Бичурин Иакинф - В. Н. Кривцов. Отец Иакинф

опять-таки отмечены печатью подражательности. Не хватает нашим живописцам широкого исторического взгляда.

   - Может быть, тут сказывается недостаток образования? - заметила Волконская.

   - Именно так! А это вещь для художника первостатейная. Он должен заключать в своей особе не только наблюдателя, но и поэта, и историка, и философа. Отсутствие или недостаток у человека хотя бы одной из этих ипостасей мешает даже самым большим художникам. Вот во время путешествия по Голландии видел я знаменитое полотно Рембрандта "Ночной дозор".

   - Я тоже видела. Картина превосходная. Представьте себе, отец Иакинф,- повернулась к нему Волконская,- ночной город и шествие, освещенное двойным светом луны и факелов. Эффект удивительный!

   - Картина яркая и в своем роде действительно интересная, не спорю,- возразил Бестужев.- Но... но при всем том чувствуешь, что Рембрандт не был историческим живописцем. Он создал только тридцать шесть верных портретов, а не картину из времен голландской революции.

   Бестужев и Волконская заспорили, но княгиня как-то незаметно перевела разговор на Китай. Стала расспрашивать Пакинфа о китайской живописи, о пекинских дворцах, о народных обычаях.

   Поначалу он отвечал сдержанно, ему все казалось, что он не может взять верного тона. Привычки общения со светскими дамами у него не было, да и в расспросах княгини ему виделось проявление простой светской любезности. Но ее огромные синие глаза смотрели на него с живым интересом, и Иакинф мало-помалу разговорился и, подбадриваемый вниманием княгини, стал непривычно красноречив.

   Княгиня спросила про китайский театр. Сюжет этот привлек всех. О Василии Михайловиче уж и говорить нечего. Но и Бестужева тоже. Отец Иакинф частенько езживал в пекинские театры, смотрел представления бродячих театральных трупп - в деревнях и в старинных монастырях, водил дружбу со многими актерами, среди которых попадались люди прелюбопытнейшие. Словом, ему было что рассказать. И всё для его слушателей было ново. Особенно донимал его расспросами Бестужев.

   - А вы знаете, отец Иакинф, Николай Александрович ведь неспроста разные подробности про китайский театр у вас выпытывает,- заметил Самойлов.- Намедни ездил я в Кронштадт и побывал там на спектакле офицерского театра, который учредил Николай Александрович.

   - Вот как? - отнеслась к Бестужеву княгиня.- Вы, оказывается, тоже театрал? Я и не знала.

   - Да еще какой! - воскликнул Самойлов.- Николай Александрович там и директор-распорядитель, и художник, и первый актер. Я, признаюсь, залюбовался им в спектакле и советую моим молодым коллегам непременно съездить в Кронштадт посмотреть на игру Николая Александровича.

   - Уж вы скажете, Василий Михайлович, есть на что смотреть!

   - Есть на что, голубчик, есть! Уж поверьте вы мне, старику. Да не будь вы офицер, могли бы подвизаться и на столичной сцене. И на первых ролях. Вот поужинаем, непременно попрошу вас что-нибудь прочесть.

   Эту мысль подхватила и Волконская, и, когда кончился ужин, Бестужев прочел только что переведенную им с английского восточную повесть Томаса Мура "Обожатели огня". Сама-то эта сказка не пришлась Иакинфу по душе, показалась вычурной. Но читал Бестужев и впрямь мастерски.

   А потом попросили спеть Волконскую. Она не заставила себя упрашивать. Легко поднялась с кресла, подхватив рукой длинный шлейф, села за фортепьяно и запела. Ничего подобного не приходилось Иакинфу слышать. Контральто у нее был такой чистоты, что так должны бы петь ангелы. Быстрым взглядом Иакинф окинул слушателей. Не он один, оказывается, был зачарован.

   - Волшебница! - раздался сзади сдержанный шепот.

   Иакинф оглянулся. Сбоку, чуть позади, прислонясь к колонне, стоял Николай Александрович.

  

  

   Когда Иакинф вышел от Олениных, на улице его догнал Бестужев.

   - Вам ведь в лавру, отец Иакинф? Позвольте, я провожу вас,- предложил он.

   Бестужев расспрашивал Иакинфа о его изысканиях в китайской истории.

   - А мы ведь в некотором роде коллеги,- признался он,- я только что опубликовал в "Сыне отечества" исторический очерк "О новейшей истории и современном состоянии Южной Америки".

   Иакинф посмотрел на лейтенанта с интересом. Весь вечер блестящий молодой офицер был в окружении дам, был с ними галантно-любезен, смешил забавными историями. Старый актер рассказывал о нем как о даровитом артисте, да Иакинф и сам слышал его чтение. И вот лейтенант, оказывается, еще и историк.

   - С нетерпением буду ждать ваших статей о Китае, отец Иакинф. Ведь вы так увлекательно о нем сегодня рассказывали,- говорил он.- То немногое, что русская публика знает о нашем восточном соседе, она получает из рук католических европейских миссионеров.

   - То-то и беда! Читал я их, как же. Многое они пишут об этой стране с издевкой и высокомерием.

   - А мы всё принимаем на веру.

   - Да-да. Все наша закоренелая привычка полагаться на чужие готовые мнения, боязнь взглянуть на вещи своими глазами. Да своему-то все как-то не верится. То ли дело - европейские авторитеты.

   - Взгляните, отец Иакинф,- сказал Бестужев, останавливаясь у строящегося Исаакиевского собора. Он бил в лесах, но исполинские колонны всех четырех приделов были уже установлены.- Каждая из этих тридцати шести колонн по величине равна прославленной Помпеевой колонне в Риме. И все из цельного гранита.

   - Да? Как же их только высекли?

   - Я и сам дивился. А всё наши хитрые мужички. Вместо прежнего способа рвать гранит порохом придумали раскалывать целые гранитные скалы клиньями.

   - Подумать только: эдакие глыбищи! И ведь надобно было еще перевезти их, да выгрузить, да поставить!

   - Когда я смотрю на этих исполинов, верите ли, душа наполняется каким-то отрадным чувством. А мы обычно равнодушно проходим мимо такого, даже не оборотя головы.

   - Все оттого, что привыкли искать вещей удивительных в краях чужедальных. Вот стена китайская, пирамиды египетские - это да! А такие вот колонны - так, безделица, они же свои.

   - Да разве дело в этих колоннах, отец Иакинф! Сколько у нас разных изобретений и открытий остается втуне. А вот европейцы так не поступают. Они каждое наималейшее усовершенствование, всякую, хоть сколько-нибудь полезную новость предают всеобщему сведению - ив газетах, и журналах, и в особенных сочинениях. А мы? А мы на редкость беззаботны. И вот ведь что обидно, мы часто и сильнее, и искуснее других, а сами о том не ведаем и предаемся в руки чужестранцев, которые нас обманывают, обольщая глаза минутным блеском. Вот и вам,- повернулся Бестужев к Иакинфу,- надобно не идти на поводу у европейских миссионеров, а писать об этой стране по-своему.

   - Да уж можете поверить, мне незачем подражать тем европейским хинологам, кои пишут о Китае, не выходя из своих кабинетов.

   Они бродили еще часа два по пустынным в эту пору улицам. Это было как бы продолжением той давней прогулки с Тимковским на другой день по приезде. Вышли на Невский проспект и пошли вдоль него.

   - А вот в Пекине мы бы с вами не стали по улице пешочком прогуливаться,- проговорил Иакинф.

   - Почему же?

   - Днем торговые улицы запружены толпами народа. Пестрые ряды лавок зазывают покупателей, всякая на свой манер. Харчевни вывешивают перед своими дверями что-то вроде медного самовара, украшенного красной бумажной бахромой. Перед меняльной лавкой висит огромная связка денег, перед обувной - башмак величиной с меня, не меньше. Все так пестро, что глазу трудно привыкнуть. И всюду гомон, всюду толпы продавцов и покупателей. А там, где кончаются лавки, толпа с улиц исчезает. Ведь в Пекине дома не выходят, как тут, фасадами на улицу. Там на улице вы ничего не увидите, кроме голого забора или, лучше сказать, глухой кирпичной стены. Это всё - службы, принадлежащие домам горожан. А самые дома где-то там, в глубине, прячутся. Так вы можете идти целые версты коридорами из глухих кирпичных стен. А тут такое поразительное разнообразие фасадов.

   - Ну, такого многообразия вы и в других европейских столицах не сыщете. В Лондоне, например, вдоль улиц тянутся огромные здания, все как по ранжиру выстроены, почти все одной высоты, все выкрашены в одинаковый кирпичный цвет. Это до того утомляет глаз! Ну будто нескончаемые казармы.

   - А тут я всё дивлюсь: дома вроде и похожи, а каждый чем-то разнится от соседа.

   - И потом, заметьте, отец Иакинф, как украшают проспект эти уступы и примыкающие к нему площади. Вот видите - перед Казанским собором, и вот наискосок - перед лютеранской церковью святого Петра.

   - И сам собор чудо!

   - А строил наш русский зодчий Воронихин. Нет, право, город этот неповторим. С ним может сравниться разве что один Париж. Ни Лондон, ни Амстердам, ни Гаага, так в свое время пленившие Петра. Амстердам и Гаага - это скорее эстампы с картин фламандской школы, оправленные красивой рамой.

   С того вечера и завязалось знакомство Иакинфа с Бестужевым. Вскоре его произвели в капитан-лейтенанты, назначили историографом Российского флота, и он совсем перебрался в столицу. Раза два они встречались у Оленина. Общество, собиравшееся в этом гостеприимном доме, привечало молодого ученого и подающего надежды литератора. В журналах печатались его статьи и рассказы, переводы из Байрона, из Вальтера Скотта и Томаса Мура. А какой это был увлекательный рассказчик! Иакинфу нравилось слушать его рассказы о морских походах, о путешествиях в Голландию, Францию или Испанию. Рассказы эти были исполнены всегда ума и наблюдательности. Остроумный и обаятельный собеседник, он отличался не только обширностью познаний, но и прямотой и смелостью суждений. Среди других многочисленных занятий, Бестужев увлекся составлением истории русского флота. Отдельные ее главы уже печатались в журнале "Сын отечества".

   Этот-то интерес к истории их особенно и сблизил. Несмотря на разность лет (отцу Иакинфу шел сорок шестой год, а Бестужеву едва исполнилось тридцать два) и различие общественного положения, они сходились все ближе.

   Бестужев свел Иакинфа с бывшим сибирским генерал-губернатором Сперанским, который только что возвратился из своей длительной почетной ссылки, был не у дел и, дожидаясь назначения, обитал в Демутовом трактире.

   Узнав, над чем трудится Иакинф в лавре, Николай Александрович торопил его.

   - Это же все так интересно - то, что вы рассказываете о своих планах, отец Иакинф,- говорил он.- Непременно, непременно надо печатать ваши труды. Без всяких промедлений! Убежден, они вызовут целый переворот в нашей хинологии. А вот надежды на Оленина вы возлагаете напрасно. Слов нет, Алексей Николаевич - человек милейший, но, поверьте, ничего он для вас не сделает. Это прекраснодушный дилетант. Ему нравится, что предметы литературы и искусства оживляют разговор в его гостиной. Но у него всё в разговоры и уходит, как вода в песок. С кем вам непременно надобно познакомиться, так это с Николаем Ивановичем Гречем. Несколько лет назад он ходил с нами пассажиром в морской поход во Францию. На корабле "Не тронь меня", на котором я тогда плавал. Человек это своеобразный. На бумаге он и сух, и осторожен, и педантичен, как истый немец. А на корабле, средь молодых офицеров, он и сам вдруг обнаружил дар живого слова и говорил с нами не таясь. Он издает в Петербурге журнал "Сын отечества". В нем печатаются лучшие писатели столицы. Он и меня привлек к участию в журнале - должно быть, за гостеприимство и радушие, оказанные ему на корабле. Круг интересов журнала весьма широк. Думаю, что издатель охотно предоставит его страницы и для статей о Китае. Человек он деловой и употребляет все средства, чтобы не допустить появления в столице новых повременных изданий. Так что познакомиться вам будет очень полезно. И я готов вам в том содействовать.

  

  

   Новые знакомства, встречи и беседы с Бестужевым еще больше подстегивали Иакинфа. Он торопился. Целые дни не выходил из своей кельи. Была она, по правде сказать, довольно-таки унылая, помещалась в нижнем этаже отдаленного крыла, занятого братскими кельями. Толстенные стены, неизвестно когда возведенные, придавали окнам вид крепостных амбразур. Редко солнечный луч проникал в келью сквозь мутное, зарешеченное окно. Но ничего этого Иакинф не замечал.

   Он иногда останавливался в нерешительности перед грандиозностью им самим поставленной перед собой задачи. Хватит ли у него сил, разумения? Ведь никогда не писал он ученых исследований, да и переводил для себя, наспех. А чтобы познакомить со своими переводами других, людей искушенных, все эти переводы надобно тщательно отделать. Ему не хотелось допустить в них даже малейших погрешностей против китайского подлинника. А написано-то все это совсем в другое время, да и языки наши так разнятся.

   Ну что же, взялся за гуж, не говори, что не дюж! Конечно, гениальности научиться нельзя, но усердной, добросовестнейшей работе можно. А уж трудолюбия, воловьего упорства ему не занимать.

   Он даже не жаждал признания, не искал известности. Работал, потому что не мог не работать, потому что этот самозабвенный, до изнеможения труд избавлял его от душевных терзаний, целиком поглощал ум.

   Он ограничил свой сон шестью часами. Но и оставшихся восемнадцати ему казалось мало. Ведь так грандиозно было то, что он задумал.

   А начинать приходилось с малого и второстепенного. Еще не пришло время для тех обширных общих трудов, которые он замыслил. Ну что ж, начнем с частностей. Анось что-то удастся напечатать, хотя бы и под чужим именем.

   Почему бы и не познакомить публику с указами и бумагами, относящимися до английского посольства, посланного в Китай в тысяча восемьсот шестнадцатом году? Ведь он сам встречался тогда в Пекине с лордом Амгерстом. Иакинф улыбнулся, вспомнив об этой встрече. Лорд принял его за французского миссионера, и отец Иакинф не стал его разубеждать. Посольство Амгерста - это ведь такая любопытная страница в истории сношений Европы с Китаем и такая близкая. Или отчего бы не выступить с пояснениями ответов на вопросы, которые господин Вирст предложил Крузенштерну относительно Китая? Ведь столько наивностей и нелепостей содержится в ответах нашего отважного мореплавателя!.. Конечно, все это мелочи. Но это только начало. А потом можно будет предложить и книгу о Монголии. Это уже не мелочь и не частность. Сколько любопытнейших сведений собрал он об этой стране, находящейся в самом сердце Азии! Сюда можно будет присовокупить и свои записки, которые он вел на возвратном пути из Китая. И даже рисунки, которые он делал во время памятного сего путешествия.

   За этими занятиями отец Иакинф и не заметил, как промелькнула осень и наступила непривычная, слякотная зима. Ветер бросал в окно белые мокрые хлопья.

   Как шло расследование в консистории, Иакинф не знал, да, по правде сказать, по временам и вовсе забывал о нем.

   Иногда заходил к нему Егор Федорович, говорил, что, по словам его друзей, приговор в консистории не должен быть особенно суровым. Это окончательно успокоило Иакинфа, и он совсем перестал интересоваться ходом "дела". Главное, что он мог заниматься своим настоящим делом.

   Кажется, за эти напряженные месяцы изнурительного труда можно было б устать. Другого такая работа, да еще на сей немилостивой братской порции, могла бы свалить с ног. Но не его. Он не давал себе поблажек. Столько еще надо успеть!

   Когда Иакинф листал свои уже почти окончательно подготовленные к печати сочинения и переводы, которые надо было только кое-где подправить да перебелить, он испытывал гордость и радость, которую, должно быть, испытывал Создатель, глядя на плоды трудов своих. "Ай да Иакинф, ай да чертова душа!" - восклицал архимандрит. Это все сделал он, он один, благодаря воловьему своему упорству, своему усердию и настойчивости!

   Конечно, позади у него множество всякого злополучия, горестей и соблазнов; несладко ему и теперь, но сколько еще всего ждет его впереди!

   Он поднялся из-за стола и в радостном волнении заходил по келье. Да, конечно, случалось, он был жаден до наслаждений, порой веление плоти не давало ему покоя, но он же умеет мужественно сносить и лишения!..

   Как-то вечером, уже после всенощной, к нему в келью ворвался иеромонах Аркадий. Он был трезв и весел. Радость так и сочилась из всех его пор.

   - Моги возрадоваться, ваше высокопреподобие! Кончилось, кончилось наше тут с вами сидение!

   - Да что это тебя так возвеселило, отец честной? Весел, яко ангел или птица небесная! Рассказывай толком, не таранти!

   Но, как всегда, толку от отца Аркадия было добиться нелегко.

   Со всеми подробностями стал он рассказывать, как свел дружбу с писарями консисторскими, как усердно их обхаживал много недель и как удалось ему наконец выведать об определении консистории, только что принятом. И не только выведать! Вот она, дословная с того определения. Да собственно, и не дословная, а, в сущности, само определение, только еще со множеством писарских помарок. С него-то и перебелили подлинник, который подписало консисторское начальство. А черновик писарь должен был сжечь. Но не сжег - отцу Аркадию удалось его за какую-то мзду у того вымолить.

   - Вот оно, родненькое! - хлопнул но нему Аркадий тыльном стороной ладони и пустился в пляс.

   - Подай-ка сюда! - прикрикнул Иакинф на иеромонаха и взял у него плотный лист синеватой бумаги, испещренный залихватскими писарскими росчерками, со множеством исправлений и вычерков.

   В бумаге были подробно исчислены вины архимандрита и его свиты, как те, в которых они признались, "так и сии, в коих не могли оправдаться и остаются во многих подозрительными". Иакинф не стал всего разбирать и, пробежав глазами преамбулу, перешел к самому определению: "...И потому Архимандрита Иакинфа за все вышеисчисленные пороки с присовокуплением к ним и сего, что он попустил причетнику Константину Пальмовскому, учинившему сверх погружения самого себя в пьянство, буянство и другие дерзостные поступки, святотатство и передавшему из похищенных им ризничных вещей диаконский орарь непотребной китайской женщине-идолопоклонке, попустил тому Пальмовскому избыть уголовного суда и наказания и определиться в переводчики... отправить отсюда, из столицы, в Троицкую Сергиеву пустынь на один год, для употребления в одне только пристойные сану его занятия, на таком же основании, на каком послан он был по указу Святейшего Правительствующего Синода из Иркутска в Тобольск за содержание у себя вместо послушника девки. Таковая мера наказания, хотя и не может равняться с качеством и количеством вин его, Иакинфа, но заменяет сей недостаток тем, что он, Иакинф, с самого возвращения своего из Пекина в сию столицу, не пользуется по Высочайше конфирмированному майя 12-го дня 1805 года по докладу Святейшего Синода о Пекинской миссии тем жалованьем и теми пособиями, чем первоклассные Архимандриты довольствуются, не может и надеяться получить сего, как обвиненный и под епитимию подпавший..."

   В указе казначею Сергиевой пустыни предписывалось иметь за ним, Иакинфом, бдительный надзор, давать внушения, каждый пост исповедовать и доносить по третям года.

   Тем же определением иеромонах Серафим посылался в Валаамский монастырь на один год, а иеромонах Аркадий - в Коневский на полгода в монашеские труды.

   Да, теперь понятна была радость Аркадия: за все свои прегрешения он отделался всего полугодом ссылки.

   Самого Иакинфа ждал год пребывания в Сергиевой пустыни. Ну что же - пустынь так пустынь! И там, наверно, можно продолжать свои изыскания. И там люди живут. Да и год - не век.

   Выпроводив Аркадия, Иакинф засел за работу: надобно было разобрать свои бумаги, подготовить то, что можно было передать в печать, и запастись всем необходимым для занятий в Сергиевой пустыни.

  

  

   Но не знал отец Иакинф, что сулил ему рок.

   Ему было и невдомек, что, будто щепка с разбитого корабля, он оказался вовлеченным в бурный водоворог событий. Над негаданным его покровителем, князем Голицыным, сгущались тучи. Только отдаленные отголоски надвигающейся бури доносились порой до уединенной кельи опального архимандрита.

   Против могущественного министра духовных дел и народного просвещения окончательно сложился заговор. Во главе его стал митрополит Серафим. Но это было только на поверхности. В глубине же притаился жестокосердный и мстительный временщик, граф Аракчеев. Ему было тесно при дворе. Одного за другим отстранял он от государя самых близких его советчиков, остался один - князь Голицын. Влиянию его на государя Аракчеев завидовал, и ему не терпелось низвергнуть князя во что бы то ни стало. Он решил воспользоваться для этого старой враждой к Голицыну высшего православного духовенства, у которого само учреждение манистерства духовных дел и народного просвещения вызывало ропот.

   Главные посты в двойном ведомстве князя Голицына занимали деятели Библейского общества. Созданное Голицыным по английскому образцу для перевода Библии на живые языки и распространения в России духовной литературы, оно представлялось отцам церкви слишком либеральным вмешательством в дела духовные. Православная церковь испокон веков занимала на Руси господствующее положение и была вернейшей опорой престола. Да и на престол-то русских царей венчали православные патриархи или, позднее, митрополиты. А тут православную церковь отдали в ведение министерства духовных дел - зауряд с иноверными исповеданиями, даже нехристианскими. Подумать только: дела православные ведались там наряду с католическими, протестантскими и даже магометанскими и еврейскими! Нет, такого унижения православной церкви митрополит Серафим допустить не мог, что бы там ни говорил князь Голицын. Он-то утверждал, что порядок сей задуман им не с какой-то там задней зловредной мыслью. Напротив, так можно якобы покончить с религиозными распрями, фанатизмом и нетерпимостью. Нет, Серафим, подогреваемый Аракчеевым, почитал нее эти нововведения министра духовных дел и народного просвещения, да и всю деятельность руководимого князем Библейского общества "развратом", подкопом под православную церковь, престол и отечество.

   Ну как же, всеми важнейшими делами духовными под эгидой князя заправляли светские чиновники! Князь не нашел ничего лучшего, как поручить департамент духовных дел известному вольнодумцу Александру Ивановичу Тургеневу. Библейские мистики, которыми окружил себя князь Голицын, обнаруживали весьма высокомерные притязания, выдавали себя за истинных истолкователей религии и в своих поисках "внутренней веры" позволяли себе резко нападать на то, что они называли "наружной" или "внешней" церковью. Сам министр подавал этому первый пример. С негодованием наблюдал митрополит Серафим, как к Библейскому обществу, президентом которого был князь Голицын, льнуло все, что искало себе свободы от руководительства греко-российской церкви. В нем искали и находили покровителя всевозможные секты, общества, масонские ложи, выраставшие после заграничных походов, как грибы после дождя. Они привлекали к себе всё новых адептов в русском образованном обществе в ущерб православию - в этом митрополит был убежден твердо. Масонские ложи были переполнены, а церкви православные пустовали.

   Да и сами деятели Библейского общества и министерства духовных дел во главе с князем Голицыным, открыто пренебрегая православными установлениями, то и дело отправлялись слушать проповеди либеральствующих католических священников, вроде известного в столице патера Геснера, съезжались на собрания масонских лож или, боже милостивый, посещали радения у госпожи Татариновой, привозили к ней даже особ царствующей фамилии! В речах на заседаниях Библейского общества и в еретических книгах, изданию которых покровительствовал Голицын, все больше напускалось мистического туману, проповедовалось создание какого-то нового Христова царства.

   И вот тут-то на сцене появился архимандрит Фотий - недоучившийся студент Петербургской духовной академии, старообрядствующий исступленный фанатик, ярый враг всяких новшеств и веротерпимости, столь любезных сердцу князя Голицына.

   У Фотия не было ни ума, ни образования, ни подобающего места в церковной иерархии, чтобы играть сколько-нибудь значительную роль в делах церкви. Но все это восполнялось безмерным честолюбием и яростным фанатизмом. Он ненавидел князя Голицына и завидовал даровитому проповеднику архиепископу Филарету, с которым министр духовных дел был в тесной дружбе. По словам весьма наблюдательного и осведомленного современника Филиппа Филипповича Вигеля, "архимандрит Юрьева монастыря Фотий с грубым чистосердечием соединял большую дальновидность, сильный дружбой Аракчеева и золотом Орловой-Чесменской, дерзнул быть душою заговора против него", то есть князя Голицына. Правда, другие современники, вполне признавая роль, которую Фотий сыграл в заговоре против Голицына, не склонны были разделять вигелевскую оценку его нравственных достоинств. "Грубое чистосердечие" Фотия казалось им фальшивым, дальновидности новгородского архимандрита, на их взгляд, доставало только на скандальные доносы и готовность служить "верой и правдой" Аракчееву, которого Юрьевский архимандрит называл "вельможей справедливым, приверженным паче всех к царю, истинным патриотом и сыном церкви, яко Георгий Победоносец". Даже один из страстных защитников Фотия вынужден был признать: "Никто не станет спорить, что он, как человек, погрешил раболепством Аракчееву, слишком восхвалял сего злонравного временщика".

   Но именно такой человек и надобен был для борьбы с Голицыным. Во всяком случае, митрополит Серафим считал его истинным подвижником, чистым от мирской ржавчины, которого провидение избрало орудием для защиты православия.

   А Фотий, входя все в большую доверенность к митрополиту и всячески разжигая обиды и ущемленное самолюбие владыки, при каждой встрече заводил речь о Голицыне.

   - Одного аз никак в толк не возьму, владыко,- внушал ему Фотий,- как это вы дозволили сему супостату, прости, господи, мя, грешного, такую власть в церковных делах возыметь? Воссел во Святейшем Синоде, яко на троне. Вы же, ваше святейшество, и прочие митрополиты сидите у него и по десную, и по левую сторону, а он над вами, яко патриарх, высится. И обер-прокурор синодальный превращен сим князем окаянным из ока государева и простого служку министерскую. Он уже не представляет в Синоде, как встарь, царя, помазанника божиего, а токмо богопротивного министра сего. Не терпя истины господней и гоня верующих в лице избранных, скольких архиереев и архимандритов-ревнителей князь, яко вождь нечестивый, изгнал, а многих и в гроб низринул! Аз свыше, от господа извещен, что и вас, ваше святейшество, возмыслил он низложить и первоприсутствующим в Синоде Филарета сделать,- говорил Фотий, впиваясь в митрополита колючими, пронзительной синевы глазами.

   Не было более верного средства подвигнуть Серафима против Голицына, нежели напомнив о его блистательном сопернике.

   - Потерпи, чадо. Всем иерархам церкви православной ненавистен князь и его министерство. Но не хощет государь любящего своего отвергнуть. И не ведаю, как подвигнуть сердце царево во благо церкви христовой,- говорил Серафим с сомнением.

   - Не можно терпеть боле, владыко. Пришла пора действовать во славу божию,- изрекал в ответ Фотий.- Ведь сей министр духовных дел - первый на Руси враг нашей церкви православной. Истинно вам глаголю, ваше святейшество. Он токмо и помышляет, как бы усилить на Руси развращение нравов народных. И наивернейшее средство к тому видит в распространении в ней разных книг зловредных. Книги сии под покровительством князя и его приспешников выходят свободно, раскупаются скоро и в наикратчайший срок имеют по два-три тиснения. И цензор Тимковский тоже хорош! Послушать дщерь мою духовную, девицу Анну, так в обществе все на необузданность его красного карандаша жалятся. А в угоду князю разные мистические бредни пропускает он безвозбранно. Князь веротерпимостью своей щеголяет, на словах хощет, чтобы вода в котлах не кипела, но котлы на огне держит и все более и более дров кладет под оные и огонь разжигает... Надо возвестить царя именем божиим, что может он избавить церковь нашу святую от сего супостата одним росчерком пера своего.

   Подталкиваемый Фотием и Аракчеевым, митрополит Серафим к началу нового, 1823 года многого добился в борьбе с ненавистным министром. Еще первого августа 1822 года, перед отъездом на конгресс в Верону, государь рескриптом на имя министра внутренних дел графа Кочубея повелел: "Все тайные общества, под каким бы наименованием они ни существовали, как-то масонских лож, и другими, закрыть и учреждения их вновь не дозволять, а всех членов сих обществ обязать подписками, что они впредь ни под каким видом, ни масонским, ни другим, тайных обществ, ни внутри империи, ни вне ее, составлять не будут".

   Ближайшие друзья и сподвижники князя Голицына по Библейскому обществу под разными предлогами отставлялись от своих постов и удалялись из столицы.

   Когда архиепископ Филарет в августе 1822 года прибыл в столицу для исправления своей должности члена Святейшего Синода, митрополит Серафим встретил его весьма холодно. Он поручил ему составление Катехизиса и без ведома министра духовных дел отправил в отпуск на два года в его московскую епархию.

   Был снят со всех постов и отправлен в ссылку один из столпов Библейского общества Александр Федорович Лабзин. Правда, тот-то сам был виноват. Когда в Академии художеств отбирались подписки о роспуске лож, он, давая такую подписку, сказал: "Что тут хорошего? Сегодня запретили ложи, а завтра опять их откроют. Вреда ложи не делали". А через несколько дней, тринадцатого сентября, когда на конференции Академии художеств президент Оленин предложил избрать в почетные члены графов Аракчеева и Кочубея, Лабзин отозвался, что этих людей он не знает и о заслугах их перед художествами не слыхал. Когда же ему и прочим членам Академии объяснили, что они должны избрать этих лиц, как знатнейших в государстве и особливо близких к особе государя, Лабзин, со своей стороны, как вице-президент, предложил избрать кучера Илью: "Уж ближе его к особе государя никого нет. Он, единственный в государстве, может сидеть спиной к высочайшей особе. К тому же по табели о рангах императорской лейб-кучер положен в чине полковника".

   - Но он же мужик,- заметил скульптор Мартос.

   - Ну и что ж из этого? Кулибин тоже был мужик, однако ж член Академии наук,- возразил Лабзин.

   Об этом происшествии тотчас проведал Аракчеев и предложил санкт-петербургскому военному генерал-губернатору графу Милорадовичу донести о случившемся императору Александру в Верону. И судьба Лабзина была решена: немедля он был уволен со службы без мундира и пенсии и сослан в город Сенгилей Симбирской губернии. Тут уж и князь Голицын ничего сделать не мог. Только спустя какое-то время удалось выхлопотать ему скромный пенсион.

   Другие приближенные Голицына, видя, какие тучи сгущаются над головой их покровителя, и сами поспешили сбежать с тонущего корабля.

  

  

   Определение консистории, еще до ознакомления с ним министра духовных дел, затребовал митрополит Серафим. Мягкость приговора, вынесенного консисторией, его возмутила. Эко что удумали! За такие-то прегрешения да всего на год, и куда? В Сергиеву пустынь! Hе иначе, как все это плоды заступничества князева. Ну уж нет! Ничего не выйдет у вас, князюшка!

   Перечитав определение консистории, митрополит схватил перо и начертал: "Я определение консистории со своей стороны утвердил с таковым мнением моим: Архимандрита Иакинфа в Сергиеву пустынь, где, а наипаче летом, бывает многочисленное собрание богомольцев, в отвращение соблазна под начал не посылать, а послать в Коневский монастырь и при том не на один, а на пять лет". Да, да, в Коневский. Или в Соловецкий. Там научат его уму-разуму, смирят сатанинскую его гордость. Там и о книгах своих забудет, и прельстительные девки сниться ему не будут! Там его научат бить поклоны да читать акафисты. И не таких смиряли там битьем и голодом.

   Митрополит вызвал к себе обер-секретаря Святейшего Синода Гаврилу Журихина и повелел созвать заседание Синода для решения дела архимандрита Иакинфа и его свиты.

   - И вот что, Гаврила, препоручаю тебе предварительно обговорить дело сие с каждым членом в отдельности. Разговор должен быть скрытный, с глазу на глаз. И чтоб ни единая душа об том не проведала. Тебе ведомо, что у нас за сношения с министром повелись. Так, ежели я своею властию определение консистории переменю, князь может представить сие как мои происки. Пусть не я, а Святейший Синод определение сие переменит. На заседании Синода ты мой рапорт зачитаешь и мое мнение огласишь. Но пускай члены синодальные мнение сие за непреложное не почитают и свое суждение по сему делу выскажут. Надобно же так сделать, чтоб архимандрита Иакинфа и сана архимандричьего лишить, и в монастырские труды послать, и не на пять лет, как я предлагаю, а навечно, и не в Сергиеву пустынь, и не в Коневский монастырь, а лучше всего в Соловецкий. Понял? Вот и обговори обо всем этом с архиепископом Ионой, с обер-священником Иоанном, с духовником Павлом. И с прочими членами. А архиепископа Филарета из Москвы на заседание вызывать не надобно. И когда указ с Нестеровым готовить будешь, все вины Иакинфовы исчислить надобно. И не токмо кои в определении консистории перечислены, а и все, какие ему вменялись.

   Растолковывать эти указания Журихину нужды не было. Он служил в Синоде давно и пережил уже не одного первоприсутствующего. Дела синодальные знал в тонкости. Все бумаги - доклады, рапорты, журналы, протоколы, указы из Святейшего Синода - составлялись секретарями и столоначальниками под его руководительством. И поступали все бумаги к митрополиту через обер-секретаря и обратно от митрополита с его высокопреосвященным мнением привозились им же. С синодальными членами митрополит виделся редко, и в Синоде привыкли, что слова обер-секретаря и есть подлинное мнение его высокопреосвященства.

   Когда девятнадцатого февраля 1823 года Синод собрался на заседание, все пошло как по маслу. Обер-секретарь Гаврила Журихин огласил рапорт митрополита Серафима, определение консистории и особое мнение его высокопреосвященства.

   Затем, один за другим, поднимались члены Священного Синода - архиепископ Тверской Иона, обер-священник Иоанн Державин, духовник Павел Криницкий и другие, и каждый говорил о том, что вины архимандрита исчислены в определении консистории с досадительною неполнотою, что многочисленные его прегрешения и проказы, как в давнюю пору в Иркутске, так и в Пекине и на возвратном пути из сей чужестранной столицы, доказывают соблазнительное его бесстрашие и укоренившийся в нем разврат и что посему определение консистории следует признать не в меру снисходительным и надобно подвергнуть его, архимандрита, более суровой и соответствующей его винам мере наказания. Одни предлагали согласиться с мнением первоприсутствующего митрополита Серафима, другие считали и сию меру недостаточной и предлагали лишить его сана и сослать навечно в какой-нибудь отдаленный монастырь, нашлись и такие, что требовали и вовсе исключить его из духовного звания и даже отлучить от церкви.

   Наконец поднялся обер-секретарь и огласил проект синодального определения.

   Подробно исчислив все вины бывшего Пекинского архимандрита, обер-секретарь перешел к самому определению:

   "По сим уважениям Святейший Синод судит:

   Первое, Архимандрита Иакинфа за показанные преступления... как недостойного носить звание священнослужителя алтаря господня, применяясь по мере обличительных доводов в преступлениях его к силе 25-го, 58-го и 60-го Правил Святых Апостол, закона Богом данного Моисею 43-го правила (и т. д. и т. д.), лишить Архимандричьего и священнического сана, но, не исключая из ведомства духовного, оставить в монашеском звании, в котором иметь навсегда пребывание в Ставропигальском Соловецком монастыре с тем, чтобы, не отлучая его оттуда никуда, при строжайшем за его поведением надзоре, употреблено было старание в приведении его в истинное в преступлениях раскаяние..."

   В последующих, втором и третьем, пунктах проекта указывалось, что наказание, предлагаемое синодальным членом митрополитом Новгородским и Санкт-Петербургским для иеромонахов Серафима и Аркадия, соответствует вине, их обличающей, а потому таковое положение об них оставить в силе.

   Что же до причетника Василия Яфицкого, то, согласно с мнением санкт-петербургского епархиального начальства, его по невинности освободить от суда и предоставить ему, Яфицкому, приискивать себе место.

   Проект этот синодальных членов удовлетворил, и митрополит Серафим в возражение против него ничего сказать не соизволил. Поскольку дело сие было начато по высочайшему повелению, то решено было предоставить господину министру духовных дел и народною просвещения князю Александру Николаевичу Голицыну донести о сем государю императору, чего ради с сего определения к обер-прокурорским делам дать копию.

   Государя в столице не было, и митрополит Серафим не спешил передать дело князю Голицыну,- мало ли какой ход тот надумает ему дать.

   Только по возвращении государя, одиннадцатого мая, определение это, принятое еще девятнадцатого февраля, было подписано синодальными членами.

  

  

   Двадцать третьего августа, в пятом часу пополудни Александр Николаевич отправился к государю.

   Последние годы император Александр завел обычай проводить лето не в Царском Селе, а на Каменном острове. Сюда являлись к нему для доклада министры, начальник Главного штаба, командир гвардейского корпуса, начальники отделений Собственной его Величества канцелярии и прочие сановники, статские и военные, имевшие право доклада государю.

   Резиденция Александра была мало похожа на царский дворец и напоминала скорее большую петербургскую дачу. Вокруг нее был разбит сад с усыпанными песком дорожками, стрижеными газонами и ухоженными цветниками. Государь любил прогуливаться по тенистым аллеям. Сад был обнесен невысокой резной оградой. Кроме часового в полосатой будке, спрятанной в зарослях жасмина у ворот, не видно было никакой стражи.

   По соседству расположились дачи министров и других высокопоставленных сановников. На одной из них жил летом и Александр Николаевич.

   С тех пор как император избрал Каменный остров своей излюбленной летней резиденцией, всё и на Каменном, и на других окрест лежащих островах преобразилось, они просеклись каналами, заблистали прудами, от былых болот тут не осталось и следа. Еще вчера здесь визжали пилы и раздавался стук топора, а нынче из распахнутых окон неслась музыка.

   Когда Александр Николаевич подошел к увитому плющом крыльцу, навстречу ему спускался со ступенек какой-то старец в черной заношенной рясе. Он осенил широким крестом вход в царский дворец и, бросив на князя недружелюбный, как тохму показалось, взгляд, торопливо зашагал к калитке.

   "Опять эти старцы! - мелькнуло в голове Александра Николаевича.- Отбою от них нету. Уже второй или третий год государь находит какое-то сумрачное удовольствие в беседах с невежественными монахами и умоповрежленными старцами, принимает их благословения, целует им руки. О чем они только беседуют, одному богу известно".

   Князь поднялся наверх. Государь стоял у открытого окна, скрестив руки за спиной. Откуда-то издалека, должно быть с расположенного по ту сторону Невки Аптекарского острова, доносилась грустная музыка.

   Государь обернулся. Как он переменился, подумал Голицын. Он все еще был красив, знакомые черты по-прежнему мягки и округлы, но взгляд светлых голубых глаз усталый. На пухлых, с ямочками щеках, обрамленных золотистыми бакенбардами, не заметно прежнего румянца, лицо бледное. Меж густых светлых бровей пролегла резкая складка, не суровая, нет, скорее скорбная.

   Александр сделал несколько шагов навстречу. Шел сутулясь. А ведь он очень болен, мелькнуло в голове Голицына.

   - Здравствуй, князь. Рад тебя видеть, старый друг.

   Мягко очерченные губы тронула приветливая улыбка. И в ней было что-то жалкое и беспомощное.

   Знакомый кабинет с тремя окнами на Малую Невку тоже как-то переменился. В углу висел большой, в тяжелом окладе, образ Спасителя, которого прежде не было. А бюст Юноны с каминной полки куда-то исчез.

   В раскрытые окна тянулись ветки давно отцветшей сирени, листья на них тяжелые, темные.

   Государь обнял князя, усадил в кресла, подошел к ближнему окну, прикрыл створки. Любимый государев темно-зеленый кавалергардский мундир с серебряными эполетами, длинный и узкий, не скрывал полноты. Прикрыв окно, государь обогнул письменный стол и устало опустился в стоявшее перед ним кресло.

   Голицын исстари был поверенным мечтательной души императора, князь привык, что его появление всегда доставляло тому радость. Но сегодня он сидел перед столом ссутулясь, опустив голову. И разговор как-то не клеился.

   Расспросив о самочувствии государя и его поездке по военным поселениям Новгородской губернии, из которой он только что вернулся, князь стал докладывать дела. Александр был туг на ухо и, как почти все глухие, мнителен: то ему казалось, что, помня про его глухоту, говорили преувеличенно громко, то - стоило заговорить тише - боялся чего-то недослышать. Голицын говорил в самый раз - не слишком громко и достаточно отчетливо. Доложив о некоторых перемещениях в министерстве, на что государь изволил сказать: "Пусть будет так, я держусь правила предоставлять министрам выбор их подчиненных", Александр Николаевич перешел к делу об отце Иакинфе.

   - Помнится, о нем же проводилось исследование в консистории? - сказал государь, чертя на бумаге крестики.

   - Так точно, ваше величество. Исследование сие завершено, и консисторией было принято решение отправить архимандрита на год в Троицкую Сергиеву пустынь в одни только пристойные его сану труды. Но Святейший Синод переменил это начальное решение и счел должным лишить его архимандричьего сана и, оставив в одном монашеском только звании, сослать в Соловецкий монастырь, и не на год, а на вечные времена.

   - Чем же он навлек на себя такую суровую кару?

   Александр Николаевич стал докладывать о пекинских прегрешениях отца Иакинфа. Рассказывал он сдержанно, избегал излишних подробностей, щадя чувствительное сердце императора. Тот и всегда-то был брезглив (князь вспомнил, что бабка, Екатерина, звала его чистюлькой), а тут такие соблазнительные поступки.

   Государь нахмурился. Он не любил света, избегал, особенно последние годы, всяких развлечений, не бывал ни в театре, ни в концертах. Из всех искусств его влекла одна архитектура, в которой он ценил классическую строгость линий.

   - Посещал театры, это в иноческом-то его сане? - возмутился император.- С ч