Достоевский Федор Михайлович - Ю. Селезнев. Достоевский

ость этой теории для Достоевского, что валковские разных мастей (а имя им действительно легион), исповедуя философию жизни, резко враждебную, прямо противопоставленную упованиям лагеря Чернышевского, вполне могут для теоретического обоснования своей философии найти основания в той же самой теории "разумного эгоизма".

   Нет, тут было не пародирование и даже еще не полемика: это было пока предупреждение, предостережение если и не единомышленника, то, во всяком случае, человека, во многом сочувствующего общему направлению мысли Чернышевского.

   Роман обретал неожиданные повороты, завязывались непредвиденные ранее интриги; появлялись новые герои; окончить его в три месяца, как недавно мечталось, теперь уже нечего было и думать. Тем более что отвлекали, как становилось теперь очевидно, и не менее важные дела.

  

   В середине июня 1859-го решили наконец послать прошение в Санкт-Петербургский цензурный комитет о разрешении Михаилу Достоевскому издавать ежемесячный журнал "Время". А в начале июля прошение было удовлетворено, и, нужно сказать, им сразу же повезло: в цензоры "Времени" определили Ивана Александровича Гончарова. Федор Михайлович принялся за составление объявления о подписке на журнал. Он решил отказаться как от практики завлечения подписчиков громкими именами литераторов, которых предполагал пригласить, так и от любых рекламных трюков. Главное и, по существу, единственное, чем он надеялся привлечь читателей, - программа, уясняющая дух и направление нового журнала.

   Основная идея, которую должно проповедовать, по замыслу Достоевского, "Время", - идея необходимости выработки в сознании общества новых начал государственного развития. Главный вопрос времени, писал Достоевский в программном объявлении о подписке на журнал, - это великий крестьянский вопрос, решение которого должно стать началом огромного мирного переворота, равносильного по своему значению всем важнейшим событиям нашей истории, в том числе и реформам Петра:

   "Этот переворот есть слияние образованности и ее представителей с началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем элементам нашей текущей жизни". Осуществление этой насущнейшей задачи, считает Достоевский, должно начаться с решения практического вопроса о коренном улучшении крестьянского быта.

   "Не вражда сословий, победителей и побежденных, как везде в Европе, должна лечь в основание развития будущих начал нашей жизни, - проповедует вслед за славянофилами и Герценом Достоевский. - Мы не Европа, и у нас не будет и не должно быть победителей и побежденных".

   Раньше, до Сибири, он, по существу, и не читал славянофилов, зная и судя о них больше понаслышке, по пересказам, как правило, полемическим, относился к их учениям скептически. Теперь, взявшись для начала за статьи Алексея Степановича Хомякова, Ивана Васильевича Киреевского, он с удивлением и радостью обнаружил, что по многим, а для него центральным вопросам в учениях западников и славянофилов немало общего, и если отбросить у обоих направлений русской общественной мысли крайние, вызванные, как правило, условиями полемики суждения, то в новых условиях они могут быть не враждебными друг другу, но вполне готовыми к примиряющему плодотворному для будущего синтезу.

   Так, например, немало общего нашел Достоевский у славянофилов с Белинским и Герценом в их спорах о значении реформ Петра. В памятной ему статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года" Белинский, например, утверждал: "Неужели славянофилы правы и реформа Петра Великого только лишила нас народности и сделала межеумками? (Кстати, подобное утверждал и Герцен: "...целью переворота Петра I была денационализация московской Руси"). Нет, это означает совсем другое, а именно, что реформа совершила в ней свое дело, сделала для нее все, что могла и должна была сделать, и что настало для России время развиваться самобытно, из самой себя".

   Достоевский посчитал, что и в этом случае обе точки зрения необходимо объединить:

   "Реформа Петра Великого нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом... Но, разойдясь с реформой, народ не пал духом. Он неоднократно заявлял свою самостоятельность... Он шел в темноте, но энергически держался своей особой дороги. Он вдумывался в себя и в свое положение, пробовал создать себе воззрение, свою философию, распадался на таинственные уродливые секты, искал для своей жизни новых исходов, новых форм...

   Конечно, идеи народа, оставшегося без вожатаев на одни свои силы, были иногда чудовищны... Но в них было общее начало, один дух, вера в себя незыблемая, сила непочатая. После реформы был между ним и нами, сословием образованным, один только случай соединения - двенадцатый год, и мы видели, как народ заявил себя. Мы поняли тогда, что он такое. Беда в том, что нас-то он не знает и не понимает.

   Но теперь разъединение оканчивается, петровская реформа... дошла наконец до последних своих пределов. Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги; она вся пройдена... Мы знаем теперь... что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих начал... Мы убедились наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал..."

   Развивая идею нового этапа общественного развития как развития самобытного, национального, основанного на общенародных духовных началах, Достоевский вместе с тем специально оговаривал, что он отнюдь не понимает ее как идею обособления, отрицания европейских форм жизни только потому, что они нерусские. Напротив, русская идея, которую он разрабатывает, по своей значимости была для него не узконациональной, но как раз мировой идеей:

   "Мы предугадываем... что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное в этих идеях найдет свое примирение и дальнейшее развитие в русской народности..."

   Выдвигая идею примирения разных начал как идею синтеза всего наиболее плодотворного, способного к общему развитию, Достоевский подчеркнул, что при этом имеет в виду не только и даже не столько самих по себе славянофилов и западников - "к их домашним раздорам наше время совершенно равнодушно", - сколько главное: "Мы говорим о примирении цивилизации с народным началом...

   Соединение во что бы то ни стало, несмотря ни на какие пожертвования, и возможно скорейшее, - вот наша передовая мысль, вот девиз наш".

   Первый практический шаг на этом пути, считает он, - "распространение образования усиленное" и опять же "скорейшее и во что бы то ни стало...".

   Перечитывая, редактируя программу "Времени", Достоевский видел: она выходит, собственно, не литературная, но общественно-политическая, идеологическая. И не случайно: литература, истинная литература, и есть для него выражение всей жизни, сила могучая, способная сотворить тот переворот, о котором он писал в "Объявлении".

   Перейдя к вопросам сугубо литературным, Достоевский сказал несколько слов и о грошовом скептицизме, распространяющемся в журнально-писательских кругах, которым с успехом прикрывается всякая бездарность, о духе спекулятивности, который грозит превратить журнальное дело преимущественно в коммерческое, о том, что иные весьма посредственные литераторы обретают в наше время репутацию авторитетов, особенно если их мнения высказываются дерзко и нахально.

   "Мы решились основать журнал вполне независимый от литературных авторитетов, несмотря на наше уважение к ним, - заключал Достоевский; - Мы не уклонимся и от полемики... Особенное внимание мы обратим на отдел критики.

   ..."Время" будет выходить каждый месяц, книгами от 25 до 30 листов большого формата..."

  

   8 сентября "Объявление" с программой нового журнала появилось в газетах "Сын Отечества", "Северная пчела", "Санкт-Петербургские ведомости", "Искра" и других. А уже в октябрьской книжке "Современник" дал первый отзыв за подписью одного из своих редакторов - Ивана Панаева:

   "Объявление это вообще отличается большой смелостью. Что же? И прекрасно. "Смелость города берет", - говорит пословица; "смелым бог владеет", - говорит другая..."

   Достоевский теперь весь в журнальных делах; шутка ли подготовить первый номер, от которого во многом зависит, быть может, судьба всего начинания. Да и программа обязывает. "Униженные и оскорбленные" надолго упрятаны в ящик стола, томятся там, неведомые миру. А между тем другие не дремлют: кипят споры вокруг недавно вышедшего романа Гончарова "Обломов", взахлеб читаются "Накануне" Тургенева и "Гроза" Островского.

   В конце 60-го года в Москве вышел наконец и двухтомник Достоевского.

  

   Для первых номеров своего журнала он подготовил начальные главы "Униженных и оскорбленных" и ряд статей о литературе. В январской книжке вышло "Введение" к ним, где писатель подверг сомнению плодотворность исключительно отрицательного изображения русской действительности: "мефистофельство", "эпоха демонических начал и самоуличений" уступают место более объективному, всестороннему охвату жизни. В числе новых явлений такого рода называется Островский ("веруем в его новое слово!"), но знаменем, под которым должна развиваться не одна только литература, но русское общественное самосознание в целом, провоглашается Пушкин.

   Для февральского номера закончил большую статью: "Г.-бов (под этим псевдонимом выступал Добролюбов) и вопрос об искусстве".

   Достоевский с интересом следил за статьями молодого, но уже авторитетного, ведущего критика "Современника", несмотря на скептическое, а порою и враждебное отношение к нему своих новых друзей - Николая Николаевича Страхова и Аполлона Александровича Григорьева, с которым познакомился наконец и надеялся сдружиться. И Чернышевский и Добролюбов - люди, безусловно, литературно даровитые, возражал он, и с убеждениями. А убеждения, искренние, пусть даже и неприемлемые для него, Достоевский умеет ценить. К тому же многое у Добролюбова ему по-настоящему близко, взять хоть бы и такое его рассуждение: "...много ли являлось в Европе историков народа, которые бы смотрели на события с точки зрения народных выгод, рассматривали, что выиграл или проиграл народ в известную эпоху, где было добро и худо для массы... а не для нескольких титулованных личностей, завоевателей, полководцев и т. п.?" Или: "Коренная Россия не в нас с вами заключается, господа умники. Мы можем держаться только потому, что под нами есть твердая почва - настоящий русский народ; а сами по себе мы составляем совершенно неприметную частичку великого русского народа..."

   Такого рода убеждения, высказанные страстно, горячо, заставляли Достоевского думать, что со временем из молодого критика вполне может развиться могучий талант в духе Белинского. Однако отношение критика к чисто художественным явлениям не удовлетворяло Достоевского - ему все казалось, что Добролюбов в угоду своим идеям "нагибает" действительность в желательную для него сторону, идет в толковании произведений не от жизни, а от теорий. "В его таланте, - пишет Достоевский, - есть сила, происходящая от убеждения. Г.-бов не столько критик, сколько публицист. Основное начало убеждений его справедливо и возбуждает симпатию публики, но идеи, которыми выражается это основное начало, часто... отличаются одним важным недостатком - кабинетностью".

   "Кабинетность" Достоевский видел прежде всего в том, что Добролюбов, как ему казалось, требует от художественной литературы прямой, непосредственной пользы, - такое отношение Достоевский считал утилитарным, могущим подменить задачи и цели художественной литературы целями журналистики, публицистики...

   Нет, Достоевский отнюдь не защищал идею искусства для искусства - она была неприемлема для него, как и утилитарный подход к искусству. Достоевский видел в литературе не просто средство для проведения в жизнь определенных идей, нет - он верил в художественное слово как в силу самостоятельную, духовно преобразующую природу человеческую, созидающую в сознании народа идеал красоты.

   Разве такое убеждение уводит искусство от современных проблем, от задач текущей действительности? Нет, утверждает Достоевский, потому что, во-первых, истинное "искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное, не может иначе существовать", а во-вторых, необходимость утверждения идеала красоты диктуется как вечными, так и текущими, в смысле самой что ни на есть реальной злобы дня задачами, ибо "если в народе сохраняется идеал красоты и потребность ее, значит есть и потребность здоровья, нормы, а следственно, тем самым гарантировано и высшее развитие этого народа". А поэтому, утверждает Достоевский, нужно бороться не за то, чтобы искусство проводило такие-то идеи, но прежде всего за то, чтобы оно было подлинным искусством.

   Упрекнул Достоевский Добролюбова и за недооценку Пушкина, которая сказалась в его статьях прошлого года.

   14 февраля в "Санкт-Петербургских ведомостях" Достоевский прочитал заметку о благотворительном литературно-музыкальном вечере в пользу сиротских приютов в Перми, на котором статская советница Евгения Эдуардовна Толмачева читала импровизацию о Клеопатре из "Египетских ночей" Пушкина. А через несколько дней в еженедельнике "Век" появился фельетон "Русские диковинки" за подписью Камень-Виногоров, за которою, как вскоре выяснилось, скрылся исполнявший в это время обязанности редактора "Века" Петр Исаевич Вейнберг (Петр (греч.) - камень, Вейнберг (нем.) - виноградная гора). Фельетон высмеивал российские нравы, допускающие публичное выражение разнузданных страстей, а сама Толмачева представлялась здесь в качестве этакой провинциальной Клеопатры. Назревал скандал.

   В самом начале марта "Санкт-Петербургские ведомости" поместили письмо поэта-демократа Михаила Михайлова с протестом против выходки "Века": "...зная настоящие общественные условия и положение женщины, - писал он, - вряд ли порядочно выдавать женщину на посмеяние глупцам и невеждам". Вслед за письмом Михайлова в той же газете появился и протест Николая Шелгунова. Герцен передал письмо редактору "Века" Константину Кавелину: "...что ты возишься с Виногоровым? Брось его. Редакция завралась... Тебе что за радость, что и твое имя поминают рядом с Вейнбергом?"

   В скандал вмешался "Русский вестник" Каткова, поставивший вопрос, что называется, ребром: это каких еще прав требуют господа эмансипаторы для женщин? Права на что угодно? На разврат? На публичное выставление последних выражений страсти? Не случайно для чтения госпожа Толмачева выбрала эпизод из незавершенного Пушкина, творчество которого и без того недостаточно глубоко: такие вещи, как "Египетские ночи", с их выставлением напоказ извращений человеческой природы, производят соблазнительное развращающее впечатление...

   В спор с Катковым вступил Чернышевский. "Стремление женщины к эмансипации, - заявил он, - "Русский вестник" смешивает с желанием развратничать. Это нехорошо. Это обскурантизм".

   Не мог остаться в стороне и Достоевский. В мартовском выпуске "Времени" выходят сразу две его статьи: "Образцы чистосердечия", и "Свисток" и "Русский вестник", в которых Достоевский вступился за "Современник", и сатирическое к нему приложение "Свисток", начав тем самым долгий спор с Катковым.

   "Могучий московский незнакомец", как публично рекомендовал своего редактора сам "Русский вестник", Михаил Никифорович Катков все более обретал значение публициста, с которым уже невозможно было не считаться ни одной из литературно-идеологических партий, ни правительственным кругам. Разночинец по происхождению, честолюбивый и способный юноша, Катков с детских лет узнал, что такое глубоко уязвленное самолюбие. Отец был мелким чиновником, рано умер, оставив жену с двумя детьми на грани нищеты, так что Варваре Евдокимовне, урожденной Тулаевой - дальней родственнице знатных князей Мещерских, Голохвостовых, Хованских, пришлось даже пойти на службу - и какую! - тюремной надзирательницей... Учился Катков из милости в сиротском училище, но более всех был обязан самому себе - денно и нощно добываемому трудом самообразованию.

   Окончив словесное отделение Московского университета, в числе лучших его выпускников отправился в Берлин изучать немецкую философию, где и увлекся системами Гегеля и Шеллинга; лекции последнего произвели на него особое впечатление, и вскоре Михаил Никифорович стал одним из любимых его учеников. "Кто любит попа, а кто и попадью", - говорит русская пословица. Михаил Никифорович был влюблен в своего учителя, но еще более в его дочь. Однако в Россию он вернулся один, но зато обогатился учением Шеллинга и Гегеля, с которыми ознакомил прежде всего Белинского и членов его кружка. Белинский, в свою очередь, помог Каткову, в котором видел "великую надежду науки и русской литературы", поскорее войти в журналистику. Через несколько лет, однако, хотя Катков все еще и оставался идейно близок Станкевичу, Бакунину, Константину Аксакову и Белинскому, друзья начали посматривать на него более скептически, а Белинский однажды и прямо изрек: "Не нашего круга".

   Между тем Михаил Никифорович испытывал свои возможности то на поприще профессора философии, то редактора газеты, пока не взял на себя руководство "Русским вестником", который перешел в его руки в 1858 году. Вот уж кто умел работать, не щадя себя, даже и ночью, до хронических бессонниц, радуясь, когда удавалось ненадолго уснуть. Обедал от случая к случаю; нередко суп, который подавали ему, чтобы не терять времени, прямо к рабочему столу, так и простаивал нетронутый, с обеда до ужина, а то и до утра.

   Катков быстро приобрел репутацию виднейшего либерала: одним из первых он начал широкое общественное обсуждение проблемы крепостного права, выдвинул требование освобождения крестьян с землей, чем обозлил "партию плантаторов" - могущественных представителей высшей бюрократии; постоянно настаивал на ослаблении цензуры, на отмене полицейского режима в области общественно-журнальной деятельности; требовал отказа от практики телесных наказаний. Именно его журнал опубликовал "Губернские очерки" Салтыкова-Щедрина, к нему, а не к кому другому, ушел Тургенев после разрыва с "Современником". Правда, Катков и прежде пропагандировал постепенность, под которой он разумел не столько темпы преобразований, сколько их естественность, в противовес ломке устоявшихся форм жизни, и, конечно же, все реформы представлял себе исключительно как преобразования "сверху". Однако после поездки в Англию Катков становится вдруг убежденным англоманом, начинает пропагандировать введение в стране общественных и государственных форм по типу английских; будущее России представляется ему теперь в зависимости от того, насколько она сумеет пойти по западному, капиталистическому пути, ибо, где она, эта русская наука, искусство, где сама русская мысль?

   Такого рода "таймствования", как окрестил новые идеи Каткова Достоевский, и связанное с ними постоянное пренебрежение руководителя "Русского вестника" к русской литературе и прежде всего к Пушкину делали столкновение "Времени" с катковским журналом неизбежным. К майскому номеру Достоевский готовил ответ "Русскому вестнику". Работать приходилось чуть не круглосуточно: "Униженные и оскорбленные", "Записки из мертвого дома" (наконец-то вопрос об их публикации утрясен с цензурой, и с апреля они начали выходить во "Времени"). К каждому выпуску журнала по статье, а то и по две; но ведь еще и переговоры с авторами, редакторская работа. Подумать о себе некогда, а больше и некому. Припадки участились, но отдых пока не предвиделся.

   Вступая в борьбу еще и с Катковым, Федор Михайлович прекрасно понимал - легко не будет, да и помощи, по существу, ждать неоткуда. Но и молчать не мог. Толмачеву он, конечно, не знал; как там она читала Пушкина, с каким "темпераментом" и поблескиванием "черных очей", судить мог только по публикациям. Но дело было и не в ней самой: дети и женщины - так он чувствовал - извечные униженные и оскорбленные, и кто же, как не русский писатель, обязан сказать свое слово в их защиту? Его совершенно не устраивала та эмансипация, которую все определеннее практиковала молодежь, да и не одна она: распад семей, фиктивные браки, свободное сожительство, порою целыми коммунами, - такого рода болезненные и даже уродливые формы решения вопроса о женском равноправии возмущали его; к тому же все это только давало оружие тем, кто вовсе не хотел бы слышать слов о свободе и равноправии... И вот либерал Катков в одном из ведущих русских журналов и Пушкина сумел истолковать в "клубничном смысле"...

   "..."Русский вестник" называет нас эмансипаторами и всенародно стыдит этим названием... Да, послушайте, вы в самом деле нас морочите? - писал он, будто видя перед собой живого, а не "журнального" Каткова. - Да мы именно хлопочем о высшем нравственном развитии; именно о том, чтоб чувство долга свободно вкоренилось в душу как мужчины, так и женщины... "Да ведь это вовсе не эмансипация!" - скажет нам "Русский вестник". - "Да понимайте ее как хотите, - отвечаем мы, - только мы сами-то понимаем ее именно так..."

   ...Но позвольте же наконец спросить, что же вы называете эмансипацией? В этих спорах надо сначала уговориться, согласиться между собою в основных мнениях, чтобы потом понимать друг друга. Если под эмансипацией вы разумеете право всякой женщины ставить своему мужу рога, то, разумеется, вы правы в вашей ненависти к эмансипации. Но мы никогда не разумели так эмансипацию. Пусть разумеют ее другие как хотят, но для нас вся эмансипация сводится к христианскому человеколюбию, к просвещению себя во имя любви друг к другу - любви, которой имеет право требовать себе и женщина, требовать к себе уважения и... нравственного равенства прав с мужчиною..."

   Здесь же Достоевский нашел возможность вступиться и за Белинского: "Вы желчно завидуете Белинскому и несколько раз намекали, что он невежда и крикун, и даже недавно были в восторге от стихотворения, в котором его хотели сечь - розгой эпиграммы, разумеется..." И за честь Чернышевского вступился, правда, оговорив при этом свое несогласие со многими взглядами одного из вождей "Современника": "И ведь престранная судьба г. Чернышевского в русской литературе! Все из кожи лезут убедить всех и каждого, что он невежда, даже нахал, что в нем ничего, ровно ничего нет, пустозвон и пустоцвет, больше ничего. Вдруг г. Чернышевский выходит, например, с чем-нибудь вроде "Полемических красот". Господи! Подымается скрежет зубовный, раздается элегический вой. "Отечественные записки" поместили в одной своей книжке чуть не шесть статей разом единственно о г. Чернышевском. Но если он так ничтожен и смешон, для чего же шесть статей в таком серьезном и ученом журнале? То же и в "Русском вестнике". Там тоже было вроде маленького землетрясения..." Но главная причина спора с Катковым - все-таки в Пушкине. Потому что Пушкин - это даже не Белинский. "Пушкин - наше все", - и лучше, пожалуй, не скажешь. Да, Аполлон Александрович умеет сказать точное слово.

   Аполлон Григорьев - одна из самых ярких личностей, с которыми когда-либо сводила Достоевского судьба, и, может быть, единственный после Белинского человек, равный "неистовому Виссариону" по мощи ума, богатству идей и страстности натуры. Встречи с ним давали и самому Федору Михайловичу глубокое ощущение их равноправности: он брал от Григорьева не меньше того, чем делился с ним сам. Конечно, на дружбу, в ее задушевно-человеческих проявлениях, рассчитывать не приходилось: оба ершисто-неуживчивые, непреклонные в суждениях, глубоко самобытные натуры, - скорее приходилось удивляться тому, что они вообще сумели хоть как-то притереться друг к другу. Правда, и встретились они далеко не в лучшую пору жизни Аполлона Александровича, и без того никогда не баловавшей его своей благосклонностью.

   Аполлон Григорьев, как и Достоевский, был, по собственным словам, уроженцем "громадного города-села, чудовищно-фантастического и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою". Москву любил с нежностью, ей был обязан тем чувством человеческой вкорененности в историческую жизнь своего народа, о котором признался однажды так: "Ничего не боялся я столько... как жить в городе без истории, преданий и памятников". Дед - таким он его запомнил - походил на аксаковского старика Багрова; как и отец Достоевского, трудами и службой сделался к концу жизни "помещиком", в Москву же пришел в нагольном полушубке из северо-восточных мест. Отец так и засел в мелких служащих; поэтому Аполлону Александровичу приходилось рассчитывать всегда только на себя. Окончив юридический факультет Московского университета, некоторое время учительствовал, с середины 40-х годов приобрел известность и как критик. Человек увлекающийся, характер страстный, он искал себя и в утопическом социализме, Фурье, и в шеллингианстве, и в масонстве, и в религии, но ни на чем не остановился, не нашел пристани душе, пока не осел в 50-м году в "Москвитянине", где вскоре обрел славу ведущего критика и развернул знамя литературной борьбы за народность и национальное возрождение искусства, утверждал культ Пушкина и Островского. "Натуральную" школу не жаловал за ее, в чем он был убежден, проповедь фатальной зависимости человека от социальной среды - сам он исповедовал идею свободы воли, полагая при всех своих сомнениях и противоречиях, что эту идею можно найти только в православии, единственной, по его словам, религии братства и подлинного демократизма. Вместе с тем в своем неприятии официальной церкви доходил до прямой ненависти. Ум парадоксальный, он и славянофилом-то был скорее по названию, да еще потому, что с западниками у него было еще меньше точек соприкосновения. Обе партии - вкупе с ними и приверженцев чистого искусства и позднее революционных демократов - он относил к категории "теоретиков", так как все они, утверждал он, идут не от живой жизни, а от тех или иных, исповедуемых ими теорий. В отличие от "теоретиков" "догматики" вообще никуда не идут и другим не позволяют, предпочитая топтаться на месте. Тех, кто не проповедует, но предписывает обществу, как и зачем жить, он называл "доктринерами". Типичным "доктринером", по Аполлону Григорьеву, стал, например, в 60-годы Катков. И наконец, все они - и "теоретики", и "догматики", и "доктринеры" - были чужды ему по самой природе его творческой натуры, поскольку все они исходили в своих суждениях о жизни от определенной системы взглядов. Аполлону Александровичу же претила любая система независимо от того, хороша она сама по себе или дурна, реакционна или революционна; жизнь сложна, противоречива, постоянно в живом движении, полна подспудных течений, едва уловимых веяний, грозящих либо мертвой зыбью, либо всемирным потопом, вселенской бурей - общественно-политическими, конечно, и эту-то вечно движущуюся в противоречиях противоборствующих стихий, мучающуюся и страдающую в отмирании и нарождении жизнь хотят втиснуть в ту или другую - не все ли равно? - систему или теорию...

   - Нет, жизнь дело страшное и таинственное, - говаривал он не раз. - Никакой философии жизнь в ее таинственности не по плечу. Только искусство, литература, слово способны если не объять ее, то дотронуться до ее пульса, определить состояние жизни мира и человечества, в веяниях времени уловить веление вечности. Оттого-то и нужно уметь слушать истинных поэтов, что они - только голоса народных масс, выразители еще не сказанного, еще только зреющего слова; глашатаи великих истин и великих тайн жизни...

   Пожалуй, как никому другому, дано было ему чувствовать и понимать жизнь как творчество, как борьбу стихий, как вечно длящееся творение.

   Тронутые с места стихийные начала встают, как морские волны, поднятые бурею, и начинается страшная ломка, выворачивается вся внутренняя бездонная пропасть.

   Сущность наша, личность на время позабывается: действуют только силы страшные, дикие, необузданные. Каждая хочет сделаться центром души и, пожалуй, могла бы если бы не было другой, третьей, многих равно просящих работы. Способность сил доходить до крайних пределов порождает состояние страшной борьбы, писал он. О чем? О стихиях общественно-исторических, вселенских? Или стихиях души, вмещающих и то и это?

   ...И о себе самом...

   Он и критику свою окрестил "органической", то есть естественной, чуждой теоретизированию, схематизации, предписыванию. Спорить с ним было нелегко, а по существу, и невозможно и бессмысленно. Страхов рассказывал, как однажды после очередного спора он сказал Аполлону Александровичу: "Ты знаешь, что я не согласен с тобой в этом случае, но ты, однако же, может быть, более прав". - "Прав я или не прав, - перебил он меня, - этого я не знаю; я - веяние".

   Однако веяние, которым он был, далеко не всегда приходилось по вкусу даже и его единомышленникам. "Молодая редакция" "Москвитянина", где вместе с Григорьевым сотрудничали Островский, Писемский, Григорович, Тютчев, Фет, Полонский, Срезневский, Гильфердинг, Забелин, Буслаев, Снегирев, вскоре рассорилась с его официальным редактором Погодиным и постепенно распалась.

   Аполлон Григорьев вновь оказался без дела, но с жгучей жаждой дела. Писать некуда - везде он чужой. Пытается сотрудничать то с "Русской беседой", то "Русским словом", ищет пути в "Современник", однако с категорическим условием: я или Чернышевский; нигде долго не уживается. Пришлось пойти к Каткову, но и в "Русском вестнике" статьи своего нового сотрудника печатать не собирались, а все больше заставляли делать "какие-то недоступные для меня, - писал он сам, - выписки о воскресных школах". Ушел.

   Неустроенность, нужда, доходящая до нищеты, до крайности, заставляющей чуть не постоянно жить в долг, одалживать под проценты, грозящие долговой ямой, несчастная, незаживающая, саднящая душу единственная и неразделенная любовь толкали аскетического по натуре, но порывистого, как стихия, Григорьева пить по девяти дней кряду, чтобы уж совсем - в грязь, чтобы и памяти об ином не оставалось.

   Трудно (а многим казалось - беспутно) жилось этому вечно бесприютному страннику с русскою душой. Аполлон Григорьев любил эти лермонтовские строки и вообще любил Лермонтова, справедливо оспаривая мнения славянофилов, будто корневому русскому народу по природе его чужд дух бунтарства. За бунтарство ценил он и Герцена, хотя в настоящий момент, трагический момент, Россия нуждается, убеждал он, не в Степанах Разиных, а в Мининых...

   И сам был великим бунтарем, а уж у него ли не русская душа? Страстная, тоскующая по идеалу, широкая, вечно стремящаяся за очерченные пределы, словно там-то, за пределом, и вся разгадка душе: только нет для нее и предела, и вся вселенная представляется ей порою чем-то тесным и ограниченным, где и не развернуться ей во всю свою ширь. Но наступит вдруг такая минута - стол с кипящим самоваром в маленькой комнате, да несколько добрых друзей вокруг, да долгая песня под перебор гитары - и почувствует себя дома, словно весь вселенский круг сосредоточился и вместил свою беспредельность в дружескую встречу, и ничего больше не надо. И хорошо вдруг душе.

   Достоевский знал Григорьева и как поэта. Слышал, и поет он прекрасно. Когда-то превосходно играл на рояле. Руки у него тяжелые и одновременно тонкие, почти женственные, - казалось, даже и в этом он одно сплошное противоречие. Но, увлекшись цыганами, променял рояль на гитару и, садясь за нескончаемый самовар, пел "цыганские" романсы и песни, даря своим слушателям подлинно дивные минуты.

   "Певал он по целым вечерам, время от времени освежаясь новым стаканом чаю... любимою его песней была венгерка, перемежавшаяся припевом:

   Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

   С голубыми ты глазами, моя душечка! -

   ...сквозь комически-плясовую форму прорывался тоскливый разгул погибшего счастья. Особенно оттенял он куплет:

   Под горой-то ольха,

   На горе-то вишня,

   Любил барин цыганочку, -

   Она замуж вышла..." -

   вспоминал Афанасий Афанасьевич Фет.

   Давняя любовь не забывалась, томила безысходностью.

   Узнав о его бедственном состоянии, Милюков, ставший только что редактором "Светоча", тут же поехал разыскивать Григорьева, чтобы пригласить его сотрудничать:

   "Он жил в небольшой квартире, недалеко от Знаменской церкви. Я застал у него несколько человек и в том числе... Фета. Гости пили чай, а хозяин в красной шелковой рубашке русского покроя, с гитарой в руках пел русские песни. Голос у Аполлона Александровича был гибкий и красивый, и ему придавали особую красоту... задушевность в чувстве и тонкое понимание характера нашей народной поэзии. На гитаре он играл мастерски".

   На предложение он согласился, но и тут сотрудничество продолжалось недолго.

   - Человек я действительно ненужный в настоящее время, мне нет места для деятельности, потому что дух времени слишком враждебен к людям такого рода, как я, - делился он с Николаем Николаевичем Страховым, влюбленным в него, - они только что познакомились в редакции "Светоча".

   Упорное нежелание пожертвовать хотя бы "сотой долей того, что он купил жизнью мысли", отчаянные попытки "сохранить в целости те убеждения, литературные и общественные", которыми он принадлежал "гораздо более к пушкинской, чем к современной эпохе", - все это вело его от журнала к журналу, он нищенствовал, но, "храня как святыню свои убеждения", не желал оградить себя от голодной смерти хотя бы какими-то уступками чуждым ему мнениям и понятиям.

   И тогда он предпринимает последнюю попытку - просит разрешить ему возобновить "Москвитянин". Десятки никому не известных людей получали подобные разрешения - на то и либеральные веяния! - Аполлону Григорьеву отказали. Написал умоляющее, отчаянное письмо Владимиру Федоровичу Одоевскому, просил помочь ему определиться хоть на какую-нибудь службу, иначе остается одно - запить мертвую. Владимир Федорович встретился с ним и 18 февраля 60-го года записал в дневник: "Я Григорьеву говорил откровенно, что удивляюсь, как он, человек даровитый, дошел до такой нищеты, намекнув о заблуждениях молодости..." Каких? Их было у него всегда немало: увлечение социализмом? Но сколько прежних поклонников Фурье нынче занимают весьма солидные государственные посты; славянофильство? Понятно, космополитическая российская высшая бюрократия никогда не могла разделять славянофильских убеждений, ибо они слишком ненадежно увязывались с ее доктриной официального патриотизма, но какой же он теперь славянофил? Да и другим-то не так уж поминают их грехи - вон и Иван Аксаков возглавил газету "День". Масонство? Но им он увлекся ненадолго по молодости, да и то из чисто русского любопытства ко всему таинственному и полузапретному. Но и с "братьями-каменщиками" давно покончено, хотя он мог бы назвать немало имен тех, кто и сейчас, управляя страной, руководствуется велениями этого международного "братства строителей храма Соломона". А может, именно потому, что покончено?..

   Как бы то ни было, это конец. Идти больше не к кому и некуда...

  

   Тогда-то они и встретились.

   Владимир Федорович Одоевский, узнав о предполагавшемся с нового, 61-го года журнале Достоевских, отписал Михаилу Михайловичу с просьбой помочь Григорьеву. Тот, зная отношение брата к Аполлону Александровичу, переговорил с ним, и Федор Михайлович с радостью принял известие о возможности работать вместе с таким человеком.

   И вот - оба любители нескончаемого чаю - уже присматриваются, приноравливаются друг к другу. Среднего роста, плотный, тяжеловатый, Аполлон Григорьев, с неизменной палкой в руке, походил на опального боярина старых времен или уж, на худой конец, на умного, но разорившегося купца. Светло-русый, с сединой - хоть и на год моложе Достоевского, - внимательно вглядывался в него своими проникающими глубоко, будто читающими книгу души, прекрасными острыми глазами. Хорош, весь хорош; нос орлиный, а борода! Пожалуй, стоит и себе бороду отпустить, а то лицо какое-то круглое, даже глупое сделалось после Сибири-то, а в усах, говорят, как был унтер-офицер, так и остался. Негоже писателю...

   Да, у них много общего и в натурах, и в судьбах, и в отношении к действительности, литературе, в понимании народности и современных задач. Наконец, у них есть Пушкин: для обоих - пророчество и указание. Достоевский, правда, с сомнением относился к культу Островского - прекрасный писатель, но тянет ли в "пророки"? Да и запивает, говорят, нередко?

   - Бывает, - ухмылялся Григорьев. - Но слышали бы вы, какие пророческие речи лились, бывало, даже из хмельных уст Островского.

   Решили и драматурга привлечь в журнал. И Тургенева, "Дворянским гнездом" которого оба равно восторгались, как и "Губернскими очерками" Салтыкова.

   Давно уже не работалось так Аполлону Григорьеву. С февраля по май 61-го года "Время" опубликовало десять его статей. Конечно, полного единодушия не было; Григорьеву не по душе пришлась явная тяга братьев Достоевских к "Современнику". Спорили, даже ругались. Мягкий, деликатный Страхов пытался занять примирительную позицию, хотя в вопросе о "Современнике" поддерживал Григорьева. В спорах прежде всего этих четырех и рождалось то не столько направление, сколько, пользуясь словом Григорьева, веяние, которое вскоре получило широкую известность под именем почвенничества.

   Собственно, никакой особой статьи, которую можно было бы назвать программой, манифестом нового явления, они не подготовили. Но на страницах "Времени" постоянную прописку получили понятия "почва", "вернуться на родную почву", "почвенная сила", "беспочвенный" и т. д. как понятия центральные, определяющие основание новой общественно-политической идеи журнала.

   Многие восприняли эту идею как лишь слегка перекрашенную в туманное понятие старую славянофильскую мысль; другие решили, что почва - это лишь новый "экзотический" синоним привычного понятия народ; третьи и вовсе предпочитали говорить о неопределенности, расплывчатости идеи, которую "почвенники" выдвинули, да еще и в качестве какого-то нового слова...

   Действительно, назвать почвенничество мыслью совершенно новой нельзя, но и сами вожди "Времени" не смотрели на свое детище таким образом; скорее уж они видели в выдвинутой ими идее истинно русскую мысль именно потому, что она, как им представлялось, собирала воедино, синтезировала все наиболее плодотворное, что было выработано различными, даже и враждебными направлениями внутри русского национального самосознания.

   И само понятие почвы в общественно-историческом смысле этого слова не представлялось столь уж экзотическим и неопределенным: оно давно уже употреблялось и у славянофилов ("Мы похожи на растения, обнажившие от почвы свои корни", - писал, например, еще в 47-м году Константин Аксаков), и у революционных демократов - Белинского, Герцена, Добролюбова, и употреблялось действительно прежде всего как синоним народа, вернее - народных начал жизни.

   Сохранив это значение, понятие "почва" обрело во "Времени" и новое качество: "почва" - это тот духовно-нравственный пласт общественно-политической жизни, на основе которого только и возможна встреча и органическое соединение интеллигенции и народа, образованности и народной нравственности; культуры и народности.

   В отличие от славянофилов "почвенники" отнюдь не считали необходимым для России вернуться к нравственным и духовным основам, нарушенным петровскими реформами, не настаивали и на полном отрицании какого бы то ни было положительного восприятия общественно-исторического опыта Европы. Напротив, они предлагали исходить из реальной современной действительности, из тех форм жизни, которые сложились в результате преобразований Петра, именно с учетом европейского опыта развития. Они отрицали лишь возможность перенесения этого опыта, выработанного опять же на почве, но иной, западной культуры, на русскую почву, ибо считали, что любая идея, претендующая на жизнеспособность и плодотворность существования, должна быть не пересаживаемой, но естественно вырастающей из родной почвы. Но в России, утверждали авторы "Времени", такая почва есть, есть и высокие образцы, рожденные этой почвой: явление Пушкина - показатель ее жизнеспособности, прямое проявление соединения начал мировой культуры и русской народности.

   Отрицая жизнеспособность в смысле будущего развития в чистом виде как славянофильских, так и западнических теорий, "Время" не отрицало того, что "славянофилы и западники, по словам Достоевского, - тоже явление историческое и в высшей степени народное". А потому журнал и ратовал за собрание всего созидательного в идеях обеих враждующих партий, видя в них полюсы, но все же - единого развития русского национального самосознания. "Часть истины, - доказывает Достоевский, - есть в том и другом взгляде. И без этих частей невозможно обойтись при решении вопроса, что нужно нам, куда идти и что делать?"

  

   Идеи почвы вызревали и вырабатывались в самый разгар крестьянской реформы. Манифест об освобождении крестьян из-под крепостной зависимости, подписанный Александром II 19 февраля 1861 года, официально опубликован наконец 5 марта в газетах и оглашен в церквах. Сам этот факт, что и говорить, отраден, однако сущность проведенной реформы никого, кроме официозных деятелей, готовых восхвалять любые правительственные меры, вне зависимости от их направленности, только за то одно, что они правительственные, не удовлетворила и не могла удовлетворить.

   Рассказывали, что Некрасов, ждавший манифест с затаенной надеждой, настолько опечалился, прочитав его, что даже занемог. Чернышевский успокаивал его: "А вы чего же ждали? Давно было ясно, что будет именно это".

   Лидер современного славянофильства Иван Сергеевич Аксаков заявил, что "Положение" не может устроить крестьян уже и потому, что "это дурацкое положение на первой странице объявляет, что земля составляет неотъемлемую собственность помещика".

   Герценовский "Колокол" опубликовал серию статей, определивших суть реформы так: "Народ царем обманут".

   Даже министр внутренних дел Петр Александрович Валуев, принадлежавший по своему происхождению к старинному дворянскому роду, ведущему начало еще от боярина Вола (один из Валуевых, сподвижник Дмитрия Донского, погиб в Куликовской битве), записал в своем дневнике:

   "Новая эра. Сегодня объявлен Манифест об отмене крепостного состояния. Он не произвел сильного впечатления в народе и по содержанию своему даже не мог произвести этого впечатления. Воображение слышавших и читавших преимущественно останавливалось на двухгодичном сроке, определенном для окончательного введения в действие уставных грамот и окончательного освобождения дворовых. "Так еще два года!"... слышалось большей частью и в церквах, и на улицах. Из Москвы тамошнее начальство телеграфировало, что все обошлось спокойно "благодаря принятым мерам".

   При появлении на улице императора "народ приветствовал его криком "ура!", но без особого энтузиазма. В театрах пели "Боже, царя храни!", но также без надлежащего подъема. Вечером никто не подумал об иллюминации..."