Бичурин Иакинф - В. Н. Кривцов. Отец Иакинф

ьством тайного советника графа Потоцкого, который, как и сам посол, приходился, по слухам, родственником новому министру иностранных дел и другу государя князю Адаму Чарторыйскому; чиновники, переводчики, художники, воинская команда из казаков и драгун и, наконец, духовная свита, следовавшая вместе с посольством в Пекин для смены старой духовной миссии, окончившей положенный для нее десятилетний срок.

   Исключая лиц военных и духовных, для всех остальных чинов посольства граф Юрий Александрович испросил у государя мундир иностранной коллегии. Впрочем, мундир сей показался ему слишком прост, и Юрий Александрович добился высочайшего дозволения украсить его богатым серебряным шитьем, а вместо полагавшихся обыкновенных статских шпажек выхлопотал всем право носить военные сабли на черной, лакированной, через плечо идущей перевязи с золоченым двуглавым орлом и вензелем императора. Вместо шляп, которые носили столичные дипломаты, чинам посольства были сшиты специальные фуражки, похожие и на кивер и на каску, тоже с добавкою серебряного шитья.

   Наконец, после длительных сборов, шумное посольство, двенадцатью отделениями - с промежутками в несколько дней, тронулось на восток. Ехать всем вместе было немыслимо,- для этого на станциях не хватило бы лошадей. Ведь помимо огромного штата - посольская свита состояла из двухсот сорока человек! - с посольством следовал и немалый обоз: богатые дары китайскому императору и его двору, палатки на всякий случай, уйма дорожной складной мебели,- путь лежал через далекую и дикую Сибирь, огромный казенный серебряный сервиз для употребления в торжественных случаях, целый оркестр музыкантов, да мало ли еще чего захватил с собой запасливый посол...

  

  

   В Иркутске посла дожидались давно. Когда в начале сентября посольство остановилось в виду Иркутска, у Вознесенского монастыря, его встретили колокольным звоном. Переливались колокола на монастырских колокольнях. На главах церквей ослепительно горело солнце - погода стояла такая, какая в Петербурге выдается ненароком разве что в начале августа.

   Едва завидев на дороге приближающийся кортеж и карету посла впереди, Иакинф вышел навстречу со всем своим клиром.

   Граф равнодушно взглянул на настоятеля далекого сибирского монастыря.

   Предупрежденный губернатором, Иакинф приветствовал посла по-французски. Равнодушие на лице графа сменилось любопытством. Перед ним стоял высокий темно-русый монах. Из-под архимандричьей митры на посла смотрели пытливые, чуть косо прорезанные глаза.

   Проговорив несколько подобающих случаю приветственных фраз, Иакинф пригласил высокого гостя к молебну. Граф, хоть и был реформатской веры, решил на молебне присутствовать. Величаво вскинув красивую голову, в сопровождении всей своей свиты, посол направился к монастырской церкви.

   Отслужив молебен, Иакинф наблюдал, как граф, брезгливо сморщившись, сделал вид, что приложился к мощам святителя Иннокентия, первого Иркутского епископа, и с видимым облегчением вышел из сумрачной церкви.

   Настоятель пригласил посла на чашку чая. Со снисходительной любезностью граф принял приглашение и а сопровождении секретарей и кавалеров посольства проследовал за Иакинфом в настоятельские покои.

   Высоких гостей своих Иакинф угощал с сибирской щедростью. На столе приветливо гудел начищенный до ослепительного блеска огромный монастырский самовар, стояли кувшинчики и горшочки с вареньем и молодым медом, кедровые орехи, сушеные фрукты, шарки и сахарники - так назывались на особый, иркутский, манер приготовленные пирожные. Но для любителей было кое-что и посущественнее: копченые сиги и омули, расстегаи и кулебяки и целая батарея наливок.

   Наливки не остались незамеченными, и разговор скоро принял характер весьма непринужденный.

   Посол жаловался на сибирские дороги и проклинал Барабу:

   - Бывал я в Риме, но что там понтийские болота в сравнении с этой ужасной Барабой! И еще этот проклятый дождь. Мой лекарь утверждает, что теплый и частый дождик этот служит как бы раствором для всякой нечисти, сокрытой между мхов. Почуя сырость, проклятые насекомые - да они же гиганты по сравнению с нашими, европейскими! - выползали изо всех щелей. Нет, это ужасно! И такое название дали этому краю: степь Барабинская! Степь! Не степь, а зловонное море.

   Иакинф сам недавно проделал этот путь, и жалобы посла были ему понятны.

   - А вы не приметили, ваше сиятельство, что и растут там почти что одни осины? - спросил он.- Полагаю, что название Каинска дано барабинской столице неспроста, а в честь Каина. Ведь за братоубийство он осужден был трястись, как лист осиновый.

   Граф улыбнулся шутке.

   Разговор велся больше по-французски. Иакинф скоро убедился, что его гости владеют французским куда лучше, нежели своим, а иные и двух слов не могли связать по-русски. Только один из гостей все время молчал. Это был, как потом выяснилось, третий секретарь посольства Андрей Михайлович Доброславский, который не знал никакого языка, кроме русского, да и на нем говорил с заметной примесью малороссийского.

   После чая чины посольства, отдохнувшие и заметно повеселевшие, рассыпались по высокому, обросшему соснами берегу и залюбовались красавицей Ангарой. Могучая река, вырвавшись из Байкала, стремительно катила свои холодные прозрачные воды.

   Распорядясь об устройстве духовной миссии, жительством которой был определен монастырь, Иакинф поехал проводить своих новых знакомцев до города.

   Переправа продолжалась долго: надобно было высоко подняться против течения, чтобы оттуда стрелой спуститься к пристани на низком противном берегу, вдоль которого и раскинулся город.

   - Удивительно прозрачная вода,- заметил Головкин.- Посмотрите, каждый камешек на дне виден.

   - Так ведь тут река имеет чуть не по сажени склонения на версту,- пояснил Иакинф.- Изволите видеть, что тут за быстрина!

   На пристани посла встречало все сибирское начальство: дюжий и плотный генерал-губернатор Селифонтов, который, несмотря на свои семьдесят лет, выглядел еще совсем молодцом, военный губернатор генерал-лейтенант Лебедев, гражданский губернатор Корнилов, епископ Вениамин, дамы, чиновники, казачьи офицеры, а со стороны города валом валил народ, чтобы взглянуть на важного посла, прибывшего из самого Санкт-Петербурга.

   Селифонтов приветствовал графа вежливо, но сдержанно, да и одет он был не по-парадному и без орденов. Всю дорогу суровый старик молчал. Будучи в одном чине с послом, привыкший повелевать, а не подчиняться, он, видимо, не имел ни малейшего желания расшаркиваться перед напыщенным придворным, который был к тому же чуть не вдвое его моложе. Это, конечно, не могло понравиться Юрию Александровичу.

   Но зато все остальные не скупились на выражение верноподданнических чувств - и гражданский губернатор, любезнейший Алексей Михайлович Корнилов, и затянутый в щегольской мундир и при всех орденах генерал-лейтенант Лебедев. Даже на горделивом челе грозного иркутского владыки, епископа Вениамина, не видно было обычной суровости, нет, сегодня он милостиво, а Иакинфу показалось - даже подобострастно, улыбался.

   В качестве резиденции Селифонтов предоставил послу свой дом, который громко именовался дворцом. Генерал-губернаторский дворец стоял на самом берегу Ангары, и вид из окон его открывался превосходный: за рекой дыбились горы, заросшие могучими соснами, на севере маячили колокольни Вознесенского монастыря. Но снаружи дом, деревянный и одноэтажный, выглядел весьма неказисто, и гость недовольно поморщился. Куда больше понравилось ему высокое каменное здание, мимо которого они проезжали по дороге с пристани. Оно и в самом деле было, пожалуй, самым внушительным в городе. Но, как выяснилось, это был Иркутский острог.

   Правда, когда через анфиладу просторных комнат гостя провели в устланную огромным ковром гостиную, затянутую зеленоватым китайским атласом и увешанную картинами в золоченых рамах, посол смягчился и лицо его просветлело.

  

  

   В пятницу вечером нежданно явился солдат от губернатора. Иакинф с недоумением вскрыл засургученный пакет и развернул отпечатанный на толстой бумаге, с золоченым обрезом, билет.

   "Чрезвычайный и полномочный посол ко двору Дан-Цинского императора,- читал Иакинф (далее следовал длинный перечень всех пышных титулов посла),- движим будучи верноподданническим благоговением ко всерадостнейшему дню коронации всемилостивейшего Государя и желая ознаменовать торжественный для всех сынов России день сей приличным празднеством, покорнейше просит пожаловать сего сентября 15 числа 1805 года по полудни в 7 часов на бал в его резиденцию".

   Пятнадцатого сентября, облачась в парадную рясу, Иакинф отправился в генерал-губернаторский дворец над Ангарой.

   В восьмом часу стали съезжаться гости. Бал был устроен на широкую ногу. Особенно поразили Иакинфа забившие вдруг перед дворцом фонтаны. Их прежде не было и в помине, но какой же дворец без фонтанов? И вот чей-то услужливый и изобретательный ум нашел блестящий выход из положения. На берегу Иакинф заметил две пожарные машины: трубы спустили в Ангару, а рукава протянули в чахленький сад перед генерал-губернаторским дворцом. Спрятавшиеся в кустах жимолости полицейские солдаты держали в руках брандспойты, из которых били ввысь искрометные струи. "Но каково солдатам-то мокнуть всю ночь под проливным дождем?" - подумал Иакинф.

   Он не раз бывал на приемах у губернатора, но такого великолепного бала сибирская столица еще не видывала. Пятьдесят блестящих петербургских кавалеров в шитых серебром мундирах, во главе с величественным послом в ленте и при орденах, кружили головы сибирским дамам столичными комплиментами. Съезжалось чиновничество и именитое купечество; были приглашены даже бурятские тайши - главы родов, кочующих за Байкалом. Залы дворца наполняли чиновницы с дочерьми в бальных платьях, жены и дочери купеческие, разряженные по старинке - в бархатных и парчовых кофтах, в пышных юбках с бесчисленными оборками, в накинутых на плечи цветастых платках.

   Вот где пригодился захваченный из Петербурга оркестр!

   Бал открыл посол с губернаторшей Александрой Ефремовной Корниловой, урожденной Ван-дер-Флит. Раскрасневшееся лицо ее сияло счастьем. В следующих парах шли действительные камергеры князья Голицын и Васильчиков с первыми красавицами Иркутска, за ними потянулись и остальные. Танцевали только чиновницы и их дочери. Купчихи же, пунцовые от смущения, сверкая алмазами, каменно сидели вдоль стен, исподтишка поглядывая на танцующих. Среди них Иакинф приметил несколько хорошеньких и пожалел, что на плечах у него не фрак, а ряса.

   Граф Юрий Александрович, великий обожатель прекрасного пола, старался сделать веселие всеобщим. Он приказал, чтобы весь вечер обносили купчих не прохладительными, а горячительными напитками. Те не отказывались, пили, краснели и... молчали.

   Остановив именитого иркутского купца-миллионщика, коммерции советника Мыльникова, отца пятерых взрослых дочерей, Юрий Александрович говорил ему, стараясь выражаться попростонародней:

   - Что же это ваши дочери не дансуют? Посмотрите, батенька, у меня молодцофф, што соколофф.

   - Нет, ваше сиятельство,- отвечал тот, пристально взглянув на графа,- мои дочери в невесты вашим соколам не годятся.- И не ясно было - гордость или скромность внушила ему этот ответ.

   Пройдясь по ярко освещенной зале и перебросившись несколькими словами со знакомыми, Иакинф прошел в просторную гостиную, где собрались люди постарше, не танцующие. Таких было немало. Здесь он застал и почти всю ученую экспедицию. За круглым столиком у окна сидел ее начальник граф Потоцкий и о чем-то оживленно беседовал с главмедиком посольства Реманом и адъюнктом Петербургской академии наук Клапротом. На столе были расставлены по иркутскому обычаю вазы с сушеными фруктами: винные ягоды, изюм, чернослив. Стараясь не привлекать к себе внимания, Иакинф устроился в уголке и принялся разглядывать беседующих.

   Граф Потоцкий имел вид не светского человека, а ученого. Был он сутуловат, длинные, небрежно подстриженные волосы свисали до самых плеч, на худом бледном лице горели лихорадочным блеском светлые глаза одержимого. Собеседник графа главмедик Реман, казалось, представлял его полную противоположность. Это был дородный, скорее даже тучный, немец, как бы накачанный пивом, с красным лицом и двойным подбородком... Заплывшие жиром, но живые, с лукавинкой, глаза и плотоядные губы свидетельствовали о жизнелюбии и добродушно-веселом нраве. Третий собеседник - Клапрот - принадлежал к той, нередкой, впрочем, породе людей, которые лишены каких бы то ни было характерных черт,- такие лица не запоминаются. Ему, пожалуй, не было и тридцати, но он уже начинал лысеть, и спесью веяло от него за полверсты. Разговор шел о посольстве.

   - На другой же день граф отправил список чинов посольства ургинским властям, но ответа все нет и нет,- сказал Потоцкий.

   - Только что видел директора кяхтинской таможни. Говорит, что китайцев смущает многолюдность свиты. Более всего пугают их сорок драгун с капитаном и двадцать казаков с сотником,- сказал Реман, закуривая сигару.- А и в самом деле, к чему эта воинская команда?

   - Ну знаете, граф скорее откажется от всех нас, чем от драгун и казаков. Для него эта кучка вояк в парадных мундирах и оркестр с медными трубами куда важнее всей ученой экспедиции,- заметил Потоцкий.- По мнению графа, это главный атрибут его достоинства, и на этом пункте он будет стоять твердо.

   - Да-а, видно, придется посидеть тут, пока тянутся переговоры с китайцами,- развел руками Реман.- А впрочем, это не так уж худо. В самом деле, что за охота тащиться через эту ужасную Гоби? К тому же зима на носу, а там, говорят, морозы такие, что и замерзнуть не мудрено. То ли дело тут, в Иркутске. Город чудный. Вам не нравится? Напрасно. Какая тут рыба, какие наливки! А дамы местные? Видали, в соседнем зале какая выставка? Экая жалость, что я не танцую. Впрочем, и купчихи тоже не танцуют, сидят вдоль стен и только поглядывают на богоотступные сии забавы. Но не беда! Дождемся ужина. Не знаю, как вы, господа, а у меня идея сия вполне созрела. Вспомнил вдруг наливочки, какими угощал нас в монастыре этот... как его? Отец Гиацинт, что ли?

   - Иакинф,- поправил Клапрот.- Да вот он и сам,- показал он глазами на Иакинфа. - Присаживайтесь к нам поближе, отец архимандрит,- радушно пригласил его Реман.- Мы как раз об Иркутске толкуем.

   - И доктор Реман без ума от вашего города,- вставил Потоцкий.- Вы ведь человек местный?

   - Не совсем. Я с Волги, из Казани. Но уже три года в здешних местах, так что можете почитать меня старожилом.

   На Иакинфа посыпались вопросы о городе.

   Он охотно отвечал и в свою очередь расспрашивал о посольстве.

   - Видите ли, отец Иакинф,- отвечал Потоцкий,- в случае успеха посольство может иметь весьма важные последствия. Ведь пока ни одна европейская страна не имеет с Китаем официальных дипломатических сношений. Да и у России до сих пор все связи с ним осуществлялись лишь через духовную миссию. А мы ведь ближайшие соседи. Одна из целей нашего посольства в том и состоит, чтобы установить регулярные торговые сношения. Для этого надобно, во-первых, исходатайствовать согласие богдыхана на торг с Россией не в одной только Кяхте, а по всей границе. И вот нам, ученой экспедиции, надобно разведать о степени судоходности реки Амур. Вы представляете, насколько выгоднее было бы установление торговых связей по Амуру? И потом крайне важно, чтобы наши суда свободно ходили по Амуру для снабжения Камчатки и Русской Америки необходимыми припасами. А вы понимаете, что значило бы установление дипломатического представительства в Пекине и торгового, скажем, в Кантоне?..

   - Ну на это китайцы ни за что не согласятся,- убежденно сказал Реман.

   - Как знать! У посла есть немало благоприятных обстоятельств, кои он может использовать в переговорах с китайцами. И потом, надобно намекнуть им, до какой степени Россия может оказаться полезным посредником между ними и Англией. Ведь должны же они видеть всю опасность того, что Британия распространилась в Индии до пределов самой Китайской империи...

   Гостей тревожило и отсутствие вестей о том, что происходит на западе. Когда летом они покидали столицу, там чувствовалась какая-то предгрозовая атмосфера. Война с Францией казалась неизбежной. Уже в Казани их догнало известие, что государь назначил Кутузова командующим Подольской армией, а это было верным признаком того, что война и впрямь не за горами. Уже давно носились слухи, что армия должна была идти в Моравию на помощь австрийцам против Бонапарта. И вот с тех пор они не имели никаких новостей. Почта из Петербурга тащилась так медленно!

   - Да! Можно ли тут где-нибудь достать свежие газеты, ведь, наверно, кто-нибудь да получает их? - спрашивали Иакинфа.

   - Газеты и журналы в Иркутске довольно редки,- ответил Иакинф.- Как и книги, впрочем. Книжных лавок, как вы, наверно, изволили приметить, в городе нет вовсе, и газет, конечно, нигде не продают. И библиотек в городе всего две - в гимназии, подаренная городу еще матушкой Екатериной, да у меня в семинарии. У меня, однако, книги все больше духовные. Но я вас познакомлю с человеком, у которого вы можете узнать самые последние новости. Алексей Евсеевич Полевой. Не слыхали?

   - Это кто же - почтмейстер, что ли? - осведомился Реман.

   - Нет, не почтмейстер,- улыбнулся Иакинф.- Местный купец и управляющий питейным откупом. Но человек он просвещенный и любознательный и европейскою политикой занят куда больше, нежели азиатскою своею торговлей. У него вы найдете все газеты, какие только выходят в обеих столицах, да и не только русские.

   - Но я слыхал, сибирские купцы - сквалыги ужасные,- сказал, подмигивая, Реман.- Понастроили палат каменных, а сами с семействами ютятся в чуланах и спят на сундуках, набитых золотом. Придешь к такому - пивом, не то что чем посущественней, не угостит.

   - Ну нет, Алексей Евсеевич не таков,- рассмеялся Иакинф.- Он хоть не богат, да тароват. Вот вы увидите, что после вашего французского обеда совсем не худо завернуть к нему на русский ужин. И жена у него красавица.

   - Уговорили, уговорили, отец Иакинф,- решительно заявил Реман.

  

  

   С бала Иакинф вернулся поздно. Спать не хотелось. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким, как возвращаясь в пустую келью после какого-нибудь шумного сборища. Наташа была далеко. Как ее все-таки не хватает. Не хватает ее песен, звонкого смеха, просто дыхания ее рядом. Когда он взял ее с собой из Казани, он и не думал, что так к ней привяжется. Иакинф долго ходил по келье, взволнованный разговором, возбужденный выпитым вином и воспоминаниями.

   На следующее утро он встал привычно рано и, захватив простыню, спустился к реке. Настоятель поднимался в монастыре едва ли не первым. Ему нравилось это утреннее купание в обжигающе холодной реке. Не мешкая, он бросился в воду, но, едва проплыв пять-шесть сажен, поворотил к берегу: вода была ледяной.

   После ранней обедни Иакинф решил навестить архимандрита Аполлоса - начальника духовной миссии, следующей в Пекин вместе с посольством.

   Отведенная тому келья была неподалеку.

   Аполлос - маленький, с добродушным, тронутым веснушками лицом и растерянным взглядом светло-карих глаз, в простенькой коленкоровой ряске - показался Иакинфу как-то уж очень жалок. До сих пор Иакинф не успел познакомиться с ним поближе и решил сегодня позавтракать вместе, а затем показать ему монастырь. Аполлос с охотой принял приглашение.

   Оказалось, что они почти одних лет и в одном году кончили курс, только Аполлос не в академии, а в семинарии, в Чернигове. И сам он из-под Чернигова. Отец у него сельский священник и до сих пор имеет там приход, в Мглинском уезде.

   От монастыря Аполлос остался в восторге.

   - Вы знаете, ваше высокопреподобие, мне бы такой монастырь,- говорил он.- Ни о чем другом я и мечтать бы не стал. Вы и не поверите, до чего мне не хочется в Пекин этот ехать.

   - Отчего же? - полюбопытствовал Иакинф.

   - Так ведь даль-то какая! Туда чуть не полгода добираться надобно. И через пустыню страшенную. Бог знает, каких только опасностей не встретится на пути - и звери дикие, и разбойники, ведь мунгальцы эти самые народ дикой и воинственной. И потом, срок-то какой! Десять лет прожить средь варваров и язычников. Подумать страшно!

   - Но зато как заманчиво! Ведь перед вами откроется новый, неведомый мир восточный, с его своеобычным укладом, поверьями, со всей его жизнью, так непохожей на нашу,- возражал Иакинф.

   - Да что там заманчивого - одна дикость азиятская, и больше ничего,- махнул рукой пекинский архимандрит и, доверительно понизив голос, добавил: - И потом, вы знаете, ваше высокопреподобие, просто страх берет: как я останусь один на один со своею свитою? За ними глаз да глаз нужен. Вот тут, к примеру, высокое начальство рядом, кажется, можно б. держать их в страхе и повиновений, а и то уклоняются во всякие непорядки. Изволите ль видеть, отец Иакинф, все забулдыги какие-то, как на подбор, просто сладу нет с ними. Особливо этот иеромонах Аркадий. С самого выезду из Санкт-Петербурга, и в дороге, и тут, в Иркутске, замечен мною во всегдашней лености, пьянстве и других непристойных сану поступках. Ума не приложу, что и делать с ним! В Казани встретил каких-то дружков-приятелей и забражничал. Да как! Три дня мы там прожили, так я все три дня его и в глаза не видал. Ехать надобно, а его все нет и нет. Где только его не искали! Наконец сам объявился, но в каком виде, боже милостивый! Борода всклокочена, ряса порвана и клобук потерял где-то.

   - Нашел чернец клобук - не скачет, потерял - не плачет,- улыбнулся Иакинф.

   - Не плачет, не плачет! Я к нему с увещеваниями, а он глядит мне прямо в очи: с родиной, говорит, с Русью-матушкой прощался. Ему бы по нраву евоному в шинкари, а он неведомо с какой стати в монахи подался. А уж норов! Никакие самые наистрожайшие выговоры мои на него не действуют. Так то здесь! А что же будет в Пекине, в государстве чужестранном! Ведь и тут подбивает братию к неповиновению противу меня и к презрению.

   - А велика ли братия?

   Отец Аполлос растерянно взглянул на Иакинфа и улыбнулся какой-то жалкой улыбкой.

   - Да не так велика, ваше высокопреподобие, как беспокойна. Опричь отца Аркадия еще один иеромонах - отец Серафим. Этот хоть в особливой неумеренности к питию мною и не замечен, но ужасти как строптив. Слова ему поперек не скажи. Из монашествующих еще один - иеродиакон, отец Нектарий. Вы его, ваше высокопреподобие, должно, сразу приметили - высокий такой. А еще два причетника - Константин Пальмовский и Василий Яфицкий - да несколько студентов. Эти-то из светского состояния, из семинаристов высших классов. Трое есть, а четвертого надобно тут, средь ваших учеников, приискать - чтоб понятия был нехудого и латыни обучен.

   Должно быть вспомнив про Пекин, отец Аполлос опять печально вздохнул:

   - Ох, Пекин, Пекин. И климат, говорят, там нездоровый, особливо жары летние. Все тело будто покрывается какими-то язвами.

   - Полноте, отец Аполлос,- успокаивал его Иакинф.- А я, напротив, слыхал, что климат там самый что ни на есть благорастворенный, а от летних жаров можно в горах спасаться. Есть там такие горы, Сишаньскими прозываются. Опасности пути? Так монголы, кои толико вас пугают, совсем не то, что во времена Чингиса и Батыя. По всем рассказам, ныне это народ самый смирный и безобидный. Да и едете вы вместе с послом, и до самого Пекина вас казаки с драгунами провожают.

   - Да вот и с послом у меня как-то не ладится. Верите ли, ваше высокопреподобие, за четыре месяца граф ни разу не выбрал времечка поговорить со мною. Да и как с ним договоришься? Я, право, не ведаю, умеет ли он по-русски-то. Только и слышишь все время, что сильвупле да сильвупле. А по-французскому я и сам не разумею. Учился в семинарии латынскому, греческому, еврейскому. А новым языкам у нас не учили. Да и не больно-то они уважают православие и его служителей. Сам граф реформатской веры, Потоцкий - католик, Байков, первый секретарь, по-моему, вовсе ни к какому исповеданию не принадлежит. А что за важность у них, что за насмешливость! Я уж стараюсь держаться от них подальше. Вот иной раз и пошел бы к послу, пожаловался на того же Аркадия. Он ведь и тут вертопрашничает. Но как вспомнишь про графа, про надменность его, так ноги сразу и останавливаются как вкопанные и язык к гортани прилипает. Право, не знаю, что и делать. Может, в Синод репортовать, чтобы освободили меня от сей миссии, пусть хоть тут, в Сибири, оставят.

   Иакинф расспрашивал пекинского архимандрита про назначение миссии. Аполлос не таился и рассказывал все, что знал.

   Он принес инструкцию, врученную ему перед отъездом в Святейшем Правительствующем Синоде, и протянул Иакинфу.

   Тот с интересом в нее углубился.

   Инструкция была длинная - из одиннадцати пунктов: ничего-то, кажется, не было в ней забыто. И как вести себя со своим клиром, и с иезуитами, и с китайцами, и в какие дни отправлять всенощные бдения и божественные литургии с молебным пением, и какие одежды носить...

   Инструкция не только включала наставления начальнику миссии, но и определяла правила поведения всей свиты. Они были кратки, но выразительны: "Оным иеромонахам и иеродиакону по имеющимся тамо Российского народа людем отнюдь не ходить и от того их воздерживать, а ежели по необходимости какой быть у кого и случится, то б отнюдь никогда пьяни не были, и от оного всячески воздерживались, наглостей же, ссор, драк, бесчинств и кощунств между собою и ни с кем отнюдь не чинили, и тем нарекания и бесславия Российскому двору и народу не наносили. Когда же случится вытти кому в город, то б по улицам шли чинно и порядочно, от сторонних дел уклонялись и без причины нигде не останавливались".

   Иакинф невольно рассмеялся, читая этот наказ духовной свите, отправляющейся в Пекин.

   - Чего же вы беспокоитесь, отец Аполлос? - спросил он с усмешкой.- За вас же духовное начальство обо всем загодя позаботилось. Смотрите, все возможные прегрешения вашей свиты тут, кажется, предусмотрены. Надо только выписать да подписку от них отобрать.

   - И отобрана, и отобрана! - живо отозвался Аполлос и тут же уныло опустил голову.- А толку что? Да что я там один с ними поделать могу, сами, ваше высокопреподобие, посудите! Да и как их от соблазну удержишь? Для уединенных занятий образованность ума надобна, а ведь почти никто из моего причта даже в семинарии не обучался.

   Особенно заинтересовал Иакинфа один из пунктов инструкции. "С начала приезду в Пекин,- читал он,- прилагать старание, чтоб научиться их языком говорить, дабы при удобных случаях возможно было внушить им истины евангельские".

   - Отец Аполлос,- не выдержал Иакинф.- А я вам завидую. Поехать в сию далекую и неведомую страну. Да об этом только мечтать можно! Десять лет. Конечно, это не мало. Но и оглянуться не успеете, как они пролетят. Я уже давно примечаю - каждый следующий год что-то короче предыдущего. Кажется, тянется, тянется год, а пройдет и таким коротким вдруг обернется. Десять лет! Да за этот срок можно даже китайской грамотой овладеть. Я уже не говорю о языке маньчжурском или мунгальском. А ведь тогда перед вами весь неведомый мир восточный откроется. Нет, положительно я вам завидую, отец Аполлос!

  

  

   Как и обещал, Иакинф познакомил ученую часть посольства с Алексеем Евсеевичем Полевым, и приписанные к посольству профессора с охотой собирались по вечерам у гостеприимного сибиряка - это было куда приятнее, чем сидеть за бостоном у посла, который относился как к духовной, так и к ученой свите своей свысока. Впрочем, ученые платили ему тем же - плохо скрытым презрением. На этих вечерах у Полевого бывал и сам Потоцкий, и считавшийся после него старшим профессор астрономии, или князь звездочетов, как в шутку его называли, статский советник Шуберт - длинный и тощий старик, по-старомодному учтивый, но легко выходивший из себя, когда речь заходила о Головкине. Частенько заглядывали к Полевому и другие профессора - минералог Редовский, зоолог Адамс, профессор ботаники Панцнер, ориенталист Клапрот, ведавший вместе с Потоцким историческою и словесною частью.

   Ближе всех Иакинф сошелся с графом Потоцким, хоть граф и был намного его старше. Ему нравился этот чудаковатый, искрометно остроумный и энциклопедически образованный человек с какими-то непривычно светлыми и острыми глазами.

   Польский магнат по происхождению, он был человеком даровитым и увлекающимся. Историк и этнограф, географ и археолог, он написал по-французски несколько повестей и комедий. Языками - и древними и новыми - владел он в совершенстве. А рассказчик был - заслушаешься. Целыми вечерами мог он рассказывать о своих путешествиях. Где он только не побывал - в Марокко и Египте, Турции и Анатолии, не говоря уже о Франции и Италии, Англии и Испании. А на острове Мальте его даже посвятили в рыцари.

   Узнав, что Иакинф волжанин, он сказал:

   - А вы знаете, я ведь тоже плавал по Волге! Лет шесть тому назад. Захотелось проверить писания Геродота о скифах, вот я и предпринял путешествие по югу России, вплоть до Кавказских гор. И по Волге проплыл до самой Астрахани.

   - Да-а, Волга матушка-река! - мечтательно произнес Иакинф.- Мне-то она особенно дорога - родина!

   - Чудная река, чудная! - подхватил Потоцкий. - Недаром у русских столько песен и легенд про нее сложено. Особенно, когда она впервые предо мною открылась. Зрелище поистине величественное! Его и описать невозможно. Видел я разлив Нила, но ни в какое сравнение он не идет.

   - Неужто? - недоверчиво спросил Иакинф.

   - Да, да. У Нила ведь большая часть вод поглощена каналами для поливки рисовых полей. А тут, представьте себе, поднимаюсь на гору, и вдруг расстилается подо мною пространный архипелаг. Острова соединены между собой лесами, которые встают прямо из воды. Рыбы играют около дерев - совсем как в потоке у Овидия. И добавьте еще закатное солнце!

   Потоцкого привлекало в Иакинфе жадное любопытство, редкостное умение слушать - чем спутники его особенно не баловали, изумляла неожиданная в монахе далекого сибирского монастыря начитанность.

   А Иакинфа все больше влекли в Потоцком несколько беспорядочные, но неистощимые знания. Не замечая язвительных насмешек Клапрота или добродушного подтрунивания Ремана, они пристраивались где-нибудь в уголке и, как бы перенесясь на другой конец земли, колесили по чужим городам и весям. Иакинф не уставал восхищаться необъятной эрудицией Потоцкого, которая всегда была к услугам терпеливого слушателя, жадно вдыхал аромат дальних странствий и глубокой истории.

   Сойдясь с Иакинфом поближе, Потоцкий с жаром стал убеждать его присоединиться к посольству.

   - История человека и природы так важна, что должно с охотою и страстню жертвовать ей покоем и удовольствиями,- возбужденно говорил он.- Ну что вам сидеть тут сиднем, в пашен тихой обители? Вы же еще так молоды, отец Иакинф! Я великолепно помню себя в вашем возрасте - кипение чувств, разум хочет обнять все, что создано человечеством! Вы полны сил и энергии, а тут представляется такой случай попасть в эту древнюю страну, о которой у нас, в Европе, почти ничего и не знают.

   - Так ведь то, граф, не от меня зависит,- усмехнулся Иакинф.

   - Хотите, я поговорю с графом Головкиным? - живо спросил Потоцкий.

   - Конечно. Безмерно меня обяжете.

  

  

   Спустя несколько дней после этого разговора с Потоцким Иакинфа пригласили к послу.

   Граф принял его утром в светлой, затянутой китайским атласом гостиной. Принял по-домашнему, без церемоний. Он сидел в удобных креслах, облаченный в шелковый китайский халат и мягкие туфли.

   - Прошу садиться, отец Иакинф,- пригласил он, широким жестом указывая на стоящий напротив стул.

   Иакинф осведомился о здоровье, о впечатлении, какое произвела на графа сибирская столица.

   Город Юрию Александровичу не понравился, и он не скупился на саркастические замечания:

   - Это скорее какой-то заштатный городишко, нежели столица Сибири, как тут у вас его величают. Во всем городе порядочной мостовой нету. А улицы? Хоть и широки, да косы и кривы. Полноте, существует тут хоть какой-нибудь городской план?

   Графу не понравился не только город, но и сибирское начальство.

   - А ваш генерал-губернатор? Да это какой-то медведь, а не сановник. Груб невыносимо, и лицо красное, как у шкипера.

   Иакинф поспешил увести разговор от этой щекотливой темы:

   - А успели вы побывать в местном театре, ваше сиятельство?

   - А как же! И признаться, ничего подобного не ждал встретить в Сибири. Как раз позавчера меня свозил в театр губернатор. Подъехали, и я хотел уже повернуть обратно: не театр, а сарай какой-то. Длинное здание совсем вросло в землю. Но Алексей Михайлович с Александрой Ефремовной уговорили. И что же? Оказывается, внутри все как в настоящем театре: и сцена, и партер, и ложи, кажется даже в три яруса. Правда, для партера вырыта глубокая яма, так что в него приходится спускаться. Да, впрочем, зачем я вам все это рассказываю? Вы ведь, наверно, сами бывали в театре, и не раз.

   - Нет, не бывал, ваше сиятельство. Наше дело иноческое. Это вам, мирянам, да еще в пути сущим, все дозволяется, а нам, смиренным инокам, по театрам ходить не подобает,- улыбнулся Иакинф.

   - И представьте, недурно играют. Мужчины, правда, ужасны. Я думаю, актеры набраны из гарнизонных солдат, но зато среди актрис есть прехорошенькие, особенно одна, как ее? Фамилия еще у нее такая трудная.

   - Джимайлова?

   - Да, да, кажется, Джимайлова. А вы откуда знаете, отец архимандрит? - погрозил он пальцем.- Очень мила, очень! Думаю, она может быть ангажирована и на иные сцены.

   - Что же давали на театре?

   - Не помню, какую-то волшебную оперу.

   Разговор велся по-французски. С французской легкостью перескакивал он с одного предмета на другой и не скоро перешел к тому, что больше всего занимало Иакинфа. Наконец Головкин сказал:

   - Мне говорил про вас граф Потоцкий. Не скрою, не по душе мне нынешний начальник пекинской миссии. Очень уж он необразован и бесхарактерен. Свиту свою совсем распустил. Прогуливаемся на днях по набережной, и вдруг навстречу какой-то черноризец. Едва на ногах держится. Оказывается, иеромонах из его миссии. Европейских языков Аполлос вовсе не знает. И внешность какая-то невнушительная. Нет, не такой человек нужен на пост начальника российской миссии, да еще в такую столицу, как Пекин. Ведь духовная миссия вот уже сотню лет единственное наше представительство в Китайской империи. Через нее осуществляются все наши отношения. И на посту начальника миссии должен быть тонкий и искусный дипломат, образованный и представительный.

   Граф откинулся на спинку кресла и испытующе посмотрел на Иакинфа.

   - И вот что еще нужно иметь в виду,- многозначительно добавил он.- Помимо связей с китайцами на миссию ложится нелегкая задача наладить добрые отношения с иезуитами, людьми хитрыми и коварными. А они - это вы не должны упускать из виду - пользуются в китайской столице и при дворе богдыхана большим влиянием. И вот начальнику духовной миссии следует войти в доверие к иезуитам, чтобы получить нужные сведения о влиятельных лицах при дворе, благосклонность которых так важно приобрести. Вы сами понимаете, отец Иакинф, что все это требует высокого благоразумия, тонкого ума и, я бы сказал, даже изворотливости. Но, помилуйте, как раз этого-то и не хватает отцу Аполлосу.

   Головкин поднялся с кресел, прошелся по гостиной и позвонил в колокольчик. Когда бесшумно явился слуга, Юрий Александрович приказал подать чаю. Готовясь пересечь границу, граф приучал себя к китайским обычаям.

   Когда на низеньком столике появился зеленый китайский чай, чуть пахнущий жасмином, Юрий Александрович, подвинув гостю хрупкую чашечку и отхлебнув из своей, продолжал:

   - Не стану скрывать, отец Иакинф. Мне кажется, у вас есть как раз то, чего так недостает отцу Аполлосу: и представительная внешность, и тонкий ум, и знание языков, и образование. И когда граф Потоцкий заговорил со мною о вас, я просто обрадовался. Но, я слыхал, у вас какие-то неприятности, расскажите о них, пожалуйста, да и вообще о себе.

   Иакинф рассказал о Казани, о семинарии и академии, о своем пострижении и о назначении сюда, в Иркутск. Когда речь зашла о возводимых на него обвинениях, Головкин приметно оживился.

   Иакинф рассказал о бунте семинаристов, о суде над ними и о навлеченном на него подозрении в том, что содержал при себе женщину под видом келейника.

   Граф смеялся.

   - И хорошенькая она была, ваша Наташа? - с веселым любопытством спрашивал он.

   Иакинф пытался отделаться шуткой. Но не тут-то было. Графа нелегко было оторвать от такого занимательного сюжета.

   - Не таитесь от меня, отец Иакинф,- лукаво прищурился он.- Дело прошлое, рассказывайте все, как было. Меня вам опасаться нечего.

   И сам не зная почему, Иакинф чуть не все рассказал графу. Видно, после стольких месяцев молчания и утаек просто захотелось выговориться. Юрий Александрович придвинулся к нему поближе и слушал внимательно, в глазах его загорались веселые искорки. Время от времени он ободряюще похлопывал Иакинфа по коленке.

   - Вот и превосходно, отец Иакинф,- сказал он под конец.- Ценю вашу откровенность. Будем считать, что мы договорились. Сегодня же напишу князю Александру Николаевичу Голицыну.

   - Обер-прокурору Святейшего Синода?!

   - Да, да. Пусть это вас, отец Иакинф, не тревожит. Должность князь занимает ныне самую что ни на есть готическую. Но прежде то был шалун известный. Принято считать, не правда ли, что наиболее понимают в делах амурных - французы и что нет лучших волокит на свете. Распространенное и печальное заблуждение. Думаю, что в сравнении с князем Голицыным, каким я его еще превосходно помню, галльских любезников можно почесть просто жалкими пачкунами. Мы с ним в самых добрых отношениях, да и племянник его в моей свите, и я убежден, князь отнесется к моей просьбе с живым вниманием. Да, да. Он не замедлит доложить государю о вашем назначении начальником пекинской миссии вместо архимандрита Аполлона.

   - Аполлоса вы изволите иметь в виду?

   - Да, да. Аполлоса, Аполлоса! И надеюсь, моя просьба будет государем уважена.

  

   От Головкина Иакинф ушел окрыленный. Разве не об этом он, в сущности, мечтал?

   Прежде его мечты не имели определенной формы. Он хотел стать ученым, снискать известность, быть полезным отечеству. Но, кажется, само провидение указывает ему теперь поприще, на котором он сможет добиться осуществления смутных своих мечтаний,- Восток. "Да, да, Восток и Китай! Кому, как не нам, русским, заняться его изучением? Мы же соседи, мы рядом. И вдруг эта возможность провести целых десять лет в самом сердце Поднебесной империи, в ее столице! Трудно? Да, конечно, трудно. Китайская грамота, сложность которой вошла в пословицу? Но я думаю, не надобно уж какой-то особенной остроты ума, чтобы овладеть ею,- размышлял Иакинф.- Нужно только усердие, воловье упорство и добросовестность. А всего этого у меня довольно".

   Вернувшись к себе, он перерыл библиотеку и в семинарии, и в монастыре, выискивая все, что имело хоть какое-то касательство к Китаю. Часами беседовал с Игумновым, приставом прежней миссии, с губернаторскими курьерами, которые бывали в соседней Империи. Слыша расспросы знакомых, подметивших вдруг пробудившийся в нем интерес к Китаю, он только посмеивался.

   В самом конце сентября Головкин и вся его свита двинулись за Байкал.

   Иакинф забеспокоился. Но граф рассеял его опасения, сказав, что письмо Голицыну отправлено в Петербург с нарочным и что он сможет догнать посольство по дороге или даже в самом Пекине.

  

  

   После отъезда шумного посольства Иркутск словно опустел. Медленно потянулись дни и недели. Зима в тот год пришла рано. Уже в конце октября намело снегу, и с первого ноября установилась санная дорога.

   Иакинф ловил каждую новость о посольстве, а из Кяхты приходили какие-то странные вести. Первоначальная поспешность китайского правительства сменилась непонятной медлительностью. Пока между Кяхтой и Ургой скакали взад-вперед гонцы Головкина и ургинского вана - китайского наместника в Монголии, посольство коротало дни в пограничной Кяхте.

   Впрочем, Иакинфа это даже радовало. Любая задержка была ему на руку. Он ждал с минуты на минуту распоряжения из столицы об откомандировании его к духовной миссии. Но проходили дни, недели и месяцы, а желанного указа все не было.

   За неделю до Нового года донесся слух, что посольство наконец тронулось из Кяхты. Иакинф был в отчаянии. Ужели все рухнуло?

   И вот в самом конце декабря, на святках, вдруг воротились из Кяхты отец Аполлос со своей свитой, профессора Шуберт и Клапрот и еще несколько чинов посольства.

   Но от Аполлоса трудно было чего-нибудь добиться. Он знал только, что миссию его отослали обратно в Иркутск и что ему придется ехать в Пекин отдельно от посольства, и это его не на шутку тревожило.

   - Когда же?

   - Об этом я не известен,- повторял он одно и то же на все расспросы.

   Через несколько дней Иакинф встретил у губернатора Шуберта и Клапрота и узнал от них кое-какие подробности. Двадцать первого декабря Головкин наконец пересек границу.