Достоевский Федор Михайлович - Ю. Селезнев. Достоевский

ля Егора Петровича Ковалевского, - сломался как раз к выходу очередной книжки "Эпохи". Достоевский тут же решил, что не обошлось без руки "Современника", только о том и мечтающего, как бы навредить, напакостить неугомонному журналу.

   - Но ведь валы не в одной вашей типографии ломаются, - старались его успокоить.

   - Ломаются, да-с, но не к выходу книжки! А тут именно к выходу! И именно сезонной, перед подпиской. Нет, тут не без руки "Современника". Для меня это совершенно ясно.

   Больно и жалко было видеть в это время Достоевского, - заключает Ковалевский. - Он походил на затравленного, но все еще огрызающегося зверя".

  

   Однажды, это было еще в конце прошлого, 64-го, когда Петр Горский, очеркист, человек небесталанный (Достоевский ценил его очерки "Бедные жильцы в больнице и на морозе", "Высокая любовь"), но склонный к бродяжничеству и алкоголизму, привел в редакцию молодую женщину - свою подругу Марфу Браун, в девичестве Панину. Удивительной судьбы женщина, из тех, о ком говорят в народе: куда черт не поспеет, туда бабу пошлет. "Я всегда была того мнения, что жизнь создана из впечатлений", - заявила она Достоевскому. Жизнь вообще азартная игра, а ее жизнь - ставка в этой игре, так она сознавала, чувствовала, так и жила. Приключения и похождения ранней юности не отрезвили, но лишь разожгли, раззудили страсти: в конце 50-х годов она покидает Россию в толпе молодых эмигрантов-авантюристов, людей сомнительного происхождения и еще более сомнительных убеждений. Куда? Зачем? Это ее не волновало; главное - куда-нибудь, а ведь там что-нибудь да случится же. "Мне решительно все равно, куда бы судьба ни занесла меня; я хоть сию минуту опять готова ехать куда угодно". Нельзя сказать, чтобы она была бездумна, напротив, - ее всегда влекли люди умные, образованные, но, видно, уж такова была природа ее: вокруг нее всегда клубились дельцы, авантюристы, соблазнявшие ее все новыми подвигами. Она мечтала жить умственным трудом, а на то были основания - бог дал ей ум, наблюдательность, способность писать остро и живо, но ей некогда было остановиться, жизнь мчала ее от приключения к приключению.

   Недавно вернулась в Россию, где оказалась без родных, без средств, где никто не признает в ней русскую. Бродяжничала, перебивалась мелочью при третьесортных журнальчиках, сблизилась с редактором народных словарей Карлом Флеммингом, но тот "пил мертвую", и жили они в полной нищете. Теперь вот Петр Горский осчастливил... Добродяжничалась с ним до того, что надолго попала в больницу, но и после выздоровления ее новый опекун умолял ее не выписываться, так как существовали они на те деньги, за которые она продавала остатки своей молодости и красоты, а для него это стало невыносимо. "Он мне и жалок и страшен", - делилась она с Федором Михайловичем.

   Достоевского поразила и потрясла судьба этой простой, из мещанок, незаурядной натуры. За всеми ее похождениями, бродяжничеством, болезнями, продажностью увиделось ему не бахвальство и самодовольство авантюристки и не корыстная попытка разжалобить его, но исповедь исстрадавшегося сердца, мятущейся души несчастной женщины, может быть, последняя отчаянная жалоба ее исковерканной природы. Он знал: бесстрастное спокойствие ее рассказа - спокойствие обреченной. И он, не имевший свободной минуты передохнуть от журнальных трудов, в бремени долгов, которых больше, чем вшей у вшивого бродяги, болезненно мнительный - а в больнице эпидемия тифа и сибирской язвы, - идет к ней в палату, часами разговаривает, утешает, ободряет. А когда он предложил ей свою дружбу, обещая поддержать ее и материально и морально литературной работой в его журнале, когда он сказал ей, что, если ей станет трудно, она всегда может приехать к нему домой или переехать к нему совсем, у него найдется для нее свободная комната и она будет здесь совершенно свободна и самостоятельна, сказал так просто, что заподозрить в его предложении хоть какую-то самую простительную корысть было бы величайшим грехом, она вдруг почувствовала, что с ней происходит что-то необычное, словно ее озарило и вознесло вдруг чудо как бы нового ее рождения, что все, когда-либо бывшее пли могшее быть, даже и совершавшиеся в ее постоянно воспаляемом воображении самые невероятные приключения - ничто в сравнении с этим величайшим событием ее души, потому что она так почувствовала - не человек пришел к больной, падшей, бессмысленной женщине, пусть и очень добрый, невозможный (потому что она никогда не встречала таких, а уж не ей жаловаться на недостаточный опыт знания людей), редкий человек; но словно само божество сошло в его облике в эту нищенскую, провонявшую болезнями и лекарствами палату, к ней, великой грешнице, за все страдания ее души, никому до сих пор не ведомые. Но чем она может ответить ему? Теперь, воскрешенная им?

   "Вы уже оказали мне столько внимательного участия и уже настолько удостоили меня своего доверия, что, поверьте мне, я всегда останусь вам благодарна за то, что вы хотя на минуту удостоили меня вашей дружбы и вашего расположения. Бог свидетель - я рада, я счастлива, что встретила человека, обладающего таким спокойствием духа, терпимостью, здравым смыслом и правдивостью...

   Клянусь вам, несравненно выше материальной пользы ценю то, что вы не побрезгали падшей стороной моей личности, то, что вы поставили меня выше того, чем я стою в своем собственном мнении..."

   Больше он никогда ее не видел и не слышал о ней ничего.

  

   Жутью какой-то всемирной бездомности, мечущейся по свету души человеческой повеяло на него от этой встречи, и если ему посчастливилось дать хоть какую-то опору, хоть недолгое пристанище заблудшей, измученной скиталице, пусть лишь единой "от малых сих" - ему очень хотелось верить в это, - уже и потому жизнь прошла не напрасно.

   Прошла? Ему вдруг жадно снова захотелось жить и быть наконец счастливым - какое оно, в чем оно, это его счастье - он не знал и вряд ли мог бы определить его словами, но ему забрезжила где-то в неопределенном далеке неясная пристань. И вдруг все эти недуги, тупики - вздор, и, может быть, еще столько сил внутри, что много-много еще пережить, перетерпеть надо. Нет, все-таки живуч человек. Кошачьи живуч...

   А пока нужно время найти хоть на письма-то ответить - Тургеневу, Островскому, а вот к Корвин-Круковским придется съездить - приглашение прислали, да и с Анной Васильевной, девушкой, безусловно, незаурядной, хочется познакомиться наконец лично.

   Когда в прошлом году редакция "Эпохи" получила из Витебска две переписанные явно женской рукой повести, подписанные романтически - Юрий Орбелов, Достоевский не усомнился: за псевдонимом скрывается молодая девушка, а прочитав повести, совершенно укрепился в своем мнении: несчастная любовь, поиски истины, монастырь, разочарования. Но и возвышенная чистота, искренность и... небездарность автора заставили Достоевского написать доброжелательное письмо, хотя и с указанием недостатков. "Вы - поэт, это уже одно много стоит, а если при этом, - писал он молодому незнакомому автору, - талант и взгляд, то нельзя пренебрегать собою. Одно - учитесь и читайте. Читайте книги серьезные. Жизнь сделает остальное.

   Да еще надобно верить. Без этого ничего не будет".

   Юрий Орбелов открылся - действительно им оказалась девушка, двадцатилетняя дочь витебского предводителя дворянства, генерал-лейтенанта от артиллерии - Анна Васильевна Корвин-Круковская. Переработанные ею повести Достоевский опубликовал в "Эпохе", а гонорар, как и положено, отослал в Витебск. Тут-то и началось. Родители, узнав вдруг, что их дочь получает из Петербурга от какого-то мужчины по фамилии Достоевский деньги, пришли не то что в ужас, но в состояние, вряд ли чем отличавшееся от того, как если бы их известили о светопреставлении, которое начнется с минуты на минуту. Да, нелегко это было, но ей в конце концов удалось объяснить родителям, что она написала повести, что Достоевский - известнейший писатель, что за повести платят деньги (родители при этом странно переглянулись) и что с самим Федором Михайловичем, человеком, видимо, старым, так как он еще до десятилетней каторги был известным писателем, она еще незнакома. Родители, кажется, чуть-чуть успокоились или сделали вид, будто светопреставления все-таки пока еще не произошло и, во всяком случае, откладывается.

   - От девушки, которая способна тайком от отца и матери вступать в переписку с незнакомым мужчиной и получать от него деньги, можно всего ожидать! - заявил, однако, отец, но тем не менее позволил устроить семейное чтение "Эпохи" с повестями дочери. И надо же - чтение, а затем и письма Достоевского, которые Анна Васильевна показала ему, так растрогали старого генерала, что он официально разрешил продолжать переписку и даже... обещал в очередную поездку семьи в Петербург позволить ей лично познакомиться с писателем. Светопреставление все-таки произошло...

   - Но помни, Лиза, - сказал он при этом своей жене, - вся ответственность на тебе: Достоевский - человек не нашего круга. Да и что мы знаем о нем? Что он журналист и бывший каторжник? Хороша рекомендация, нечего сказать!

   И с каким же нетерпением ждали они, Анна Васильевна и Софья, четырнадцатилетняя ее сестра, встречи со знаменитым писателем! Нужно было знать, что вообще значит для них само это слово - писатель. Большую часть времени семья жила в деревенской глуши, всякое печатное слово воспринималось словно весть из иного, таинственного мира. До сих пор они не видели ни одного человека, который бы напечатал хотя бы одну свою строчку.

   Дом в деревне, построенный в стиле средневекового замка, с готическими окнами и башней, английские романы о тайнах и рыцарях были первыми впечатлениями сестер. Софье запомнилось, как Анна день за днем сидит "за пяльцами, вышивает бисером по канве фамильный герб короля Матвея Корвина и глядит в окно на большую дорогу, не едет ли рыцарь...". Затем настольной книгой стало "Подражание Христу" Фомы Кемпийского, и идея самоотречения и самопожертвования потеснила мечту о рыцарской любви. Потом в доме появился только что окончивший духовную семинарию сын местного священника, который потряс до основания чувства и мысли не только юных девушек, но и отца своего, решительно заявив, что человек произошел от обезьяны, Бога нет, а есть рефлексы...

   Вчерашняя "христианская подвижница" начала гладко зачесывать волосы и прятать их под берет, чтобы быть похожей на "нигилистку", отзываться с презрением о балах и подолгу беседовать с крестьянами. В ее юной голове все явно сместилось и перемешалось. Тогда она с жадностью набросилась на журналы, в которых отец ей не отказывал: "Русский вестник" Каткова, "Русское слово" с Писаревым и Зайцевым, "Современник" Некрасова с Чернышевским и Добролюбовым, запрещенный герценовский "Колокол", "Время" и "Эпоха" Достоевского. Она поняла, что единственный ее путь - стать писательницей. Ближе всех по духу оказался Достоевский...

   И вот они впервые раскланиваются: среднего роста, в не слишком ладном костюме, немолодой, но гораздо моложе, чем она ожидала, то беспокойно покусывающий ус, то щупающий редкую русую бородку, словно постоянно волнуется - на месте ли? - причем лицо его нервно подергивается - Федор Михайлович Достоевский; и она - высокая, статная русская красавица: зеленые русалочьи глаза лучатся, будто свет изнутри излучают, белокурые тяжелые косы, едва не касающиеся пола, еще более стройнят ее, будто слегка оттягивают прекрасную голову назад, что делает всю ее осанку непринужденно гордой. Величественная девушка...

   Встреча прошла нервно, натянуто, скучно... Достоевский явно конфузился чопорной генеральши и двух немок, старых тетушек, задававших умные вопросы, на которые он отвечал подчеркнуто односложно и намеренно грубо. Через полчаса взял шляпу и, торопливо раскланявшись, ушел. Он показался всем ужасно неловким, очень старым, глубоко больным, а главное - скверно воспитанным человеком. Анна была уверена, что он больше никогда не придет. "Это вы все испортили", - только и повторяла, рыдая.

   Но через несколько дней он неожиданно, без предупреждения, пришел. Сестры были одни, но, несмотря на строжайший запрет отца - ни при каких условиях не видеться с Достоевским без матери, - Анна так обрадовалась, что, без сомнения, нарушила бы отцовский запрет, если бы даже была способна вспомнить о нем в это мгновение. Они сразу же уселись на диван и вдруг заговорили, торопясь и перебивая друг друга, словно старые, близкие друзья, не видевшиеся несколько дней; шутили и смеялись. Он вдруг открылся им совсем другим, да он и сам не узнавал себя - так что не хотели поверить всерьез, что ему уже 43 года, он великий писатель, а такой простой, веселый, умный и... такой молодой. И с ним можно вести себя совсем-совсем просто, как с другом, и как это мило! Сестры были настолько поражены и счастливы таким неожиданным превращением, что не заметили даже, как вернулась мать. Генеральша, увидев веселящихся дочерей рядом с... хохочущим Достоевским, вероятно, решила, что она либо видит невероятный сон, либо... что-то внезапно стряслось с ее головой. Однако через полчаса уже и сама просила Федора Михайловича отобедать у них запросто.

   Теперь Достоевский бывал у них раза по три в неделю и скоро стал совершенно своим человеком в доме. И какие случались вечера, когда, собравшись вокруг, они, завороженные, слушали его повести о себе, о жизни, страшные и смешные, но всегда необыкновенно милые для них и увлекательные. Казнь на Семеновском плацу, Сибирь, каторжники - целый мир неведомого открывался им этим необыкновенным человеком.

   "Помнится мне еще один рассказ, - писала Софья Васильевна в своих воспоминаниях. - Мы с сестрой знали, что Федор Михайлович страдает падучей, но эта болезнь была окружена в наших глазах таким магическим ужасом, что мы никогда не решились бы коснуться этого вопроса. К нашему удивлению, он сам об этом заговорил.

   Он говорил, что болезнь эта началась у него, когда он был уже не на каторге, а на поселении. Он ужасно томился тогда одиночеством. Вдруг совсем неожиданно приехал к нему один его старый товарищ. Это было именно в ночь перед светлым Христовым воскресеньем. Но на радостях свидания они забыли, какая это ночь, и просидели ее всю напролет дома. Говорили они о том, что обоим всего было дороже - о литературе, об искусстве и философии; коснулись наконец религии. Товарищ был атеист, Достоевский - верующий, оба горячо убежденные, каждый в своем.

   - Есть Бог, есть! - закричал Достоевский, вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви к светлой Христовой заутрене. Воздух весь загудел и заколыхался.

   - И я почувствовал, - рассказывал Федор Михайлович, - что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся им. Да, есть Бог! - закричал я, и больше ничего не помню.

   Вы все, здоровые люди, и не подозреваете, - продолжал он, - что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он просто лгун и обманщик. Ан нет!.. Он действительно был в раю в припадке падучей, которой страдал, как я. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, часы или месяцы, но, верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!..

   Достоевский проговорил эти последние слова свойственным ему страстным, порывчатым шепотом. Мы все сидели, как замагнитизированные, совсем под обаянием его слов".

   Конечно, Анна Васильевна понимала, что за человек перед ней и какая редкая удача "выпала ей в жизни - встретиться и подружиться с Достоевским; но столь же ясно она видела всю пропасть, разделявшую их взгляды на мир, будущее и, главное, - на нигилизм. О нигилизме они спорили постоянно. Она доказывала, что быть нигилистом - значит, быть передовым человеком. Он убеждал: весь нигилизм от тупости и неразвитости: вон ведь доотрицались - смазные сапоги им дороже десяти Пушкиных! - чуть не кричал он, все более возбуждаясь.

   - Пушкин действительно устарел для нашего времени, - спокойно добивала его Анна Васильевна, уже прекрасно знавшая, чем можно довести Федора Михайловича до помрачения.

   Достоевский судорожно хватал шляпу, убегал, успевая только бросить на ходу, что напрасно он тратит время на нигилистку, с которой и спорить-то бессмысленно, и что ноги его больше в этом доме не будет. На следующий день он приходил как ни в чем не бывало, и все повторялось сначала.

   - У вас дрянная, ничтожная душонка! - горячился Федор Михайлович. - То ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня! Потому что у нее душа чистая! - "Я все краснела от удовольствия, - вспоминала о тех днях Софья Васильевна, - и если бы надо было, дала бы себя разрезать на части, чтобы доказать ему, как я его понимаю: а ведь, может быть, у Федора Михайловича такой вкус, что я ему нравлюсь больше сестры", - думается мне, и я начинаю мысленно молиться: "Господи боже мой! Пусть все, пусть весь мир восхищается Анютой - сделай только так, чтобы Федору Михайловичу я казалась самой хорошенькой!"

   Но однажды она случайно увидела: они сидели рядом на маленьком диванчике... Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись, говорил:

   - Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом... - "У меня в глазах помутилось..."

   Вечером Анюта гладила свою маленькую сестренку по голове, утешала:

   - Да перестань же, дурочка! Вот глупая!.. Ведь вздумала же влюбиться - и в кого? В человека, который в три с половиной раза ее старше!..

   - Так неужели же ты не любишь его? - спросила Софья шепотом старшую.

   - Вот видишь ли... Я люблю его не так, как он, ну, словом, я не так люблю его, чтобы пойти за него замуж (у младшей сразу посветлело на душе, и она бросилась целовать Анюте руки и шею), ему нужна совсем не такая жена, как я. Его жена должна совсем, совсем посвятить себя ему, всю свою жизнь ему отдать. А я этого не могу. Он постоянно как будто захватывает меня, при нем я никогда не бываю сама собой...

   "Господи! - думала младшая, стараясь при этом придать своему лицу выражение, будто она совершенно сочувствует старшей. - Господи! Какое... счастье быть постоянно при нем и совсем ему подчиниться..."

   Через несколько дней Корвин-Круковские отбыли обратно в Витебск. Федор Михайлович и Анна Васильевна расстались друзьями, обещали писать друг другу. "Со мной, - рассказывает младшая, - его прощание было очень нежное. Он даже поцеловал меня при расставании, но, верно, был очень далек от мысли, какого рода были мои чувства к нему и сколько страданий он мне причинил".

   Нет, от него не могло укрыться страдание совсем еще юного сердечка, но он и знал - это то страдание, которое разбудит в ней человека и никогда уже не даст ему быть равнодушным, потому что это созидательное, пробуждающее душу, открывающее ей самое себя страдание.

   Но никто не хотел замечать, как бесприютно ему в этом огромном, бесконечном мире. Пока еще было дело - его журнал, он изнурял себя едва не круглосуточной работой. Но состояние "Эпохи" все ухудшалось. Начинать журнал в тех условиях, в которых он начинался, было, конечно, чистым донкихотством, но продолжать и далее - уже совершенным безумием: расходы на издание настолько превышали сумму, которую давала распродажа номеров, что его долги все возрастали, грозя ему единственным исходом - долговой тюрьмой. И "Эпоху" пришлось прекратить. Он воспринял это крушение как крушение самой своей надежды на возможность хоть как-то внести в хаос мыслей и чувств, в химическое - на глазах - разложение общества духовно единящее слово. Эпоха явно чуждалась духа и смысла его "Эпохи".

   Он чувствовал себя словно в тяжелой неведомой болезни, поселившейся в нем, чтоб не убивать, но мучить, не оставляя надежды на исход. Говорят, будто дом мужчины если после сорока лет не наполняется детскими криками, он наполняется кошмарами. О детских криках в его пустом доме, давящем мысль и волю низкими потолками, он уже и не помышлял. Разве что в воспаленной ночными бессонницами полуяви...

   Ему грезилось временами какое-то наплывающее, сначала неясное, но раз от разу все более обретающее завершенность видение, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас бесноватыми. Но никогда не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знал, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше...

   Он гнал наваждение, бежал из, дому, бродил по Сенной, заходил в трактиры, но всюду его преследовало одно и то же ощущение: ему некуда идти и не к кому. Никому-то он не нужен на всем белом свете. Никому. Кроме кредиторов, разумеется. Прекратив издание и оставшись, по существу, без копейки, он навесил на себя огромный долг большей частью в векселях, перекупленных опытными кредиторами-ростовщиками, которые теперь чуть не каждый день тащили его на суд, и он вынужден был давать обязательства об уплате под огромные проценты. То какая-то мадам Гинтерлих, то какой-нибудь Демис... Теперь вот присяжный стряпчий Лыжин Павел Петрович потребовал немедленной уплаты 450 рублей. Уже и повестку прислали - на завтра назначена опись домашнего имущества в счет одного из нескольких десятков векселей. Ну спишут, а потом? Все равно тюрьма...

   Неужели же и впрямь нелюди? "Сердце с перцем, душа с чесноком", - говорят о таких в народе. И ведь не деньги порой заставляют кое-кого тащить его в суд, толкать в яму. "Вот вы талантливый литератор, - объяснил ему один из ростовщиков-вымогателей, - а я вот хочу показать, что я всего-навсего маленький купец, а могу, если захочу, знаменитого русского литератора запрятать в долговую тюрьму. А? И как вам это нравится?"

   На этот раз пронесло. Литературный фонд решил выдать Достоевскому по его исходатайствованию в долг 600 рублей.

   И что делать? Бороться? Но как и чем? Словом, на которое он уповает. Но нужно же наконец и трезво взглянуть правде в глаза: слово его бессильно хоть что-нибудь изменить в этом мире, который словно охвачен страшной нравственной болезнью, будто впал в состояние всеобщего преступления, когда все дозволено и нет наказания.

   И разве его собственные страдания любовные и рулеточные - и это при брошенной, умирающей жене, - разве не говорят о том, что и сам он болен тою же болезнью, а все еще хлопочет о врачевании мира. Сказано ведь: "Врачу, исцелися сам!"

   В нем шла борьба: ему страшно хотелось искупить все свои реальные и мнимые, часто преувеличенные до вселенских размеров, свои вины перед миром и людьми, будто от этого его личного искупления зависело и состояние всего мира, будто найди он в себе силы начать новую, иную, достойную его собственных идеалов, жизнь - и что-то само собой изменится и в жизни всего человечества.

   Но как начнешь ее, эту иную жизнь? Да и другой голос тут же говорил ему иное, другая потребность заявляла о себе столь же властно: он должен быть счастлив во что бы то ни стало, он обязан вырвать у обстоятельств право на личное счастье. Он все еще мечтает о тихой пристани для себя, о встрече с родным сердцем, об отцовстве...

   Главное - нельзя сидеть сложа руки, иначе окончательно дойдешь до самооправдания, до сознания собственного бессилия перед властью обстоятельств: при чем-де я - эпоха виновата, время-то, мол, какое! - нероново!.. Но ведь и те времена рождали не одних Клеопатр и не только Неронов, ведь та же самая эпоха породила и Христа, и первохристианских мучениц. И русская история - мы только плохо, очень плохо знаем ее - полна не только героических имен защитников и радетелей отчей земли и веры, но и героических защитниц чести семьи и рода, великих сподвижниц своих великих мужей: Ярославна, Феврония, Аввакумова протопопица Марковна. Да и в начале века еще - и декабристки, и пушкинская Татьяна - с их ничем не истребимой убежденностью в нераздельности любви и долга. Где они? Помутилось время, замутились, перемешались понятия, затосковала душа на беспутье. Ему, Достоевскому, трудно, а другим тысячам и миллионам легче? Есть же она у каждого, эта душа, даже и у заблудших, заплутавших: ту вон, глядишь, за билетик один-единственный на всю ночь ангажировать можно - растленная, падшая проститутка, отверженная... А в ней, может быть, чистоты больше, чем у иных светских девиц на выданье, потому как они в брак продают себя с душой и телом, да и то не мужу: душу черту, а тело сохранить бы до замужества, а там - любому с надушенными усами да умеющему изящно подавать комплименты, ну а если к тому же еще гусар!..

   А эта несчастная, может быть, и тело-то свое отдала на поругание, чтобы за тот нищенский билетик, которым оплатит господин с надушенными усами ночь, проведенную с этой тварью, пока его невеста хранит до свадьбы свою неприкосновенность, - за этот билетик накормить умирающую мать или маленькую сестренку, спасти ее от поругания, на которое пошла сама. А душа ее, светлая, измученная, чистая, поруганная, не мечтает ли о той встрече с принцем, что однажды и на всю жизнь? А принц-то, рыцарь-то, Шиллер - идеалист современный, благородное сердце, он и сам, может быть, уже убил кого-то, да на каторгу, на страдание готовится... Да и как же ему-то, если сердце у него благородное, пылкое, и не сделаться убийцей-то сегодня? Сам последнюю копеечку, присланную старой его матерью, доедает где-нибудь на чердаке или в подвале, за который, поди, месяца три не платил и которого хозяйка только по крайней его жалости пока не выбрасывает. Студент какой-нибудь весь мир небось облагодетельствовать необыкновенным своим подвигом мечтает. А тут кредиторщик какой, процентщик рядом живет, мерзкий паук, не человек, да еще чью-нибудь жизнь молодую заедает, все миллионы и миллионы накапливает... Ну вот и задумается же однажды студент-то этот, сидя в своей чердачной комнатке, больше на гроб похожей, чем на квартиру: пауку ли жизни чьи-то губить, живя на белом свете, или матери его, старушке, умирать, надрываясь над непосильной работой, сестрице молодой да красивой, такой же, как он, идеалистке, замуж за какого-нибудь Лыжина, к примеру, того, что его, Достоевского, на суд тащил, замуж пойти, запродать себя на всю свою горемычную жизнь? Ну а тут и вспомнит вдруг призыв: "К топору!" Ну, пойдет да и возьмет топор, да и тюкнет миллионщика по башке, чтоб его миллионами счастье-то устроить бедным да несчастным, от смерти и позора несчастных людей спасти... А что ж, пожалуй, что и пойдет. Не тот, так этот: всего одно преступление, да и то что ж за преступление - паука-то в человеческий рост раздавить, тут подвиг - решит, а не преступление, но потом - тысяча добрых дел, которые искупят любые преступления. Так-то вот, сидя на чердаке, и додумается, и пойдет, и, пожалуй, тюкнет... А потом? Потом - каторга. Каторга мучительнейшая - каторга собственной совести... Ну вот и встретятся они, как-нибудь уж сведет судьба где-нибудь в каморке петербургской "вечного убийцу" этого и вечную, пока мир стоит, "блудницу" у свечки догорающей... Неужто и они, исстрадавшиеся, измученные, не найдут друг друга, не поймут, не рванутся на встречу, на вечную встречу, сердца их?.. И не воскреснут в этой встрече для новой, пока и неведомой им, жизни?..

   "Душа всегда затаит более, нежели сколько может выразить в словах, красках или звуках", - написал он однажды Михаилу Михайловичу, тогда еще Мише, - сколько ж ему самому было тогда? Семнадцать, не больше, пожалуй, - вот вспомнилось вдруг. "Оттого трудно исполнять идею творчества".

   Что он знал тогда еще о творчестве, казалось бы, а сейчас сколько уж написано, вся грамотная Россия читает и в Европе переводят, а скажет ли теперь более того, что сказано?

   И сколько же сокровеннейших видений приходилось затаивать в душе и выдумывать что-нибудь срочное, что можно было бы запродать в журналы и исполнить в срок. Решил отложить до лучших времен и замысел об убийце-"благодетеле", а пока предложить другой.

   И вот ведь до чего дошло, как судьба-то распорядилась - сел (а к кому еще обратиться? В "Современник", что ли?) сочинять письмо Краевскому - вечному работодателю; разумеется, дателю тому только, на ком беспроигрышный процент можно заработать. Ну, на нем-то, Достоевском, заработает, так что не откажет:

   "Милостивый государь, Андрей Александрович...

   ...Роман мой называется "Пьяненькие" и будет в связи с теперешним вопросом о пьянстве, представляются и все его разветвления, преимущественно картины семейств, воспитания детей в этой обстановке, и прочее, и прочее... Обязуюсь доставить в редакцию "Отечественных записок" не позже первых чисел начала октября нынешнего года. (За 5-то месяцев целый роман, который и не начинал еще? А что другое можно придумать в его положении?)

   Надеюсь, что в случае желания Вашего иметь мой роман в "Отечественных записках", Вы не откажете, если возможно, выдать мне 3000. Такой договор разрешил бы разом все мои затруднения в настоящем году..."

   Проблема пьянства грозила стать национальной проблемой России. Винные откупа по каким-то неписаным законам, как правило, попадали в руки дельцов католического, лютеранского, иудейского вероисповеданий, для которых православный русский мужик был не более чем скот, так что спаивание его, обдирание до последней ниточки было для них не только высокоприбыльным, но еще и как бы неизъяснимо благородным делом. А русский мужик, да и чиновник, и свой брат - литератор российский, пил, словно заливал той проклятой русской - назвали же! - для пущего измывательства, что ли? - водкой пустоту бесприютной русской души, привыкшей к постоянному труду, и вот уже лет сто пятьдесят, с самой петровской реформы, как приучаемой делать... ничего...

   "Пьяненькие, - набрасывает он в записной книжке:

   - Оттого мы пьем, что дела нет.

   - Врешь ты. Оттого, что нравственности нет.

   - Да и нравственности нет оттого, что дела долго (150 лет) не было".

   Как же так? Неужто же русский мужик бездельничал? Нет, конечно. Трудился, как всегда, до седьмого пота. Но Дела действительно не было. Чтоб по плечу, большого, общего дела... Только вот в Отечественную и почувствовал - пришел час, больше некому. Ну и показал, на что способен.

   "Ты немногим задайся, братец, и лучше немного, да хорошо сделай", - продолжает свои наброски Достоевский. - "Нельзя русскому человеку задаваться немногим. Это немецкая работа..."

   Краевский отказал Достоевскому выплатить деньги под его будущий роман, сославшись, что и без него в "Отечественных записках" беллетристики вполне достаточно...

   А деньги нужны были немедленно: он уже получил разрешение на поездку в Европу, где ожидало его, дразня миллионом, - только рискни, и все само собой устроится! - искушающее колесо. Миллионщиком он не станет, ему и сейчас ненавистен этот призрачный миллион. Не в миллионе главное-то: главное - ему нужна победа над словно подстрекающим его на поединок с собой проклятым ухмыляющимся пауком. Хотя, конечно, и крупный выигрыш ох как бы не помешал сейчас...

   Кто предложил связаться с известным жуликом - издателем Стелловским? Но иного выхода не было, и сделка совершилась. Достоевский продал за 3000 рублей - невероятно ничтожную сумму - не только право на издание своего Собрания сочинений в трех томах, но еще и обязался написать для него в счет тех же трех тысяч и новый роман к 1 декабря следующего, 66-го года. Это был поступок, на который мог решиться лишь совершенно отчаявшийся человек. Если б он сам не понимал, на что он пошел, но он понимал, и это было хуже всего...

   В конце июля он был уже в Висбадене. А уже в первых числах августа писал настолько отчаянные письма, что даже Тургенев на просьбу прислать 100 талеров, так как он сидит без копейки, прислал 50.

   Проклятый паук насмеялся над ним и в этот раз.

   Неожиданно приехала к нему в Висбаден Полина. Обрадовался ей несказанно; давно понял: Анна Васильевна, Анюта - чудо, конечно, но любовь к ней только плод его воспаленного воображения, а Полину он все еще любил. О многом наговорились. Сальвадор, конечно, давно забыт, и больно вспоминать, как нелепо ломаются судьбы.

   Достоевский предложил ей выйти за него замуж, и дело с концом; она только грустно покачала головой - прошлого не вернешь, а начинать все заново?.. Да и он не верит - она же видит, - что можно еще все вернуть. Нет уж, лучше остаться друзьями.

   Рассказывала о новых своих знакомствах среди парижских эмигрантов или почти постоянно проживающих здесь русских. Особенно сблизилась с графиней Салиас, известной, но уже потерявшей былую популярность, писательницей - Евгенией Тур и ее кругом молодых, прогрессивно настроенных людей, среди которых и сын ее Вадим и друзья - Утин, Лугин, Николадзе. Интересные люди, со всеми Полина в дружбе, ну и, конечно же, все наперебой ухаживают за ней, рассчитывая на взаимность, все преданы идее прогресса, все бойцы и идеологи, но...

   Лугин, например, преклоняется перед Европой и всем французским настолько, что жалеет, что он русский, потому что - не раз говорил ей - с русскими ничего общего не имеет: ни с мужиком, ни с купцом - не верит их верованиям, не уважает их принципов.

   В салоне Салиас, как, впрочем, и в других русских салонах Парижа, вообще дурно отзываются о России и всем русском.

   Вот, Федор Михайлович, это будто для вас, будто графиня знала, что покажу вам ее письмо, полюбуйтесь, что пишет мне:

   "...А они там романы пишут (вот это-то и о вас, непременно и о вас, Федор Михайлович, читайте, читайте...), романы пишут: в своем краю. В своей Татарии! Только расстрелянная, угнетенная молодежь гибнет. В земле, где совершаются такие беззакония, все проклято. Пути не будет. Разве через 200 лет, когда России, этой громадной, глупой, жестокой и невежественной Федоры, уже не будет, может, тогда будет жить возможно. Теперь в этой Татарии одно божие проклятие..."

   - И ты, Полина, ты, скажи, разделяешь эти взгляды?

   - Нет. Я, правда, дружна с ними, но мы и много спорим. Нет, я не пойду с этими людьми, я родилась в крестьянской семье, воспитывалась между народом до пятнадцати лет и буду жить с мужиками. Мне нет места в цивилизованном обществе. Я поеду к мужикам и буду знать - они меня ничем не оскорбят...

   А ведь наши, парижские, и вас, Федор Михайлович, чуть не за первого реакционера почитают. Да, да, не удивляйтесь, Утин, например, ухаживал, добивался меня, а вместе с тем настойчиво уговаривал выйти замуж... Знаете, за кого? Да за вас же, Федор Михайлович, - чтоб и вас и вашу "Эпоху" к рукам прибрать. Вот так-то...

   Через несколько дней она уехала. Не к мужикам. В Париж.

   Достоевский размышлял, зачем бы, кажется, хотя бы и тем же Утиным в прогрессисты да в нигилисты идти? Чернышевский, Добролюбов - там дело понятное, там идея мужицкая, демократическая; у Писарева - демократизм умственного пролетария, а у братьев Утиных какой демократизм и что за революционность? У сыновей-то известнейшего в Петербурге буржуа, откупщика-миллионщика Исаака Осиповича Утина, которого иначе как Ицкой-Крезом и не кличут? Это его помянул в своей эпиграмме на Краевского Салтыков-Щедрин:

   Пред ним волнуется и свищет

   Неугомонная толпа,

   А он, мятежный, Ицку ищет,

   Чтоб говорить про откупа...

   Подобные буржуа-"революционеры", пожалуй что, и устроят такую революцию, такой наведут порядок, чтоб уж вся Россия стала для них одним большим откупом... Да, вот уж кого ненавидел он всем нутром своим и кого считал главным врагом России, да и всего мира, - так это буржуа, во всех его разновидностях, от миллионеров, наживающих свои миллионы потом, кровью, развратом, невежеством, голодом целых народов, и до мелких владельцев даже и захудалых гостиниц. Тем более в эти дни, когда он, подчинившись призыву внутреннего голоса, рискнул и поставил все-таки талеры, присланные Тургеневым, и снова остался без копейки, а в отеле, где он остановился, наглый официант с глумливой улыбкой объявил ему, что господину Достоевскому ни обеда, ни чаю, ни кофею давать не приказано, так как не заслужил, потому что нет у буржуа большего преступления, чем быть без денег и в срок не заплатить. И уехать-то никак невозможно, поскольку денег нет не то что на дорогу, но и расплатиться за постой.

   И снова летят письма с мольбами - Герцену, Врангелю. Александр Егорович выручил, да еще и к себе в Копенгаген пригласил. Однако же нужно когда-то и расплачиваться. Значит, необходимо впрягаться в работу, а чтобы работать, опять-таки нужны деньги, поскольку без чая и папирос хотя бы долго не наработаешь. Главное, найти бы кого, кому запродать очередной замысел неначатого романа или повести, на худой конец, уж что примут...

   И опять письма штурмуют журналы и друзей. Милюков обходит с предложением Достоевского "Современник", "Отечественные записки", "Библиотеку для чтения"... В Достоевском нигде не нуждаются. Откликнулся один только Катков, как будто и не вел с ним Достоевский несколько лет, без передышки, упорную войну. Ну что ж, идти больше было некуда. И он пошел к Михаилу Никифоровичу. "...Это психологический отчет одного преступления, - пишет ему Достоевский, коротко раскрывая суть нового замысла. - Молодой человек, исключенный из студентов, живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным "недоконченным" идеям, которые носятся в воздухе, решился убить одну старуху... Старуха глупа, глуха, зла, больна, жадна, берет жидовские проценты и заедает чужой век, мучая у себя в работницах свою младшую сестру. "Полезна ли она кому-нибудь?" - эти вопросы сбивают с толку молодого человека. Он решает убить ее, обобрать с тем, чтобы сделать счастливою свою мать, избавить сестру от сластолюбивых притязаний и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в исполнении "гуманного долга к человечеству", чем уж, конечно, "загладится преступление", если только можно назвать преступлением этот поступок над старухой, которая сама не знает, для чего живет, и которая через месяц, может быть, сама собой померла бы.

   Никаких подозрений нет и не может быть. Тут-то и развертывается весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы встают перед убийцей, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Богиня правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принужден сам на себя донести, чтоб хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям; чувство разомкнутости и разъединенности с человечеством, которое он ощутил... замучило его. Закон правды и человеческая природа взяли свое...

   В повести моей есть намек на ту мысль, что налагаемое юридическое наказание за преступление гораздо меньше устрашает преступника, чем думают законодатели, отчасти потому, что он и сам его нравственно требует..."

   Повесть, предложенную Каткову, Достоевский решил писать, как и "Записки из подполья", от лица самого героя. Главную работу оставлял, конечно, до возвращения в Россию, пока же делал в основном наброски, записывал отдельные черты характера героя, повороты сюжета, искал детали. Общая схема замысла понемногу обогащалась живыми сценами, диалогами. Работал даже на корабле по пути в Копенгаген.

   Врангель встретил его дружески, наговорились, навспоминались; Федор Михайлович как-то даже и душой посвежел, возясь с малышами Александра Егоровича. Старый приятель заговорил о том, сколько мучений приносит любимым легкомысленное коварство женских сердец - видно, и сам немало натерпелся.

   - А знаете, голубчик Александр Егорович, - сказал вдруг Достоевский, глядя своим странным взглядом как бы глубоко внутрь себя, в какие-то неведомые, таинственные глубины бытия, - что бы ни было, будем всегда благодарны за те дни и часы счастья и ласки, которые дала нам любимая нами женщина...

   Незаметно пролетела неделя. Пора бы и честь знать, да и работа торопит. В середине октября он уже снова ходил по Сенной, заходил в трактиры, вслушиваясь, вглядываясь в мелочи повседневной петербургской кутерьмы, вне которой не мыслил себе новой своей повести.

  

   Он должен был знать о своем городе все, знать и видеть то, что знал и видел его герой. Что ж, жить он мог бы, пожалуй, где-то рядом, даже и в одном с ним доме, - так же спускался по этим старым лестницам, бродил одиноко по Сенной, вынашивая свой план ограбления, в те же трактиры и распивочные наверняка заглядывал, встречал тех же, что и Достоевский, людей... Теперь он был для Достоевского как бы живым, реальным человеком, за которым писатель наблюдал, - как он выходит из дому, как идет к старухе, вон в тот дом, пожалуй. Знал уже даже, сколько ступеней на лестнице от каморки его героя до выхода и сколько шагов - наверняка ведь отмерял, и не раз, выхаживая свои замыслы, - поднимался и к "старухе", видел его глазами дом, и лестничные пролеты, и дверь, за которой все и должно произойти...

   Порой даже и сам удивлялся, как бьется и цепенеет сердце - да неужто же на такое дело решусь? - думал уже его мыслями, приходя в ужас от состояния души своего героя. "И неужто же и после того так же будет светить солнце?" - думалось, когда снова выбирался на улицу. Почему-то вспоминались ему теперь как-то отчетливо давние картины, поразившие его в детстве: лошадка, засеченная пьяным извозчиком, фельдъегерь... А ведь у него тоже должны быть подобные свои воспоминания.

   Новые впечатления расширяли первоначальный замысел; повесть явно грозила вылиться в роман; сюжет "Пьяненьких" как-то сам собой совместился в это новое рождающееся единство - она (Достоевский назвал ее Софьей, Сонечкой) будет дитя "пьяненького" семейства, но сюжет этот уже никак не вписывался в его исповедь (Достоевский уже нашел имя и для него - Родион Раскольников). В конце ноября, поняв, что повесть "Исповедь" уже никак не может вместить в себя новый замысел, Достоевский сжигает написанное и садится писать все заново. Работа теперь, когда материал уложился в его голове в какое-то последовательное единство, пошла споро, и уже январская книжка "Русского вестника" вышла с первыми главами нового романа Достоевского "Преступление и наказание". И чуть не одновременно с выходом этой истории о студенте-убийце Петербург был потрясен другими, уже не литературными историями, как будто подтверждавшими мысли писателя о помутившемся времени, толкающем порой даже лучших, чистых душой, с благородными даже помыслами людей на фантастические поступки. Сначала газеты сообщили об ограблении и убийстве студентом Даниловым ростовщика Попова и его служанки Нордман... Убийство это потрясло и Достоевского: казалось, сама действительность немедля воспользовалась сюжетом его романа, хотя сам Данилов, похитивший 29 тысяч деньгами и драгоценностями, конечно, мало чем напоминал "благородного убийцу" Раскольникова, во всяком случае, идеи облагодетельствовать человечество совершенно не входили в сознание этого красавчика франта, с юных лет вращавшегося почти исключительно в кругу ювелиров, ростовщиков и красивых женщин.

   Но то, что совершилось 4 апреля, вполне восполнило и этот идейный пробел первого сюжета...

   Достоевский прибежал к Майкову в крайнем возбуждении:

   -