. Слышен был шепот молитвы. Граф заметил, что на его правой руке были надеты четки.

   Сулковский тихо кашлянул.

   Брюль вскочил, как будто испуганный, и, увидев посетителя, закрыл лицо руками.

   - Ах, дорогой граф! Извините... право мне совестно... Но временами душа требует сближения со своим Спасителем! Мы столько времени посвящаем светским делам, что иногда чувствуешь потребность хоть на минуту отдаться Богу и молитве!

   - Это я должен перед вами извиняться, - отвечал Сулковский. - Я совершенно растроган такою набожностью. Простите, что я прервал вашу молитву.

   - Нет, она уже закончилась! - воскликнул министр, приглашая Сулковского садиться на диван.

   На столе уже горели свечи.

   Человек, который так искренно молится, не может быть дурным и испорченным, - подумал про себя Сулковский; у него свалился камень с души.

   - А вы знаете, что я уезжаю, - промолвил граф, спокойно усаживаясь на диван.

   - Конечно, вы поступаете, как вам нравится, - медленно отвечал министр, - но я не одобряю этой поездки. Откровенно говоря, я всегда был против нее. Главное, никто не сумеет вас заменить. Я хочу и должен быть с вами откровенным. С грустью мне приходиться сказать свое мнение; хотя королева святая женщина, и она привязана к королю, но все-таки она женщина. Вы одни могли уменьшать ее влияние на короля; теперь же, вы уезжаете, королева и отец Гуарини окончательно завладеют им. Вы сами видели, что я, приняв католическое вероисповедание, сделался искренним католиком, но все-таки я не желаю, чтобы король попал под исключительное влияние патеров-иезуитов; это приводит в уныние его саксонских подданных.

   Граф слушал с большим вниманием.

   - Любезный Брюль, - сказал он, - вы справедливо рассуждаете, я вполне разделяю ваше мнение. Все это правда. Но вы здесь остаетесь, а я недолго буду в отсутствии. Вы говорите, что я худо поступаю, оставляя короля, но ведь я солдат. Я назначен полководцем и ожидаю войны; мне удалось доказать королю, что она неизбежна, потому что Саксония должна пользоваться положением Австрии и напомнить ей о своих правах. В виду такого положения дел я должен ознакомиться с походами и с военной жизнью. Так вот, вы видите, что я еду не ради собственной забавы.

   - Но все-таки, мне думается, было бы лучше, чтобы вы остались, - возразил министр. - Вы говорите, что остаюсь я; но разве я обладаю таким влиянием на короля?

   - Однако, вы слышали, что люди говорят? - спросил Сул-ковский.

   Брюль с удивлением посмотрел на него.

   - Вещь довольно любопытная, - начал рассказывать граф. - Меня предостерегают, что как будто вы и отец Гуарини составили против меня заговор и что с умыслом удаляете меня...

   Брюль вскочил с места и громко закричал:

   - Говорите, кто этот клеветник? Это на меня... на меня так смеют говорить! Ого! Нет ничего на свете, чего нельзя было бы выдумать! Я и отец Гуарини! Я, который его боится, как огня! Я и королева, которая не терпит меня! Скажите, пожалуйста! Я, ничтожный червяк, осмелюсь поднять руку на того человека, которого сам король называет своим другом. О, это было бы ужасно, если бы не было так смешно и глупо!

   - Успокойтесь, - хладнокровно возразил Сулковский, - эти бессмысленные толки я повторил только в доказательство того, что люди могут выдумать. Прошу вас, не думайте, что я не доверяю вам.

   И после короткого молчания он прибавил:

   - На подобное дело мог решиться человек глупый, честолюбивый, но ему пришлось бы жестоко раскаиваться. Я могу поручиться, что король от меня не имеет тайн.

   Он гордо пожал плечами.

   - Это все правда, - сказал взволнованный Брюль, - но если так, то я еще настойчивее прошу вас отказаться от поездки.

   - Прошу меня извинить, но я думаю, что именно поэтому-то я должен ехать, чтобы доказать всем глупцам, что я никого не боюсь и пренебрегаю всеми толками.

   Брюль махнул рукой.

   - Но ведь это не имеет никакого смысла! Разве чернь выдумала, или из Берлина пришли эти слухи, где всегда готовят сплетни про Саксонию... Страшно глупо.

   - Но, любезный Брюль, я уже совсем готов в дорогу, завтра двинусь в Прагу, - сказал Сулковский, охотно переменяя разговор. - Я не без причины выбрал этот путь; я должен сделать стратегическое обозрение Праги, потому что ее первую мы должны будем занять. Поэтому нельзя ли сегодня проститься с вашей женой?

   Брюль позвонил. Вошел камердинер в ливрее.

   - Барыня дома?

   - Точно так.

   - Одна?

   - Кажется, одна, ваше превосходительство.

   - Доложи о графе Сулковском и обо мне.

   Камердинер поспешно вышел; в комнате воцарилось молчание. Двери скоро отворились.

   - Барыня просит.

   Сулковский, как бы в изнеможении, тяжело поднялся с дивана и направился в залу; за ним последовал Брюль. Несмотря на волнение, которое министр испытал, его лицо было совершенно спокойно, и он любезно улыбался. В зале их встретила прелестная Франя. Она, только что вернулась с ассамблеи, бывшей у королевы; они обыкновенно продолжались от 4-х до 6-ти часов после обеда. Франя была разодета и блистала своей красотой, но в ее глазах светилось какое-то дикое выражение, время от времени на губах появлялась страшная улыбка. На всем ее лице отражалось то беспокойство, которое царило в ее душе. Она смотрела на Сулковского.

   - Я пришел с вами попрощаться, - сказал он, - вам, вероятно, уже известно, что я уезжаю. Мне грустно покидать наш милый город, но что же делать? Необходимость! К моему большому счастью, надеюсь, что моя отлучка недолго продолжится.

   Граф говорил несколько сбивчиво.

   - Да, да! - отвечала Франя