Бичурин Иакинф - В. Н. Кривцов. Отец Иакинф

о героя, он получился человеком без лица - нет в нем ничего увлекательного и самобытного. Но об этом, пожалуй, лучше умолчать. К чему говорить о том, чего в романе нет, довольно и того, что в нем есть.

   Самому не терпится приняться за создание обширного исторического повествования. И он непременно возьмется, как только кончит "Онегина". В голове копышится уже не один роман. Хочется написать роман истинно исторический - без напыщенности французских трагедии, без чопорной чувствительности западных романов, а современно, так сказать, домашним образом. Без холопского пристрастия к царям и героям...

   Отбросив перо, Пушкин снова принялся ходить по комнате. Найти и показать в истории живую личность. И Петра показать живого. Не идола, не истукана, а живого! А уж если кто был по-настоящему жив в истории, так именно Петр. Тут нужна всеобъемлющая трезвая мысль и вдохновение истинное. Надобно перенестись, вжиться в его эпоху. И не держаться устава, как слепой стены, от чего предостерегал сам Петр, а действовать по обстоятельствам. И он непременно сделает это. Пушкин чувствовал, что силы его достигли зрелости в ему по плечу взяться за такой труд...

   Нет призвания выше, чем быть писателем. Вяземский как-то сказал: у нас писатель с гением сделал бы более Петра Великого. Он прав. Впрочем, почему только у нас? Писатели во всех странах - класс самый малочисленный и самый влиятельный. Именно они на целые поколения налагают свой образ мыслей, свои страсти... и свои предрассудки. Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли! Никакая власть, никакое правление.

   Мысль! Всемогущая мысль!.. Она может оставить свой неизгладимый след на целой череде поколений и... быть непонятой современниками. Какое трагическое непонимание встречаешь у людей, которые тебя окружают! И хвалят не за то, и бранят... Хвалят за звонкие рифмы, за гибкость четырехстопного ямба... Поистине жалка участь поэта, ежели он славен подобными победами. Сам он ценит в писателе иную, высшую смелость. Смелость Данте, Шекспира, Гёте в "Фаусте"... Страшит мысль, что "Годунов", ежели его удастся все-таки издать (ведь вот уже сколько времени его все "читает" Николай!), будет не понят, как не поняли ни "Онегина", ни "Полтавы", ни "Нулина".

   Подумать только, что пишет этот журнальный шут а "Вестнике Европы": "Для гения недостаточно смастерить Евгения!" В чем только автора не обвиняют - и в бурлацких выражениях, и в попытках подделаться под тон простонародного разговора, и даже в безнравственности! А совсем недавно он наткнулся в "Северной пчеле" на заметку в связи с его возвращением из Арзрума: "В пустыне нашей поэзии появился опять Онегин, бледный, слабый... сердцу больно, когда взглянешь на эту бесцветную картину..."

   Какой вздор! Не иначе, как это написал сам Фиглярин. Но ведь это же напечатано! И написать такое о его свободном романе, которому он отдал восемь лет жизни. Нет, никто, в сущности, не понял и не оценил своеобразия его романа...

   Приходится только утешать себя тем, что дружина писателей и ученых всегда впереди и именно им определено выносить первыми выстрелы неприятеля, раз они прежде других бросаются на приступ предрассудков и невежества.

   И все же порой не терпится бежать от этой грязной брани, от мелочных придирок царя, Третьего отделения, цензуры, духовной и светской.

   Но куда убежишь? За границу? Да что там заграница... Просился поехать в Дерпт, в Черниговщину, в Полтаву, даже в Пензу... И туда не пускают. Что уж туг говорить о Париже!

   И все-таки сделал еще одну попытку. Полторы недели назад вошел с официальным ходатайством к Бенкендорфу о высочайшем дозволении отправиться с посольством в Китай.

   На столе, среди бумаг, черновик письма. Писал он изысканно вежливо, по-французски - в русском Александр Христофорович не силен, в отличие от государя, который и по-французски и по-русски говорит изрядно и не мешает обоих языков, как тут принято в обществе.

   Пушкин пробежал глазами свое письмо, хотя мог этого и не делать - помнил его наизусть:

  

   "Мой генерал,

   Так как я еще не женат и не нахожусь на государственной службе, я хотел бы совершить путешествие либо во Францию, либо в Италию. Если это не будет мне разрешено, я просил бы дозволения посетить Китай с миссией, которая туда отправляется..."

  

   Китай он сознательно поставил в прошении на последнее место. У него не было иллюзий: ни во Францию, ни в Италию не пустят. Но, не пуская в Европу, тем труднее отказать в поездке в далекий Китай, где нет ни Робеспьеров, ни карбонариев.

   А дальность расстояния и трудности пути его не пугают. Довольно попутешествовал он на своем веку и по югу, и по северу. Он превосходно чувствовал себя и в полуразрушенном землетрясением домике Инзова в Кишиневе, отлично засыпал в драной палатке нашей полевой армии на Кавказе, и просыпался в ней под рев пушек, и скакал по ущельям под пулями черкесов.

   О предстоящем пути ему довольно порассказали и Вигель в свое время, и совсем недавно отец Иакинф.

   Вот тоже личность своеобразная и примечательная. Другой такой во всем Петербурге не сыщешь! В двадцать лет - преуспевающий архимандрит, настоятель первоклассного монастыря и ректор семинарии, в тридцать - начальник духовной миссии в Пекине, единственный представитель Российской империи в загадочном Китае. Сколько бесценных сведений собрал он об этой таинственной стране. Какие драгоценные коллекции азиатских редкостей и китайских ксилографов вывез он из Пекина! Беседа с ним необычайно занимательна. Кладезь знаний. И какая смелость суждений в этом монахе! Христа он ставит не выше Конфуция. Очень любопытно его замечание, что Китай, получивши европейское просвещение и овладев западной техникой, может обрушиться на Европу. Да, единственный в своем роде из всех петропольских ученых. Слушая его и перелистывая его книги, понимаешь, что именно монахам обязаны мы во многом нашею историею и просвещением. Такие вот люди в безмолвии монастырских келий вели свою беспрерывную летопись.

   И вместо признания заслуг - строгая епитимия, монастырская тюрьма на Валааме, из которой он чудом вырвался благодаря заступничеству Шиллинга.

   А сколько романтических приключений за спиной у этого монаха! Чего стоит эта история с крепостной актрисой в Иркутске или с китайской принцессой в Пекине. И какой успех у дам! Княгиня Зинаида Волконская была не на шутку увлечена им. Да и он сам не остался к ней равнодушен. Недаром, рискуя навлечь на себя новую немилость Синода, посвятил ей свою первую книгу.

   И добродушнейший весельчак и превосходно устроенная голова - Шиллинг! Нет, с такими спутниками не соскучишься!

   Дело, конечно, не в спутниках. Отец Иакинф прав. Это в самом деле путешествие н_а_с_т_о_я_щ_е_е. И влечет его на Восток не капризная прихоть воображения. Восток и Запад! Одна из важнейших загадок цивилизации. К Востоку он едва прикоснулся во время своих поездок по Крыму и Кавказу. А как много они дали! Монголия и Китай. Самое сердце Азии, как говорит отец Иакинф. Ради такого путешествия не жалко отдать несколько лет жизни.

   И там же, за Байкалом, его друзья, самые близкие и верные, какие только у него были. Это ли не досадно: друзья далече, а тут приходится проявлять знаки расположения в отношении к светским знакомым, людям посторонним, совершенно тебе безразличным, которых ты не то что не любишь, а часто и не уважаешь вовсе. А друзей, близких, которые для тебя все, нельзя даже помянуть добрым словом. Как хочется заключить их в дружеские объятия! Хочется, чтобы они знали: он не только любит их, верует в них, но и готов сделать для них все, что только в его силах!

   Пушкин шагал по комнате. Воображение уносило его далеко от Петербурга.

   Вошел Никита и протянул пакет с вензелем Бенкендорфа. Его только что доставил из Третьего отделения нарочный. Легок на помине. Вот и не верь после этого истине магнетизма!

   Пушкин нетерпеливо содрал сургуч. Это был ответ Бенкендорфа на его письмо от седьмого января. И тоже по-французски.

  

   "...Его величество,- читал Пушкин,- не удостоил согласиться на Вашу просьбу о дозволении отправиться за границу, полагая, что это очень расстроит Ваши денежные дела и отвлечет Вас от занятий. Что же касается Вашего желания сопровождать наше посольство в Китай, то оно теперь не может быть исполнено, так как все чиновники в него уже назначены и не могут быть переменены..."

  

   Пушкин швырнул письмо шефа жандармов на стол.

   Еще одной мечте не суждено исполниться...

   А это не просто бегство. Он так мечтал об этой поездке! Нужно самому увидеть настоящий Восток. Россия всегда была между Западом и Востоком. Нельзя понять общего хода истории, ограничив себя лишь пределами Запада. Отец Иакинф прав - древняя история это не только история Египта, Греции, Рима. У каждого народа своя история, и она отмечена неповторимыми чертами. Мы двигались скачками. Там шли шаг за шагом. Или топтались на месте? Нужно самому разгадать эту тайну, о которой они столько спорили. Никто другой ее тебе не откроет.

   Тюрьма. Тюрьма! Но мысль, живую мысль нельзя заточить в тюрьму!..

  

   Пушкин стремительно шагал по комнате. Потом подошел к окну, отдернул занавесь, нацарапал на оледенелом стекле милый профиль.

   Ни от Натали, ни от матери все еще не получено согласия, хотя нет и формального отказа. Ходят слухи, что сумасбродная старуха хочет выдать дочь за архивного Мещерского. Так что согласия ее еще надобно добиваться. Ну что ж, он сделает для этого все, даже, казалось бы, невозможное. Достанет денег. Обратится к тому же Бенкендорфу за свидетельством о благонадежности, если уж без того не обойтись...

   Он женится. Может быть, без былого упоения. Да оно ему и не по летам...

   Иным стало его представление о том, что такое любовь. Ему нужна была теперь не любовь-страсть, не любовь-озарение, а любовь-семья. Он, тридцать лет не имевший дома,- дом родительский никогда не был ему домом, он, привыкший ночевать на диване у приятеля, обедать в трактире, мчаться на перекладных через всю Россию, мечтал с некоторых пор о доме, о детях, о жене-хозяйке, о покое, который был так нужен ему для размышлений и трудов.

   Впрочем, это не совсем так. Привыкши чувствовать себя свободным и независимым, он готов был отказаться от этой свободы. У него было множество приятелей и несколько друзей, но потребность в чувстве более нежном, нежели мужская дружба или приятельство, всегда, хотя, быть может, и неосознанно, гнездилась у него в сердце. Сколько себя помнит, он всегда был одержим страстью. Не был слишком постоянен. Но он знал, что способен на чувство верное и глубокое. Наряду со страстями, терзающими плоть, он всегда ощущал неутолимую жажду нежности, его всегда тянуло пасть к ногам любящей женщины, по-детски уткнуться в ладони нежных рук...

   И вот в прошлом году на балу у танцмейстера Йогеля он встретил Наташу Гончарову. Это была стройная, высокая девушка лет шестнадцати, с блестящими черными волосами, с задумчивым взглядом карих, чуть косящих глаз, с нежным и чистым лбом, так удивительно схожим с челом Рафаэлевой мадонны.

   Он влюбился. И так чиста эта влюбленность, длящаяся вот уже целый год. Когда он увидел ее в первый раз, красоту ее едва начали замечать в свете, но своим ясновидящим глазом поэта он тотчас выделил эту юную жар-птицу средь пестрой толпы московских кур и уток.

   Нет, он не был просто увлечен ею, как увлекался в свое время Амалией Ризнич или Собаньской, Елизаветой Воронцовой или Аннет Олениной. Он испытывал глубокую нежность к этой девочке. Быть может, в этом чувстве было что-то похожее на то, что он испытывал в свое время к Машеньке Раевской. Но то было так мимолетно...

   Почему он выделил ее в целом мире и готов назвать своей? Это было загадкой для него самого. За что полюбил ее? За душевные и умственные качества? Среди тех женщин, которых он встречал в Петербурге, Москве, Одессе или, наконец, в Тригорском, было немало и умнее, и образованнее, и тоньше... Среди светских красавиц или уездных барышень, то и дело ввергавших его в мучительное любовное опьянение, были женщины, пожалуй, не менее привлекательные.

   Не слишком развитая умственно, в меру сентиментальная, полуиспорченная воспитанием ханжи-матери, лишенная иронии и лукавства, которые одновременно и раздражали и влекли его в женщинах, она, тем не менее, чем-то приковала его к себе. Чем же? Ответить на это он, пожалуй бы, не смог.

   Как бы то ни было - решено! Он едет. Не к стенам далекого Китая, а к совсем близкой Китайгородской стене. Видно, и впрямь - счастье следует искать на проторенных дорогах...

   Надобно только дождаться Дельвига. Нельзя же бросать на произвол судьбы их детище, которое делает только первые шаги...

  

  

   Девятнадцатого февраля 1830 года Иакинф выехал из Петербурга в Сибирь. Перед отъездом Павел Львович познакомил его с секретной инструкцией, которой определялись задачи их экспедиции: "Обозрение Российской торговли с Китаем и изыскание средств расширить разные отрасли оной или открыть новые. Ближайшее рассмотрение нужд по части вероисповедания ламаистов. Изыскание всего достопримечательного в хозяйстве природы, важного для наук, коих первая и благороднейшая цель есть, без сомнения, расширение круга наших познаний".

   В той же инструкции указывалось, что для содействия действительному статскому советнику и кавалеру барону П. Л. Шиллингу фон Канштадт Азиатский департамент причисляет к нему на все время экспедиции "монаха Иакинфа, который по прежнему долговременному пребыванию в Сибири и в самом Китае может быть с пользой употреблен вами при вышеозначенных исследованиях", а также губернского секретаря Владимира Дмитриевича Соломирского, на которого возлагались обязанности секретаря. (Место это Шиллинг прочил Пушкину, но тому в поездке отказали.)

   Если официальные задачи экспедиции были определены столь обще, то у каждого из ее участников были свои собственные замыслы, куда более широкие, чем та несколько туманная программа, которую ставила им николаевская бюрократия.

   Даже молодой щеголь Соломирский, еще вчера артиллерийский поручик, а сегодня дипломат, страстный поклонник Байрона и... черепословия {Черепословие - френология, распространенное в начале XIX века "учение" о связи между формой черепа и умственными и моральными качествами человека.}, намеревался воспользоваться путешествием в отдаленные области Забайкалья, чтобы, обследовав сотни черепов бурятов, монголов, тунгусов и других сибирских аборигенов, собрать уникальный материал, которым можно удивить мир.

   Что же до самого Иакинфа, то тут и говорить нечего. Помимо помощи Шиллингу в изучении состояния торговли с Китаем в прошлом и настоящем, в собирании монгольских и тибетских книг и предметов убранства ламаистских капищ; в дополнение к своим собственным ученым трудам,- а программу их он составил себе весьма обширную,- Иакинфу было поручено обучение началам китайской грамоты членов новой, одиннадцатой, духовной миссии, которая следовала в Пекин на смену архимандриту Петру и его свите.

   На поручение это Иакинф не сетовал и отдавался новому для него делу с увлечением. Еще в столице, перед отъездом, он преподал миссионерам первые уроки. Это была для него как бы репетиция к занятиям в университете, которые его ждут по возвращении в Петербург, если их с Сенковским проект будет одобрен. По правде сказать, не терпелось и опробовать на учениках китайскую грамматику, которую он исподволь составлял. Да и учениками своими он был доволен. Все они были воспитанниками Санкт-Петербургской академии. Приятно видеть, что возымели все-таки действие его настойчивые представления в Синод и Азиатский департамент посылать в Пекин людей образованных. А сколько сил и бумаги потратил он и в Пекине, и по возвращении, чтобы убедить в том начальство! Состав новой миссии не шел ни в какое сравнение с тем, какой пришлось возглавить ему самому четверть века назад. Ведь в свиту, которую принял он у архимандрита Аполлоса, были набраны люди с бору да с сосенки, едва по-русски-то разумевшие, безо всякого образования, без расположения, да и просто способностей к изучению такого языка, как китайский. Но, боже мой, неужто и впрямь четверть века с той поры пролетело? Целая жизнь!

   Павла Львовича задерживали в столице неотложные дела, и было условлено, что он догонит Иакинфа уже в Иркутске. Соломирский ускакал вперед, чтобы выгадать несколько дней на Москву, и Иакинф выезжал вместе с членами новой миссии, с которыми должен был заниматься языком и в дороге.

   В Москву приехали на третий день. Старинной русской столицы он, в сущности, не знал. На пути в Питер проскочил ее, не заметив. Добрались до нее тогда поздно вечером, усталые, а выехали рано утром, еще затемно. Нынче же приехали средь бела дня, да еще на масленице. И день стоял солнечный. Морозец, а все ж весна, хоть еще и не близкая, чувствовалась и в небе, и на улице, и в сердце. Старая белокаменная столица сияла луковками бесчисленных церквей. Полная праздничного народа, она показалась Иакинфу куда оживленней Петербурга, строгого и чопорного. Вниз по Тверской, обгоняя их возок, проносились украшенные лентами тройки. Множество торговцев-разносчиков продавало свой товар на улицах с лотков. Люди, запрудившие тротуары, были одеты пестро, по-разному, и дома разного роста - не то что в Петербурге,- там они будто выстроились по ранжиру. Еще издалека он увидел не заслоненный низкими домами Кремль.

  

  

   Иакинф был немало удивлен, когда на другой день поутру его отыскал Погодин. Не иначе, как через Соломирского. А может, написал Венелин? Сам-то он никому не сообщал в Москву о своем приезде.

   Знакомство с Погодиным у него было заочное и завязалось, и продолжается вот уже третий год - по почте. Сразу после выхода в свет "Записок о Монголии" появилась в "Московском вестнике" рецензия, подписанная инициалами "М. П.". Павел Львович сказал, что за этими буквами скрывается, конечно же, сам издатель - Михаил Петрович Погодин. Рецензия была короткая, но доброжелательная и лестная. Книга об этой далекой азиатской стране, писал рецензент, вполне европейская. Честь и слава сочинителю, обогащающему нашу литературу такими сочинениями. Но не одни похвалы пришлись Иакинфу по душе. В авторе угадывался историк, думающий и образованный. Монголия, писал он, занимает важное место в мире. В сей стране издревле обитали народы, которыми производились великие перевороты в древней и новой истории, а между тем знали о ней до сих пор в Европе очень мало верного и обстоятельного. Мы должны гордиться, заключал автор статьи, что именно нашему соотечественнику удалось пролить новый свет на сию достопримечательную страну.

   А вслед за рецензией пришло и письмо от издателя с предложением сотрудничества.

   Встретясь как-то в книжной лавке у Оленина с Пушкиным, Иакинф рассказал о приглашении Погодина. Тот отозвался о нем одобрительно.

   - Это издатель единственного европейского журнала в азиатской Москве,- сказал он.- И сам честный литератор среди лавочников литературы. Будет вам, отец Иакинф, печататься у Булгарина и Греча. Это уже давно не те люди, которых вам рекомендовал в свое время Бестужев. По моему мнению, "Московский вестник" ныне лучший из всех русских журналов.

   - А "Московский телеграф"? - спросил Иакинф.

   - В "Телеграфе" похвально одно ревностное трудолюбие издателя и его энциклопедизм. Да и тот бьет через край. Полевой пытается объять все - от космогонии до мод. По-настоящему же хороши у него одни статьи Вяземского. А "Московский вестник" привлекателен уже тем, что лишен торгашеского духа...

   Пушкин сказал, что и сам принимает в нем участие.

   Действительно, просмотрев в Публичной библиотеке комплект "Московского вестника", Иакинф увидел в его книжках множество стихов Пушкина. Первая книжка журнала и открывалась-то превосходной сценой в келье Чудова монастыря, которая всегда восхищала Иакинфа. Печатались в журнале отрывки из "Евгения Онегина" и "Графа Нулина", "Сцена из Фауста" и, наверно, не меньше двух десятков других стихотворений. Встретил он в книжках журнала и другие знакомые имена - и прежде всего Владимира Федоровича Одоевского, Зинаиды Александровны Волконской и покойного Веневитинова, с которым познакомился в министерстве незадолго до его смерти.

   Сомнения были отброшены. Иакинф послал Погодину только что законченную статью "Разрешение вопроса: кто таковы были татары XIII века", а вслед за ней и еще две - "О древнем и новом богослужении Монголов" и "Словесность и просвещение в Монголии". Все они были тотчас же напечатаны с весьма лестными примечаниями издателя.

   Так началось их сотрудничество и оживленная переписка.

   И вот на пороге его нумера сам издатель "Московского вестника".

   Иакинф ожидал встретить почтенного, седовласого профессора - он слышал от Шиллинга, что Погодин читает курс всеобщей истории в Московском университете, листал его диссертацию "Происхождение Руси", которая была приветствована самим Карамзиным, читал в "Московском вестнике" его повести и переводы из Овидия - в стихах, и Гётева "Геца фон Берлихингена" - в прозе. А перед ним стоял совсем еще не старый, широкоплечий и коренастый человек, с торчащими во все стороны волосами, несколько даже мужиковатого склада. Иакинф вспомнил, кто-то говорил ему в Петербурге, что происходит Погодин из крепостных. В свои тридцать, как выяснилось, лет он казался старше. Поговорив с ним минут десять, Иакинф подумал, что ему можно дать и все сорок. Но он знал: есть такие люди - когда им тридцать, им дают сорок, а когда достигают пятидесяти, им тоже больше сорока не дашь. Погодин, должно быть, принадлежал к их числу. Он был полон энергии. Говорил рублеными фразами, как и сам Иакинф,- окая. Серые живые глаза его смотрели зорко.

   Разговор, после первых же приветственных фраз, пошел оживленный. Поговорить и поспорить у них было о чем. Погодин, как выяснилось, внимательно читал его статьи и переводы и в "Северном архиве", и в "Сыне Отечества", и в "Московском телеграфе". Но речь завел про статью о татарах.

   - Признаюсь, отец Иакинф, получил редкое удовольствие,- говорил Погодин,- новая и смелая гипотеза! И очень вероподобно! Будто сам увидел, как сии монгольские победители, переняв от местных племен, вместе с браками, нравы, язык, обыкновения, совершенно потерялись. Да как! Так, что и самое имя их наконец исчезло. Веришь, что под российским названием татар они сделались как бы совершенно новым народом. Очень убедительно. Очень!

   - Они-то и господствовали впоследствие времени и в Казанском, и в Астраханском, и в Крымском царствах! - живо откликнулся Иакинф.- А не те первоначальные монголы. К этой догадке, любезнейший Михайло Петрович, меня подтолкнули не только китайские летописи, их-то я изучил, можно сказать, досконально,- но и собстенные мои наблюдения за долговременное пребывание в Китайской империи. Надобно сказать вам, что доможилые китаянки куда благовиднее и опрятнее кочевых маньчжурок, и я легко могу понять, что они с самого началу больше нравились бранелюбивым маньчжурским воинам. Те охотно женились на китаянках, даже невзирая на строжайшие запреты маньчжурских богдыханов. Дети же, перенимая у матерей их язык, постепенно и неприметно окитаились. Изволите ль видеть, Михайло Петрович, ныне сыновья маньчжурских сановников, готовясь к государственной службе, изучают в Пекине маньчжурский язык вроде как иностранный. Вот что-то похожее, по всему судя, происходило и с монгольскими воинами в Прикаспии и на бергах Волги. Впрочем, что любопытно и чего не надобно упускать из виду: невзирая на перемену языка и прозвания, ханы сих царств - и Казанского, и Астраханского, и Крымского,- став заправскими магометанами и начисто забыв язык своих пращуров, никогда не оставляли вести свое происхождение от Чингиса...

   - Да, да! Вы превосходно это показали. И в своей статье. И в "Записках о Монголии".

   - Кстати, чувствительно вам благодарен, Михайло Петрович, за доброе слово о моей книге в "Московском вестнике". Никогда не забуду, что вы первый на нее откликнулись, и с таким сочувствием...

   - Счел сие своим приятным долгом. Книга ваша, по моему беспристрастному и совестному мнению, действительно хороша. А статья - разве сравнишь ее с Клапротовой в "Северном архиве"!

   Конечно, Иакинфу было приятно услышать такое от почтенного историка.

   - Во всяком случае, Михайло Петрович, я так полагаю: догадка моя имеет на своей стороне вероятность. Да и как-никак подкреплена доказательствами,- усмехнулся Иакинф.- Ну, а ежели кто из испытателей древностей, лингвистов и археологов европейских, располагает лучшими перед моими пособиями, так пусть попытается ее уточнить или опровергнуть.

   - Ну, знаете, сделать это будет нелегко! - засмеялся Погодин.- Право, не вижу, кто осмелится оспорить ваши доводы. Вы тут во всеоружии китайской эрудиции.

   Беседовать с Погодиным было интересно. Он хоть и читал в университете курс всеобщей истории, но интересовался-то преимущественно историей русской, и прежде всего прочего начальными русскими летописями, происхождением первых русских князей. Занимала его и общеславянская история. Как выяснилось из разговора, он перевел сочинение Добровского "О Кирилле и Мефодии". Заговорив о болгарах, Погодин с похвалой отозвался о только что опубликованных Иакинфом в "Литературной газете" критических замечаниях на книгу Венелина "Древние и нынешние болгары в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам".

   - Прочел ваши замечания на венелинских болгар, отец Иакинф. Очень дельно. Очень!

   - Не скрою, Михайло Петрович, история болгар предмет для меня малоизвестный,- признался Иакинф.- Но поелику критика историческая, взятая как наука, должна быть по существу своему одинакова в отношении к истории любого народа, я и отважился сделать несколько замечаний.

   - И превосходно сделали, что отозвались на книгу Венелина. Право, она того заслуживает. И одним из первых. И с большим участием. Не в пример некоторым, вроде этого литературного торгаша и целовальника Полевого.

   Словечко это, адресованное Полевому, неприятно покоробило Иакинфа.

   - Ну зачем же так, Михайло Петрович? - пытался он вступиться за старого знакомца.- Издатель "Телеграфа" - человек заслуженный.

   - Торгаш и есть, низкий торгаш! - вскричал Погодин. Чувствовалось, что в недоброжелательстве, с которым он говорил о Полевом, была повинна не одна только журнальная конкуренция.- Да вы же читали, наверно, его отзыв на венелинскую книжку. Эдакая грубая и бездоказательная брань. Чести критику она принести не может. Конечно, нет ничего проще, как написать страничку-другую с пошлыми насмешками. Не надобно утруждать себя ни малейшими доказательствами. Куда благороднее выступить с дельными возражениями и критическими замечаниями, как это сделали вы. Уверен, что поучительная критика ваша не вызовет у автора ничего, кроме благодарности и уважения.

   - Когда я писал свои заметки, господина Венелина я совсем не знал, даже ничего об нем не слыхал,- сказал Иакинф.- Но я имел честь получить от автора его сочинение и, признаюсь, прочел его не без любопытства. Ну и как же в благодарность за сей подарок, столь для меня неожиданный, мог я оставить без замечаний того, что показалось мне в книге сомнительным и спорным? Больно уж сочинитель смел в своих фантастических предположениях. Ну, посудите сами, Михайло Петрович, можно ль было пройти мимо утверждения, что Аттила и вообще гунны - чистейших кровей славяне?

   - Ну, для Венелина не только Аттила, но и сам Адам - славянин,- засмеялся Погодин.

   - И дело-то не в том, что не велика честь для нас кровное родство с кровожадными гуннами. Куда важнее, что смелая своей неожиданностью мысль сия основана на одной вероятности, которой можно противуположить другую вероятность, неизмеримо более правдоподобную, что гунны - предки нынешних монголов. Сие я и сделал. Каково же было мое удивление, когда после публикации моих замечаний в "Литературной газете" ко мне в лавру нагрянул сам сочинитель.

   - Он мне писал о вашей встрече. Как же вы его нашли?

   - Да что же, человек он, может, еще более любопытный, нежели его книжка. И в учености ему не откажешь, и на редкость страстен к своему предмету. И вообще темперамент настоящего южанина.

   - Да, он родом из карпато-россов.

   - Он мне рассказывал - и как, несмотря на семейные предания, из семинарии сбежал, из Мукачевской, и как, переменив фамилию, во Львовский университет, на философский факультет, определился, и как через карпатские вершины в Россию пробрался. Как в Бессарабии с помощью генерала Инзова с болгарскими колонистами познакомился и болгарской стариной увлекся.

   - Он вообще человек увлекающийся. Приехал в Москву и что бы вы думали? Ни с того ни с сего решил посвятить себя, как он сказал, наукам более плодотворным, нежели история и метафизика. На медицинский факультет поступил. Мне стоило немалого труда убедить его вернуться к историческим изысканиям.

   - Да, да. Он мне рассказывал. И что деньгами ему помогли на издание книги. И в поездке в Болгарию на счет Российской академии...

   - Да как же было ему не помочь! На поездку его я возлагаю большие надежды. А сам он просто рвется туда. Ни чума, ни климат, ни невежество, ни ненависть турков - ничто его не страшит.

   - Ну, на что не решится чистая любовь к науке! - заметил Иакинф.

   - Да, да! Он может сделать там ценнейшие ученые собрания. С годами из него может выработаться великий историк и филолог,- сказал Погодин убежденно.

   - Может быть, может быть. Вот только филологические-то его сближения зело рискованны. Больно уж он пылок. При встрече с ним не мог я удержаться, чтоб не заметить, что произвольный, натянутый разбор слов по внешнему созвучию, особливо с языков ему неизвестных, есть самое зыблемое основание для исторических предположений. И он в разговоре со мной вроде бы согласился с моими предостережениями. Не знаю надолго ль. В сочинении-то своем он то и дело поступает вопреки сему мнению. Больно уж он увлекается словопроизводством по созвучию и основанными на нем историческими сближениями.

   - Да, разумеется, вы правы, отец Иакинф,- с готовностью согласился Погодин.- Многое в его книге безотчетно. Односторонне. Опрометчиво. Человек он, конечно же, увлекающийся. Поверьте, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы удержать его в необходимых рамках. Но согласитесь, есть в его книге много остроумных наведений. Немало мыслей блестящих. Догадок и гипотез смелых и оригинальных.

   - Человек он, спору нет, с искрой божией, и я не стану оспаривать у него чести открытия некоторых новых положений относительно происхождения народов. Главная его заслуга, Михайло Петрович, я так полагаю, в том состоит, что он поубавил число народов, обитавших в Европе в древние времена. Больно уж их расплодили наши историки. А ведь даже ежели вчитаться как следует в библейскую токмо историю; и то станет ясно, что первоначальные-то общества на земле образовались из больших семейств, богатых землею и невольниками. Из соединения соплеменных по единству языка и составились постепенно народы. Но состояли-то они поначалу из отдельных племен, и каждое из них имело свое видовое, частное название. Племя, усилившееся между соплеменными по перевесу могущества, прежде всего и делалось известным у смежных народов по торговым и политическим связям с ними. Вот сии-то общества или племена, ниспровергая друг друга, и владычествовали попеременно над соплеменниками. И самым привлекательным в книге Венелина мне показалось то, что в ряде случаев он убедительно показывает, что один и тот же народ принимался за несколько, потому что был известен древним летописцам под разными видовыми именами. В сущности, я, в свою очередь, пытаюсь доказать то же в отношении народов, обитавших в Средней Азии в древние времена. И мне кажется, Михайло Петрович, коль вы уж особливо занимаетесь Древней Русью, вам тоже надлежало бы с сей точки зрения обратить внимание на исследование древностей русского народа.

   Так речь от Венелина обратилась к ученым изысканиям самого Погодина. И тут выяснилось, что он и сам человек увлекающийся. Он энергично принялся собирать русское древлехранилище, заключающее в себе массу памятников, не только письменных, но и вещественных, касающихся русской старины. А вместе с тем заканчивает трагедию "Марфа Посадница" из времен Ивана Грозного, а теперь вот грезит еще и большой трагедией о Петре Великом.

   - Это еще, правда, так, самая первая прикидка. Да и, признаюсь, отец Иакинф, как-то боязно. Подумываю, подумываю, а самого оторопь берет. Порой так и мерещится, будто дверь распахивается и Петр грозит мне на пороге своею дубинкою.

   - Ну, смелость, говорят, города берет,- улыбнулся Иакинф.- Только не разбрасываетесь ли вы, любезнейший Михайло Петрович? И университет, и журнал. И трагедия, и переводы в стихах из Овидия. А там, глядишь, и новая повесть. К слову сказать, ваша "Черная немочь" очень пришлась мне по душе. Видывал я эдаких купчин - у него миллионы, а живет как простой мужик. Спит на сундуке, набитом золотом. И жену а своих кулачищах держит - та у него пикнуть не смеет, и сына до петли доводит. А сей, прости господи, священнослужитель! Как он прерывает красноречивую молитву свою, чтоб обрушиться на плута-лавочника!

   Расстались они довольные друг другом.

   Вернувшись домой, Погодин записал в своем дневнике, с которым не расставался всю жизнь: "К Иакинфу: Разыскал и приятнейших три часа".

  

  

   До отъезда из Москвы, несмотря на множество дел, связанных со сборами в дальнюю дорогу, Иакинф успел все-таки навестить Полевого.

   Купец второй гильдии, знаменитый литератор, издатель самого распространенного в России журнала, а живет, оказывается, более чем скромно. Квартира, в сравнении с петербургскими апартаментами Булгарина и Греча, была неказиста. Слуга, которому Иакинф отрекомендовался, провел его по шаткой лестнице наверх в кабинет хозяина. Комната была темная, заставлена книжными полками. В простенке между двух окон стояла конторка, а рядом у окна - простенький письменный стол, заваленный рукописями и книгами. Книги, как и у него самого, обросли закладками, грудились не только на столе, но и на стульях, на конторке, на подоконнике. Посередине стола - хрустальная чернильница, Такой же стакан с очинёнными перьями и наполовину исписанный лист бумаги, от которого хозяин, видно, с трудом оторвался, поднимаясь навстречу.

   - Мир дому сему,- сказал Иакинф громко.- Простите, милейший Николай Алексеич, кажется, отвлекаю вас от дела. По себе знаю, что это такое. Но в Москве проездом, завтра чуть свет уезжаю в Иркутск. Не посетуйте.

   - Отец Иакинф! Как это мило, что вы заглянули! Здравия желаю, отче! Садитесь, садитесь,- говорил Полевой с неподдельным радушием, придвигая Иакинфу кресла.- Рад вас видеть. Вы не поверите, отец Иакинф, что за жизнь я теперь веду - совершенно уединенную, в кругу семейства. Почти никого не вижу.

   - Да как же вам удается сие - в вашем-то положении издателя журнала, да еще такого, как "Телеграф"?

   - Ну, последнее время каждодневные дела по журналу я передоверил брату, Ксенофонту. Так что теперь, по правде сказать, не я, а он настоящий-то редактор.

   - Так я вам и поверю, что вы доверите журнал кому бы то ни было. Да вы же родились журналистом,- улыбнулся Иакинф.- И занимаетесь своим "Телеграфом" не по обязанности, не из расчета, а по страсти.

   - Так-то оно так. Но вы и представить себе не можете, отец Иакинф, сколько он отнимает времени и сил, как тяжелит порой. Вот я и обзавелся таким бескорыстным и деятельным помощником, как Ксенофонт. На него я могу положиться смело - как на самого себя. Вкусы и взгляды мои он знает до тонкости и сам даровитый литератор. И организатор блестящий. Вот кого нам не хватает, так это отца. Его бы привлечь к практической стороне дела...

   - Да, Алексей Евсеич был человек оборотливый. Я его хорошо помню,- сказал Иакинф.

   - Мы не раз с братом говаривали: если б можно было соединить всех нас, детей его, в единое существо, то из всех нас не вышло бы одного, равного отцу. В батюшке нашем было на редкость много сил разного рода.

   - И сил, и фантазии,- поддержал Иакинф.

   - Хорошо хоть братом бог меня не обидел. Просто не знаю, что бы я делал, не имей такого помощника. А что до московского общества, то я, признаться, со всеми почти расстался,- сказал Полевой с горькой усмешкой.- Вяземские, Баратынские, все эти поэты и поэтики, литературные барчуки разного рода, которых я пригрел поначалу в своем журнале, встречают у меня ныне закрытую дверь. С некоторых пор я окончательно убедился, что со всеми этими парнасскими помещичками мне не по пути - разного мы поля ягоды.

   О литературных аристократах Полевой заговорил зло и едко, вроде с каким-то ожесточением. Даже сумрачное, несколько желчное лицо его раскраснелось. Он признался, что, пока издает журнал, не перестанет давать бой гадкому и низкому аристократизму литературному. Иакинф вспомнил, как, отвечая на одну из статей в "Литературной газете", Полевой писал, что газета сия есть последнее усилие жалкого литературного аристократизма, и теперь, слушая Полевого, понимал, что выпад тот был не случаен.

   - Да не напрасно ли вы так, огулом, ополчаетесь, милейший Николай Алексеич, на литературных-то аристократов наших,- сказал Иакинф примирительно.- Есть же среди них литераторы первостатейнейшие - один Пушкин чего стоит! И устремления у них у всех, насколько я могу судить, разные. Так ведь можно вместе с лебедой и добрый злак выполоть.

   - Не тревожьтесь, отец Иакинф, не тревожьтесь,- заговорил Полевой убежденно.- С падением глупой спеси, низости и невежества аристократов, которых вы порываетесь защищать, по крайней мере поле останется чистое. А настоящие литераторы, не беспокойтесь, явятся. В разрушении лежат и семена возрождения. Ну вас-то я никаким боком к аристократам не причисляю, хоть вы последнее время и печатаетесь усердно в "Московском вестнике" да в "Литературной газете". А именно там наши литературные аристократы пытаются свить себе гнездышко. Я-то знаю: вы труженик ревностный, и собственными усилиями, вопреки всем обстоятельствам жизненным, вскарабкались к вершинам учености. Вот вы Пушкина помянули. А поверьте, отец Иакинф, я люблю его истинно, и больше всего меня жалость берет, что и он затесался в эту компанию ничтожных аристократиков, которые то и дело похваляются своим благородством да родовитостью. Экая досада! И тем огорчительней, что ведь только-только начал он становиться самобытным поэтом, подлинным выразителем русского духа нашего времени. И это, заметьте, вопреки влиянию любезного его сердцу карамзинизма, который немало повредил и самому глубокому и совершеннейшему из его созданий - "Годунову". Ну да бог с ним. Я верю, что Пушкин, хоть и надел на себя эти цепи, свою дорогу еще найдет. Поговорим-ка лучше о чем-нибудь другом. Что это вас, батюшка, опять на Восток потянуло? Сколько времени вы там провели!

   Иакинф рассказал о целях своей с Шиллингом поездки и о своих планах.

   Прирожденный журналист проснулся в Полевом. Он тут же взял с Иакинфа слово непременно присылать из Кяхты свои новые труды и переводы, делиться впечатлениями о путешествии. Поинтересовался, нет ли у него чего-нибудь готового.

   Иакинф передал ему переведенный недавно древний земледельческий календарь китайцев "Ся-Сяо-чжен". Это, пояснил он, один из древнейших памятников китайской словесности. Традиция относит его к 2205 году до Рождества Христова. Помещен он был в древней китайской книге Чжоусских установлений - "Чжоу Ли", составленной в 1121 году до нашей эры, и оброс многочисленными комментариями. Иакинф не только перевел сам этот древний памятник и многочисленные толкования к нему, но и соотнес описываемые в древнем тексте события и приметы с тем, что ему самому привелось наблюдать в Китае. Едва пробежав рукопись, Полевой сразу оценил значение этого любопытнейшего сочинения и обещал опубликовать в журнале незамедлительно.

   В свою очередь Иакинф полюбопытствовал, над чем Полевой трудится нынче с таким усердием,- он кивнул на неоконченную рукопись на столе, она была оборвана на полуслове.

   - Да вот освободился от повседневной журнальной сутолоки, а занят, пожалуй, еще пуще прежнего - с утра до вечера. Из дому выезжаю только к моим должностям. Я, видите ль, член Московского мануфактурного совета, комитета по пересмотру вексельного устава, член совета коммерческой академии и еще полудюжины разных комитетов и комиссий. Ксенофонт все журит меня за эти мои членства. Но главным-то образом день-деньской корплю я тут вот - за этим столом да за конторкою. Мало сплю. Зато засыпаю со спокойной совестью, ибо высшее назначение человека - труд. Впрочем, не вам мне это говорить. А помимо журнала и всех прочих дел, я взвалил на себя еще такой воз, как многотомная история русского народа.

   - Сие весьма похвально. Хотя, сказать по совести, меня и поражает, как это вы, наряду с журналом, отважились взять на себя еще и труд историографический. Мне понятна вся его привлекательность, но для меня вы прежде всего - журналист. Как бы это лучше сказать? Летописец современности! Самый журнал ваш - это как бы зеркало всего того, что занимает умы людей - и у нас, и в Европе, и в целом мире - именно ныне, сию минуту. И вдруг - далекая история!

   - Да это только так, со стороны могло показаться, что вдруг! - сказал Полевой. Скорбные морщины на его сухом, желчном лице расплылись в улыбку, пожалуй даже и добродушную.- История занимала меня сызмальства. Я еще в отрочестве, в Иркутске, писал разные исторические сочинения. Одно из них, помню, было посвящено открытию русскими Америки. Еще лег десять назад я печатал ученые статьи в "Историческом вестнике" и в "Северном архиве" и задолго до начала "Телеграфа" удостоился быть избранным в действительные члены Московского общества истории и древностей российских.

   - Вон оно что! Я-то по простоте своей думал, так сразу - и многотомная история. А ей, вишь, эдакая подспудная работа предшествовала. Да и середь историков московских вы, оказывается, свой человек. Однако ж, до чего же вы разозлили, батенька, своих коллег,- сказал Иакинф с усмешкой.- Вот уж сколько месяцев, как вышел первый том вашей "Истории", а страсти не утихают. Даже, похоже, еще больше разгораются. Не упомню, чтобы какой-нибудь другой труд исторический вызвал такую бурю. И пожалуй, больше всего разозлили почитателей Карамзина ваши нападки на его "Историю".

   Полевой нахмурился, кольнул быстрым взглядом, вскочил с кресла, прошелся по комнате.

   - По правде сказать, я и не ждал, что моя книга будет встречена равнодушно,- заговорил он, снова усаживаясь в кресло напротив Иакинфа.- Но такой критики, столь ожесточенной, доходящей до нарушения всякой благопристойности, я все же предугадать не мог. А что до Карамзина, так я должен сказать вам, отец Иакинф, что "Историю Государства Российского" я знал чуть не наизусть еще в Иркутске. И защищал ее в "Телеграфе" от нап