Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

">   Гассе горько улыбнулся.

   - В ложе театра, когда он нам улыбался, покрытый бриллиантами, он мог вам показаться героем, но народ слезами платил за эти бриллианты. Радость и песни наполняли Дрезден, а стоны Саксонию и Польшу. Здесь была роскошь, там нищета.

   Фаустина, возмущенная этими словами, вскочила с места.

   - Гассе, молчи, я не позволю тебе чернить его; в тебе говорит гадкая ревность.

   - Нет, - сказал Гассе, спокойно смотря на нее, - всю мою любовь поглотила музыка, и в прелестной Фаустине я полюбил только голос; с меня довольно, когда я его слышу или когда даже мечтаю о нем. Фаустина не могла иначе смотреть на короля, а потому я замолчу.

   Гассе начал задумчиво ходить по комнате; в это время двери приотворились и опять затворились. Желающий войти только показался в них и тотчас отступил; но Фаустина успела его увидать и узнать, она позвала его.

   Тот послушался только после некоторого колебания. Это был тот самый Вацдорф, который передал Брюлю приказание королевича... У него было удивительное лицо с выразительными глазами, выражение его было ироническое и даже саркастическое.

   Движением и осанкой он очень напоминал итальянца, который в маскараде преследовал Брюля.

   - Я думал, - сказал он, входя и с улыбкой приветствуя Фаустину, - что вы еще ничего не знаете?

   - Ведь колокола уведомили город и государство, - произнесла итальянка, с любопытством приближаясь к нему.

   - Да, но колокола имеют тот же звук как на похоронах, так и на свадьбах; поэтому вы могли подумать, что родилась какая-нибудь новая принцесса и что нам велят радоваться этому, - отвечал он, пожав плечами.

   - Бедный король! - вздохнула Фаустина.

   - Конечно! - со злостью заметил Вацдорф. - Жил он много, имел, по крайней мере, триста любовниц, растратил миллионы, выпил море вина, изломал множество подков и снес немало голов... После такой деятельности пора и отдохнуть.

   Никто не решился прервать его, Гассе только украдкой взглянул на него.

   - Что же теперь будет? - спросила итальянка.

   - Мы видели оперу "Король Август", теперь поставят другую, с иным названием, но не лучше предыдущей. Главные роли возьмут: дочь цезарей, падре Гуарини, падре Салерно, падре Фоглер и падре Коппер, а в придачу еще брат... имени угадывать не стану. Фаустина будет им петь, как пела и прежде, Гассе, по-прежнему, будет писать оперы. Хуже будет с нами, придворными, когда главные роли разберут пажи с целого света и лакеи всех дворов.

   Гассе, до сих пор слушавший в молчании, наклонился и прошептал:

   - Будет вам, будет; а ну, если кто за дверьми?.. Ведь нам даже и слушать это опасно.

   Вацдорф пожал плечами.

   - Где же вы были в марте прошлого года? - рассеянно спросила Фаустина.

   - Я? В марте? Постойте-ка... Ну, право, не знаю.

   - Видно, что вы не были на Новом Базаре, когда там разыгралась печальная драма майора д'Аржель.

   Вацдорф молчал, не прерывая.

   - Знаете, это тот д'Аржель, который так резко высказывал правду и клевету, не щадя никого. Он писал пасквили и распространял их. Я имела тогда окно и смотрела. Мне очень было жалко несчастного: его выдали французы, так как он когда-то служил у нас. Его поставили у позорного столба {Позорный столб в то время устраивался совершенно иначе, чем теперь. На высоком эшафоте ставили небольшой столб, а на нем ребром доску, так что все вместе имело форму буквы Т. В доске проделывались три отверстия: одно для головы и два по бокам для рук; осужденный стоял так по несколько часов. Чернь ругалась над ним и плевала ему в лицо. Таким образом был наказан знаменитый де Фое, автор "Робинзона Круза", за свободомыслие.} высоко, посреди бесчисленной толпы народа. Палач сломал ему над головой шпагу и, бросив ее под ноги, дал ему две такие пощечины, что кровь полилась у него изо рта, и засунул ему в рот горсть пасквилей. Я плакала, смотря на бедного человека. Теперь он сидит в Каспельхаузе в Данциге с обритой головой и ждет, пока смерть освободит его оттуда.

   - Действительно, это любопытная история, синьора Фаустина, - иронически заметил Вацдорф. - Но знаете, кого я жалею более, чем майора д'Аржель? Это того, кто так бесчеловечно и зверски мстил ему.

   Говоря это, Вацдорф совершенно спокойно взглянул на итальянку.

   - Синьора Фаустина, - прибавил он, - теперь наступает траур, и у вас будет довольно времени, чтобы отдохнуть и так настроить голос, чтобы прельстить им нового государя и царствовать над ним так же, как царствовали вы и над покойником. А знаете ли, что я вам скажу?.. С этим ведь будет гораздо легче. Август Великий был в высшей степени непостоянен; этот же любит спокойствие и курит всегда только из одной трубки. Когда ему подают другую, он только трясет головой, и если б мог и захотел, то, пожалуй, рассердился бы.

   И Вацдорф засмеялся.

   - Итак, - прибавил он, - я здесь не нужен; вы уже все знаете, а мне нужно приготовить к завтрашнему дню траурное платье. Да, я, было, и позабыл! - сказал он, вдруг обращаясь к Фаустине. - В каких отношениях вы с Сулковским? Завтра он вступает на престол, и завтра Брюль поедет в Тюринген или же сделается его лакеем, чтобы, дождавшись удобного времени, подставить ему ногу... Брюль находится в неразрывной дружбе с падре Гуарини.

   - Тсс!.. - шепнул Гассе.

   Вацдорф руками закрыл рот.

   - Нельзя разве? Молчу, молчу!

   Фаустина была смущена.

   - Синьор, - сказала она, - вы неисправимы. С нами вам не угрожает никакая опасность.

   И она приложила к губам палец.

   - Я не боюсь никаких угроз, - со вздохом сказал Вацдорф, - у меня нет другого самолюбия, кроме желания остаться навсегда честным человеком, а если меня посадят в Кенигштейн, то я не буду вводим в искушение. А это тоже что-нибудь да значит.

   - Дай Бог, чтобы ты не сказал этого в дурной час, - сказал Гассе, сложив руки. - Думайте, что хотите, но говорить...

   - Какая же польза была бы от моей мысли, если бы я не делился с людьми? - отвечал Вацдорф уже в дверях. - А затем желаю вам покойной ночи.

   - Нет сомнения, - заметил Гассе, после его ухода, - что он окончит свое существование там, где сказал, с той только разницею, что если не найдется свободной кельи в Кенигштейне, его посадят в Зонненштейн или в Плезенбург.

   Он вздохнул, Фаустина ответила ему тем же.

  

  

   Если б кто на другой день всмотрелся в лицо города, который со вчерашнего дня был в трауре, то он едва ли бы заметил на нем следы горя; но беспокойство было велико, а любопытство сильно возбуждено.

   Перед замком и дворцом в Ташенберге осторожно сновали кучки людей, стараясь угадать, что происходит внутри.

   Движение было необыкновенно, но порядок в размещении часовых, гвардии и швейцаров остался неизменным. По городу в разных направлениях мчались кареты с опущенными занавесками на окнах, и пробегали закрытые носилки. Это движение было тихо и как бы подавлено. Торжественный и официальный траур еще не начинался, а на лицах не было заметно искреннего горя и печали. На каждого выезжающего курьера толпа смотрела с любопытством, провожала его глазами и делала догадки, куда и зачем он послан. Однако никто не осмеливался говорить громко... Кенигштейн был близко, и у кормила правления оставались, как казалось, все те же люди и та же мысль, потому что королевич слишком почитал отца, для того, чтобы решиться что-нибудь переменить; он был слишком послушен, чтобы действовать самостоятельно и чересчур любил спокойствие, чтобы желать переменами увеличивать хлопоты. Догадывались только, что Брюль падет, а Сулковский высоко поднимется, но каково будет новое правление, этого никто не мог угадать.

   Брюль тогда жил в своем доме, на Новом Базаре; там царствовала тишина, знали только, что вчера отвез он драгоценности, корону и всю тайную королевскую канцелярию. О том, что происходило в замке и во дворце на Ташенберге, можно было судить с улицы только пробегающим и проезжающим. Экипажи приезжали и уезжали, носилки и послы бегали во всех направлениях.

   Весь день прошел в такой тишине и мнимом спокойствии. Менее значительные чиновники высматривали знаки на земле и на небе, кому нужно кланяться, а на кого плевать.

   Геннике, наперсник Брюля, бывший лакей, которого и теперь (хотя он уже сделался управителем) втихомолку продолжали звать этим именем, сидел утром в своем доме, который был по соседству с домом Брюля, на Новом Базаре.

   В прошлом, когда ему не приходила даже мысль, что он когда-нибудь будет занимать такие должности, Геннике женился на простой служанке, которая, кроме миловидного личика и молодости, не имела ничего. Нынче, когда и то и другое исчезло, советница Геннике, хотя и добрая женщина, была настоящим наказанием для мужа. Он нигде не мог показаться с нею, так как манеры и неумение держать себя сразу выдавали ее происхождение. Несмотря на свою привязанность к мужу, она положительно мучила его своей болтливостью и мелочностью.

   Он только что избавился от нее и зевак, подпершись рукой, когда в комнату быстро, неожиданно и без доклада вошел мужчина, довольно красивый, с проницательными глазами, как видно опытный придворный, изящно одетый, хотя весь в черном.

   По лицу можно было видеть только то, что у него не было недостатка в уме и сметливости, чего требует жизнь под перекрестным огнем интриг, которые, подобно колесам нескольких проезжающих один мимо другого экипажей, могут раздавить человека. Вошедший бросил на стул шляпу, вынул из кармана табакерку, взял двумя пальцами щепотку табаку и подал ее Геннике, который с любопытством смотрел на него.

   - Ну, как ты думаешь, что из всего этого выйдет? - спросил прибывший, закрывая табакерку и пряча ее в карман.

   - Я ничего не думаю, только жду и смотрю, - совершенно спокойно отвечал Геннике.

   - А положение Брюля, как тебе кажется? Они взглянули в глаза друг другу.

   - Что говорят? - спросил Геннике.

   - Каждый говорит то, что было бы ему желательно: одни, что Брюля прогонят, а то и в суд позовут и посадят; другие, что Брюль других погонит, засадит и задушит. А вам как кажется?

   - Я вам уже говорил, что мне никак не кажется, - возразил Геннике. - Если Брюля посадят, я помогу толкать, если же Брюль их придушит, я ему стану помогать. Слава Богу, я еще не так высоко стою, чтобы, падая, свернуть себе шею.

   Гость засмеялся.

   - Действительно, единственная рациональная политика, это ждать, как можно менее принимая участия в делах, и стоять в стороне.

   - Да, господин Глобик, - с улыбкой заметил Геннике, - поднимаясь вперед, выскакивать нехорошо, оставаться назади опасно, умнее же всего держаться золотой середины и смотреть в обе стороны. Но, - прибавил он шепотом, - говоря между нами... Я готов биться об заклад... о чем хотите, я ставлю даже мою жену против другой - помоложе, потому что она замучила меня своей болтовней, что... (он приблизил губы к уху гостя), что Брюль сумеет удержаться, а когда удержится, я опять ставлю, что хотите, но с ним никто не выдержит, и что вот ныне мы предсказываем царствование его величества Брюля I, и будем просить Бога, чтобы оно продолжалось как можно долее. Обоим нам, господин советник, будет хорошо... Но вы, вероятно, из дворца? Ради Бога скажите, что там, что слышно?

   - Ничего, тихо как в гробу; приготовляются к трауру. Падре Гуарини шныряет от курфюрста к жене его и обратно; Сулковский бодрствует и караулит, а Брюль... не знаю даже, что с ним, где он?

   - Найдется... - прошептал Геннике.

   - Королева, сделавшись женой курфюрста и лишившись королевской короны, по-видимому, не особенно довольна.

   - Брюль сделает ее королевой, - засмеялся Геннике.

   В это время под окнами послышался шум; оба бросились смотреть: отряд гвардии с крепами на рукавах и на латах, мчался в сторону замка. Во двор дома в эту минуту входил придворный камердинер в парадной ливрее. Геннике бросился к дверям, Глобик взялся за шляпу... Послышался стук в двери и вошел огромный мужчина, держа в руках маленький билет; Геннике взглянул на него, Глобик тоже бросил любопытный взгляд, однако, не мог ничего прочесть, потому что хозяин тотчас спрятал билет в карман, и подойдя к камердинеру, отпустил его, шепнув несколько слов, после чего они опять остались вдвоем.

   - Тут нет никакой тайны, - сказал Геннике, - потребовалось много денег. Их нет, но должны быть, нужно поискать.

   Сказав это, он взял шляпу, Глобик последовал его примеру.

   - Геннике... Надеюсь, мы с тобой всегда...

   - Даже, если бы пришлось падать? - иронически сказал хозяин уже у дверей.

   - Совсем нет, - быстро возразил Глобик, - напротив того, когда один падает, другой должен остаться и стоять твердо, чтобы поднять его. Когда же придется подниматься на гору, тогда вместе.

   - А если падать, то кулаком в спину? - спросил Геннике.

   - Нет, этого совсем не нужно, ха, ха, ха! И они пожали друг другу руку.

   Геннике уже собирался уходить, когда в передней показался новый посетитель. Это была высокая фигура, длинная, худая, с тонкими руками и ногами, напоминающими палки, с длинным, некрасивым, но оживленным и умным лицом.

   - Смотрите-ка, и этот здесь, - засмеялся Геннике; Глобик ударил себя рукой по лбу.

   Длинный мужчина вошел, поклонившись.

   - Каковы дела, господа? Что слышно? Падаем или поднимаемся?

   - Нетерпеливые, - крикнул хозяин, - ждите!

   - Да, ждите, когда кожа чуть держится на плечах!

   - Господин советник Лесс, наши кожи, сшитые все три вместе, небольшое место покрыли бы собой. Слышали ли вы что-нибудь новенького?

   - Что? То, что все предвидели: Сулковский сделан первым министром.

   - Любопытная история, - прошипел Геннике. - Сулковский-католик не может быть председателем совета в протестантской Саксонии, разве только сделается лютеранином, а если бы он решился на это, король наплевал бы ему в глаза и дал бы коленом... Не говоря уже о королеве.

   - Ведь, пожалуй, ты и прав, - прервал его Глобик, - я и не подумал даже об этом.

   - Вы забыли, - сказал Лесс, показывая длинные зубы, - что его величество может изменить закон.

   - Не созывая сейма? - спросил Геннике.

   - Пожалуй... Он здесь полновластный господин, - продолжал Лесс. - Это ведь не польская Речь Посполитая, где шляхта делает, что хочет, а король должен ей кланяться.

   Геннике крякнул, так как в соседней комнате послышались быстрые шаги, и в то же время вошел плечистый, полный и высокого роста мужчина, широко распахнув двери. Он тотчас остановился и, не снимая шляпы, ни с кем не здороваясь, пристально и со вниманием посмотрел на собравшихся. Это был третий советник, Стаммер.

   - Что же это, сейм, что ли? - медленно спросил он, обнажая голову.

   - Неожиданный, - нехотя отвечал Геннике. - Право, кажется, вы готовы подумать, что мы здесь составляем заговор.

   - Кто же сегодня смотрит и думает о чем-нибудь? На это будет достаточно времени завтра, - сказал Стаммер. - Сегодня каждый думает про себя и сводит счеты с совестью, не погрешил ли он в чем-нибудь перед восходящим солнцем, кланяясь заходящему: известно ведь, что став лицом на запад, нужно повернуть известную часть тела на восток. Все три советника засмеялись.

   - Стаммер, ты все знаешь! - воскликнул Глобик. - Что слышно?

   - Колокола, колокола и колокола! - сказал Стаммер. - Если бы я услышал что-нибудь другое, будьте уверены, что я поостерегся бы говорить об этом, так как кто из нас может знать, кто здесь друг, кто враг? Следует молчать, одним глазом плакать, а другим смеяться и тихо, тихо, тихо... Но я вижу Геннике со шляпой... - прибавил он после небольшой паузы. - Ты уходишь?

   - Да, я должен идти, - извиняясь глазами перед присутствующими, сказал хозяин. - Служба.

   - Да, да, очень важная, - прибавил Стаммер, - сегодня каждый сам служит себе... А нет хозяина более требовательного, чем свое я.

   - В самом деле вы ничего не знаете? - тихо спросил Глобик, приближаясь к Стаммеру.

   - Напротив, знаю очень много, но не скажу ничего, исключая одной новости.

   Все приблизились.

   - Мы в Саксонии отошли на второй план. Поляки же заняли первое место. Наше курфюршество уже в кармане, следовательно, о нас нечего и заботиться; но что касается польской короны, то она еще далеко не в руках, а получить ее было бы очень желательно; вследствие этого мы и должны уступить свое первое место Сапегам, Липским, Чарторыйским, Любомирскому, Мошинскому, Сулковскому.

   - Сулковского ты поместил последним, - произнес Лесс. - Что это значит?

   - То, что он должен быть первым, - сказал Стаммер, - а так как теперь жаркое время, хотя при дворе и холодно... то спешу проститься с вами, господа.

   Он надел шляпу на голову и вышел. За ним вскоре ушли и Другие, последним ушел хозяин, который хотел, по-видимому, идти один, так как нарочно опоздал, отдавая приказания.

   В воротах дома, оглянувшись, каждый направился в другую сторону.

   На Базаре можно было видеть собравшихся в кучки людей и проходящих стройными рядами солдат. С таким же, как и здесь, любопытством расспрашивали, допытывались и в остальных домах саксонской столицы, но до вечера никто не мог сказать ничего положительного.

   Уже смеркалось, когда перед домом, в котором жил падре Гузрини, остановились носилки. Комната, в которой мы видели его беседующим с Брюлем, была его кабинетом. Здесь только он принимал очень близких гостей. Исповедник королевича и королевы составлял при дворе наименее видимую, но самую могучую силу. Сам старик, будучи очень скромен и нетребователен, не нуждался в обширном помещении, но оно было необходимо для принятие многих и часто знатных гостей.

   Поэтому-то падре занимал весь верх, и сообразно с тем кто был у него, он принимал или в кабинете, в котором на диване лежала гитара, или в зале, меблированной скромно, но изящно, или же в комнатах, в которых помещалась его библиотека и другие коллекции.

   Из носилок выскочил мужчина в черном штатском платье и со шпагой. Лицо указывало на его иностранное происхождение, оно было очень красиво, с аристократически нежными чертами, но бледное и изношенное. Оно становилось еще привлекательнее, вследствие слишком кроткой улыбки. Высокий, белый лоб, темные большие глаза, римский нос, узкие губы и старательно выбритое лицо делали его очень похожим на великосветского кавалера. На нем был накинут черный плащ, а у платья все украшение составляли только белые кружева.

   Пройдя смело лестницу, незнакомец позвонил у дверей, а когда их отворил старый слуга, он, не спрашивая ни слова и не приказывая доложить о себе, прямо направился к внутренним комнатам; увидев это, слуга поспешил как можно скорее отворить ему двери только не кабинета, а гостиной отца иезуита.

   Это была темная комната, меблированная очень скромно и наполненная различными священными картинами и изображениями. Тонкий слой пыли, покрывавший мебель, указывал на то, что в этой комнате редко кто бывает.

   И в данную минуту в ней не было никого, но тотчас из кабинета вошел падре Гуарини, услышавший беготню и увидавший прибывшего. Немного изумившись, он с величайшей покорностью склонил перед ним голову и сложил руки на груди.

   Прибывший подошел к нему, и они поцеловались в плечи, но Гуарини нагнулся почти к самой его руке.

   - Вы не ожидали меня? - быстро и подавленным голосом произнес гость. - Я и сам не знал, что буду здесь сегодня. Вы догадываетесь, что привело меня сюда... Время, которое мы переживаем, очень важно для нас.

   - Я уже вчера послал за инструкциями, - тихо возразил хозяин.

   - Я вам привожу их. Прикажите запереть все двери, так как мы должны говорить глаз на глаз.

   - Нет надобности отдавать подобного приказания, потому что мы здесь в полной безопасности.

   - В таком случае не будем терять времени. В каком положении находятся дела? Что слышно? Опасаетесь ли вы чего-нибудь? Нужна ли помощь? Говорите и посоветуемся заранее.

   Гуарини задумался, взвешивая слова, которые намеревался сказать.

   Хотя гость и был одет в штатское платье, тем не менее хозяин тихо сказал ему:

   - Преосвященный отче, состояние двора вам так же хорошо известно, как и мне. Королевич очень ревностный католик, королева тем паче. Первый фаворит, Сулковский, тоже католик. Почти все, что их окружает, исповедует нашу веру.

   - Но Сулковский? Я слыхал, что в его руки должна перейти власть. Королевич добрый, но слабый, ленивый, подчиняющийся, не любящий труда; поэтому кто-нибудь должен править вместо него. Если Сулковский, то можем ли мы ему доверить?

   Гуарини задумался, взглянул в глаза прибывшему, приложил руку к губам и покачал головою.

   - Он католик, - промолвил он, - но холодный, самолюбивый. Самолюбие у него стоит выше религии; его влияние, если бы оно продолжилось, было бы для нас, для католицизма и дела обращения гибельным. Нет сомнения...

   - Однако, - прервал гость, - нет никакой возможности повалить или обойти его. Довольно ли сильна королева?

   - С ее личностью и характером! - прошептал падре. - Неужели вы думаете, что в этом спокойном, добром и честном королевиче не отзовутся кровь и страсти Августа Сильного? Разве это возможно? Какое же значение будет иметь тогда королева? Сулковский заменит ее другими, чтобы через них управлять.

   Гость сморщил брови.

   - Вы рисуете очень печальную картину. Но как бы там ни было, необходимо искать выход.

   - Я уже раньше думал об этом, - начал Гуарини, усаживая гостя на диван и садясь в ближайшее кресло. - Нам необходимо иметь при королевиче человека, который бы принадлежал нам всецело, служил бы нам и зависел бы от нас. Фридрих - неженка, поэтому следует ему устроить мягкое ложе, приготовить его любимые увеселения, дать ему оперу, охоту, картины, а может быть и еще что-нибудь.

   Говоря последние слова, он вздохнул, а прибывший опять сдвинул брови.

   - Очень печально и горько, когда в столь великом деле нужно пользоваться столь низкими и отвратительными средствами; печально...

   - Cum finis licitus, etiam media sunt licita (Цель оправдывает средства), - тихо продекламировал падре Гуарини. - Средства нельзя ограничивать, в каждом отдельном случае приходится употреблять другие.

   - Я понимаю, - сказал гость, - дело наше слишком велико, чтобы нам останавливаться даже перед клеветой. Тут дело идет о спасении душ и о том, чтобы удержаться в том центре противной ереси Лютера. У нас есть оружие и выпустить его из рук, ради каких-нибудь предрассудков, было бы грешно. Лучше погубить одну душу, чем целые тысячи.

   Гуарини покорно слушал.

   - Отец мой, - тихо промолвил он, - я уже говорил себе это не раз и поэтому-то я и сужу и служу как умею в этом оплеванном платье и без него, не всегда как руководитель и исповедник, но часто в роли шута королевича, в роли импрессарио за кулисами и в роли советника, там, где нужен совет. Если необходимо взять крепость, а нельзя этого сделать силой, то овладевают ей хитростью: media sunt licita.

   - Нам незачем говорить это, - сказал гость, - откройте мне ваши планы.

   - Мы должны поступать осторожно, - начал Гуарини, - и нам не раз придется вздохнуть над нашей превратностью; но как же идти со слабыми людьми, если не вести их посредством их собственных страстей?.. За королеву я ручаюсь, и первой нашей задачей должно быть охранять ее и сохранить ее влияние. Но эта святая женщина, простите меня за выражение, совсем не сносна в семейной жизни; король же нуждается в развлечении и без него он не в состоянии жить. Если его мы ему не дадим, он бросится в наиболее запрещенное, он готов...

   Падре Гуарини не закончил и, помолчав немного, снова сказал:

   - Сулковский не будет слушать никого, он для своего "я" принесет все в жертву и ни перед чем не остановится, чтобы удержать короля в своих руках; он даст ему все, чего только тот захочет. Мы никогда не можем на него рассчитывать, и поэтому необходимо его свалить с ног.

   - Но каким образом?

   - Провидение дало нам в руки превосходное оружие: у нас есть человек - это Брюль.

   - Протестант, - прервал гость.

   - В Саксонии и открыто - да, но в Польше и дома он католик; мы должны допустить это; вы знаете, что наши великие руководители допускают и одобряют это. Брюль будет или, пожалуй, смело можно сказать, уже стал католиком. Мы дадим ему жену католичку, которую оп получит из рук королевы и наших; кроме того, мы поможем ему свалить Сулковского, и тогда с ним мы здесь хозяева. Никто не станет нас подозревать в участии, потому что явно мы не могли бы держать заодно с протестантом против католика.

   - Но уверены ли вы в нем?

   Падре Гуарини улыбнулся.

   - Он будет в нашей власти и будет зависеть от нас; если он подумает сегодня об измене, завтра же он падет; для этого у нас много средств.

   - План великолепен, не спорю, - подумав, заметил незнакомец, - но выполнение его кажется мне сомнительным.

   - Сегодня или завтра его, конечно, невозможно привести в исполнение, - отвечал падре Гуарини. - Очень возможно, что нам придется работать год, два, может быть, и больше, но победа так верна, как только может быть верен расчет в человеческих делах при милости Божией.

   - Вы все основываете на характере курфюрста?

   - Именно, - отвечал Гуарини, - но я в качестве исповедника много уже лет нахожусь с ним, при нем, могу даже сказать, "в нем". Я его знаю как дитя, которое вынянчил на своих руках.

   - А королева? - спросил гость.

   - Святая и честная женщина, но Господь совершенно не дал ей женственности, никакой привлекательности, никакой власти. Для такого государя ее недостаточно.

   - Ради Бога, ведь вы не допустите, чтобы он бесился как отец, подавал дурной пример и бросился в необузданный разврат?

   - Нам незачем даже удерживать его, - заметил Гуарини, - его удержит от явного, но не от тайного разврата, сама его натура. Страсти его будут скрытые, невидимые, но непобедимые. Мы должны будем многое перенести, со многим примириться и на многое закрыть глаза, чтобы удержать его в нашей вере.

   Гость сложил руки и печально покачал головой.

   - Горе, горе тем, которые для своего дела должны работать в грязи! Да и как здесь не испачкаться, как остаться чистым!

   - Нужен же кто-нибудь, который бы принес себя в жертву, как я несчастный, - вздохнул Гуарини, принимая шутливое выражение лица. - Многие мне завидуют...

   - Только не я, не я! - возразил с поклоном гость.

   - Итак, наши планы? - спросил падре.

   - Пойдут на рассмотрение совета, - возразил гость, - но вы не переставайте действовать, мы вас уведомим, как можно скорее.

   - Брюль удержится. Королевич, обливаясь слезами, клялся жене, что такова воля его отца. Сулковский будет только мнимым властителем, он же настоящим, а затем...

   - Не думаете ли вы, что сумеете его удалить? - спросил гость.

   - Мы в этом уверены, мы все заодно действуем против человека, у которого нет ни малейшего предчувствия, ни мысли об угрожающей ему опасности. А тщеславие Брюля составляет для нас надежное оружие.

   - А что это за человек? - спросил незнакомец.

   - Это сатана в человеческом теле, но сатана, который молится, повергшись на пол, а на другой день готов задушить человека как муху и не почувствует никакого угрызения совести. При этом он в высшей степени мил, любезен и привлекателен.

   Они замолчали, незнакомец прижался в угол дивана и задумался.

   - Не могу ли я быть чем-нибудь полезен? - спросил падре Гуарини.

   Но вопрос этот остался неуслышанным, и только после продолжительного молчания гость спросил:

   - Как идет дело обращения?

   - Обращение? Здесь, в самом гнезде ереси, - сказал падре, - ще колокола католической святыни не имеют права отозваться, где протестантизм господствует и поедает все как ржавчина!.. Успех очень невелик, а души, которые вытаскиваются на берег нашими рыбачьими сетями, сами по себе немногого стоят. Разве их потомки вознаградят наш апостольский труд. К прочим ересям прибывает еще новая, бороться с которой будет еще труднее, чем со всеми другими.

   - Что это значит? Что такое?

   - Как и все ереси, она стара, но тот, который проповедует ее, человек богатый, честный, религиозный, воодушевленный, экзальтированный и желающий жертвовать собою для общего блага. Нам придется вести борьбу не с догматами, потому что они играют у него второстепенную роль, но с новым обществом, которое он хочет создать. Ложь получает здесь блеск и ясность истины. В лесах, вдали от города уже образовалось и живет общество Моравских братьев, образуя что-то в роде общины со строгим уставом.

   - Это новость, говорите скорее, - с любопытством сказал собеседник Гуарини, - я ничего не слыхал.

   - Это горячая голова, реформатор не веры, но общества и жизни. Он во имя Спасителя и завещанной Им любви хочет переделать свет. Королем этой Речи Посполитой будет Христос; разделенные между собой, но в одном месте, будут жить общины женщин, общины девиц, мужчин и детей. Связью между ними будет служить только общая молитва, скромные агапеи, то есть ужины, освященные молитвой. Граф Цинцендорф наделил общину землей и сам стал ее священником и проповедником. Труд и молитва, строгое исполнение своих обязанностей и братская любовь составляют правила жизни новых Моравских братьев или вернее, Геррнгутеров.

   Гость внимательно слушал.

   - И вы допустили, чтобы это гнездо опасной ереси поместилось здесь, где почва для нее подготовлена?

   - До сих пор я напрасно старался помешать, - сказал Гуарини. - Отправлялись комиссии, производились следствия и допросы. Самое усердное и строгое следствие не открыло ничего предосудительного. Там люди самых разнообразных верований соединены в одно общество, которое имеет все общее, в котором нет нищих, сирот, и которое составляет одно семейство, имеющее своим отцом Христа.

   Крик, полный изумления и возмущения, вырвался из груди слушающего.

   - Это ужасно! - крикнул он. - А браки?

   - Соблюдаются свято, но знаете ли как у них, верующих в беспосредственное управление Спасителя и вдохновения, совершаются браки? Юношам по жребию достаются жены, и супруги живут примерно.

   - Какие удивительные вещи вы мне рассказываете! Но ведь это только слухи; ведь это невозможно.

   - Я сам был там, - возразил Гуарини, - я сам смотрел на шедших на молитву девиц в пунцовых лентах, замужних в голубых и вдов в белых.

   Гость вздохнул.

   - Надеюсь, вы не потерпите, чтобы у нас под боком разрасталось такое скопище? Вы бы лучше всего сделали, если бы направили против них лютеранское духовенство.

   - Оно не находит в этом ничего предосудительного.

   - А Цинцендорф, встречались вы с ним?

   - Да, и не раз, так как он не избегает ни католиков, ни духовных; напротив того, он охотно рассуждает, но только не о теологии, а о первых христианах, о их жизни и любви к Спасителю, как об оси, на которой должен вращаться весь христианский мир.

   В то время, когда он договаривал эти слова, старый слуга, отворив немного двери, рукой стал звать отца Гуарини, а тот, глазами извинившись перед гостем, поспешил в переднюю.

   Здесь стоял королевский камердинер. Королевич призывал к себе своего исповедника. Нужно было проститься с гостем, которому он велел подать лампу, бумагу и все, что нужно для письма. Тот расположился, как бы в своем доме. Между тем, падре Гуарини надел свою черную сутану, и простившись с незнакомцем, быстро сошел за камердинером с лестницы и отправился к королевичу.

   В той же самой комнате, в которой застало его известие о смерти отца, сидел Фридрих в удобном кресле, с неизменной трубкою, с опущенной головой и по обыкновению молчал. Только сморщенный лоб свидетельствовал, что ум его деятельно работал.

   Когда вошел отец Гуарини, королевич быстро приподнялся, но иезуит предупредил его, слегка удержав на кресле, и поцеловал его руку.

   Немного в стороне стоял Сулковский, который ни на минуту не оставлял своего государя. Лицо его сияло от радости и передергивалось от нетерпения, но он придал ему выражение, подходящее к трауру, в котором находился двор.

   Падре Гуарини было позволено намного больше; он знал, что несмотря на официальную печаль, развлечение очень желательно; поэтому лицо его было почти весело, когда он сел на низком табурете, рядом с королевичем и, смотря ему в глаза, стал говорить по-итальянски.

   - Нужно помолиться за нашего великого покойного государя, но не следует терзаться тем, что составляет неизбежную судьбу всех смертных и является естественным и необходимым. Чрезмерная печаль вредно действует на здоровье, а у вашего величества притом же нет и времени отдаваться печали. Нужно царствовать, управлять и сохранять себя для нас.

   Королевич чуть-чуть улыбнулся и покачал головой.

   - Я видел в передней Фроша (это был придворный шут королевича); он, словно облитый уксусом, сидит, свернувшись в клубок, и плачет, потому что не может смеяться и что ему нельзя дурить с Шторхом (другой шут). Один в одном углу, другой в другом, смотрят друг на друга и показывают языки.

   - Как это должно быть смешно! - прошептал королевич. - Но я не могу этого видеть, ни даже завтра во время обеда; нет, нельзя: траур.

   Гуарини промолчал.

   - Фрош очень комичен, я люблю его, - сказал королевич и взглянул на Сулковского, который тихо ходил по комнате,

   Падре тоже старался что-нибудь отгадать по его лицу, но на нем не выражалось ничего, кроме надменности и удовольствия. Королевич показал на него отцу Гуарини пальцем и шепнул:

   - Он добрый друг... Он моя надежда... Если бы не он, не было бы мне спокойствия.

   Патер утвердительно наклонил голову.

   В это время Сулковский, который знал, как неприятен и утомителен для королевича продолжительный разговор, приблизился и сказал отцу Гуарини:

   - Положительно нечем развлечь его величество... а тут еще столько забот...

   - Я думаю, что с вашей помощью все устроится к лучшему, - заметил иезуит.

   - Здесь, в Саксонии, конечно, - возразил Сулковский, на которого дружелюбно посматривал королевич, - здесь в Саксонии... Но в Польше...

   - Его величество покойный король оставил там много друзей и верных слуг, как, например, его преосвященство епископ Липский. Но что говорит Брюль? - спросил Гуарини.

   Королевич взглянул на Сулковского, как бы уполномочивая его отвечать. Сулковский при имени Брюля несколько колебался, но потом отвечал:

   - И Брюль, и письма из Польши свидетельствуют, что наши сторонники будут верно и усердно стараться на выборах. Но кто знает, не вздумает ли стать нам на дороге Лещинский, помощь Франции, интриги? На все это нужны деньги.

   Королевич слегка ударил Сулковского по руке.

   - Это дело Брюля, он их должен добыть, в этом отношении он незаменим.

   Сулковский не ответил ни слова.

   - Мы все будем стараться достать их, а королевскую корону мы во что бы то ни стало наденем на голову нашего государя...

   - И Жозефины, - быстро прервал Фридрих. - Для Жозефины она необходима. Она не может остаться женой курфюрста.

   Оба присутствовавшие в молчании наклонили головы, а королевич продолжал задумчиво курить трубку. Казалось, что он и дальше будет говорить о том же, но, наклонившись к отцу Гуарини, он шепнул:

   - А ведь кающийся в углу Фрош должен быть великолепен. Вы говорите, что они показывали друг другу языки?

   - Друг другу или мне, этого я не знаю, но только верно, что, проходя, я увидал два красных, высунутых языка.

   Забывшись, королевич громко расхохотался, но вдруг приложил руку к губам и, сконфузившись, замолчал. Сулковский остановился, призадумавшись, и с некоторым недоумением взглянул на патера.

   Но немного спустя Фридрих опять нагнулся к отцу Гуарини и, закрываясь рукой, спросил:

   - Видели вы Фаустину?

   - Нет, - отвечал Гуарини.

   - Как нет? Почему? Скажите ей, уверьте ее... Пусть только бережет голос. Я ее очень, очень ценю и уважаю. Е una diva! Ангельский голосок; никто с ней не сравнится. Мне очень скучно, когда я не слышу ее голоса. Но она должна петь теперь в церкви, я хоть там услышу ее.

   Сулковскому не особенно нравилось это шептание; он отошел на несколько шагов, но тотчас опять вернулся и остановился перед королевичем. Фридрих показал на него патеру.

   - Он будет первым моим министром; это моя правая рука. Гуарини одобрительно покачал головой.

   - С радостью слышу я это! - воскликнул он. - Дай Бог, чтобы в Саксонии стояли во главе правления все такие люди, католики, как граф.

   Королевич оглянулся.

   - Если мои саксонцы не допустят его как католика быть министром, я найду на это средство: добрый Брюль сделает все, что я ему велю...

   - Я не имею ничего против Брюля, - возразил Гуарини, - но ведь он завзятый еретик.

   На это королевич вместо ответа испустил какой-то звук и махнул рукой в воздухе.

   Сулковский с некоторым недоверием взглянул на падре Гуарини, который принял смиренный и покойный вид.

   Во время этого разговора доложили о Мошинском, которого король велел принять. Тот вошел и приложился к королевской руке. Он был в трауре и с печальным лицом.

   - Я пришел проститься с вашим величеством, так как сейчас еду в Варшаву, чтобы действовать в вашу пользу на выборах.

   - Да, да, поезжай, поезжай, - сказал со вздохом королевич, - хотя Брюль меня уверяет...

   - Брюль не знает ни Польши, ни поляков, - быстро отвечал Мошинский. - Это нас касается, это наше дело.

   Вдруг, как бы припомнив что-то, Фридрих быстро встал.

   - Как это кстати! Вы едете в Варшаву: пожалуйста, в Виллянове остались гончие собаки... Я хочу взять их сюда. Прикажите доставить их поскорее. Я не знаю собак лучше этих. Вы знаете?..

   - Знаю, черные, - сказал Мошинский.

   - Юпитер, Диана, Меркурий, Пиявка, - стал считать королевич. - Присмотрите, прошу вас, чтобы их доставили сюда в целости.

   - Мне кажется, что лучше оставить их там, - заметил Мошинский, - когда королевич приедет туда уже как король...

   - Дорогой мой, возьми в Саксонском дворце Магдалину и привези ее, там, пожалуй, с ней что-нибудь сделают. Только уложи ее хорошенько, оберни ватой: ведь это произведение, не имеющее цены.

   Мошинский поклонился.

   - Может быть еще будут какие-нибудь приказания? - спросил он.

   - Поклонись мушкетерам; мой