Лермонтов Михаил Юрьевич - Вадим

Михаил Юрьевич Лермонтов. <Вадим>

-------------------------------------

  Оригинал находится здесь: Фундаментальная электронная библиотека.

  Более ранний электронный вариант - по адресу: Машинный фонд русского языка. -------------------------------------

  

  Часть I-я

  

  Глава I

  

  День угасал; лиловые облака, протягиваясь по западу, едва пропускали красные лучи, которые отражались на черепицах башен и ярких главах монастыря. Звонили к вечерни; монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные, черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто бы это была их главная должность. Под дымной пеленою ладана трепещущий огонь свечей казался тусклым и красным; богомольцы теснились вокруг сырых столбов, и глухой, торжественный шорох толпы, повторяемый сводами, показывал, что служба еще не началась.

  У ворот монастырских была другая картина. Несколько нищих и увечных ожидали милости богомольцев; они спорили, бранились, делили медные деньги, которые звенели в больших посконных мешках; это были люди, отвергнутые природой и обществом (только в этом случае общество согласно бывает с природой); это были люди, погибшие от недостатка или излишества надежд, олицетворенные упреки провидению; создания, лишенные права требовать сожаления, потому что они не имели ни одной добродетели, и не имеющие ни одной добродетели, потому что никогда не встречали сожаления.

  Их одежды были изображения их душ: черные, изорванные. Лучи заката останавливались на головах, плечах и согнутых костистых коленах; углубления в лицах казались чернее обыкновенного; у каждого на челе было написано вечными буквами нищета! - хотя бы малейший знак, малейший остаток гордости отделился в глазах или в улыбке!

  В толпе нищих был один - он не вмешивался в разговор их и неподвижно смотрел на расписанные святые врата; он был горбат и кривоног; но члены его казались крепкими и привыкшими к трудам этого позорного состояния; лицо его было длинно, смугло; прямой нос, курчавые волосы; широкий лоб его был желт как лоб ученого, мрачен как облако, покрывающее солнце в день бури; синяя жила пересекала его неправильные морщины; губы, тонкие, бледные, были растягиваемы и сжимаемы каким-то судорожным движением, и в глазах блистала целая будущность; его товарищи не знали, кто он таков; но сила души обнаруживается везде: они боялись его голоса и взгляда; они уважали в нем какой-то величайший порок, а не безграничное несчастие, демона - но не человека: - он был безобразен, отвратителен, но не это пугало их; в его глазах было столько огня и ума, столько неземного, что они, не смея верить их выражению, уважали в незнакомце чудесного обманщика. Ему казалось не больше 28 лет; на лице его постоянно отражалась насмешка, горькая, бесконечная; волшебный круг, заключавший вселенную; его душа еще не жила по-настоящему, но собирала все свои силы, чтобы переполнить жизнь и прежде времени вырваться в вечность; - нищий стоял сложа руки и рассматривал дьявола, изображенного поблекшими красками на св. вратах, и внутренно сожалел об нем; он думал: если б я был черт, то не мучил бы людей, а презирал бы их; стоят ли они, чтоб их соблазнял изгнанник рая, соперник бога!.. другое дело человек; чтоб кончить презрением, он должен начать с ненависти!

  И глаза его блистали под беспокойными бровями, и худые щеки покрывались красными пятнами: всё было согласно в чертах нищего: одна страсть владела его сердцем, или, лучше, он владел одною только страстью, - но зато совершенно!

  "Христа ради, барин, - погорелым, калекам, слепому... Христа ради копеечку!" - раздался крик его товарищей; он вздрогнул, обернулся - и в этот миг решилась его участь. - Что же увидал он? русского дворянина, Бориса Петровича Палицына. Не больше.

  

  

  

  [Глава II]

  

  Представьте себе мужчину лет 50, высокого, еще здорового, но с седыми волосами и потухшим взором, одетого в синее полукафтанье с анненским крестом в петлице; ноги его, запрятанные в огромные сапоги, производили неприятный звук, ступая на пыльные камни; он шел с важностью размахивая руками и наморщивал высокий лоб всякий раз, как докучливые нищие обступали его; - двое слуг следовали за ним с подобострастием. - Палицын положил серебряный рубль в кружку монастырскую и, оттолкнув нищих, воскликнул: "Прочь, вы! - лентяи. - Экие молодцы - а просят христа ради; что вы не работаете? дай бог, чтоб пришло время, когда этих бродяг без стыда будут морить с голоду. - Вот вам рубль на всю братию. - Только чур не перекусайтесь за него".

  Между тем горбатый нищий молча приблизился и устремил яркие черные глаза на великодушного господина; этот взор был остановившаяся молния, и человек, подверженный его таинственному влиянию, должен был содрогнуться и не мог отвечать ему тем же, как будто свинцовая печать тяготела на его веках; если магнетизм существует, то взгляд нищего был сильнейший магнетизм.

  Когда старый господин удалился от толпы, он поспешил догнать его.

  Палицын обернулся.

  - Что тебе надобно?

  - Очень мало! - я хочу работы...

  С язвительной усмешкой посмотрел старик на нищего, на его горб и безобразные ноги... но бедняк нимало не смутился и остался хладнокровен, как Сократ, когда жена вылила кувшин воды на его голову, но это не было хладнокровие мудреца - нищий был скорее похож на дуэлиста, который уверен в меткости руки своей.

  - Если ты, барин, думаешь, что я не могу перенесть труда, то я тебя успокою на этот счет. - Он поднял большой камень и начал им играть как мячиком; Палицын изумился.

  - Хочешь ли быть моим слугою?

  Нищий в одну минуту принял вид смирения и с жаром поцеловал руку своего нового покровителя... из вольного он согласился быть рабом - ужели даром? - и какая странная мысль принять имя раба за 2 месяца до Пугачева.

  - Клянусь головою отца моего, что исполню свою обязанность! - воскликнул нищий, - и адская радость вспыхнула на бледном лице.

  - Твое имя?

  - Вадим!

  - Прелестное имя для такого урода!

  Слуги подхватили шутку барина и захохотали; нищий взглянул на них с презрением, и неуместная веселость утихла; подлые души завидуют всему, даже обидам, которые показывают некоторое внимание со стороны их начальника.

  - Следуй за мной!.. - сказал Палицын, и все оставили монастырь. Часто Вадим оборачивался! на полусветлом небосклоне рисовались зубчатые стены, башни и церковь, плоскими черными городами, без всяких оттенок; но в этом зрелище было что<-то> величественное, заставляющее душу погружаться в себя и думать о вечности, и думать о величии земном и небесном, и тогда рождаются мысли мрачные и чудесные, как одинокий монастырь, неподвижный памятник слабости некоторых людей, которые не понимали, что где скрывается добродетель, там может скрываться и преступление.

  

  

  

  Глава III

  

  Поздно, поздно вечером приехал Борис Петрович домой; собаки встретили его громким лаем, и только по светящимся окнам можно было узнать строение; ветер шумя качал ветелки, насаженные вокруг господского двора, и когда топот конский раздался, то слуги вышли с фонарями навстречу, улыбаясь и внутренно проклиная барина, для которого они покинули свои теплые постели, а может быть, что-нибудь получше. Палицын взошел в дом; - в зале было темно; оконницы дрожали от ветра и сильного дождя; в гостиной стояла свеча; эта комната была совершенно отделана во вкусе 18-го века: разноцветные обои, три круглые стола; перед каждым небольшое канапе; глухая стена, находящаяся между двумя высокими печьми, на которых стояли безобразные статуйки, была вся измалевана; на ней изображался завядшими красками торжественный въезд Петра I в Москву после Полтавы: эту картину можно бы назвать рисованной программой.

  Перед ореховым гладким столом сидела толстая женщина, зевая по сторонам, добрая женщина!.. жиреть, зевать, бранить служанок, приказчика, старосту, мужа, когда он в духе... какая завидная жизнь! и всё это продолжается сорок лет, и продолжится еще столько же... и будут оплакивать ее кончину... и будут помнить ее, и хвалить ее ангельский нрав, и жалеть... чудо что за жизнь! особливо как сравнишь с нею наши бури, поглощающие целые годы, и что еще ужаснее - обрывающие чувства человека, как листы с дерева, одно за другим.

  На скамейке, у ног <Натальи> Сергевны (так я назову жену Палицына), сидела молодая девушка, ее воспитанница. - Это был ангел, изгнанный из рая за то, что слишком сожалел о человечестве. - Сальная свеча, горящая на столе, озаряла ее невинный открытый лоб и одну щеку, на которой, пристально вглядываясь, можно было бы различить мелкий золотой пушок; остальная часть лица ее была покрыта густой тенью; и только когда она поднимала большие глаза свои, то иногда две искры света отделялись в темноте; это лицо было одно из тех, какие мы видим во сне редко, а наяву почти никогда. - Ее грудь тихо колебалась, порой она нагибала голову, всматриваясь в свою работу, и длинные космы волос вырывались из-за ушей и падали на глаза; тогда выходила на свет белая рука с продолговатыми пальцами; одна такая рука могла бы быть целою картиной!

  Борис Петрович взошел; обе встали.

  - Я привез нового холопа, сказал он. - Клад! - нищий, который захотел работать! - он не должен быть слишком боек - это видно по лицу - но зато будет послушен!.. - вот ты увидишь сама - эй! - Вадимка! - живо!

  Взошел безобразный нищий. Госпожа осмотрела его без внимания, как краденый товар... "Какой урод!" - воскликнула она. Но Вадим не слыхал - его душа была в глазах.

  Долго супруг разговаривал с супругой о жатве, льне и хозяйственных делах; и вовсе забыли о нищем; он целый битый час простоял в дверях; куда смотрел он? что думал? - он открыл новую струну в душе своей и новую цель своему существованию. Целый час он простоял; никто не заметил; <Наталья> Сергевна ушла в свою комнату, и тогда Палицын подошел к ее воспитаннице.

  - Как тебе нравится мой новый холоп?

  - Урод! - отвечала Ольга, и вдруг ей послышалось что-то похожее на скрежет зубов. - Охота привозить таких пугал, - продолжала она, - нам бедным пленным птичкам и без них худо!..

  - Оттого худо, что ты не хочешь согласиться, - возразил Борис Петрович и намеревался ее обнять.

  Ольга покраснела и оттолкнула его руку; это движение было слишком благородно для женщины обыкновенной.

  - Плутовка! если бы ты знала, как ты прекрасна: разве у стариков нет сердца, разве нет в нем уголка, где кровь кипит и клокочет? - а было бы тебе хорошо! - если бы - выслушай... у меня есть золотые серьги с крупным жемчугом, персидские платки, у меня есть деньги, деньги, деньги...

  - У вас нет стыда! - отвечала Ольга; Палицын посмотрел на нее - и вспыхнул; - но, услыхав шорох в другой комнате, погрозившись ушел.

  - Боже!.. - это восклицание невольно вырвалось из ее груди; это была молитва и упрек.

  Безобразный нищий все еще стоял в дверях, сложа руки, нем и недвижим - на его ресницах блеснула слеза: может быть, первая слеза - и слеза отчаяния!.. Такие слезы истощают душу, отнимают несколько лет жизни, могут потопить в одну минуту миллион сладких надежд! они для одного человека - что был Наполеон для вселенной: в десять лет он подвинул нас целым веком вперед.

  - Знаешь ли ты своих родителей, Ольга? - сказал Вадим.

  - Странный вопрос! - отвечала она.

  - Знаешь ли ты их, - повторил он таким голосом, который заставил ее содрогнуться; она посмотрела ему пристально в глаза, как будто припоминая нечто давно, давно прошедшее.

  - Я сирота; - мой отец меня оставил, когда я была ребенком, - и отправился бог знает куда - верно очень далеко, потому что он не возвращался - чело Вадима омрачилось, и горькая язвительная улыбка придала чертам его, слабо озаренным догорающей свечой, что-то демонское.

  - Хочешь ли знать куда?

  - Хочу!.. - и влажные глаза ее ярко заблистали.

  - Подумай, - я для тебя человек чужой - может быть, я шучу, насмехаюсь!.. подумай: есть тайны, на дне которых яд, тайны, которые неразрывно связывают две участи; есть люди, заражающие своим дыханием счастье других; всё, что их любит и ненавидит, обречено погибели... берегись того и другого - узнав мою тайну, ты отдашь судьбу свою в руки опасного человека: он не сумеет лелеять цветок этот: он изомнет его...

  - Хочу знать непременно... - воскликнула неопытная девушка.

  Она посмотрела вокруг - нищего уже не было в комнате.

  

  

  

  Глава IV

  

  Прошло двое суток - Вадим еще не объявлял своей тайны... Ужели он только хотел подстрекнуть женское любопытство? если так, то он вполне достиг своей цели. Под разными предлогами, пренебрегая гнев госпожи своей, Ольга отлучалась от скучной работы и старалась встретить где-нибудь в отдаленной пустой комнате Вадима; и странно! она почти всегда находила его там, где думала найти, - и тогда просьбы, ласки, все хитрости были употребляемы, чтобы выманить желанную тайну, - однако он был непреклонен; умел отвести разговор на другой предмет, занимал ее разными рассказами - но тайны не было; она дивилась его уму, его бурному нраву, начинала проникать в его сумрачную душу и заметила, что этот человек рожден не для рабства: - и это заставило ее иметь к нему доверенность; немудрено; - власть разлучает гордые души, а неволя соединяет их.

  Однажды она взяла его за руку.

  - Не правда ли я очень безобразен! - воскликнул Вадим. Она пустила его руку. - Да, - продолжал он. - Я это знаю сам. - Небо не хотело, чтоб меня кто-нибудь любил на свете, потому что оно создало меня для ненависти; - завтра ты всё узнаешь: - на что мне беречь тебя? - О, если б... не укоряй за долгое молчанье. - Быть может, настанет время и ты подумаешь: зачем этот человек не родился немым, слепым и глухим - если он мог родиться кривобоким и горбатым?..

  Поведение Вадима с прочими слугами было непонятно, потому что его цели никто не знал; я объясню его, сколько можно, следующим разговором; на крыльце дома сидело двое слуг, один старый, другой лет двадцати; вот слова их:

  - Заметь, Федька, что кто из грязи вышел, тот лезет в золото! - как этот Вадимка загордился - эдакой урод - мне никогда никакого уважения не делает - когда сам приказчик меня всегда отличает - да и к барину как умеет он подольститься: словно щенок! - Экой век стал нехристиянской.

  - Не скажу, дядя Ипат!.. он всегда со мной ласков - парень лихой; с ним держи ухо востро: тотчас на удочку подцепит - вот, например, вчера...

  - Что вчера?

  - Я тебе расскажу эту штуку, дядя... слушай... вчера барин разгневался на Олешку Шушерина и приказал ему влепить 25 палок; повели Олешку на конюшню - сам приказчик и стал его бить; 25 раз ударил да и говорит: это за барина - а вот за меня - и занес руку. Вадим всё это время стоял поодаль, в углу: брови его сходились и расходились. - В один миг он подскочил к приказчику и сшиб его на землю одним ударом. На губах его клубилась пена от бешенства, он хотел что-то вымолвить - и не мог.

  - Жаль! - возразил старик, - не доживет этот человек до седых волос. - Он жалел от души, как мог, как обыкновенно жалеют старики о юношах, умирающих преждевременно, во цвете жизни, которых смерть забирает вместо их, как буря чаще ломает тонкие высокие дерева и щадит пни столетние.

  Зачем Вадим старался приобрести любовь и доверенность молодых слуг? - на это отвечаю: происшествия, мною описанные, случились за 2 месяца до бунта пугачевского.

  Умы предчувствовали переворот и волновались: каждая старинная и новая жестокость господина была записана его рабами в книгу мщения, и только кровь <его> могла смыть эти постыдные летописи. Люди, когда страдают, обыкновенно покорны; но если раз им удалось сбросить ношу свою, то ягненок превращается в тигра: притесненный делается притеснителем и платит сторицею - и тогда горе побежденным!..

  Русский народ, этот сторукий исполин, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его; он желает быть наказываем, но справедливо, он согласен служить - но хочет гордиться своим рабством, хочет поднимать голову, чтоб смотреть на своего господина, и простит в нем скорее излишество пороков, чем недостаток добродетелей! В 18 столетии дворянство, потеряв уже прежнюю неограниченную власть свою и способы ее поддерживать, - не умело переменить поведения: вот одна из тайных причин, породивших пугачевский год!

  

  

  

  [Глава V]

  

  Но обратимся к нашему рассказу.

  Дом Бориса Петровича стоял на берегу Суры, на высокой горе, кончающейся к реке обрывом глинистого цвета; кругом двора и вдоль по берегу построены избы, дымные, черные, наклоненные, вытягивающиеся в две линии по краям дороги, как нищие, кланяющиеся прохожим; по ту сторону реки видны в отдалении березовые рощи и еще далее лесистые холмы с чернеющимися елями, налево низкий берег, усыпанный кустарником, тянется гладкою покатостью - и далеко, далеко синеют холмы, как волны. Вечернее солнце порою играло на тесовой крыше и в стеклах золотыми переливами, раскрашенные резные ставни, колеблемые ветром, стучали и скрып<ели>, качаясь на ржавых петлях. Вокруг старинного дома обходит деревянная резной работы голодарейка, служащая вместо балкона; здесь, сидя за работой, Ольга часто забывала свое шитье и наблюдала синие странствующие воды и барки с белыми парусами и разноцветными флюгерями. Там люди вольны, счастливы! каждый день видят новый берег - и новые надежды! - Песни крестьян, идущих с сенокоса, отдаленный колокольчик часто развлекали ее внимание - кто едет, купец? барин? почта? - но на что ей!.. не всё ли равно... и все-таки не худо бы узнать.

  Какая занимательная, полная жизнь, не правда ли?

  Теперь она попала из одной крайности в другую: теперь, завернувшись в черную бархатную шубейку, обшитую заячьим мехом, она трепеща отворяет дверь на голодарейку. - Чего тебе бояться, неопытная девушка: Борис Петрович уехал в город, его жена в монастырь, слушать поучения монахов и новости и<з> уст богомолок, не менее ею уважаемых.

  Кто идет ей навстречу. - Это Вадим. - Она вздрогнула; - она побледнела, потому что настала роковая минута.

  - Что с тобою, - сказал он.

  - Ничего...

  - А! понимаю! - он закусил губы: - ты меня испугалась...

  - Зачем мне бояться тебя, - отвечала гордо Ольга.

  - Тем лучше! - продолжал он... - это уже много значит - так я тебе не страшен! не отвратителен... о мой создатель! вот великое блаженство! право, мне кажется это первое... - он остановился...

  - Послушай, что если душа моя хуже моей наружности? но разве я виноват... я ничего не просил у людей, кроме хлеба - они прибавили к нему презрение и насмешки... я имел небо, землю и себя, я был богат всеми чувствами... видел солнце и был доволен... но постепенно всё исчезло: одна мысль, одно открытие, одна капля яда - берегись этой мысли, Ольга.

  - Для чего мы здесь, - спросила она с нетерпением.

  - Я здесь для того, чтобы тебя видеть.

  - А я совсем не для того...

  - Опять, опять! - воскликнул Вадим. - Послушай, если хочешь чего-нибудь добиться от меня, то не намекай о моем безобразии: я завистлив, я зол, я всё, что ты хочешь... но пощади меня. - Он закрыл лицо обеими руками. - Ей стало жалко: этот человек, одаренный величайшим самолюбием, просил у нее, слабой девушки, у нее, еще более, чем он, беззащитной, сожаления - или нет... меньше... он просил, чтоб она его не оскорбляла.

  Такие речи иногда трогают женское сердце.

  Она прервала неприятное молчание:

  - Ты говорил, Вадим, что знаешь, где мой отец?..

  Он задумался:

  - Обещай никогда не укорять меня за то, что я тебе открыл свою тайну.

  - Никогда.

  - Слушай же: твой отец был дворянин - богат - счастлив - и, подобно многим, кончил жизнь на соломе... ты вздрогнула... но это еще ничего!..

  - О, если это ничего - то не продолжай.

  - Нет слушай: у него был добрый сосед, его друг и приятель, занимавший первое место за столом его, товарищ на охоте, ласкавший детей его, - сосед искренний, простосердечный, который всегда стоял с ним рядом в церкви, снабжал его деньгами в случае нужды, ручался за него своею головою - что ж... разве этого не довольно для погибели человека? - погоди... не бледней... дай руку: огонь, текущий в моих жилах, перельется в тебя... слушай далее: однажды на охоте собака отца твоего обскакала собаку его друга; он посмеялся над ним: с этой минуты началась непримиримая вражда - 5 лет спустя твой отец уж не смеялся. - Горе тому, кто наказал смех этот слезами! Друг твоего отца открыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова, неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти... и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея... я не знаю, каким образом всё это сделалось... но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? - как, небо!.. в продолжение 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови - твоей - его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.

  - Вадим, что сказал ты.

  - Благодарность! - продолжал он с горьким смехом. - Благодарность! Слово, изобретенное для того, чтоб обманывать честных людей!.. слово, превращенное в чувство! - о, премудрость небесная!.. как легко тебе из ничего сделать святейшее чувство!.. нет, лучше издохнуть с голода и жажды в какой-нибудь пустыне, чем быть орудием безумца и лизать руку, кидающую мне остатки пира... - о, благодарность!..

  И он ходил взад и вперед скорыми шагами, сжав крестом руки, - и, казалось, забыл, что не сказал имени коварного злодея... и, казалось, не замечал в лице несчастной девушки страх неизвестности и ожидания... он был весь погребен сам в себе, в могиле, откуда также никто не выходит... в живой могиле, где также есть червь, грызущий вечно и вечно ненасытный.

  Безобразные черты Вадима чудесно оживились, гений блистал на челе его, - и глаза, если б остановились в эту минуту на человеке, то произвели бы действие глаз василиска: но они были обращены вверх!..

  - Я отгадала! - воскликнула молодая девушка, подойдя с твердостию к Вадиму... - я поняла тебя!.. это Борис Петрович...

  Она в самом деле отгадала: великие души имеют особенное преимущество понимать друг друга; они читают в сердце подобных себе, как в книге, им давно знакомой; у них есть приметы, им одним известные и темные для толпы; одно слово в устах их иногда целая повесть, целая страсть со всеми ее оттенками.

  Палицын был тот самый ложный друг, погубивший отца юной Ольги - и взявший к себе дочь, ребенка 3 лет, чтобы принудить к молчанию некоторых дворян, осуждавших его поступок; он воспитал ее как рабу, а хвалился своею благотворительностию; десять лет тому назад он играл ее кудрями, забавлялся ее ребячествами и теперь в мыслях готовил ее для постыдных удовольствий. Это было также мщение в своем роде... кто бы подумал!.. столько страданий за то, что одна собака обогнала другую... как ничтожны люди! как верить общему мнению! - Палицын слыл честнейшим человеком во всем околотке - и точно! он погубил только одно семейство.

  Я сказал, что великие души понимают друг друга, потому-то Вадим смотрел на нее без удивления, но с тайным восторгом.

  Она схватила его за руку и повлекла в комнату, где хрустальная лампада горела перед образами и луч ее сливался с лучом заходящего солнца на золотых окладах, усыпанных жемчугом и каменьями; - перед иконой богоматери упала Ольга на колени, спина и плечи ее отделяемы были бледнеющим светом зари от темных стен, а красноватый блеск дрожащей лампады озарял ее лицо, вдохновенное, прекрасное, слишком прекрасное для чувств, которые бунтовали в груди ее; Вадим не сводил глаз с этого неземного существа, как будто был счастлив.

  Ольга сорвала с шеи богатое ожерелье и бросила его на землю.

  - Так уничтожаю последний остаток признательности... боже! боже! я невиновна... ты, ты сам дал мне вольную душу, а он хотел сделать меня рабой, своей рабой!.. невозможно! невозможно женщине любить за такое благодеяние... терпеть, страдать я согласна... но не требуй более; боже! если б ты теперь мне приказал почитать его своим благодетелем - я и тебя перестала бы любить!.. моя жизнь, моя судьба принадлежат тебе, создатель, и кому ты хочешь - но сердце в моей власти!..

  Слезы покатились из глаз ее, она склонила голову, рука ее дрожала в руке Вадима...

  - Я твой брат! - воскликнул он вне себя.

  Она обернулась, встала... как будто не поняла... как будто ужаснулась... Руки ее опустились, как руки умершей, и сомкнутые уста удерживали дыхание.

  - Я твой брат! - повторил он дрожащим, страшным голосом.

  Она молчала.

  Вадим взглянул на нее в последний раз, схватил себя за голову и вышел; и выходя остановился у двери... и в продолжение одной минуты он думал раздробить свою голову об косяк... но эта безумная мысль скоро пролетела... он вышел.

  - Брат! - сказала Ольга, смотря ему вослед. - Брат! И без сил она упала на стул.

  

  

  

  Глава VI

  

  Борис Петрович был чрезвычайно доволен своим горбачем (так в доме называли Вадима). Горбач везде почти следовал за ним, на охоту, в поле, на пашню, - исполнял его малейшие желания, предугадывал их. Одним словом, делал всё, чем мог приобрести доверенность, - и если ему удавалось, то неизъяснимая радость процветала на этом суровом лице, которое выражало все чувства, все, - кроме одного, любимого сокровища, хранимого на черный день. Если Борис Петрович хотел наказать кого-нибудь из слуг, то Вадим намекал ему всегда, что есть наказания, которые жесточе, и что вина гораздо больше, нежели Палицын воображал; - а когда недосказанный совет его был исполнен, то хитрый советник старался возбудить неудовольствие дворни, взглядом, движеньями помогал им осуждать господина; но никогда ничего не говорил такого, что? бы могло быть пересказано ко вреду его - к неудовольствию рабов или помещика. Он был враждебный Гений этого дома.

  Однажды, не знаю зачем, Палицын велел его позвать; искали горбача - не нашли. Так это и осталось.

  День был жаркий, серебряные облака тяжелели ежечасно; и синие, покрытые туманом, уже показывались на дальнем небосклоне; на берегу реки была развалившаяся баня, врытая в гору и обсаженная высокими кустами кудрявой рябины; около нее валялись груды кирпичей, между коими вырастала высокая трава и желтые цветы на длинных стебельках. Тут сидел Вадим; один, облокотяся на свои колена и поддерживая голову обеими руками; он размышлял; тени рябиновых листьев рисовались на лице его непостоянными арабесками и придавали ему вид таинственный; золотой луч солнца, скользнув мимо соломенной крыши, упадал на его коленку, и Вадим, казалось, любовался воздушной пляской пылинок, которые кружились и подымались к солнцу.

  Вчера он открылся Ольге; - наконец он нашел ее, он встретился с сестрой, которую оставил в колыбели; наконец... о! чудна природа; далеко ли от брата до сестры? - а какое различие!.. эти ангельские черты, эта демонская наружность... Впрочем разве ангел и демон произошли не от одного начала?..

  Однако Вадим заметил в ней семейственную гордость, сходство с его душой, которое обещало ему много... обещало со временем и любовь ее... эта надежда была для него нечто новое; он хотел ею завладеть, он боялся расстаться с нею на одно мгновение... - и вот зачем он удалился в уединенное место, где плеск волны не мог развлечь думы его; он не знал, что есть цветы, которые чем более за ними ухаживают, тем менее отвечают стараниям садовника; он не знал, что, слишком привязавшись к мечте, мы теряем существенность; а в его существенности было одно мщение.

  Постепенно мысли его становились туманнее; и он полусонный лег на траву - и нечаянно взор его упал на лиловый колокольчик, над которым вились две бабочки, одна серая с черными крапинками, другая испещренная всеми красками радуги; как будто воздушный цветок или рубин с изумрудными крыльями, отделанный в золото и оживленный какою-нибудь волшебницей; оба мотылька старались сесть на лиловый колокольчик и мешали друг другу, и когда один был близко, то ветер относил его прочь; наконец разноцветный мотылек остался победителем; уселся и спрятался в лепестках; напрасно другой кружился над ним... он был принужден удалиться. У Вадима был прутик в руке; он ударил по цвету и убил счастливое насекомое... и с каким-то восторгом наблюдал его последний трепет!..

  И бог знает отчего в эту минуту он вспомнил свою молодость, и отца, и дом родной, и высокие качели, и пруд, обсаженный ветлами... всё, всё... и отец его представился его воображению, таков, каким он возвратился из Москвы, потеряв свое дело... и принужденный продать всё, что у него осталось, дабы заплатить стряпчим и суду. - И потом он видел его лежащего на жесткой постели в доме бедного соседа... казалось, слышал его тяжелое дыхание и слова: отомсти, сын мой, извергу... чтоб никто из его семьи не порадовался краденым куском... и вспомнил Вадим его похороны: необитый гроб, поставленный на телеге, качался при каждом толчке; он с образом шел вперед... дьячок и священник сзади; они пели дрожащим голосом... и прохожие снимали шляпы... вот стали опускать в могилу, канат заскрыпел, пыль взвилась...

  Кровь кинулась Вадиму в голову, он шепотом повторил роковую клятву и обдумывал исполнение; он готов был ждать... он готов был всё выносить... но сестра! если... о! тогда и она поможет ему... и без трепета он принял эту мысль; он решился завлечь ее в свои замыслы, сделать ее орудием... решился погубить невинное сердце, которое больше чувствовало, нежели понимало... странно! он любил ее; - или не почитал ли он ненависть добродетелью?..

  Вдруг над ним раздался свист арапника, и он почувствовал сильную боль во всей руке своей; - как тигр вскочил Вадим... перед ним стоял Борис Петрович и осыпал его ругательствами.

  Кланяясь, слушал он и с покорным видом последовал за Палицыным в дом, где слуги встретили его с насмешливыми улыбками, которые говорили: пришел и твой черед.

  С этих пор Вадим ни разу не забывал своей должности.

  

  

  

  [Глава VII]

  

  Под-вечер приехали гости к Палицыну; Наталья Сергевна разрядилась в фижмы и парчевое платье, распудрилась и разрумянилась; стол в гостиной уставили вареньями, ягодами сушеными и свежими; Генадий Василич Горинкин, богатый сосед, сидел на почетном месте, и хозяйка поминутно подносила ему тарелки с сластями; он брал из каждой понемножку и важно обтирал себе губы; он был высокого росту, белокур и вообще довольно ловок для деревенского жителя того века; и это потому быть может, что он служил в лейб-кампанцах; 25 лет вышед в отставку, - он женился и нажил себе двух дочерей и одного сына; - Борис Петрович занимал его разговорами о хозяйстве, о Москве и проч., бранил новое, хвалил старое, как все старики, ибо вообще если человек сам стал хуже, то всё ему хуже кажется; - поздно вечером, истощив разговор, они не знали, что начать; зевали в руку, вертелись на местах, смотрели по сторонам; но заботливый хозяин тотчас нашелся:

  - Малой! Египетского, - закричал он, в восторге от своей мысли; - принесли две фляги и две большие серебряные кружки; - начали пить, потом спорить, хохотать и целоваться; - щеки их разгорелись, и воображение, охлажденное годами, закипело.

  - Потешить ли тебя, сосед любезный! - воскликнул Палицын.

  - А что?

  - Да уж то, что твоей милости и в голову не придет; любишь ли ты пляску?.. а у меня есть девочка - чудо... а как пляшет!.. жжет, а не пляшет!.. я не монах, и ты не монах, Васильич...

  - Избави Христос...

  - И точно так!..

  - Ну что же?

  - Да уж то!.. мать моя, женушка, Наталья Сергевна, - вели Оленьке принарядиться в шелковый святошный сарафан да выйти поплясать; а других пришли петь, да песельников-то нам побольше, знаешь, чтоб лихо... - он захохотал, сам верно не зная чему; и начал потирать руки, заране наслаждаясь успехом своей выдумки; - этот человек, обыкновенно довольно угрюмый, теперь был совершенный ребенок.

  Наталья Сергевна приказала сбираться песельникам, а сама вышла искать Ольгу.

  Где была Ольга?..

  В темном углу своей комнаты она лежала на сундуке, положив под голову свернутую шубу; она не спала; она еще не опомнилась от вчерашнего вечера; укоряла себя за то, что слишком неласково обошлась с своим братом... но Вадим так ужаснул ее в тот миг! - Она думала целый день идти к нему, сказать, что она точно достойна быть его сестрой и не обвиняет за излишнюю ненависть, что оправдывает его поступок и удивляется чудесной смелости его.

  Со свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую комнату, где лежала Ольга; стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала на столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой... здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквами; - здесь, когда зимой шумела метелица и снег белыми клоками упадал на тусклое окно и собирался перед ним в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку, на белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают у девушки в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада заставляла плакать, вырывала иголку из рук.

  - Вставай, Ольга! - закричала Наталья Сергевна, сердито толкнув ее.

  Ольга вскочила и зажмурилась, встретив свечу прямо перед глазами.

  - Что спала, ленивая...

  - У меня голова болит!

  - Вздор! девчонка молодая... и смеет голова болеть! просто лень, уж так бы и говорила... а то еще лжет... отвечай: спала, лентяйка?

  - Я никогда не лгу.

  - Как! еще смеет отвечать, когда я говорю! спорить! ах грубиянка; да не я ли тебя выкормила и воспитала, да не я ли тебя от нищего отца-негодяя взяла на свои руки... неблагодарная! - нет! этот народ никогда не чувствует благодеяний! как волка ни корми, а всё в лес глядит... да не смей строить рож, когда я браню тебя!.. стой прямо и не морщись - ты забываешь, кто я?

  Ольга хотела что-то сказать, но удержалась; презрение изобразилось на лице ее; мрачный пламень, пробужденный в глазах, потерялся в опущенных ресницах; она стояла, опустив руки, с колеблющейся грудью и обнаженными плечами, и неподвижно внимала обидным изречениям, которые рассердили, испугали бы другую.

  - Поди надень шелковый сарафан и выходи плясать... чтоб голова не болела... слышишь... скорей же!.. да не больно финти перед Борисом Петровичем!.. а не то я тебе дам знать!.. ведь вы все ради заманить барскую милость... берегись...

  Ольга молчала - но вся вспыхнула... и если б Наталья Сергевна не удалилась, то она не вытерпела бы далее; слезы хотели брызнуть из глаз ее, но женщина иногда умеет остановить слезы... - Как! ее подозревают, упрекают? - и в чем! - о! где ее брат! пускай придет он и выслушает ее клятву помогать ему во всем, что дышит местию и разрушением; пускай посвятит он ее в это грозное таинство, - она готова!..

  Теперь она будет уметь отвечать Вадиму, теперь глаза ее вынесут его испытывающие взгляды, теперь горькая улыбка не уничтожит ее твердости; - эта улыбка имела в себе что-то неземное; она вырывала из души каждое благочестивое помышление, каждое желание, где таилась искра добра, искра любви к человечеству; встретив ее, невозможно было устоять в своем намеренье, какое бы оно ни было; в ней было больше зла, чем люди понимать способны.

  Ольгу ждут в гостиной, Борис Петрович сердится; его гость поминутно наливает себе в кружку и затягивает плясовую песню... наконец она взошла: в малиновом сарафане, с богатой повязкой; ее темная коса упадала между плечми до половины спины; круглота, белизна ее шеи были удивительны; а маленькая ножка, показываясь по временам, обещала тайные совершенства, которых ищут молодые люди, глядя на женщину как на орудие своих удовольствий; впрочем маленькая ножка имеет еще другое значение, которое я бы открыл вам, если б не боялся слишком удалиться от своего рассказа.

  Она взошла... и встретила пьяные глаза, дерзко разбирающие ее прелести; но она не смутилась; не покраснела; - тусклая бледность ее лица изобличала совершенное отсутствие беспокойства, совершенную преданность судьбе; - в этот миг она жила половиною своей жизни; она походила на испорченный орган, который не играет ни начало, ни конец прекрасной песни.

  Хор затянул плясовую. - Начинай же, Оленька! - закричал Палицын, - не стыдись!.. она вздрогнула; ей пришло на мысль, что она будет плясать перед убийцею отца своего; - эта мысль как молния ворвалась в ее душу и озарила там следы минувшего; и все обиды, все несправедливости, унижения рабства, одним словом, жизнь ее встала перед ней, как остов из гроба своего; и она почувствовала его упрек...

  Если б можно было изобразить страдание этого нежного существа, то трудно было бы поверить, что она не лишилась рассудка!.. потому что ее ресницы были сухи, и сжатые дрожащие губы не пропустили ни одного вздоха. - "Что же! красотка моя, начинай!.. небось - ты так хороша сегодня!.." - кричали оба помещика; что за лестное поощрение! не правда ли.

  Ольга окинула взором всю комнату, надеясь уловить хотя одно сожаление... неуместная надежда; - подлая покорность, глупая улыбка встретили ее со всех сторон - рабы не сожалели об ней, - они завидовали! - пускай завидуют, подумала Ольга; это будет им наказание.

  Она начала плясать.

  Движения Ольги были плавны, небрежны; даже можно было заметить в них некоторую принужденность, ей несвойственную, но скоро она забылась; и тогда душевная буря вылилась наружу; как поэт, в минуту вдохновенного страданья бросая божественные стихи на бумагу, не чувствует, не помнит их, так и она не знала, что делала, не заботилась о приличии своих движений, и потому-то они обворожили всех зрителей; это было не искусство - но страсть.

  И вдруг она остановилась, опомнилась, опустила пылающие глаза, голова ее кружилась; все предметы прыгали перед нею, громкие напевы слились для нее в один звук, нестройный, но решительный, в один звук воспоминания...

  Она посмотрела вокруг, ужаснулась... махнула рукой и выбежала.

  Борис Петрович встал и, качаясь на ногах, последовал за нею; раскаленные щеки его обнаруживали преступное желание, и с дрожащих губ срывались несвязные слова, но слишком ясные для окружающих.

  Дверь в комнату Ольги была затворена; он дернул, и крючок расскочился; она стояла на коленах, закрыв лицо руками и положив голову на кровать; она не слыхала, как он взошел, потому что произнесла следующие слова: "отец мой! не вини меня..."

  - Теперь ты не вывернешься! - воскликнул захохотавши Борис Петрович; - я человек добрый - и ты человек добрый; следовательно...

  Она вскочила и, устремив на него мутный взор, казалось, не понимала этих слов; - он взял ее за руку; она хотела вырваться - не могла; сев на постель, он притянул ее <к> себе и начал целовать в шею и грудь; у нее не было сил защищаться; отвернув лицо, она предавалась его буйным ласкам, и еще несколько минут - она бы погибла.

  Но вдруг раздался шум, и вбежала хозяйка; между достойными супругами начался крик, спор... однако Наталье Сергевне благодаря винным парам удалось вывести мужа; долго еще слышен был хриплый бас его и пронзительный дишкант Натальи Сергевны; наконец всё утихло - и Ольга тогда только уверилась, что все ее оставили.

  Она слышала, как стучало ее испуганное сердце и чувствовала странную боль в шее; бедная девушка! немного повыше круглого плеча ее виднелось красное пятно, оставленное губами пьяного старика... Сколько прелестей было измято его могильными руками! сколько ненависти родилось от его поцелуев!.. встал месяц; скользя вдоль стены, его луч пробрался в тесную комнату, и крестообразные рамы окна отделились на бледном полу..