Бичурин Иакинф - В. Н. Кривцов. Отец Иакинф

подоконниках просители. Были тут и запыленные, в лаптях, сельские дьячки и псаломщики из дальних приходов, и священники из самой Казани, и вдовые попадьи да дьяконицы, и просто странники.

   Никита сел с краю.

   Время тянулось томительно. Не слышно было не то что веселой шутки, но и говорили-то вполголоса - так, перешептывались друг с дружкой, не рискуя нарушить гнетущей тишины. Порой, правда, кто-нибудь забывался и повышал голос, но тотчас раздавалось предостерегающее "тсс!" или из-за стены доносилось сердитое: "Эй вы, чего расшумелись там!" - и снова все затихало. Время от времени через приемную проходили заспанные конситорские чиновники, ни на кого не глядя, будто и вовсе не замечая просителей.

   - Сам-то нынче злой, видать с похмелья,- сказал сидевший рядом дьяком, имея в виду консисторского секретаря.- Я вот презент припас,- показал он на полуштоф под полой рясы.- Да боюсь - не мало ли?

   - Не угадаешь! - пожал плечами седенький священник.- А что припас - правильно. Не без того. Я тебе так скажу, отец диакон, он и для полуштофа водки, и для фунта чая доступен, и для целкового, и для полтинника, да и от двугривенного не откажется. Все по тому судя, что у тебя за дело. Однако же и для наипервейшего в епархии иерея будет он недоступен, ежели тот возымеет дерзость явиться к нему с пустыми руками.

   С каждой минутой Никита все больше терял надежду. Но тут дверь из канцелярии отворилась и на пороге показалась высокая нескладная фигура в порыжевшем сюртуке со следами чернил и табака на лацканах.

   "Да никак это Петруха Алексеев? - удивился Никита.- Ну конечно, Петруха! У кого еще сыщешь такую долговязую фигуру?" В семинарии его иначе и не звали, как Непомерным. Он учился с Никитой до синтаксимы и был исключен за великовозрастие и малоуспешие. Рассказывали, что он подался в консисторию. Как же он об этом забыл?

   Никита поднялся навстречу.

   - Бичурин? Какими судьбами? - обрадовался тот, заметив Никиту.- А ну-ка выйдем.- И он направился к двери.

   С Алексеевым Никита был не то что дружен - два года сидели на одной парте. Случалось, Никитa подсказывал ему при ответах, да и в кулачных боях на Кабане они были в одной команде. На науки внешние - светские - Алексеев давно махнул рукой: обучался только закону божию, церковным уставам да нотному пению. Для занятия причетнических мест это было необходимо в первую очередь. Но потом охота идти в дьячки у него пропала, а что семинарии ему все равно не кончить, становилось ясно, и Непомерный, обладая завидным почерком (это, пожалуй, единственное, что он вынес из бурсы), притулился в консистории и вот уже несколько лет служил тут канцеляристом.

   - Зайдем-ка, - предложил он. - Надобен опрокидонтик, хоть самой махонькой, а то голова что-то трещит.

   Они зашли в питейную у самых ворот кремля.

   Алексеев опрокинул шкалик, закусил соленым огурцом и приметно оживился.

   - Так что у тебя за дело? Выкладывай!

   Никита рассказал.

   - Да-а, друже...- протянул, выслушав его, Непомерный.- Дело щекотливое, поелику, сам разумеешь, не надлежало попу по духовному регламенту ходить к мужику на помочь. Да и видно, много был пьян, коль не заметил, как у него кто-то пальцы отсек. Ну да ничего! Что выпито, то выпито, тому и счетов нет. Да и бог милостив. А по старой дружбе мы все сие обделаем в наипревосходном виде. Ну, само собой, придется выставить секретарю бутылку рому, без того, друже, сам разумеешь, не обойтись. Секретарь - это ты возьми во внимание - лицо в консистории наипервейшее,- продолжал он, понижая голос.- Все дела к преосвященному чрез секретаря поступают. А ведь много от того зависит, как его преосвященству репорт преподнесть. Можно так доложить, что такой пудромантель выйдет - не очухаешься. А можно и этак... Словом, приходи завтра, да про ром не запамятуй, а я все подготовлю в наипревосходном виде.

   Через два дня у Никиты уже был на руках указ преосвященного из Казанской консистории в Чебоксарское духовное правление. В указе было прописано: "Место священника Воскресенской церкви села Бичурина Якова Данилова предоставить за сыном и велеть означенного священника сыну, обучающемуся в академии, получать надлежащий доход, а о приключившемся оному священнику таковом нещастном случае учинить на законном основании следствие и оное прислать в Консисторию при репорте немедленно".

   До дому Никита добрался быстро: выдался попутчик - знакомый Саблуковым гимназист. Ехал он на вакации в отцовское имение неподалеку от Чебоксар и прихватил Никиту с собой.

   Когда они с Саней подошли к квартире гимназиста на Проломной, у подъезда уже стояла ямщицкая тройка. От запаха дегтя, рогожи и лошадиного пота сердце защемило тоской по родному дому.

   Ездить на почтовых прежде Никите не доводилось. Все ему было внове. Ямщик попался лихой. Чтобы потешить сидевшего в тарантасе барчука и заслужить на водку, он пустил тройку во весь опор. Никиту охватило еще не испытанное наслаждение стремительного полета. Звенел и прыгал под дугой колокольчик, гремели бубенцы на пристяжных, а мимо мелькали пожелтевшие уже хлеба, овраги, кресты на погостах, русские, татарские, чувашские деревни и сёла. Гудели под колесами мосты, а над головой плыли летние брюхатые облака.

   Быстро мелькали версты. Утром миновали скрипучий перевоз через Свиягу, а под вечер, когда тени от лошадей вытягивались все длиннее, поравнялись с перекрестком, откуда начиналась знакомая тропа на Бичурино.

   В родное село он добрался уже на закате. Горел на солнце крест над жестяным куполом почерневшей тесовой церкви. Вот по другую сторону Поповского оврага отчий дом, зажатый между обывательских хмельников, садик в два десятка яблонь и изба, мало чем отличающаяся от таких же бревенчатых чувашских изб,- разве что трубой над крышей.

   Скрипнула калитка, и на крыльце показалась мать. Увидев сына, она вскрикнула и бросилась к нему. Никита прижал к себе родную, с серебряными нитями в волосах, материнскую голову.

  

  

   Рано утром его разбудили птицы.

   Он не сразу сообразил, где находятся. За долгие годы бурсацкой жизни Никита привык вставать затемно и видеть по утрам одно и то же. В большой комнате с низким сводчатым потолком спало их человек шестьдесят. Спальня едва освещалась двумя сальными огарками, плававшими в воде, налитой в жестяные плошки. На все лады храпели кругом пииты, риторы и философы.

   А тут не храп, а пение птиц, не одуряющая вонь переполненной бурсаками спальни, а чистый, как родник, воздух, духовитый запах омытого росой хмеля и теплого парного молока.

   Где-то вдали запел пастуший рожок.

   Никита вскочил на ноги и вышел из шалаша.

   Еще не рассеялись синие ночные тени, но легкие облака над головой уже порозовели, над лесом у самого окоема пробежала узкая яркая полоса. Вот такая же, только пошире, поползла по земле, все ближе, ближе; теплый луч коснулся лица, и Никита невольно зажмурился: взошло солнце.

   Дома еще спали, и он спустился к реке.

   Поговорить с отцом вчера не удалось. Днем тот крестил сына у богатого мужика на выселках. А что за крестины без пива? Никита знал: пиво тут варят хмельное, пьяное и батюшку вчера на радостях так напотчевали, что вечером привели домой под руки. Даже поднявшаяся с приездом сына кутерьма отца не разбудила.

   Да-а, мудрено, видно, сельскому священнику не спиться, подумал Никита. Для этого надобно обладать железной волей или воловьим чревом. В самом деле, пригласят ли священника прочитать молитву роженице, причастить ли больного, помянуть ли покойника - без пива не обойтись. Так уж заведено сысстари, с первых дней крещения отцов и дедов.

   Никите и самому не раз доводилось ходить с отцом по приходу - на пасху и на святки. В каждой избе неизменные угостки, как тут говорили. Помнит Никита, обошли они как-то с отцом и дьяконом десятка два дворов, заходят к одному чувашину из новокрещенов,- молебен служить надобно, а дьякон как сквозь землю провалился. Побежал Никита на розыски. А дьякон, пока отец в избе воду святил, к соседской молодухе пристал. Муж, здоровенный, горячий чувашин, вступился за жену. Тот - в драку, вот мужики его орарем {Орарь - часть дьяконского облачения, идущая через левое плечо перевязь с вышитыми на ней крестами.} к столбу и привязали. Окружили незадачливого волокиту мальчишки, смеются, языки показывают, дьякон орет громким, хоть и нетвердым, голосом, порывается на них броситься, да где там: руки за спиной скручены и сам крепко к столбу приторочен.

   ...До обеда Никита бродил по селу и все примерялся: а что, если б тут, рядом с ним, жила Таня? И отчий сад яблоневый показался ему маленьким, и изба покосившейся, и горница, в которой мать собрала обед, какой-то уж чересчур низенькой, и бревенчатые стены закопченными дочерна.

   К обеду был подан не хлеб, а сухари. Их размачивали в деревянной мисе. Только Никите мать отрезала ломоть свежего хлеба, видно полученного вчера за крестины.

   - Что же вы щи с сухарями хлебаете? - спросил Никита.

   - Сухари еще с пасхальных хлебов остались,- ответила мать.

   "Да я мог бы об этом и не спрашивать",- подумал Никита. Он хорошо знал: платили священнику в деревнях натурой. Хлебы, что получают за случайные требы - за крестины, молитву, благословение, конечно, не залеживаются и сразу идут на стол. Ну а с пасхальными караваями выход один - сушить на сухари. Разве он забыл, что хлеб черствый, с плесенью бурсаки называют поповским?

   Никита поглядывал кругом, и в глаза бросалось то, чего не замечал прежде,- облезлые деревянные ложки, щербатая столешница, иссеченная глубокими трещинами, двухпалая рука отца.

   Разговор шел о разных домашних делах.

   - А Ильюшка-то как вымахал,- кивнул Никита на уплетавшего щи младшего брата.- Сколько ему?

   - Седьмой годик пошел.

   - Скоро в семинарию. Хочешь, Ильюша? - спросил Никита.

   - Не. Не хочу в попы, хочу в гусары.

   Все, кроме отца, рассмеялись.

   - Ишь гусар выискался! - ласково потрепал брата Никита.

   - Летось проходил через село эскадрон гусарский,- пояснила мать. - Каски да епанчики, ментиками, что ли, они прозываются, на солнце так и горят. Вот с той поры гусарами и бредит.

   - Тоже мне гусар! - нахмурился отец и повернулся к старшему сыну: - А ты бы похлопотал, Никитушка, о казенном-то коште для брата. Содержать его на своем мне не под силу.

   Вскоре разговор зашел о первом священнике села отце Петре.

   - Тошно служить в одном приходе с ним, ох тошно!- вздохнул отец.- Дня через три или четыре после злодейства, о котором я тебе отписал, в отношении матери твоей изъявлял он весьма странные поползновения.

   - Что, что? - встревожился Никита.

   - А вот слушай. Случилось мне из дому отлучиться, так отец Петр, уж не знаю, для какого умыслу,- не иначе как про небытность мою проведав, подошел к избе нашей и на мать набросился.

   - Как это набросился?

   - А вот так. Крепко, видать, в подгуле был, ну пришел, схватил ее за рубаху, яко неистов, и начал драть на ней ту рубаху.

   - Он и больше б причинил мне побойства, да я вырвалась. Вбежала во двор, вороты да сенные двери за собой заперла, а отец Петр схватил полено, на забор взгромоздился и ну давай браниться по-всякому. "Убью,- кричит,- тебя даже до смерти!" Машет поленом и еще приговаривает: "А ежели и убью тебя, стерву, так заплачу за то сто рублев, и делу конец. А что мне сто рублев,- кричит,- тьфу!"

   - Вот оттого-то и имеем мы крайнюю опасность, как бы он по тем своим угрозам и заподлинно не причинил ей смертного убивства.- Отец приподнял со стола двухпалую свою руку: - Я ведь и про руку на него думаю. Полегчало мне, так уж как я ни старался разведать, кем точно мне пальцы-то отрублены. Из ума иступился, а и поныне никакого известия ни от кого получить не могу. Токмо мнится мне, не иначе как отец Петр содеял сие или кто по его наущению, потому как он на всякое злодейство способен.

   - Так неужто нельзя от него избавиться? В духовное правление или в консисторию на него пожалобиться.

   - И жалились, и жалились! Летось даже в консисторию челобитную на него подали.

   Отец поднялся из-за стола, достал из-за божнины аккуратно завернутую в холстинку бумагу и протянул Никите. То была старательно перебеленная дословная с челобитной, подписанной прихожанами. "Мы, нижеподписавшиеся Казанской губернии, Чебоксарского уезда, Цивильской округи, села Бичурина, церкви Воскресенской,- читал Никита,- свидетельствуем по чистой нашей совести, что первый священник нашей церкви Петр Прокофьев чинит нам, имянованным, так и всего нашего села жителям великие притеснения и приметки, всечасно бранит прихожан непотребными матерными бранями и бьет смертными побои, ходит по селу с иконой в пьянственном образе, и многоразличными способами у прихожан разные незаконные даяния вымогает, и женишек наших блудным воровством бесчестит". Слезно просили прихожане освободить их от отца Петра и заместо него дать им в старшие священники отца Якова, "потому как второй священник нашей церкви Яков Данилов есть человек добрый, не пьяница, не клеветник, не сварлив, не любодеец, в воровстве и обмане не изобличен, поведения честного, да и нашему чувашскому языку весьма заобыкновенен и способен привести чувашей к лутчему исправлению христианской веры".

   - Ну и что же консистория?

   - Не уважили той просьбы челобитчиков в консистории, не уважили. Видно, рука там у отца Петра. А про челобитную он, отец Петр, от кого-то проведал. Незадолго до того ты домой на ваканцыи приезжал. Вот отец Петр и заподозрил, что челобитную мужикам ты сочинил, с той поры и затаил злобу и на тебя, и на меня, и на все семейство наше.

   - Никак я в толк не возьму, отчего первым священником в селе он, а не вы,- сказал Никита.- Вы хоть до грамматики доучились, а отец Петр и вовсе в семинарии не бывал. Да я и не знаю, имеет ли он грамоту-то. Поди выучил наизусть чин богослужения да несколько псалмов и акафистов.

   - Видишь ли, сынок, прежде-то священствовал тут, в селе, отец евоный, Прокопий. Лютый был поп, сказывают. Когда тут недалече войско Пугача проходило, приходские новокрещены, поговаривают, не раз били его, отца Прокопия, разным дреколием. А года за два до того, как меня сюда перевесть, выходит, в одна тысяча семьсот, дай бог памяти, кажись, в семьдесят седьмом году два других священника, уж не ведаю как - в подгуле али по злобе - убили того Прокопия...

   - Ну конечно, в семьдесят седьмом, в тот год ведь Никитушкa родился,- вставила мать.

   - Верно, верно. Ну, знамо дело, от должностей их поотрешили, саном обнетили и - в Сибирь. А на место того Прокопия сына евоного, Петра, назначили. А спустя два года вторым священником меня прислали. До того я в селе Акулево диаконствовал в церкви Успения пресвятой богородицы. Священником служил отец Даниил, дед твой, а я диаконом. Ну вышла ваканцыя, вот меня рукоположили в сан священнический и назначили. Так оно и получилось, что отец Петр первым священником служит, а я вторым. Ведь приход-то евоный. А допрежь того он и вовсе был одноклировый. Приход же немалый - сам знаешь. Не одно ведь Бичурино, а и деревни окрестные да выселки - и на Копере, и на Каняре. Целых двести семьдесят дворов набирается. В храм-то прихожане ходить у нас не горазды. Чувашины - они и Христу молятся, и в шуйтаков своих веруют. Да и до бога далеко, а киреметь {Киремети - злые и крайне опасные божества, обитавшие, по языческим поверьям, при каждом чувашском селении.} рядом. Так что ежели не хочешь ноги протянуть, по приходу ходи - то со святой водой, то с крестом, а то и с иконой. А отец Петр, будь он неладен, и Бичурино, и ближние выселки себе забрал, а мне самые дальние выделил. А я уж стар становлюсь, да и ноги худые, плохо слушают. Боюсь, как бы за слабостию здоровия не пришлось и вовсе or прихода отказаться.

   - Да что вы, батя, вы еще совсем молодцом! Надобно только как-то от отца Петра избавиться, а с десяток лет вы еще послужите.

   - Нет, не протяну столько, сынок. Так что принимай приход, доволи поучился.

   - Мне же богословский класс кончать надобно. Это еще полных два года.

   - Можно б и на философии кончить. Я вон учился всего до грамматики.

   - Нет, отец, прихода я у вас принимать не стану!

   - Да ты посуди: как же мы жить да ребят поднимать будем? Мы с матерью и целкового на черный день не скопили. Одни долги. Оно, конечно, есть дом, усадьба, садик. Так ведь на церковной земле. Останешься без места, волей-неволей все отдашь за бесценок своему восприемнику. То ли дело, как тебя сюда назначат - и место, и все добро тебе передам.

   - Нет, отец, не невольте,- сказал Никита решительно.- В село я не вернусь. А не хотите приход в чужие руки отдать - Татьяне жениха подыскивайте. Она уже совсем невеста.- Он с улыбкой посмотрел на сестру. Та смущенно потупилась, а младшая, Матрена, так и фыркнула.- Хочешь, Таня, я тебе в академии кого-нибудь присмотрю?

   - Выдумаешь тоже! - Сестра вспыхнула, выскочила из-за стола и убежала.

   - Ишь зарделась, будто полымем ее обдало. И то сказать, совсем уже заневестилась,- вздохнула мать.- Семнадцатый годок пошел.

  

  

   Разговор с отцом получился трудный. Они продолжали его и после обеда, и на другой день, и не раз еще возвращались к нему за время вакаций.

   Сказать отцу всего Никита, разумеется, не мог. Он по-своему любил отца. Но все больше к любви этой примешивалась жалость. Малограмотный деревенский священник гордился своим ученым сыном, но вряд ли способен был понять и оценить его честолюбивые помыслы. Разве расскажешь отцу, что совсем не о духовной карьере он помышляет.

   Когда-то Никита мечтал вернуться в родное село, стать священником. Много лет он веровал в бога искренне и безоговорочно. Отчасти тут сказывалось влияние Амвросия, его проповедей, доверительных бесед с ним долгими зимними вечерами. Амвросий учил, что человек не может жить без веры, что жизнь без веры - это жизнь животного. Никита знал, что священник в чувашском селе чуть ли не единственный грамотный человек во всей округе, и ему не терпелось кончить семинарию, чтобы вернуться в родное село и стать первым наставником своих прихожан. Ведь религия, как говорил Амвросий, величайшая сила сивилизации, и Никите хотелось, чтобы его труд, его слово были нужны людям, помогали им жить, врачевали их раны душевные.

   Но с годами бог как-то таял и таял в его душе, да и с каждой новой поездкой на вакации Никита все больше убеждался в том, какую жалкую роль играет на селе приходский священник.

   К тому же у отца ведь не обычный русский приход: его прихожане - это все народ, лишь недавно обращенный в христианство, и не по своему желанию, а, в сущности, внешнею силою. Чувашин - он хоть и не скажет этого прямо, но про себя, конечно, думает, что поп и весь клир навязаны ему, и он принужден кормить духовенство, не испытывая в нем никакой подлинной надобности. Да ведь помимо христианского попа у него есть еще и свой, более привычный, языческий юмзи, или мачаур, которого тоже надобно кормить и задабривать.

   Ко всем этим размышлениям все чаще примешивалась мысль о Тане. Рисуя теперь себе будущее, он всегда видел ее рядом с собой. А о том, чтобы она оставила свой привычный уклад, бросила родной город, который после Петербурга и Москвы считался третьим городом в северном краю России, и уехала с ним в глухое чувашское село, не могло быть и речи. Да и родители ее ни за что бы на это не согласились. Таня - попадья! Он усмехнулся этой мысли. Нет, в священники он не пойдет.

   Он изберет себе другое поприще, иную стезю. Учился он хорошо. В семинарских, а потом и в академических ведомостях неизменно стояло "понятия отличного", "превосходного" или "препохвального". С детства, когда Амвросий впервые привел в свою библиотеку приглянувшегося ему грамматика, неповторимый запах книжной пыли был для Никиты манящим и сладостным. Книги возбуждали в нем ненасытный волчий аппетит. Он не просто читал их, а глотал, самые разные - исторические хроники, богословские и философские трактаты, а если попадались, так и романы и повести. Из всех дорог его больше всего влекла стезя ученого. Вот он и останется в академии светским учителем, станет профессором красноречия, или словесности, или всеобщей истории. Да, да, лучше истории! Он станет ученым, внесет в отечественную науку свой достойный вклад, тогда и Таня от него не откажется.

   Но разве расскажешь обо всем этом отцу? Тому думалось: вот кончит Никитушка семинарию, а можно и не кончать,- бог с ней, с богословией,- и он передаст сыну приход. Но как ни уговаривал отец, Никита твердо стоял на своем.

   В первые дни Никита наслаждался покоем, купался в студеной Каняре. Речка была маленькая, извилистая, обросшая лозняком. Несмотря на жаркое лето, вода в ней была холодная,- питалась Каняра ключами.

   Никита ловил рыбу, ходил за отца по приходу (рука у того все еще не зажила), крестил новорожденных, соборовал, бывал у крестьян на помочах, а мысли были далеко.

   Первые радости от встречи с родными сменились вскоре тоской непереносимой. Он рвался в Казань. Ему не терпелось увидеть знаковый домик над Черным озером, приветливую надпись на воротах, услышать негромкий грудной голос.

  

  

   Прошло два года. Никита и не заметил, как они промелькнули. Уже перед самым окончанием академии его пригласил к себе ректор - архимандрит Сильвестр. Ласково расспросив о занятиях, он сказал томом самою благожелательного участия:

   - А почему бы не принять тебе чина ангельского, сын мой?

   - Помилуйте, ваше высокопреподобие,- взмолился Никита,- да как же так можно - прямо из-за парты брать на себя монашеские обеты! Умудренные жизнью старцы и те изнемогают порой под этим бременем. А я еще так молод...

   - Аллегория, да и только! Молод! Вот в молодых-то летах и надобно посвящать себя господу, поелику путь спасения - путь иноческий. Ну всеконечно, в твои лета более будет борьбы, а может, и падений поболе, нежели когда состаришься. Но зато колико будет у тебя подвигов, заслуг перед господом богом,- убеждал Никиту архимандрит Сильвестр. Вопреки смыслу своего имени (silvestris означает по-латыни "лесной", "молчаливый") ректор был велеречив.

   Никита молчал. Тогда ректор повел наступление с другого конца:

   - Полно, сыне. Тебя что, пугает тяжесть монашеских обетов? Да не так уж трудно житие иноческое, как ты мнишь себе по неопытности, вьюношу свойственной. Ну давай рассуждать со спокойствием. В чем состоит наипервейшее отличие монаха от мирянина? В том, во-первых,- загнул он пухлый мизинец левой руки указательным пальцем правой,- что иноку жениться возбранено. Так?

   Никита согласно кивнул головой.

   - Ну, сие уж не бог весть какая беда! А ведомо ли тебе, сыне, колико светских людей и безо всяких обетов отказываются от семейного счастия - сиречь от дрязг да хлопот - и на всю жизнь остаются неженатыми?

   Никита молчал. Ректор приметно оживлялся.

   - Во-вторых, иноку возбранено употреблять пищу мясную,- продолжал он, загибая безымянный палец.- А ведаешь ли ты, сын мой, что без мяса человеку даже пользительнее? Да притом и постный стол можно иметь не хуже скоромного. Вот, кстати, время к обеду подошло, и я приглашаю тебя разделить со мною убогую трапезу монашескую.

   Ректор хлопнул в ладоши, и тотчас из боковой двери, прикрытой портьерой, появился служка:

   - Прикажете подавать, ваше преосвященство?

   Ректор был архимандрит и, следственно, высокопреподобие, но он, видно, был отнюдь не против того, что служка, как бы обмолвясь, титуловал его, будто архиерея, преосвященством.

   - Да, да, распорядись, чтобы подавали.

   Они прошли в столовую. На большом столе, накрытом белоснежной скатертью, стояло три прибора - для хозяина, Никиты и префекта - архимандрита Антония. Тот уже дожидался в столовой. Это был тихословный человек с постным лицом и вкрадчивыми манерами.

   После молитвы, заметив смущение студента, ректор кивнул на стул и сам опустился в покойное кресло, заполнив его собой.

   На столе и в самом деле не было ничего скоромного. На закуску были поданы соленые и маринованные грибы, вяленая рыба, икра, белужий бок.

   Архимандрит привычным движением расстегнул пояс под просторной рясой, подвернул рукава, чтобы они не мешали во время трапезы, и потянулся к запотевшему графину.

   - Вино не худое, только крепковато, можешь разбавить его водою, сын мой.

   - Но апостол Павел повелел наливать не воду в вино, а вино в воду,- напомнил Никита.

   Ректор улыбнулся шутке.

   - Мне бесперечь пишет о тебе высокопреосвященненший митрополит Амвросий,- вернулся он к разговору, начатому в гостиной.- Уж не ведаю: чем ты его оволшебил? Но и я долгом своим поставляю направить тебя на путь истинный,- говорил Сильвестр, подливая в рюмки гостям, не забывая при этом и о своей.- На чем, бишь, мы остановились-то? Да, в-третьих, иноку надобно жить в монастыре.

   - И притом до последнего своего издыхания - так при постриге говорится,- вставил Никита.

   - До последнего издыхания! - подхватил ректор.- Господи боже мой! Да в монастыре-то жить тебе почти что и не придется. Ты же будешь ученый, а не монастырский монах, и обителью тебе станет семинария или академия. И в церковь каждый день ходить не придется. Тебе же надо будет в классе сидеть, к лекциям готовиться, семинарией управлять, ежели назначат префектом. Где уж тут по службам ходить!

   Служка разлил по тарелкам ботвинью со льдом и подал блюдо с тонкими ломтиками прозрачного балыка и розовой лососины.

   - А какой простор откроется после пострижения для твоих ученых занятий! - старался ректор воздействовать на честолюбие строптивого студента.- Никто не будет им мешать. Изучай богословие, герменевтику или другие какие облюбованные тобою науки, передавай свои познания жаждущему истины юношеству, пастырям будущим. Колико добра людям можешь ты принести, услуг святой церкви и любезному государству своему оказать! Какое возвышенное, поистине христианское назначение!

   Они сидели в просторной столовой, служки вносили и выносили кушанья, видно, недостатка в припасах на кухне у ректора не было, а уха из стерляди не уступала доброму борщу. Когда отворялась дверь, над головой чуть позванивала хрустальная люстра, в которой, как и пред образами, теплились восковые свечн.

   Никита не пропускал ни одной рюмки, которые старательно наполнял ректор, не оставлял без внимания на одной закуски, ни одного блюда. Отродясь не едал он так вкусно. С каждой выпитой рюмкой настроение его подымалось. В желудке разливалась приятная теплота. С возрастающим расположением поглядывал он на доброхотного и благоречивого ректора.

   Не без симпатии поглядывал он и на префекта. Физиономия его больше не казалась Никите такой ханжески постной и бессердечной. Прежде он был убежден, что неизменная молчаливость Антония объяснялась просто-напросто его неумением связать двух слов, а теперь вдруг подумал: "Умница, должно быть, этот архимандрит Антоний. У-ух, умница!" - хоть тот и молчал по-прежнему весь обед.

   - И при всем при том,- продолжал между тем ректор,- ты будешь вполне обеспеченный человек, не отвлекаемый ни житейскими бедами, ни семейными неурядицами...

   Вдруг, неожиданно для самого себя, оборвав ректора на полуслове и резко отодвинув тарелку, Никита сказал громко и отчетливо:

   - Не же-ла-ю!

   Оба архимандрита вопросительно на него уставились.

   - Не желаю в монахи! Хочу жениться!

   - Жениться?! - всплеснул руками ректор. - Вот так аллегория!

   Но, к удивлению Никиты, он не стал говорить ни о суете мирских благ, ни о высоком назначении ангельского чина и подвигах святых отшельников, ни о бренности и тщете всего земного.

   - Кто же она такая, ежели не секрет? Много приданого дают за нею родители? - полюбопытствовал ректор.

   Никита отрицательно покачал головой.

   - А что мне до приданого! - сказал он храбро, рассекая воздух широким взмахом руки.

   - Да что ты, сыне! Одумайся, пока не поздно. В твои-то лета брать на себя такую обузу! Да на что ты жить-то собираешься? Пойдешь в приходские священники? Но что у того за жизнь? Впрочем, сие ты не хуже моего знаешь: у самого отец - священник. Вечные хлопоты с семьей, особливо ежели детишки пойдут, неизбывная зависимость от прихотей начальства, от скаредности прихожан. Кому только не придется тебе кланяться, и все из-за куска хлеба!

   - И в попы не желаю! Ваше высокопреподобие, оставьте меня учителем в академии.

   - Хм, в академии! О том преосвященному надобно докладывать. Ну положим, останешься ты в академии. Дослужишься со временем и до профессора - при твоих дарованиях, может, и довольно скоро,- так все одно будешь с семьей голодать на свое профессорское-то содержание. Ведь чинишка у статских профессоров не завидный, да и оклад три сотни в год. Вот и сам рассуди, что лучше: полторы тыщи в год на одного себя, на всем готовеньком, или всю жизнь на профессорский оклад маяться, да еще с семьей.

   - Трудностей я не убоюсь!

   - "Не убоюсь"! Ишь какой храбрец нашелся - "не убоюсь"!.. А то ли дело, как поступишь в монашество! Господь бог тебя не обидел: человек ты с дарованиями, глядишь, через год-другой - префект, а там недалеко и до ректорства, и до архимандрии с каким-нибудь богатым монастырем, а таких на Руси немало.

   - А там, глядишь, и епархия! - вставил молчавший до сих пор архимандрит Антоний.- Выпьем же во здравие преосвященного будущего.

   - Не же-ла-ю! - гаркнул Никита с бурсацкой запальчивостью.- Не нужна мне епархия.

   - Экая несмысль! - проворчал ректор и, сердито опрокинув рюмку, принялся за осетрину на вертеле.

   - Не сознайся, сын мой,- говорил он через минуту,- куда приятнее с первого шага по службе иметь подчиненных, нежели вечно жить под начальством, а?

   - Да еще какое начальство бог дарует,- вздохнул Антоний.- А то ли дело жить вот этак! - И широким жестом он обвел богатое убранство ректорской столовой.

   - Но, может, нашему храбрецу больше по душе ютиться в тесной комнатушке, снятой у какого-нибудь татарина, нежели жить в устроенных на монастырский счет келиях? - насмешливо произнес ректор.- Может, он предпочитает носить истертый сертук, нежели облачаться в покойные шелковые рясы? Может, ему больше нравится грязь месить, нежели ездить в коляске или карете?

   Никита молчал.

   - А что сказать, когда получишь епархию! - мечтательно произнес архимандрит Сильвестр. Чувствовалось, что архиерейство - сокровенная мечта его самого.- Тогда целый архиерейский дом для жития твоего и обширная услужливая свита ко твоим услугам. Все духовенство, как черное, так и наипаче - белое, почтет за щастие исполнить любое твое повеление. Вся епархия благоговеет пред тобою. Куда ни поедешь - тебя встречают колокольным звоном. Да где же еще найдешь ты подобное житие? А ты человек, господом премудро одаренный, и я убежден: в конце концов беспременно этого достигнешь. Ну, полно упрямиться, сыне. Вот тебе мое благословение: подавай прошение, и дело с концом!

   Но как ни красноречив был ректор, какие радужные перспективы ни рисовал он, уговорить Никиту ему не удалось. Тот твердо стоял на своем: "Не же-ла-ю!"

  

  

   Свободен! Свободен!.. Никогда еще не испытывал он такой острой, безудержной радости. Окончена академия. Позади четырнадцать лет бурсацкой муштры. Немногие ее выдерживали!

   В новеньких, только что от портного, сюртуках Никита и Саня спускались из ректорских келий после представления по случаю назначения учителями, Никита - грамматического, а Саня - информаторического классов.

   Они пересекли Воскресенскую улицу, спустились на Проломную и, не сговариваясь, зашагали к Булаку: идти к Саблуковым так рано было неловко.

   Улицы были залиты щедрым весенним солнцем. К Булаку спешили толпы гуляющих. "Лодки пришли, лодки!" - слышались возбужденные голоса, и радостная эта весть мгновенно облетела город.

   Волга, выйдя из берегов, затопила всю луговую сторону, слилась с нижним озером Кабан, сорвала с него ледяную коросту и, взбаламутив его обычно недвижные, стоячие воды своей беспокойной вешней водой, устремила их по протоке через всю Нижнюю слободу в Казанку, чтобы опять принять их в себя уже ниже города.

   Поддаваясь общему движению, Никита с Саней невольно ускоряли шаги. Уже издали они увидели на Булаке целую флотилию.

   На палубах крытых лодок и барок, образовавших плавучий гостиный двор, высились горы посуды - стеклянной, глиняной, муравленой. Вездесущие ребятишки, русские и татарчата, как завороженные стояли перед россыпью заманчивых игрушек.

   По обеим сторонам Булака шумела толпа. Крикливые оравы голоногих мальчишек шныряли по грязным его берегам, самозабвенно дули в только что купленные на лодках дудочки, свистульки, пищалки, пускали фонтанчики из глиняных брызгалок, обливая водой не только друг друга, но и гуляющих. То тут, то там раздавались пронзительные взвизгивания невзначай (а может, и не без умысла) обрызганных девиц.

   На душе у Никиты было под стать этому яркому солнечному дню, весеннему половодью, шумному гаму счастливой детворы.

   Он еще не мог привыкнуть к своему новому положению, не успел насладиться обретенной вдруг независимостью. Никита снял комнату на северной окраине Нижней слободы, неподалеку от Кабана. Это было не близко к академии, но зато вдвое дешевле, чем в Верхнем городе, а деньги надобно беречь. Ах эти злосчастные деньги! Комната была чистенькая, правда, в ней и повернуться-то было негде, но после бурсы она показалась Никите целым миром. Он поставил вдоль стены лавку, покрыл ее пестрой сарпинкой, напротив соорудил книжные полки, приколол несколько своеручных акварелей и наслаждался тишиной. Впервые он засыпал теперь в комнате один, не слыша смеха, шепота, сонного похрапывания, да что там - просто дыхания своих соседей. Впервые за четырнадцать лет он мог утолить такую простую человеческую потребность - остаться наедине с собой.

   Воображение живо рисовало ему будущее. Он уже видел себя профессором истории. Вот он входит в аудиторию, и десятки любознательных глаз устремляются к нему с ожиданием и надеждой. В Москве, или нет, в Петербурге выходит его исследование по истории чувашей... А рядом Таня - жена, друг и помощник. Маленькая уютная квартирка на берегу Черного озера или у Арского поля... Музыкальные вечера... По субботам у них собираются друзья: Саня - профессор математики или натуральной истории, знакомые художники, музыканты... Пока, правда, ему нечем заплатить хозяину за полгода вперед, как тот требует. Ну да ничего. Ему обещали репетиторство - он будет учить гимназистов латыни...

   Теперь ему незачем таить свои чувства. Он больше не семинарист, не кутейник, а вольный, независимый человек, учитель. Учитель! Он несколько раз с наслаждением повторяет про себя это слово: учитель!

   Никита быстро поворачивается к Сане.

   Вот кому, своему самому верному другу, он должен открыться в первую очередь. Уж он-то поймет. Конечно, давно надобно было рассказать ему все. От него не должно быть никаких тайн.

   Никита берет Саню под руку, увлекает его в сторону от толпы и все, все рассказывает.

   - ...Не хочу больше откладывать. Хочу немедля, завтра же, посвататься. Как ты считаешь, Саня, будет принято мое предложение?

   Но что это? На Сане лица нет.

   - Никита!.. Да ужели ты до сих пор ничего...- Голос его чуть слышен.- Я ведь сам... сам давно уже... Еще до того, как Саблуковым тебя представил...

   Признание друга прозвучало для Никиты как гром средь ясного неба. Как? И Саня тоже? Да как же он не замечал этого прежде? А может, просто гнал прочь смутную догадку, которая временами закрадывалась в сердне? Что же делать?

   Они присели на камень поодаль от протоки и долго сидели так, не решаясь заговорить.

   Случилось непоправимое Как же быть? Никита привык слушаться голоса разума, но что проку сейчас в его советах? Сердцу не прикажешь. Ведь и любовь и дружба в сердце растут, и ни ту, ни другую, как сорную траву, из него не вырвешь.

   В тот вечер к Саблуковым они не пошли.

   Долго, пока совсем не стемнело, бродили они берегом разлившейся на десяток верст Волги. И говорить они не могли друг с другом, и расстаться им было трудно.

  

  

   Охватившее сердце смятение не оставляло его теперь ни днем ни ночью. Он совсем потерял сои.

   Надо было что-то делать, на что-то решаться. Но недоставало сил на такое решение. Он оттягивал его со дня на день.

   После того разговора у Саблуковых они не были. Да и Саню он почти не видел. Саня, друг мой любезный! Что же нам делать с тобой? Терзают ли тебя те же муки? Никите казалось, что он хорошо знает Саню. Но что ты знаешь о другом, даже если это твой друг и живет с тобой бок о бок?

   Они были очень разные. Саня, высокий, тоненький, белявый, с синими задумчивыми глазами, был мягок и застенчив. В противоположность Сане Никита был человеком крепкого здоровья и недюжинной, хоть и не бросавшейся в глаза, природной силы. Темноволосый, с широко расставленными, чуть с косинкой, карими глазами, он был резок и вспыльчив. Саня был по натуре своей уступчив, Никита - упрям. Натыкаясь на какую-либо преграду, Саня порой растерянно останавливался, у Никиты она только вызывала ярость, удесятеряла силы. Понимая превосходство друга, Саня относился к нему, как к старшему брату, которого у него никогда не было. Но, несмотря на все несходство характеров, их соединяло какое-то внутреннее сродство, которое оказалось сильнее внешних различий. Да и самые эти различия как бы дополняли и оттеняли достоинства каждого. Когда двое живут обок, каждый невольно изменяет и обогащает другого.

   Впрочем, вряд ли они отдавали себе отчет в том, что каждый из них привносил в связавшую их дружбу. Они любили друг друга безо всякой корысти, без эгоистического расчета.

   Бывали у них за семь лет дружества и размолвки, взаимные обиды,- какая дружба обходится без них! Но мелкие эти размолвки, а случалось, и яростные споры ни разу не приводили к ссоре сколько-нибудь длительной и серьезной...

   На третий день вечером пришел Саня. Он был бледен. Две глубокие складки, которых прежде Никита не замечал, залегли у него между бровей.

   - Нам надобно с тобой поговорить,- сказал он и опустился на лавку.- Послушай, Никита, ты знаешь татарскую пословицу: "Сила птицы в крыльях, сила человека - в дружбе"? Понимаешь - в дружбе? - Поднялся и отошел к окну.- Женись. Я на твоем пути не стану,- сказал он глухо, не поворачиваясь.

   Первым движением было подбежать к Сане, схватить его за плечи. Вот он, настоящий друг! Но Никита сдержался.

   - Ужели ты думаешь, я могу принять от тебя такую жертву? - сказал он тихо.- Да и не так это все просто...

   Он усадил Саню за стол, достал припасенную на новоселье бутылку рома и наполнил стаканы.

   - А за предложение - спасибо. Верь, этого я в жизнь не забуду. Давай же выпьем за наше дружество!

   Они сдвинули стаканы, переплескивая вино из одного в другой.

   Никита улыбнулся.

   - А ты знаешь, откуда идет сей обычай? - спросил он.

   Саня отрицательно покачал головой.

   - В старину это делалось затем, что ежели к вину подмешано яду, так чтобы и хозяина он не миновал.

   Они выпили.

   - Да и ты такую жертву от меня вряд ли принял бы?

   Саня кивнул.

   - Так что же нам делать?

   Они выпили по другой, и мало-помалу положение перестало казаться им таким трагическим.

   - А знаешь, давай посватаемся вместе: кого выберет - тот женится, а кого отвергнет - тот пусть в монахи идет, а?

   - Правильно!

   Они выпили за блестящий выход из положения, который прежде почему-то не приходил им в голову.

   Пили за дружбу. И за верность. Но и половины здравиц не было произнесено, когда в бутылке показалось дно. Они вошли в трактир на Проломной. И там продолжали возглашать здравицы. Они казались себе такими благородными, такими умными... Обнимали друг друга, клялись в вечном дружестве. И не было больше никаких сложностей, никакой неизбывной кручины. Все было просто и ясно...

   Потом он пошел провожать Саню, а Саня его.

   Он