Крашевский Иосиф Игнатий - Граф Брюль

fy">   Теперь, прогнав дерзкого, она не казалась не в своем уме. Исхудавшей, но еще белой и красивой рукой она ударяла по столу, а глаза ее бегали по комнате.

   - Я вошла сюда неожиданно, - сказала она, не смотря на дочь, - но ты позволила мне принимать в этом домике тех, которых мне нужно видеть. Я послала сказать пастору, чтобы он пришел сюда.

   На лице Мошинской выразилось удивление.

   - Не бойся, он придет вечером, - прибавила Козель. - Но кто здесь был с тобой, почему он спрятался?

   Мошинская промолчала, не зная что отвечать, и мать пристально и с сожалением взглянула на нее.

   - Понимаю, - сказала она, презрительно улыбаясь, - придворные интриги. Новый государь, новые люди; вы должны держаться как можно осторожнее на этом скользком льду, чтобы не упасть.

   То, чего опасалась Мошинская, как раз случилось. Брюль появился в отворенных дверях соседней комнаты и, увидев личность, с которой перед тем никогда не встречался, но теперь сразу догадался кто это, остолбенел, не зная, что с собой делать.

   Мошинская, которая сидела спокойно спинкой к двери, не видела его, но догадалась по глазам матери. Краска выступила у нее на лице, которое тотчас же побледнело у нее, но она быстро пришла в себя.

   Козель не сводила глаз с красивого мужчины и так хладнокровно рассматривала его, как бы перед ней было какое-то животное, характер которого она хотела определить.

   - Так это он? - спросила она, улыбаясь.

   Мошинская повернулась.

   Брюль стоял на пороге.

   - Кто это? - опять спросила Козель.

   - Министр Брюль, - тихо отвечала дочь.

   - Все у вас новое, кроме потомства мужика... Брюль!.. Я не припоминаю себе ничего подобного. Подойдите, - сказала она, делая ему знак рукою, - не бойтесь. Вы видите перед собой жреца, первосвященника, жрицу... Слышали ли вы когда-нибудь обо мне? Я вдова короля Августа Сильного... Я была его женой... Вы видите перед собою графиню Козель, знаменитую во всем свете своим счастьем и своими несчастьями. У моих ног лежали владыки всего мира, я приказывала миллионам. Август любил только меня одну...

   Она произносила эти слова медленным ровным голосом, а по лицу дочери видно было, какое неприятное впечатление производили на нее эти слова, но она не могла прервать их. Брюль тоже стоял молча и еще не вполне оправившись от удивления, но уже успел придать своему лицу то вежливое, заискивающее и привлекательное выражение, с которым он обыкновенно являлся перед посторонними. Немного нагнувшись, он, по-видимому, слушал с величайшим интересом.

   - Вы имеете счастье видеть королеву, прибывшую с того света... умершую, погребенную, а живущую только для того, чтобы обращать неверных на путь истинный, чтобы проповедовать веру в единого Бога, который показался Моисею в горящей купине.

   Мошинская, опустив глаза в землю, сильно взволнованная, то дрожала, то взглядом умоляла мать, чтобы она перестала...

   Козель, поняв ли смущение дочери или молчание смущенного Брюля, встала с кресла.

   - Я пойду отдохнуть, - сказала она, - не буду мешать вашей беседе. Дочь Козель должна править Саксонией, понимаю.

   Сказав это, она тем же самым величественным шагом, и смотря вверх, медленно прошла мимо стола и исчезла за теми же дверями, через которые вошел в комнату Брюль.

   На пороге дверей уже несколько раз напрасно показывалась девушка с серебряным блюдом в руках.

   - Я пойду, - тихо сказал Брюль, взявшись за шляпу, - не хочу мешать вам. Этот день несчастен, но меня радует хоть то, что этот подлый Ваццорф, который вероятно хотел меня здесь застать, потерпел неудачу.

   - Ваццорф имел медаль; и она его радовала; я вижу в нем заклятого врага. Что ты ему сделал?

   - Я - ничего! Разве, что всегда был с ним любезен?

   - Это ядовитая змея, я его знаю, - сказала Мошинская.

   - Такой же мужик, как и его отец, - с презрением отвечал Брюль, пожимая плечами. - Но если он станет мне поперек дороги...

   - А это двустишие на медали... разве оно не похоже на его безвкусные остроты?..

   Брюль только взглянул на графиню, и мысль эта, по-видимому, поразила его.

   - Я велю следить за ним, и если это так, то в таком случае, он недолго погуляет по свету.

   Сказав это, он прижал к губам руку графини, схватил свой плащ, брошенный у двери, который, лежа в тени, остался незамеченным Вацдорфом и выбежал в сад.

   Тою же тропинкою, по которой он шел сюда, в надежде на свободную, продолжительную беседу, теперь возвращался он назад, думая только о том, чтобы незамеченным добраться до дому. Калитка, от которой у него был ключ, запиралась изнутри, так что ему приходилось отворить ее и он вышел, не позаботившись предварительно выглянуть. Потому ему понадобилось все присутствие духа, чтобы не смутиться, когда выжидающий его Ваццорф приветствовал его в высшей степени вежливым и насмешливым поклоном.

   Брюль возвратил его с такой любезностью и свободной веселостью, как будто не был пойман на месте преступления...

   - Это вы, камергер, - воскликнул он, - как я счастлив!

   - Это я могу назвать себя счастливым, - отвечал Вацдорф, - потому что, придя сюда наслаждаться запахом цветущих яблоней, я никогда не ожидал, что счастливая судьба позволит мне встретить ваше превосходительство здесь под яблонями. Если не ошибаюсь, то плод яблони, кажется, называется запрещенным.

   - Именно! - воскликнул со смехом Брюль. - Ха, ха, ха! Но я пришел сюда не за плодом, и тем более запрещенным. Графиня Козель имела просьбу к нашему государю и королевичу и просила меня сюда явиться.

   В этих словах было столько правдивости, что Вацдорф немного смутился.

   - А вы, камергер, что здесь делаете, здесь, в этом сельском затишье? - сказал министр.

   - Ищу счастья, которого не могу нигде найти, - проворчал камергер.

   - Под яблонями?

   - Случается оно и там и даже чаще, чем при дворе...

   - Как вижу, вам не особенно нравится эта жизнь?

   - Не имею к ней призвания, - возразил Вацдорф, медленно идя с Брюлем.

   - Но у вас есть остроумие, оружие, защищаясь которым вам нечего бояться.

   - Действительно, оружие, хорошее для делания врагов, - прибавил Вацдорф.

   Некоторое время они шли молча, камергер, по-видимому, размышлял.

   - Я не имел еще случая поздравить ваше превосходительство, - внезапно сказал он.

   - С чем? - спросил Брюль.

   - Везде говорят, что самому гениальному из министров назначена самая прекрасная девушка нашего двора.

   Голос, которым он произносил эти слова, заключал в себе столько чувства, что Брюля моментально поразила мысль, что Вацдорф вероятно тот самый, которому отдала свое сердце прекрасная Франя. Это была догадка или, вернее, предчувствие. Он перевел дух.

   - Если это так, - сказал он себе в душе, - то творец медали и любовник моей жены должен отправиться в безопасное место.

   Но ни медаль, ни похищенное сердце еще не были доказаны. Они смотрели друг на друга, улыбаясь, но с ненавистью в глазах. Брюль, чем более кого терпеть не мог, тем более считал себя обязанным быть с ним в высшей степени любезным; он не даром был из школы Августа Сильного.

   - Ваше превосходительство, вы напрасно так часто оставляете королевича одного, - заметил Вацдорф. - Сулковский занят, у него дела, а Фроша, Шторха и отца Гуарини слишком недостаточно.

   Брюль улыбнулся, как только мог слаще.

   - Вы, может быть, и правы, камергер. Для того, чтобы заслужить расположение столь доброго государя, пойдешь в перегонки, хотя бы с Фрошем и Шторхом; но нужно также стараться приоб-ресть сердце своей невесты, о которой вы сейчас вспоминали.

   - Мне кажется, это напрасный труд, - сказал Вацдорф. - Да и зачем сердце тому, кто получает руку и остальное... то есть всю их обладательницу? Сердце он может оставить для кого-нибудь другого. Отличный пример представляет граф Мошинский, который нисколько не заботится о сердце графини.

   Лицо Брюля покрылось краской, он остановился, все еще улыбаясь, но у него уже не хватало терпения говорить с этой пиявкой, которая его постоянно кусала.

   - Поговорим серьезно, камергер, - сказал он. - Скажите, в чем я согрешил перед вами, что вы меня постоянно донимаете вашими шуточками? Или это только привычка кусаться, от которой вы не хотите отучиться?

   - Может быть и то, и другое вместе, - возразил Вацдорф, - но я не думал, чтобы такая ничтожная блоха, как я, могла причинить боль такому великану, как вы, ваше превосходительство.

   - Это мне нисколько не больно, но только производит неприятный зуд. Разве для вас не безопаснее бы было иметь во мне друга?

   Вацдорф разразился громким смехом.

   - У министров нет друзей, - сказал он. - Ведь это помещено в элементарном катехизисе политиков!

   - Зато у них нет недостатка в врагах.

   Вацдорф поклонился, словно в честь его произнесли тост, снял шляпу и, не оглядываясь, пошел в боковую улицу.

   Это было как бы объявлением войны. Брюль остолбенел от изумления.

   - Он меня вызывает на бой!.. Отказывается от дружбы!.. С ума что ли он сошел?.. Что это значит? Всегда он мне был противен, но откуда такая ненависть ко мне? Это нужно выяснить.

   Закрывшись плащом, он быстро пошел домой. По дороге как раз стоял дом, в котором работал Геннике, и Брюль вошел в него. Около канцелярии была особая комната, назначенная для министра, имеющая особый вход, и ключ от которой был у Брюля. Он вошел незамеченным и постучал в двери канцелярии, из которой слышались оживленные голоса. Стук этот тотчас же заставил всех замолчать. Геннике, немного удивленный, вошел с пером за ухом. Брюль сидел в кресле.

   - Прикажи следить за Вацдорфом, приставь к нему ангела хранителя, который должен ходить за ним шаг за шагом. Но так как у Вацдорфа много проницательности, то нужно найти такого человека, который сумел бы сделаться невидимым и пройти везде. Нужно подкупить его слугу и рассмотреть все его бумаги.

   - Вацдорф? - задумчиво, повторил секретарь. - Вацдорф?.. Разве на него падает какое-нибудь подозрение?

   - Все, и при этом самые тяжелые.

   - Должен ли он пасть? - спросил Геннике. Брюль не сразу ответил, но глубоко задумался.

   - Увидим, - сказал он, наконец. - Я не хочу наживать новых врагов, и без того число их увеличивается; но если окажется нужным...

   - Разве он мешает?

   - Я его не люблю.

   - Вина, когда это понадобится, всегда найдется.

   - Имейте ее про запас, - мрачно проворчал Брюль. - Я старался и стараюсь быть для всех добрым, любезным; нужно показать, что я умею быть и страшным.

   Сказав это, Брюль встал и вышел, провожаемый ироническим взглядом слуги.

   Вацдорф, который на повороте улицы расстался с Брюлем, быстро пройдя несколько шагов, сбавил ходу и тащился как бы без мысли и без цели. Лицо его омрачилось. Он сознавал, что для того только, чтобы насытить свой гнев, он наделал глупостей, за которые может быть придется дорого заплатить. Он слишком был озлоблен против Брюля, чтобы быть в состоянии воздержаться. Вацдорф, воспитанный при дворе, с детства привыкший ко всему тому, что при нем можно видеть и встретить, сын того, которого прозвали шутом, под влиянием дурных примеров, которые могли его испортить, как и всех других, сделался человеком, разящим своей правдивостью и насмешкой. Все, что его окружало, действовало на него также, как на некоторые избранные натуры действует зло, поселяя в них отвращение ко всему. Атмосфера, в которой он жил, наполняла его возмущением и отвращением.

   Любовь к Фране Коловрат, красота которой вскружила ему голову, немало способствовала к увеличению его ненависти к свету, который из этого прекрасного цветка сделал уже так рано испорченное существо. Он видел все ее недостатки и пороки, ее легкомыслие, непостоянство, надменность, эгоизм и отсутствие сердца, и между тем не мог подавить в себе этого увлечения и плакал над собой и над ней. В ее пороках он винил не ее натуру, а воспитание, двор, его обычаи, воздух, которым она дышала.

   Он доходил почти до отчаяния.

   В последнее время все стали замечать, что насмешливость и ирония, всегда преобладавшие в его характере, усилились донельзя. Почти что слышно было, как в нем кипела злость. Если бы он был в состоянии, он стал бы мстить первому встречному, а так как Брюль был женихом Франи, то на него он изливал всю желчь, которой пропиталось его сердце.

   Придворные и прежние друзья стали избегать Вацдорфа, а некоторые из них говорили открыто, что он уже попахивает трупом.

   Не зная, что с собой делать, несчастный камергер почти машинально направился к дружественному доселе дому Фаустины. Первая половина траура уже прошла и говорили о скором возобновлении оперы.

   Сулковский, равно как и Брюль, был не прочь уговорить на это королевича, который страстно любил музыку и Фаустину.

   Хотя Гассе и считался мужем дивы, однако, они не жили вместе. "Божественный саксонец", как его прозвали итальянцы, страстный музыкант занимал отдельный домик, в котором была устроена зала для музыкальных репетиций. Фаустина же жила в роскошных апартаментах. Она давала все приказания, к ней одной обращались с просьбами театральные клиенты.

   Вацдорф спросил в передней лакея, дома ли барыня, и получил ответ, что дома. Он мог догадаться об этом по громкому разговору, веденному на итальянском языке, который слышался из комнаты. Когда, приказав доложить о себе, он вошел, то застал прекрасную итальянку в довольно небрежном костюме с сердитым пылающим лицом, что делало ее еще прекраснее.

   Она стояла перед падре Гуарини, который в партикулярном платье преспокойно расхаживал по зале. На лице его играла улыбка, смешанная с выражением сожаления. Фаустина преследовала его с сжатыми кулаками.

   Гуарини, увидав камергера, обеими руками указал ему на итальянку.

   - Посмотри, посмотри только, что проделывает эта женщина со мной, спокойнейшим в мире человеком, который приходит к ней во имя спокойствия и примирения! Если бы вместо того, чтобы кричать, она пела...

   Фаустина повернулась к Вацдорфу.

   - Будьте судьей! - закричала она. - Он хочет сделать из меня куклу, хочет, чтобы я всем кланялась, чтобы я не имела своей воли. Завтра его протеже перевернет мне вверх ногами весь театр. Нет, он должен идти прочь, он пойдет прочь!

   - За что, за что? - тихо, и высовывая голову из воротника, словно черепаха из скорлупы, спросил Гуарини. - За то, что ли, что прекрасный юноша не сжигает жертв перед тобою, что голубые глаза француженки имеют для него больше обаяния, нежели твои?

   Фаустина хлопнула в ладоши.

   - Слышите его, этого противного попа! - крикнула она, размахивая руками перед самым его лицом. - Да разве я нуждаюсь в этом обожателе, разве у меня их мало, разве они не успели мне надоесть?

   - О, фимиам для женщины... - засмеялся иезуит.

   - Но в чем дело? - спросил Вацдорф.

   - Un poverino (один бедняжка), - возразил Гуарини, - которого эта немилосердная хочет прогнать из театра.

   - Убийца, предатель, шпион! - кричала Фаустина.

   Несмотря на печальное расположение духа, Вацдорф не мог удержаться от смеха при виде комической ссоры, ежедневно повторявшейся между актрисой и патером.

   - Я вас помирю, - сказал он, - погодите.

   Они обратили на него глаза, так как мир был очень желателен.

   - Пусть виновный идет прочь, - сказал Вацдорф, - а на его место, как только понадобится хороший актер, пригласите одного из министров. Лучше их вы не найдете. А так как Фаустина не захочет ссориться с министром, будет мир.

   Гуарини покачал головою. Фаустина ничего не ответила и в отчаянии бросилась на диван. Иезуит взял под руку камергера и подвел к окну.

   - Carissimo, - кротко сказал он, - до каникул, кажется, еще далеко, а вы уже получили солнечный удар.

   - Нет, я еще не взбесился, - отвечал Вацдорф, - но ручаюсь, впрочем, чтобы этого не случилось.

   - Что же с вами, исповедуйтесь?

   - В таком случае, если только колени Фаустины заменят исповедальню.

   - Язычник ты этакий, - засмеялся иезуит, - что с тобою говорить!..

   - Ничего, отец мой, свет мне кажется глупым, вот и все.

   - Carissimo, прости! - сказал падре. - Это ты кажешься мне глупым, когда болтаешь несообразные вещи. Когда на тебя найдет такой стих, ступай в поле, где нет никого, в лес, где только оленей можешь испугать, поругайся как следует, проклинай все, накричись вволю и тогда, успокоившись, возвращайся в город. Тебе, вероятно, известно, что уже в древности употребляли это средство те, которые не умели держать свой язык на привязи.

   Вацдорф слушал совершенно равнодушно.

   - Жаль мне тебя, - прибавил Гуарини.

   - Если бы вы знали, как мне вас всех жалко! - вздохнул Вацдорф. - Но кто же рассудит, кто из нас прав и чье сожаление лучше?

   - Оставим это, - заметил иезуит и взялся за шляпу.

   Фаустина, сидя на диване, старалась успокоиться от своей итальянской злости; Гуарини подошел к ней и покорно поклонился:

   - Еще раз осмеливаюсь просить ваше превосходительство за этого poverino. Сделайте это для меня.

   - Вы и без меня сделаете все, что вам будет угодно, - возразила Фаустина, - но даю вам честное слово, что если вы заставите меня играть с ним, то я ему публично дам пощечину.

   Гуарини покачал в обе стороны головой, поклонился и пошел с докладом к королевичу.

   Это был час приятного отдыха, которым Фридрих пользовался с роскошью после несколько часового ничегонеделания: час трубки и халата, Фроша и Шторха, Сулковского, Брюля и отца Гуарини, так как, кроме их, никто не был допускаем к королевичу в это время.

   Гуарини входил, когда ему было угодно. Не было более приятного и во всем соглашающегося собеседника, чем он. Когда королю желательно было посмеяться, он его смешил; когда он хотел молчать, падре помогал и в этом; спрошенный отвечал всегда весело и никогда ни в чем не противоречил.

   В комнате курфюрста не было никого, кроме Брюля.

   Он стоял перед государевым креслом с умиленным выражением лица и что-то нашептывал. Королевич внимательно слушал и покачивал головой.

   - Слышите, отец мой, что он говорит? - сказал он входящему.

   Гуарини подошел.

   - Продолжай, - сказал Фридрих.

   Брюль стал говорить, меряя глазами падре Гуарини.

   - Ум беспокойный, насмешливый, и с некоторого времени сделался, неизвестно по каким причинам, прямо невыносимым.

   - Вот что, - прошептал королевич, - это плохо...

   - О ком речь? - тихо спросил иезуит.

   - Я осмелился обратить внимание его величества на Вацдорфа. Гуарини вспомнил недавнюю встречу с ним.

   - Действительно, и я замечаю в нем много необыкновенного.

   - Тем более, - прибавил Брюль, - что при дворе эта болезнь очень заразительна и пристает к другим...

   Королевич вздохнул и ничего не ответил, по-видимому, это ему наскучило.

   - Где этот шут Фрош? - вдруг спросил он. - Верно спит уже где-нибудь в углу.

   Иезуит поспешил к двери и, выглянув в переднюю, сделал знак. Фрош и Шторх тотчас пустились в перегонки и с такой быстротой влетели в комнату, что Шторх упал, а Фрош тотчас уселся на него верхом. Королевич, взявшись за бока, начал от души смеяться.

   Обиженный Шторх тотчас же хотел отомстить и быстро поднялся, думая, что внезапным движением сбросит Фроша, но тот ловко соскользнул с него и, бросившись в угол комнаты, спрятался за креслом.

   Нужно было видеть, с каким удовольствием глаза Фридриха следили за борцами, желая угадать конец битвы.

   Оба шута с писком и криками начали обыкновенную, веселившую королевича в самых печальных обстоятельствах его жизни битву на словах и кулаках. И то и другое сыпалось градом... Фридрих смеялся, забыв обо всем, что слышал в этот день... Неизвестно как долго бы продолжалось это, если б падре Гуарини не шепнул на ухо его величеству, что пришло время вечернего богослужения. Королевич, сделавшись вдруг серьезным, встал и, оставив своих шутов, в сопровождении иезуита пошел в дворцовую часовню, где его ожидала жена.

  

  

  

   Однажды весенним вечером в доме Сулковского два могущественных министра в долгом молчании сидели один против другого, и каждый из них, вероятно, старался отгадать мысли другого. Наконец Сулковский встал и с обычной своей надменностью начал расхаживать по комнате, временами останавливаясь у окон и поглядывая в сад, откуда через открытое окно слышалось веселое щебетание птиц; издалека доносился шум экипажей и телег, едущих по мостовой.

   Для внимательного наблюдателя лица двух собеседников представляли резкую противоположность. Если следить за выражением лица Брюля тогда, когда он думает, что никто не наблюдает за ним, то легко было заметить, что под его добродушной усмешкой кроются страшные глубокие пороки. В его глазах светилась живая понятливость и сметливость светского человека, которому ничему не нужно учиться, он сам все понимает и предвидит; он предугадал весь ход общественных движений, чем не замедлит воспользоваться и захватить в свои руки все то, что может быть выгодно для его собственной особы.

   Сулковский же, сделавшись знатным барином, воображал, что он вполне обеспечен в своем высоком положении, а поэтому все для него было возможно и дозволено. Он легкомысленно считал Брюля за что-то в роде неизбежного зла, свысока на него посматривал, с тою беспечной самоуверенностью, которая даже не допускает близко грозящей опасности; у него не было недостатка в мыслях, но ему казалось, что принуждать их деятельнее работать для него не представляло необходимости.

   Глядя на двух соперников, можно было предугадать неравную борьбу и бояться за легко предвиденный исход. Никогда более красивое лицо не скрывало под своей маской более хитрости и лицемерия; конечно, едва только Брюль замечал, что на него смотрят, лицо его тотчас принимало такое наивное детское выражение, что он казался невиннейшим существом на свете. Если люди такого рода соберутся вместе и вынуждены действовать единодушно, то долго без борьбы они не могут оставаться; но в настоящем случае, пока что ничего подобного не было, напротив, существовали самые дружеские отношения; иногда какой-то инстинкт подсказывал Сулковскому, что он должен в Брюле видел своего соперника, но он смеялся над этим. Брюль же хорошо знал, что для неограниченной власти над королем необходимо уничтожить Сулковского; некоторым образом сам граф давал ору-! жие против себя; едва умеющий выжидать и рассчитывать, ов часто высказывал, что ему не нравилось господство иезуитов при дворе и большое влияние королевы; хотя перед Брюлем он в этом. не признавался, но и не скрывал до такой степени, чтобы тот не мог догадаться, и когда только Брюль находился в коротких отношениях с отцом Гуарини, Сулковский не доверял ему, а г королеве он всегда относился с глубоким уважением, но не слишком то добивался ее милостей и не старался угождать ей; время от времени у него вырывались неосторожные слова о том, что в царствование Августа II при его любовницах жилось лучше, не-?" жели теперь при одной, но такой суровой королеве. Между тем₍ падре Гуарини, видя, что Сулковский пользуется милостями ко? роля, вынужден был ему кланяться хотя бы издалека.

   Сулковский и Брюль наедине, как сегодня, редко встречались" потому что граф постоянно находился при короле, чтобы его развлекать и забавлять. Теперь, должно быть, весь предмет их разговора истощился, потому что ни один, ни другой не прерывали продолжительного молчания, однако, Брюль не уходил - видно он еще о чем-то хотел сообщить.

   Наконец, граф тихо произнес:

   - Пусть все это останется между нами. Теперь Габсбургский дом падает, и должно начаться величие Саксонского; я понимаю очень хорошо, что мы отреклись от наследственных прав и прит знали избирательное право, но со смертью короля дела должны принять иной оборот. Нам нужно, по крайней мере, захватить Чехию и Шлезвиг, вознаградив Пруссию чем-нибудь другим. Я уже вам говорил, что составил целый план; я приказал Людовици переписать его.

   - Я очень хотел бы его иметь и внимательно рассмотреть, - отозвался Брюль. - Этот план гениальный и достойный вас, а для будущего Саксонии он имеет громадное значение. Нечего говорить, что я буду счастливейшим человеком, если буду в состоянии содействовать его выполнению. Во мне, граф, вы смело можете иметь ревностного союзника и слугу. Прикажите, пожалуйста, Людовици и для меня переписать этот план.

   - Я не хочу, чтобы такой важный план раздела Австрии мог быть прочитан два раза Людовици, - отвечал Сулковский, польщенный словами Брюля. - Но в свободное время я собственной рукой перепишу его для вас.

   Брюль с любезной улыбкой поблагодарил его.

   - Вы для меня, граф, сделаете величайшее одолжение. Этот колоссальный план надо заранее обработать и предпринять все меры к его выполнению. Можно было бы издалека и осторожно поразведать в Берлине.

   - О, - перебил, засмеявшись, Сулковский, - нет ни малейшего сомнения, что там нас примут с распростертыми объятиями; об этом я не беспокоюсь; мы найдем верного союзника.

   - Я тоже надеюсь на это, - сказал Брюль, - теперь только о том речь, чтобы не потребовали слишком большого вознаграждения.

   - Но во всяком случае еще не время приступать к сделкам.

   - Но время приготовляться к ним и обсудить тот образ действия, которого нам нужно держаться.

   Сказав это, Брюль встал и как бы нехотя произнес:

   - Я почти уверен, что эта медаль придумана в Дрездене, и даже имею сильное основание подозревать, кто именно придумал ее.

   Сулковский быстро обернулся к нему.

   - Но кто же этот смельчак?

   - Кто же иной, как не придворный, рассчитывающий на свое общественное положение? - ответил Брюль. - Человек маленький не отважится на такое опасное дело, побоится пытки и позорного столба.

   - Да, но для кого-нибудь поважнее и худшим можно пригрозить, а безнаказанно невозможно этого оставить.

   - Надеюсь! - воскликнул Брюль. - Еще они вздумают по головам у нас ходить! И без того их дерзость доходит до высокой степени, а доброта короля и ваше великодушие подстрекают совершать самые нахальные выходки. Вы замечаете, граф, как много позволяет себе младший Вацдорф?

   Сулковский в это время стоял, отвернувшись к окну; услышав последние слова, он обернулся и посмотрел на Брюля с некоторым сожалением.

   - Да это вам кажется, потому что вы не любите Вацдорфа, - сказал он. - Как он, так и его отец, любят острить, а это уже вовсе безопасно.

   - Позвольте, - быстро подхватил Брюль, - позвольте, кто привык над всеми посмеиваться, никого не станет щадить. Достанется и мне, и вам, граф, и, наконец, королю.

   - Нет, он на это не осмелится.

   Граф вдруг остановился, подошел к Брюлю и, положив руку на его плечо, дружески произнес:

   - Признайтесь, вы имеете что-нибудь против него? Он вам мешает в чем-нибудь?

   - Он мне надоел! - воскликнул Брюль. - Признаюсь в этом, он докучает меня своими шуточками...

   - Ну, это вам так кажется. Даже если не ошибаюсь, - заметил Сулковский, смеясь, - он был влюблен в Франю Коловрат.

   - О, это было бы только доказательством хорошего вкуса, и я не имею на него права сердиться за это, - сказал Брюль, стараясь прикрыть свое раздражение видом равнодушия. - Но он оскорбляет графиню Мошинскую, к которой я питаю глубочайшее уважение.

   - A... a!.. - рассмеялся граф.

   - Но графиня сама сумела бы себя защитить, шепнув словцо королеве, - говорил далее Брюль, - а в моей помощи она не нуждается; но намного хуже то, что он насмехается над всеми, никого не исключая.

   - Как, и надо мной? - спросил Сулковский.

   - Да, мне кажется, что и это я могу доказать.

   - О, но это было бы уже слишком смело, - сухо произнес Сулковский.

   - Как хотите, верьте или нет, но я говорю откровенно; я думаю, что медаль, это дело его рук! - воскликнул Брюль, положив руку на сердце. Повторив последние два слова два раза, он прошелся по зале.

   - Это одна догадка, любезный Брюль, одна догадка.

   - А может быть, что-нибудь и побольше догадки. Я уже узнал, что он раздал три или четыре медали.

   - Кому же?

   - Придворным. Спрашивается, откуда у него их так много и зачем ему распространять ту вещь, которую я стараюсь уничтожить?

   - Разве вы это знаете достоверно?

   - Геннике может представить вам список этих особ.

   - Ну, это совсем другое дело, - прервал его Сулковский. - Это уже факт, и хотя я его скорее объясняю враждою к вам, но все же он и ко мне имеет отношение.

   - Точно так, - подтвердил Брюль. - Скажу вам откровенно, я приказал в его квартире сделать тайный обыск; если там найдут несколько штук медалей - дело решенное, это его выдумка, и прошу вас, не оставляйте этого безнаказанно... Для вас, - как будто приходя в волнение, прибавил Брюль, - это может не иметь большого значения, но для меня, для такого ничтожного человека...

   - Я никогда не думал, чтобы Вацдорф был бы способен совершить подобную подлость, - перебил Сулковский, нахмурившись.

   - А вот, сами убедитесь, - произнес Брюль. - Но хотя доказательства у меня будут в руках, я лично ничего не стану говорить государю, но вас прошу, не выпускайте из рук эту гадину. В Кенипптейн его...

   Сулковский задумался и, наконец, сказал:

   - Я жалею его, но если он явно окажется виновным...

   - Но повторяю, я ни о чем не буду докладывать государю; прошу вас, все устраивайте вы. Я ваш слуга и помощник, а сам по себе ничего не значу, да и ничем не хочу быть, только помощником Сулковского и его покорным слугою...

   Он поклонился. Граф со свойственной ему гордостью взял Брюля за руку и произнес:

   - И я хочу видеть в вас только приятеля и друга, а я, с своей стороны, тем же буду для вас, любезный Брюль; вы мне нужны, точно также и я вам могу быть полезен.

   Тут они дружески обнялись; Брюль с почтением поцеловал графа в плечо. Он казался очень растроган, одним словом, отлично разыграл свою роль.

   - Послушайте, Брюль, как приятель говорю вам, многие знают, что Вацдорф влюблен в Франю, и если только ради этого вы хотите его устранить, то не обо мне, а про вас станут говорить.

   Брюль, как будто пораженный, отскочил.

   - Сегодня, - добавил он, - они, оскорбляя нас, коснулись трона, завтра же, осмелившись, и до трона доберутся и до нашего возлюбленного государя. Нужно предупредить их нахальство; как видите, для них не существует ничего святого.

   - Вы совершенно правы! - холодно ответил Сулковский, - но все-таки виновность нужно доказать.

   - Без сомнения, - подтвердил Брюль, взяв шляпу, и начал прощаться. - Но мы ведь увидимся...

   - Да, сейчас начнется стрельба в цель, - отвечал Брюль. - Принц нуждается в развлечении; он страстно любит стрелять, что бы там ни было, и ему нужно доставить это удовольствие; к тому же, ведь это такая невинная забава...

   Брюль поспешно ушел, потому что, вероятно, весь двор уже собрался ехать в так называемый фазанник, где были приготовлены мишени для стрельбы в цель; последнего нельзя было устроить в замке, так как хотя бы для вида нужно было сохранять остатки траура. Фазанник - это был лесок недалеко от Дрездена; в нем еще во времена Августа II выстроено было несколько домиков, и он с давних пор служил местом для разного рода увеселений. Великолепные липовые аллеи, огромные буки и вязы, целые ряды статуй, недавно выкопанный пруд делали это убежище одним из самых живописных в окрестностях Дрездена; оно находилось менее, чем в получасе езды от столицы. Сад, заросший в середине диким кустарником, где был устроен амфитеатр, со всех сторон был окружен густым бором; в его чаще кое-где расставленные статуи и большие мраморные вазы чудно выделялись на темной зелени деревьев. Аромат распускающихся деревьев, полная тишина, клумбы цветов, изумрудные лужайки - все это дополняло прелесть этого живописного местечка.

   На амфитеатре были приготовлены мишени для стрельбы.

   Но отец Гуарини, не довольствуясь тем, что приготовляли королевские ловчие, и зная характер Фридриха, хотел приготовить ему сюрприз, над чем уже хлопотал с раннего утра; но все хранилось в глубокой тайне.

   Недалеко от амфитеатра был поставлен шалаш, возле которого стояла стража, не допускавшая туда никого; там скрывалась тайна отца Гуарини.

   Раза три иезуит приезжал с разными коробками и каждый раз с своими помощниками оставался довольно долго в шалаше. Наконец, когда Гуарини вернулся оттуда в последний раз, его лицо выражало плохо скрытое удовольствие; напрасно он прикрывался степенностью своего сана, глаза его смеялись против воли; должно быть, все уже было приготовлено, потому что патер, заложив назад руки, спокойно прогуливался по дорожке, ведущей к амфитеатру.

   Вдруг послышался шум на дороге, и один за другим стали прибывать дворцовые экипажи, сопровождаемые гайдуками и скороходами, и верхами кавалеры и разряженные дамы; все начали выходить из экипажей и слезать с коней.

   Принц вел под руку свою жену, которая везде его сопровождала, в особенности, где присутствовали дамы; за королевской четой следовали: графиня Коловрат с дочерью, фрейлины, камергеры, пажи; все толпились и спешили занять назначенные места.

   Сулковский и Брюль в щегольских охотничьих костюмах были тут же, при Фридрихе.

   Заранее были приготовлены штуцеры; на амфитеатре стояли пажи и другие охотники, чтобы заряжать и подавать их.

   В то самое время, когда Фридрих с видимым нетерпением спешил занять свое место и стрельба должна была начаться, на боковой дорожке показался падре Гуарини в штатском платье (так он часто одевался) с тросточкой в руках. Он как будто был очень удивлен при виде такого многолюдного собрания и хотя казалось, что с его губ сейчас сорвется веселая шутка, но он, приблизившись смиренно к принцу, серьезно произнес:

   - А, ваше высочество! Что я вижу, стрельба в цель? Превосходное развлечение!

   - Гм... в самом деле, - отвечал, засмеявшись Фридрих, - но ведь это не про вас, вы только в сердца стреляете.

   - Однако всегда в цель, впрочем, довольно несчастливо... редко попадаю, - сказал вздыхая иезуит, - постарел я. Но, вероятно, здесь произойдет знаменитое состязание... Но где же награды?

   - Какие награды? - с удивлением спросил принц.

   - Ваше высочество, прошу извинить меня, - отвечал с поклоном Гуарини, - но как водится обыкновенно, всегда следует лучшим стрелкам что-нибудь дать в подарок и на память.

   - Ах, об этом я и не подумал! - воскликнул принц, оборачиваясь по сторонам и ища кого-то глазами.

   - Если позволите, - сказал Гуарини, почтительно кланяясь, - я могу предложить пять наград; больше не в состоянии, потому что я небогатый человек; но ради потехи моего уважаемого принца приношу мой маленький дар к его стопам.

   Лицо принца выражало удовольствие.

   - Но что же такое, что такое? - спросил он.

   - А, это моя тайна! - воскликнул иезуит. - И прежде времени я ее выдать не могу.

   Указав рукою на шалаш, он произнес:

   - Мои награды помещаются там; пять лучших стрелков получат их.

   Можно было предполагать, что затевается какая-то забавная шутка, потому что отец Гуарини всегда усерднее других старался потешать принца; не всегда эти шутки были остроумны и новы, но дело шло о том, как бы вызвать добродушную улыбку на молчаливом лице спокойного принца.

   - Очень что-то любопытное, - произнес принц.

   - Но попрошу только, - сказал Гуарини, - пусть ваше величество не участвует в соревновании, так как, без сомнения, здесь никто лучше не стреляет, а у меня нет награды, достойной его особы. Так вот...

   Выражение его глаз, казалось, выясняло недосказанное.

   В нетерпении сам Фридрих первый начал стрельбу. С детства приученный владеть оружием, он, действительно, стрелял отлично, так что немногие могли с ним сравниться в этом искусстве, когда же он брал ружье в руки, то увлекался до того, что ничего не слышал и не видел, ни о чем не мог думать, только о ружье и пуле. Мишень была устроена таким образом: пуля, попадающая в самый центр, приподнимала кверху маленькое зелено-белое знамя - национальные цвета Саксонии; попадающая за первый круг поднимала черно-желтое знамя - цвет города, и, наконец, пули, падающие дальше, поднимали черное.

   Когда Фридрих начал стрелять и каждый раз попадал в самую цель, со всех сторон посыпались рукоплескания; он выстрелил несколько десятков раз; за ним по очереди последовали другие: Сулковский, Брюль, иностранные послы, генералы Баудиссен, граф Вакербат-Сальмур, граф Лосе, барон Шенберг и многие другие. Потом сосчитали все меткие и неудачные выстрелы; видно было, что принц с нетерпением ожидал раздачи наград; между тем, отец Гуарини, заложив назад руки, скромно стоял в сторонке.

   Оказалось при проверке выстрелов, что первый приз получит старый генерал Баудиссен, человек дородный, но очень скромный и послушный.

   Тут Гуарини очень серьезно отдал приказание вынести из шалаша первую награду.

   Любопытство всех было возбуждено до высшей степени; принц даже привстал в кресле.

   Наконец, двери отворились, два ливрейных лакея в желтых фраках с гранатовыми отворотами вынесли под белым покрывалом большую корзину, в которой что-то билось с шумом.

   - Генерал, - с важностью произнес падре Гуарини, - не моя вина, что вы получите награду, не соответственную вашим летам; так судьба устроила. Никто не может противиться ее предначертанию.

   По данному знаку с корзины было снято покрывало, и на лужайке показался... огромный гусь, но не в том уборе, в котором он явился на свет; в руках знаменитого артиста гусь обратился в потешнейшее существо; на крыльях у него было растянуто платье из великолепной материи, которая тогда была в моде; на ногах башмачки, на голове прическа из волос и перьев. Испуганная птица, появление которой было встречено шумным смехом, начала вертеться, стараясь убежать, но платье спутывало крылья, башмаки ноги, к которым уж гуси вовсе не привыкли; она закричала, как бы прося о помощи, и поползла между зрителями.

   Принц, взявшись за бока, хохотал до слез; смеялись и другие, даже серьезная принцесса.

   - Второй, второй номер! - требовал Фридрих.

   - Ваше величество, - сказал Гуарини, - первая награда носит название "Анджела или влюбленная".

   - Кому же принадлежит вторая награда?

&n