Бичурин Иакинф - В. Н. Кривцов. Отец Иакинф

p;   Иакинф задумчиво смотрел на реку, по которой стаями плавали утки и тюрпаны. По отмелям расхаживали важные, совсем непугливые журавли. Вдруг где-то рядом раздался выстрел, и птицы разом поднялись, послышался плеск взбаламученной воды, шум и свист сотен крыл, разрезающих воздух, и на солнце заискрился радужный ливень - видно, каждая птица, взмывая ввысь, захватывала на крыльях хоть несколько капель и роняла их на лету. Иакинф вскочил и огляделся. Шагах в двадцати ниже по течению стоял казак с дымящимся ружьем в руке.

   Иакинф укоризненно покачал головой, показывая глазами на сидящего на ковре ихэ-ламу.

   - Так я же не в них и стрелял-то, ваше высокопреподобие, просто надумал пугнуть,- оправдывался казак.- Вовсе непуганые. Подпускают к себе близехонько. А пальнул, так видели - разом все взмыли.

   Иакинф вернулся к ихэ-ламе.

   - Вот и к убийству,- переводил его слова Никанор,- влечет человека плоть. И единственно, кто может смягчить его сердце,- лама. Это его добрый друг. Про доброго друга он особливо подробно рассказывает,- пояснил переводчик. - Будто необходимо надобен он человеку - как проводник при путешествии по незнакомой стороне, как кормчий при переправе на бате через многоводную реку.

   Спасение человека, по словам ихэ-ламы, в постоянном общении с этими добрыми друзьями. На земле - это ламы. На небесах - бодисатвы и будды. Их тьмы и тьмы. Они могут являться в мир и в образе человека. Но на земле самый близкий, а потому и самый полезный человеку добрый друг - лама. Только освещая путь свой светом его наставлений, может человек надеяться на счастливое перерождение после смерти.

   - Вот оттого-то так много у нас лам,- заключил ихэ-лама.- Дабы каждый мог обратиться к ним за поучениями.

   - Спроси у него, Никанор: чему же учит человека лама?

   И опять долгая беседа Никанора с ихэ-ламой и короткий перевод:

   - Перво-наперво - избегать черных грехов и следовать белым добродетелям.

   - Так расспроси же, расспроси, что это за черные грехи и белые добродетели?

   - Десять черных грехов человеческих делятся на три разряда. Первый - это грехи тела: убийство, воровство, блуд,- перечислял ихэ-лама, загибая пухлые пальцы.- Ко второму разряду принадлежат грехи языка: ложь, клевета, злословие, суесловие. К третьему - грехи, совершаемые мыслью: зависть, злоба, неверие или ересь.

   При этом, как понял Иакинф, самый главный из всех черных грехов - неверие или ересь. Только тот, кто верует в будду, может надеяться достигнуть святости. Все прочие, не знающие истинной веры, хоть и имеют образ человечий, но свойства их не превосходят свойств животного.

   - Выходит, и я тоже? - спросил Иакинф, протягивая ихэ-ламе табакерку.

   Тот взял щепотку табака, набил трубку и, пряча глаза, ответил:

   - И ты тоже.

   - Но я ведь священнослужитель, и ваши соотечественники меня тоже да-ламой - большим ламой - величают.

   - Те, кто перед другим вероучением благоговеет или его проповедует, святости не достигнут. Все они обречены на вечные страдания. После смерти душа человека, исповедующего ложную веру, может за грехи возродиться в теле какого-нибудь зверя или насекомого. Да вот хоть бы его,- кивнул он на кружащегося над лошадью огромного зеленоглазого овода.

   - Ох-х как страшно! - вздохнул Иакинф.- Выходит, ежели я хочу достигнуть блаженства и святости, мне тоже надо в вашу веру обратиться?

   - Да! - убежденно сказал ихэ-лама.- И чем скорее, тем лучше!

   Вот и тут, как и у нас, одним из самых тяжких грехов почитается ересь, думал Иакинф, слушая ихэ-ламу. Отчего же всем религиям так присуще это отсутствие веротерпимости, отчего так яростно нападают священнослужители на инакомыслящих и инаковерующих? Требуют, чтобы люди веровали не вообще в бога, а в своего или в своих. Да, нелегко будет вести в Китае проповедь Христова учения. А ведь, в сущности, как много общего между ламаизмом и христианством. И тут, и там - вера в воздаяние. Воздаянием за дела греховные будет мучение: у христиан - в аду, а у ламаитов - перерождение после смерти в низшие существа. Как это говорил ихэ-лама? Умерев, человек может возродиться верблюдом или шакалом, журавлем или тарбаганом. Наградою за дела добродетельные будет блаженство: у христиан - в раю, а у ламаитов - в будущих счастливых перерождениях. Каждое одушевленное существо, как говорит ихэ-лама, пройдя через длинную цепь перерождений, может достигнуть святости и наконец раствориться в нирване...

   Но прежде ему предстоит еще пройти десять областей бодисатв. Как они называются? Нескверная, радостная, освещающая, лучезарная, страна далеко отошедших... Всех и не запомнишь...

   А ихэ-лама все рассказывал и рассказывал:

   - Бодисатвы первой области могут в один миг получить сто созерцаний... Отверзать сто врат священного учения... показывать сто превращений в своем теле...

   В каждой следующей области эта способность умножается вдесятеро. Бодисатвы десятой области могут из каждой поры своего тела испускать различных хубилганов в образе человека и при посредстве их нести в мир священное учение...

   Как же это буддийское вероучение расцвечено необузданной фантазией, размышлял Иакинф, переплелось с самыми наивными суевериями!

   Еще выше этих десяти областей с бессчетным числом бодисатв находятся тринадцать царств, в которых обитают будды, тоже обладающие свойствами превращения. Как и бодисатвы, они могут являться на землю в образе человека. Вот верховный монгольский первосвятитель Хутухта, пребывающий в Урге, это и есть живой будда, вернее, его хубилган - живое воплощение одного из будд. Пантеон ламаитов - это целый сонм бодисатв и будд с бесконечной вереницей их превращений. И сам Шакья-Муни, оказывается, был только одним из множества будд в образе человека...

   Долго еще продолжалась эта беседа на берегу Хара-гола.

   Но пора было ехать.

   Иакинф тепло распрощался с ихэ-ламой, одарил его по степным обычаям подарками, вскочил на свою низкорослую, как все монгольские лошади, чубарую кобылку, и они с Никанором и сторожевым казаком поскакала догонять ушедший вперед караван.

  

  

   Ехали до Урги еще целую неделю, но Иакинф и не заметил, как она промелькнула.

   Почти до самой столицы Северной Монголии дорога шла по взгорьям и увалам. Лишь время от времени они перемежались волнистыми долинами. Горные хребты бесконечными изломанными цепями вырастали на пути. Отроги их наполняли обширное нагорье, и, на какую бы самую высокую вершину путники ни поднялись, кругом синели только горы и горы, громоздясь одна над другой.

   Это вздыбившееся море округлых гор было так высоко вскинуто к небесам, что облака цеплялись за вершины. Горные склоны обросли вековыми соснами и березами. В лесах бродили стада диких коз и изюбрей.

   Ехавший большей частью верхом, Иакинф иногда не выдерживал, доставал из повозки ружье, подаренное Вонифантьевым, и, стараясь не замечать косых взглядов китайского пристава и собственных монахов, гонялся за сернами.

   Как-то раз, поотстав от каравана, он наткнулся на свою капризную натурщицу. Заметив его, та хлестнула коня.

   Иакинф пустился вдогонку.

   Догнать ее было нелегко. Монголка мчалась, не разбирая дороги. Порой она оборачивалась, дразня его белозубой улыбкой. Иакинфу казалось, что она смеется над ним. Громко, раскатисто хохочет. Хохочет ее гибкое, пружинящее на скаку тело, хохочут прильнувшие к шее коня плечи, развевающиеся на ветру ленты островерхой шапки и даже круп ее горячей, лохматой кобылицы. Все же в ущелье, заросшем жимолостью и черемухой, Иакинф настиг беглянку и схватил под уздцы ее лошадь. Всадница соскочила с седла и побежала к кустам. Иакинф бросился наперерез.

   Еще билась по жилам от скачки и бега кровь, а его затопила невесть откуда нахлынувшая радость.

   Казалось, еще какой-то час назад этой степнячки не существовало вовсе, но вот мелькнула на солнце ее будто слитая с конем фигура, сверкнула белозубая улыбка, и он почувствовал, что не в силах обойтись без нее...

   Иакинф не знал, сколько времени они провели тут. Уже зацокали копыта ее лошади, а он все лежал на траве, не в силах превозмочь блаженной усталости. Сквозь горловину ущелья доносился запах чебреца и мяты. Странное чувство владело им. Что ему до этой случайно подвернувшейся смешливой наездницы? У него было такое ощущение, что и не ее вовсе обнимал он минуту назад. После отъезда Наташи не раз говорил он себе: женщины для него больше не существуют. Впрочем, так же думалось ему и в Казани, когда он навсегда потерял Таню. А вот явилась эта степная кочевница, и исчезли вмиг и Наташа и Таня. И в прах развеялись все его зароки. Он понял: есть женщины лучше и хуже, дальше и ближе, белые и желтые, просвещенные и невежественные, себялюбивые и самоотверженные, но нет женщин ему безразличных. Мир без них пуст. Они источник радости, самой могучей и властной на земле... А эта сродни диким и знойным своим степям. Любовь ее неистова и яростна, как ливень, даром что нет у нее ни изысканных манер, ни пленительных покровов...

   Он лежал, закинув руки за голову и закрыв глаза. Вдруг, приоткрыв веки, он увидел прямо над собой куст красной смородины. Хоть и стояла уже осенняя пора, все вокруг было усеяно маленькими рдяными гроздьями. Иакииф потянулся и набрал целую пригоршню освежающе-кислых ягод. Но даже не вкус смородины был особенно приятен, а сам вид ее. Словно детством пахнуло. Сколько он поел этих ягод в отцовском саду на берегу родной Коняры! А слово-то какое: с_м_о_р_о_д_и_н_а!

   Он вскочил в седло. Застоявшаяся лошадь неудержимо рвалась вперед. Стоило только Иакинфу отпустить повод, как она сорвалась с места и, словно пущенная с тетивы стрела, понеслась по долине.

   Иакинф скакал, догоняя ушедший вперед караван, а до боли родное слово так и вертелось на языке; "Смородина, смородина, смородина!" - без конца повторял он.

   Вскоре начался крутой подъем на песчаное взгорье, и Иакинф натянул повод, заставив лошадь идти рысью. Но ненадолго. Руки устали тянуть поводья, он задумался и не заметил, как она опять перешла в галоп.

   С легкостью птицы взлетала горячая лошадка по крутым склонам на вершины холмов и все с той же неудержимой стремительностью неслась по зажатым между скал расселинам, не разбирая дороги. Иакинфу, казалось, что не лошадь несет его, а сам он переносится на трепещущих крылах с вершины на вершину.

  

  

   Иакинф не уставал вглядываться в открывающуюся перед ним страну.

   Бахромой вился по отрогам скал персиковый кустарник, а пониже, в тесных лощинах,- заросли алтаганы, как зовут монголы золотарник.

   У подножия хребтов - слегка всхолмленные долины, словно выцветшим бархатом, затянутые пожухлой травой. Дикий лук, чеснок, давно отцветшие маки. Пахнет чебрецом и полынью. И ни души кругом. Только изредка заметит глаз отару черноголовых монгольских овец да несколько дымящихся у самого окоема юрт...

   И все же, если присмотреться, жизнь кипит и в этих забытых богом волнистых степях. То и дело с треском взлетают из-под копыт кузнечики. Остановишь коня, прислушаешься, и станет ясно - сонмы их скрываются тут, в травяных зарослях. Вот засвистел, поднявшись на задние лапки, тарбаган, а совсем рядом вьется целый рой темно-бурых, почти черных, бабочек-сатиров.

   И снова горы. В прихотливом беспорядке разбросанные кругом скалы похожи на развалины каких-то неведомых, фантастических замков, что как гнезда хищных птиц лепились по утесам в те далекие сказочные времена, когда на земле жили еще богатыри и волоты. Порой Иакинф чувствовал себя маленьким и неприметным посреди этого нагромождения скал и неоглядных пустынных степей. Ему казалось - тут и теперь должны жить великаны, которые скачут на громадных, как слоны, конях и сражаются с крылатыми чудищами.

   На самом же деле монголы вовсе не отличались высоким ростом, а лошади их все, как на подбор, были приземистые. И когда Иакинф, поотстав от каравана, смотрел на него издали, с какого-нибудь пригорка, ему казалось, что это не люди с лошадьми и повозками, а букашки ползут по степи.

   Редкая горушка на пути не была украшена поклонным холмом, или обо, как его называли монголы.

   Это были жалкие памятники степного суеверия. Не раз наблюдал Иакинф, как монгол, проезжая мимо такого обо, непременно слезет с коня, обойдет холм с юга н, оборотясь лицом к северу, совершит несколько земных поклонов, сотню-другую раз произнесет свое неизменное "Ом мани падме хум" и бросит в кучу то, что окажется под рукой,- два-три камня, кость или ветку, несколько пестрых лоскутков, обломок трубки. Чаще всего Иакинфу приходилось видеть на обо среди камней перевязанные цветными тряпками пучки конских волос, служившие, по-видимому, знаками молитвы набожного кочевника о сохранении животных - всегдашних его спутников.

   Так, год за годом, маленькие поклонные холмы вырастали в высокие курганы, заметные еще издали.

   Вот и сейчас скакавшие впереди монголы спешились и один за другим сотворили перед обо молитвы. Один укрепил на вершине желтый платок с какими-то письменами, другой - пучок конских волос...

   - Экие дикари, право,- возмущался ехавший рядом Первушин.- Ну с чего они перед каждой кучей камней поклоны бьют?

   - Видно, хотят задобрить божество, отвести от себя напасти, от себя и от стада своего,- отвечал Иакинф.

   - Да перед кем же они молитвы-то творят?

   - Видите ли, Семен Перфильич, они верят, что, помимо бесчисленных будд и бодисатв на небе, человека и тут, на земле, окружает целое сонмище духов. Монгол убежден, что не только у каждого человека есть свой особливый хранитель, но и у каждого животного, каждого растения, у любой былинки он имеется. А есть еще и духи - покровители гор и рек, долин и урочищ! И всех их человеку надобно умилостивить, ежели хочет он быть счастливым в этой жизни и приблизиться к спасению в будущей!

   - Тьфу! Вот ироды окаянные!

   - Да чего ж тут возмущаться-то, Семен Перфильич! Человек везде одинаков. Вспоминаю, видел я в детстве, как чуваши-язычники своих богов и божков задабривали. Каких только богов у них не было! И добрые - во главе с Сюльдиторой - хранители людей и скота, жилищ и хлебов, пчел и всякого иного добра, и злые - во главе с Шуйтаном. И каждого надобно умилостивить жертвоприношениями и дарами.

   - Так ведь всё одно дикари - что чуваши, что монголы,- пожал плечами пристав.

   - А граф Потоцкий рассказывал, что и в Африке то же. Обитатели пустынь африканских убеждены в существовании верховной силы, непостижимой и всемогущей. Верят, что сила сия разлита во всех физических предметах. И чем величественнее предмет для глаза, тем в большем излиянии должен в нем обитать сей дух всемогущий. Потому-то и поклоняются всякой горе высокой, дереву тенистому, реке широкой.

   - Вот я и говорю: дикари. Одно слово - дикари.

   - Вы говорите: дикари. Перед какой-то кучей мусора поклоны бьют. А я, право, не нахожу большой разницы между такими вот обо и каким-нибудь величественным храмом Зевсу или Посейдону. И эти обо, и древние чувашские киремети, и самые пышные храмы современные с единственной целью возводятся - задобрить божество. Вот мы сих дикарей, как вы изволите выражаться, в многобожии упрекаем, а сами? Кому только молитвы не возносят наши люди, почитающие себя христианами! И пресвятой троице, и пророкам, и апостолам, великомученикам и страстотерпцам, чудотворцам и угодникам...

   Первушин с удивлением посмотрел на Иакинфа. "Ну и богохульник же этот отец архимандрит! - подумал он.- Чего только от него не наслушаешься!"

   - Да вот спросите, кому они, ну скажем, против мора молятся,- предложил между тем Иакинф и подозвал ехавшего неподалеку казака.

   Высокий, ладный казак с пышными, с проседью, усами на загорелом лице недоверчиво посмотрел на архимандрита.

   - Святому великомученику Егорию, ваше высокопреподобие, - ответил он неохотно.

   - Отчего же ему?

   Казак замялся, но, заметив дружелюбный взгляд Иакинфа и поддаваясь его расспросам, мало-помалу разговорился:

   - А оттого, ваше высокопреподобие, что господь бог ему на небесах такое назначение определил, чтоб, стало быть, кажный имел полную праву его против мору молить.

   - А что же еще в ваших местах против мора делают?

   - Много всякого, всего-то, ваше высокопреподобие, и не упомнишь. Вототки, наприклад, огня от спички самогарной зажигать нельзя. Огонь, как мор случится, только из дерева вытирать можно. По ночам девки сполох бьют, чтоб нечистую силу, стало, от скотины отпугнуть. От мора да хворобы кажный хозяин свой двор на бабе опахивает. А еще надобно на нагих бабах округ деревни борозду провесть. Старики сказывают, средствие это самое что ни на есть верное.

   - Вот видите? - повернулся Иакинф к Первушину.- Другие народы в дикости обвиняем, а сколько у нас у самих этой дикости и суеверий? Не перечесть! Да и сам святой Егорий, которого в народе покровителем животных почитают, это, может быть, просто-напросто древний языческий Ярила. Как вы полагаете?

   Первушин не ответил.

   Некоторое время ехали молча.

   Впереди на холме показалось новое обо. На сей раз груда камней окружала высокую сосну, должно быть особенно почитаемую монголами. Все ее сучья, каждая ветка были увешаны пучками конских волос и яркими цветными тряпицами.

   - Вы не находите, что сии обо - неплохие указатели пути? - Иакинф повернулся к Первушину.- Торных дорог у них нет, а по этим обо с пути не собьешься.

   - Да, да, пожалуй, вы правы...

   - А не приходило вам в голову, Семен Перфильич,- снова заговорил Иакинф,- как надо понимать курганы, коими испещрены равнины Малороссии и Приволжья?

   Первушин пожал плечами.

   - Не вещают ли они позднему потомству, что и в наших местах за много веков до нас блуждали кочевые народы? Не они ли оставили нам памятники своей страсти к завоеваниям и своих обычаев?

   - Все возможно, все возможно,- отвечал Первушин равнодушно. Чувствовалось, что вопросы эти не занимали его вовсе.

   А вот Иакинфа все занимало. Чем дальше углублялся он в монгольские степи, чем больше беседовал с монголами, тем тверже укреплялся он в мысли, которая а прежде приходила ему в голову: самое главное во всякой религии, от самой возвышенной до самой грубой,- в ответе на вопрос; как жить тебе на земле и что станется с тобой после смерти?

   И если Первушин видел в верованиях монголов одну лишь дикость, то Иакинф усматривал много поэтического и привлекательного в буддийском вероучении. Как, должно быть, заманчиво для верующих это обещание бесконечной цепи перерождений после смерти, о котором говорил ихэ-лама на берегу Хара-гола!

   Все чаще последнее время - и в Тобольске, где у него было немало пустых, ничем не занятых часов, и тут, в монгольских степях,- задумывался Иакинф о жизни и смерти... Вот живет человек, к чему-то стремится, чего-то ищет, страдает, мучается и вдруг исчезает в небытии... Зачем же тогда дана ему эта жизнь, с ее волнениями, стремлениями, поисками? Чтобы обратиться в прах?.. И так будет и с ним?

   А вот учение будды дает какое-то утешение, надежду. Как соблазнительно думать, что ты не исчезнешь, не растворишься в небытии, а только переродишься в новое состояние, что над тобою целые миры, где обитают духи, бодисатвы в будды и где нет лжи, зла и несправедливостей! И подлинный смысл жизни твоей в постижении жизни бесконечной.

  

  

   На ночлег остановились у подножия хребта Гэнтэй, последнего перед монгольской столицей. Вечер был холодный. Откуда-то с гор дул сильный ветер.

   Казаки разожгли костры, и скоро под чужим монгольским небом зазвучала родная русская песня.

   Иакинф подошел к костру.

   Запевал, оказывается, не казак, а причетник миссии Константин Пальмовекий.

   Совсем молодой еще человек, лет двадцати с небольшим, он начал песню высоким и звонким тенором, но повтор пропел сильнейшим и таким густым и низким басом, что все так и ахнули. Сочетание было редкостное, во всяком случае, Иакинфу никогда не доводилось встречать ничего подобного. Да и все остальные с удивлением смотрели на певца.

   А Пальмовский, закрыв глаза и обхватив руками колени, высоко вскинув красивую кудрявую голову, пел, словно забыв об окружающем, и песня так и лилась из его груди:

  

   Уж ты поле мое, поле чистое,

   Ты раздолье мое, ты широкое.

  

   Вместе со всеми Иакинф подхватил:

  

   Ты раздолье мое, ты широкое,

   Чем ты, полюшко, приукрашено?

  

   Песня взмывала в небо, звуки ее щемили сердце, протягивали невидимые нити к скрывавшейся за горами родине.

   Иакинф прикрыл глаза и вместе со всеми подтягивал своим глуховатым баском:

  

   Уж ты конь, ты мой конь, товарищ мой,

   Ты ступай-беги во Русску землю,

   Ты скажи-ка, скажи родному батюшке,

   Поклонись-ка ты родной матушке...

  

   Одну за другой заводили новые песни. К костру подходили монголы и, присев поодаль на корточки, тихо прислушивались к незнакомому напеву. Чувствовалось, что русская мелодия не противна их слуху.

   - Подходите, подходите, присаживайтесь к огню,- приглашал Иакинф монголов на их родном языке.

   Пошептавшись, они придвигались ближе к костру. По случаю холодной погоды Иакинф приказал обнести всех водкой.

   - Может, тоже споете нам что-нибудь? - обратился к монголам Иакинф.

   Упрашивать долго не приходится.

   Самый молодой из монголов затягивает песню. Начинает он с низкой и протяжной ноты, но потом голос его постепенно возвышается, крепнет, звуки песни, полные какой-то невыразимой тоски, замирают на самых высоких переливах. Песню подхватывают и остальные, она вырывается на простор, отдается в горах, то затихает, то обретает новую силу, уносится куда-то в ночь, и горное эхо повторяет ее печальный, как завывание осеннего ветра, напев.

   Напев этот показался Иакинфу поначалу дик и резок, но мало-помалу слух привыкал к нему, сроднялся с новыми созвучиями.

   Прислушиваясь, Иакинф находил в них какую-то своеобычную мелодию, свежую и сильную.

   - Ишь как загнули, прямо за сердце берет,- сказал сидевший рядом пожилой бородатый казак Родион Хазаров.

   - Да-а, трогательно поют, а о чем - неведомо,- задумчиво сказал Иакинф.- Худо без языка, худо.

   - О лошади своей поют, ваше высокопреподобие,- сказал подошедший толмач. - Известно, народ кочевой, а без лошади в степи куда подашься?

   Иакинф обрадовался, что Никанор оказался тут, и заставил его переводить каждую песню. "Рыжий конь идет бодрой иноходью... В свычном табуне нагулялся он... Как красив мой конь, с златой мастью гордый стан",- шептал тот на ухо Иакинфу.

   Песни у монголов были просты, как жизнь, как суровая природа их. Пели они о кочевье своем, о коне - верном друге и товарище, о стадах - единственном их богатстве.

   Но не только о конях были их песни.

   Под конец молодой монгол завел песню о давно минувших временах. В ней несколько раз прозвучало страшное для русского имя Чингисхана. Он и по сю пору, оказывается, живет в памяти народной.

   Толмач не успевал переводить, многих слов Иакинф не понимал, но в каждом звуке песни, кажется, вырывалась мысль, что теперь они уже не те, какими были в далекие времена Чингиса и Гесэра, что теперь они, бедные скитальцы, придавлены чужеземным китайским игом, без надежды стать вольными и свободными, как встарь.

   Узкие глаза юноши горели, и Иакинфу казалось, что из них вот-вот хлынут слезы.

   Чудо эти народные песни! Даже когда они так непривычны, как монгольские. Это - точное воплощение в звуке самого чувства, переполняющего сердце: радости и печали, тоски и надежды, любви и отчаяния. Да и как же иначе выразить их и передать другому? Песня - самое свободное, самое непосредственное порождение народного духа.

   И в песнях, которые слушал Иакинф сегодня, да и не только сегодня, а каждую ночь, засыпая под их тоскливый напев, как бы вставала перед ним сама история этого древнего, когда-то грозного и воинственного, а ныне смирного пастушеского народа, запуганного ламами, испытавшего множество страданий и бедствий, которые привели его дух в безотрадное уныние.

   Скоро Иакинф привык к этим песням, они составляли едва ли не единственную его отраду во время почти четырехмесячного путешествия по Монголии. Особенно он любил прислушиваться к песням монголов ночью, когда они объезжали стан дозором. Как вплетались тоскливые эти напевы в мрачную тишину ночи, как щемили сердце тоской по родному краю!

  

  

   Всю ночь дул сильный ветер.

   На рассвете Иакинф взглянул на градусник, повешенный на шесте перед юртой. Он показывал восемь градусов мороза по Реомюрову исчислению.

   Всюду, толщиной в несколько вершков, лежал снег. Заиндевевшие лошади рыли его копытами в поисках корма.

   Иакинф умылся и растерся до пояса снегом.

   Пора было ехать. До Урги оставалось верст двадцать пять, и хотелось добраться до нее засветло.

   Дорога круто взбиралась вверх на перевал Гэнтэй - пожалуй, самый высокий из всех, какие им пришлось до того преодолеть. Дался он тяжело. Снег сделал дорогу скользкой. Навьюченные тяжелыми тюками, верблюды то и дело падали. Они надрывно ревели, словно жалуясь на непосильный труд. Иакинф уже давно приметил, что сии "корабли пустыни" - большие неохотники взбираться на крутые горы, а тут еще снег!

   На самой вершине горы высилось огромное обо, воздвигнутое усердными почитателями хутухты - верховного монгольского первосвятителя.

   Такого высоченного обо Иакинф еще не видывал. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Десятки тысяч монголов съезжаются ежегодно в Ургу на поклон своему духовному владыке, и каждый, проезжая, бросит что-нибудь на этот поклонный холм.

   Пока монголы творили молитвы, Иакинф залюбовался окрестностями. Моря он никогда не видел, но ему казалось, что картина, открывшаяся с перевала, похожа именно на море с гигантскими, хотя и застывшими, валами. Вдалеке виднелась долина Толы, на правом берегу которой, как ему объяснили, и раскинулась Урга. Повсюду белели юрты и майханы - холщовые палатки богомольцев, прибывших за благословением хутухты из далеких кочевий.

   Спуск с хребта, пожалуй, не такой крутой, как подъем, но вся дорога была усеяна булыжниками и валунами - их, видно, снесли дождевые потоки. В заснеженных берегах дымилась немноговодная, но бурливая речонка Сельби. Из-за крутых излучин несколько раз пришлось переправляться через нее вброд.

   Миновав перевал, они еще верст пятнадцать ехали покатой к югу лощиной, зажатой между высоких гор, обросших лиственницей, сосной и березой.

   Чем ближе подъезжали к Урге, тем оживленней становилась дорога. То и дело навстречу попадались караваны верблюдов и конные монголы, возвращающиеся в свои кочевья.

   На самом берегу, неподалеку от города, виднелся летний дворец хутухты, высоко вскинул он из-за белой ограды свои раззолоченные кровли. Но сама Урга показалась Иакикфу какой-то уж очень непривлекательной.

   Они въехали в город широкой пустынной улицей, на нее не выходило ни одного здания, а только глухие заборы. Видно, для защиты от воров заборы были высоченные, сажени в три, а то и выше, из стоячих стволов лиственницы. Единственное, что разнообразило эти сплошные бревенчатые стены,- маленькие створчатые ворота, окрашенные в красный цвет.

   Иакинф все ждал, когда же начнется город, ему все казалось, что они едут улицей предместья, но вот показалась пустынная площадь, и китайский пристав объявил, что это и есть самый центр Урги. Иакинф оглянулся вокруг. Над заборами, огораживающими площадь,- причудливые кровли да верхушки каких-то юрт. Это были, как пояснил переводчик, дворец хутухты и главные ургинские храмы. Вот, оказывается, и вся Урга. Иакинф ожидал от столицы монгольского ханства большего.

   На площади караван свернул влево и, проехав еще версты две точно такой же улицей, какой они ехали до того, остановился у приготовленного для миссии подворья.

   Стоявшие у ворот монгольские караульные с луками и колчанами за спиной разгоняли толпу, собравшуюся взглянуть на русских путешественников, по уставу китайского благочиния - плетьми.

   За высоким частоколом скрывалось несколько дворов с юртами для членов миссии и деревянным домиком для отца архимандрита.

  

  

   Утром Иакинфа разбудили нестройные звуки рогов и гонгов.

   Это было, как объяснил переводчик, уже бывавший в Урге, церемониальное шествие лам вокруг капищ, совершаемое ежедневно при большом стечении народа.

   Иакинф быстро поднялся. Он решил было, захватив с собой переводчика и казака, осмотреть город. Но в одиннадцать часов утра предстояла аудиенция у вана, китайского наместника в Урге.

   Встреча с ним давно занимала Иакинфа. Он был много наслышан об ургинском ване еще в Иркутске. Эго был владетельный монгольский князь, прямой потомок Чингисхана, по жене - ближайший родственник китайского императора и полновластный наместник его во всей Северной Монголии. Более пятнадцати лет бессменно сидел он в Урге. Через него осуществлялись все связи между двумя империями - Российской и Поднебесной.

   Иакинф вспомнил о разговоре у графа Головкина. Юрий Александрович не мог спокойно слышать самого имени ургинского вана. При одном упоминании о нем в графе вскипала ярость. Еще бы! Ведь из-за вмешательства вана торжественный въезд в Пекин, к которому граф столь тщательно готовился, так и не состоялся - пришлось ограничиться унизительной аудиенцией у какого-то монгольского князька!

   Князь Юн дун Дорджи, или Юн-ван, как его звали по-китайски, слыл искусным дипломатом. Во всяком случае, так отзывался о нем Вонифантьев. Служа долгое время при дворе, ван неоднократно встречался в Пекине с иностранцами - голландцами, португальцами, французами. Во время пребывания в Китае британского посланника, лорда Макартнея, ван был в церемониальном придворном штате императора и, говорят, немало способствовал неудаче английского посольства.

   Как-то он встретит миссию? Прием, оказанный ваном Головкину, не предвещал ничего хорошего.

   К визиту готовились тщательно: надо было не ударить в грязь лицом, поддержать престиж Российской империи и православной церкви. Вчера весь день отмывали дорожную пыль, утюжили рясы и мундиры; казаки скребницами и щетками чистили коней, драили сбрую и оружие.

   В десятом часу явились двое чиновников княжеского ямыня {Ямынь - канцелярия, присутствие (кит.).} - учтивые китайцы с непроницаемыми лицами. В парадных кафтанах с квадратными нашивками на груди и яшмовыми четками на шее, они приветствовали русского да-ламу с медлительно-церемонным изяществом. Приходили они и вчера допытываться у пристава, а чем именно состоят подарки вану от сибирского генерал-губернатора. По совету Иакинфа, Первушин отвечал, что сие ему неизвестно.

   В половине одиннадцатого тронулись в путь, хоть до резиденции вана и версты не было.

   Процессия получилась внушительной. Было чем полюбоваться зевакам, с рассвета толпившимся у русского подворья.

   Распахнулись ворота, и, гарцуя на статных конях, выехали двенадцать казаков, по два в ряд. За казачьим отрядом следовал пристав в офицерском мундире, по бокам от него сотник и толмач, за ними повозки архимандрита и священнослужителей, студентов и причетников. Свиту замыкал обозный с двумя казаками. Спереди и сзади процессии следовал почетный эскорт конных монгольских воинов в атласных кафтанах, с луками и колчанами.

   Иакинф пожалел, что принужден сидеть в повозке и не может полюбоваться красочной пестротой зрелища. Но и из повозки он все-таки видел, как колыхались белые султаны на высоко вскинутых головах коней, как горели солнечные блики на саблях и лакированных перевязях, как играл ветер пестрыми лентами на островерхих монгольских шапках.

   У княжеских ворот выстроилось человек двадцать телохранителей в форменных куцайках с белыми и красными кругами на груди. Подняв обнаженные тесаки, они застыли перед архимандритом и его свитой.

   В воротах миссию встречал ургинский заргучей. Встав по левую руку - у китайцев почетнейшую, он проводил архимандрита в княжеские покои. За ними следовал Первушин с китайским приставом и остальные.

   Как ни был взволнован Иакинф предстоящей встречей, он внимательно смотрел по сторонам.

   Пройдя довольно тесную прихожую, у дверей которой тоже застыли воины, повернули в приемную залу. Вдоль всей стены светлело большое решетчатое окно, затянутое белой бумагой. В глубине комнаты на широком капе за низеньким китайским столиком сидели ван и амбань - что-то вроде генерал-губернатора, присылаемого каждые три года из Пекина.

   Со смешанным чувством тревоги и любопытства взглянул Иакинф на ургинских правителей.

   Ван был плотный мужчина лет сорока с небольшим. У него была круглая бритая голова, широкое скуластое лицо, узкие глаза, длинный, плоский у переносья нос с широкими ноздрями, большие, слегка отвислые уши. Крепкие кости резко выпирали у него в надбровьях и на широких скулах. Хоть он и сидел, чувствовалось, что это настоящий гигант. Держался он с горделивою азиатской осанкою.

   Сидевший рядом амбань был маньчжур с вытянутой усталой физиономией и несколько преувеличенным выражением собственного достоинства во всей его небольшой, сухонькой фигурке. Иакинф чувствовал, что, несмотря на обманчивую восточную внешность, амбань значительно старше вана. И в самом деле, как потом выяснилось, ему было уже под шестьдесят. Рядом с пышущим здоровьем ваном, от которого так и веяло первобытной силищей, амбань выглядел тщедушным и хилым.

   Поклонившись, Иакинф приветствовал обоих правителей от имени Святейшего Правительствующего Синода и выразил удовлетворение, что в самом начале пребывания в великой дружественной империи он имеет приятную возможность и высокую честь видеть столь высокопоставленных сановников и доверенных лиц его богдыханова величества.

   Ван слушал внимательно. Живые узкие глаза его в упор разглядывали Иакинфа.

   Отвесив поясной поклон, Первушин также засвидетельствовал почтение ургинским правителям.

   По издревле заведенному обычаю, дипломатические встречи на Востоке начинаются с подношения даров. Четверо здоровенных казаков внесли огромные ящики с подарками вану и амбаню от генерал-губернатора Сибири и иркутского губернатора.

   Ван выразил благодарность генерал-губернатору о цветистым восточным изяществом.

   - Взаимные подарки существуют у нас издавна, по исконной соседственной дружбе наших империй,- сказал он в заключение.- И потому, когда вы будете возвращаться в отечество,- обратился он к приставу,- мы также пошлем ответные дары губернаторам.

   Иакинф изъявил желание свое и господина пристава, сопровождающего миссию в Пекин, в свою очередь поднести вану и амбаню несколько русских вещей - как слабый знак внимания и почтения.

   Ван стал церемонно отказываться.

   Иакинф настаивал.

   - Напрасно, господа, вы себя озабочиваете,- сказал ван, как бы сдаваясь.- Но во уважение того, что вы столь издалека держите путь свой, не в силах я ответить на учтивую вашу вежливость отказом.

   Тотчас были внесены подарки от имени начальника миссии.

   Казаки расставляли на кане граненые хрустальные графины и вазы, большое зеркало в золоченой раме, доставшееся по наследству от головкинского посольства, подзорную трубу в дорогом футляре. Пристав преподнес пару пистолетов тульской работы и медный баульчик, наполненный порохом. Ван разглядывал подарки с жадным любопытством. А казаки раскладывали перед ним все новые подношения: чепраки и седла с богатым серебряным убором, белую юфтевую кожу, отрезы красного сукна и коричневого камлота и, наконец, по паре превосходных камчатских соболей; помня неудачу Головкина, Иакинф решил на подарки ургинским правителям не скупиться.

   Не в силах скрыть удовольствия, ван пригласил архимандрита и пристава садиться. Все остальные продолжали стоять в отдалении.

   Поблагодарив за подарки, ван обратился к Иакинфу:

   - Мы рады приветствовать русского да-ламу в Святом Курене не только как представителя православной церкви, но и как посланца дружественной империи. Мы сделаем все, чтобы вы могли отдохнуть здесь от беспокойств пути и набраться сил для дальнейшего путешествия в столицу.

   Иакинф был приятно удивлен столь ласковым обращением. Не хочет ли ван загладить недавний суровый прием, оказанный русскому послу? Или, может быть, в Пекине недовольны поспешным возвращением графа из Урги?

   Тем временем слуги подали гостям чай на русский манер - в чашках с блюдцами (Иакинф успел привыкнуть, что блюдец у монголов нет, да и самые чашки без ручек) и с сахаром.

   - А это ваши хара-ламы? {Хара-ламы - черные ламы, монахи.} - спросил ван, просмотрев список миссионеров и поднимая глаза на священнослужителей.

   Одного за другим Иакинф представил вану своих иеромонахов и причетников. Тот окинул их внимательным взглядом.

   - А это ученики? - перевел он взгляд на студентов миссии и после их представления посоветовал студентам учиться прилежно, не щадя сил, как прилично людям благовоспитанным.

   Затем, повернувшись к Иакинфу и приставу, он стал расспрашивать об их возрасте, откуда родом, где служили прежде, справился о здоровье сибирского генерал-губернатора.

   Иакинф внимательно приглядывался к вану.

   Они сидели друг против друга, ван чуть повыше, на кане.

   Иакинфа поражала в этом плотном, большеголовом монголе какая-то удивительная смесь надменности, даже властности, с почти детской любознательностью, которая светилась в больших миндалевидных его глазах.

   Ван расспрашивал, какой урожай в этом году в России, о Голландии, об Англии, полюбопытствовал о военных обстоятельствах в Европе.

   Желая польстить вану, Иакинф решил спросить его о монгольской словесности. Владетельный монгольский князь считался самым образованным человеком в монгольских степях. Он в совершенстве владел тремя языками - монгольским, маньчжурским и китайским, а на сем последнем даже стихи писал. Никанор, не раз бывавший в Урге, уверял, что ван даже по-русски говорил немного, а понимал и совсем сносно.

   Ван с охотой отвечал Иакинфу. Литература монгольская, как выяснилось, по преимуществу духовная. Все больше буддийские сочинения - догматические, обрядовые, нравоучительные.

   - В прошлом году,- рассказывал ван,- хутухта привез из Тибета золотой "Ганчжур" - полный свод священного писания шакья-муниевого. Теперь он у нас на монгольский язык переводится.

   - А есть в вашей словесности книги исторические? - допытывался Иакинф.

   Чем дальше он углублялся в монгольские степи, тем больше влекла его история этого удивительного народа. Его интересовало, как это вдруг из Алтайских и Хэнтэйских гор, словно из могучего вулкана, с неудержимостью кипящей лавы вырвались до того никому не ведомые монголы и разлились во все страны - не только сопредельные, но и самые отдаленные, включая Россию и даже Польшу и Венгрию. Все больше занимали его фигуры Чингиса и Батыя, Угедея и Хубилая. И что же произошло дальше с этим воинственным народом, перед которым трепетал весь мир?

   Перед ним сидел, держа в руках тоненькую китайскую чашку, прямой потомок страшного Чингисхана. Когда Иакинф заговорил о монгольской словесности, ван приметно оживился. Видно, не часто ему приходилось слышать такие вопросы.

   - Я слышал, князь, вы сами потомок Чингисхана, и мне любопытно узнать, есть ли в вашей словесности книги о Чингисхане, о предках и потомках Чингисовых.

   - А как же, конечно! Есть у нас такая книга "Алтай Тоб