Алданов Марк Александрович - Самоубийство

ли во Франции молодые биологи: политических эмигрантов Люда к себе не звала, зная, что он был бы с ними нелюбезен и совершенно для их разговоров не подходил.

  Люда сидела рядом с Морозовым. Это вышло случайно, но она была довольна: "Никитич говорит, что он умница. Посмотрим". Язык у нее от водки быстро развязался. ¹⁷⁷

  - Я знаю, кто вы такой, - говорила она. - Знаю, что вас зовут Саввой. А как ваше отчество?

  - Тимофеевич, - ответил Морозов, вероятно, впервые слышавший такой вопрос.

  - Меня зовут Людмила Ивановна. Вы верно себя спрашиваете, кто я такая? Мой муж Рейхель двоюродный брат хозяина дома. Он сидит с той дамой в темно-зеленом платье, которая сегодня аккомпанировала... Впрочем, он не совсем мой муж, у нас гражданский брак. Это вас не слишком шокирует?

  - Помилуйте-с, нисколько.

  - Вы не удивляйтесь, я всегда всем это говорю при первом знакомстве. Мне о вас рассказывал ваш друг Красин. Ведь он ваш друг?

  - Нет-с, но мы хорошо знакомы. Выдающийся человек, что и говорить-с, - сказал он и подумал, что и эта верно сейчас попросит денег. Люда выпила еще рюмку.

  - Я давно дала себе слово, что не буду в жизни считаться ни с чем условным, ни с какими предрассудками, особенно с буржуазными. Знаю, что и вы такой же... Вы читали Коллонтай?

  - Не читал-с. Это, кажется, о свободной любви-с?

  - Да, и о свободной любви-с, - весело сказала Люда. - Она замечательная женщина и очень красива. Хотя и не такая красавица, как о ней говорят... Вы, конечно, удивляетесь, что у Дмитрия Анатольевича и особенно у Татьяны Михайловны такая свойственница? Они ведь оба воплощение буржуазности, благовоспитанности и всего такого. Я и сама этому удивляюсь.

  - А ваш муж тоже такой?

  - Такой, как они, или такой, как я? Ни то, ни другое. Мой муж ни благовоспитанный, ни неблаговоспитанный, он просто вне этого. Рейхель, говорят, замечательный ученый.

  - Вот как? Не биолог ли?

  - Почему вы знаете? Ах, да я и забыла, ведь он вам подавал какую-то записку о биологическом институте. Вы денег не дали, но вы, верно, такие записки получаете каждый день. Знаю, что вы много жертвуете. Жертвуете и на революционные дела. Слышала. ¹⁷⁸ "Сорока на хвосте принесла".... Это любимая поговорка Ильича.

  - Какого Ильича-с?

  - Ленина. Не делайте вида, будто о нем не знаете. Вы давали деньги нашей партии.

  "Так и есть, теперь попросит", - подумал он. - "Странная дама".

  - Такого не помню-с.

  - Не помню-с, - передразнила его Люда. - Не конспирируйте, я в Охранку не донесу, я сама социал-демократка. Помогать нашей партии обязанность каждого порядочного человека. Но вы не бойтесь, я у вас денег не попрошу. По крайней мере, здесь, а то с Татьяной Михайловной верно случился бы удар.

  Она расхохоталась так, что на нее с некоторой тревогой оглянулись и Рейхель и хозяева дома. "Впрочем мне совершенно всº равно, что она ему говорит", - подумал Аркадий Васильевич.

  - Не давал-с, - угрюмо повторил Морозов. Он стал нелюбезен и еле отвечал Люде. В последнее время вообще не только не старался нравиться людям, но старался не нравиться. "Покончить с собой хорошо уж и для того, чтобы не ходить на обеды и не разговаривать вот с такими вульгарными особами. Да и все тут хороши, начиная с меня".

  Он обвел взглядом комнату, и ему показалось, что за столом сидят скелеты, одни скелеты, плохо прикрытые одеждой. "Скоро ими и будем... Всº же это начало галлюцинаций. Да, либо дом умалишенных, либо то"...

  - Вам понравилась мелодекламация? - спросила Нина своего соседа Тонышева.

  - Сказать искренно? Байрон понравился меньше, чем Шуман. Я знал когда-то Байрона чуть не наизусть... Впрочем, это преувеличение: не наизусть, но знал хорошо. И мне всегда казалось, что он... Как сказать? Что он уж очень сгущает краски.

  - Кого же из поэтов вы любите?

  - Больше всего Шиллера. Это смешно?

  - Почему смешно?

  - Потому, что отдает пушкинским Ленским, а где ¹⁷⁹ уж у меня "кудри черные до плеч"? Моя молодость прошла, Нина Анатольевна. Мне больше тридцати лет. Ведь вам это кажется старостью, правда?

  - Нисколько, - ответила Нина чуть смущенно и перевела разговор. - Я тоже люблю Шиллера, но всº-таки люди у него не живые.

  - Разве это важно? Я отлично знаю, что маркиз Поза не живой человек. Однако, главное это задумать прекрасный образ, который остался бы навсегда в памяти людей, а как он выполнен, менее важно. Поэты по настоящему живых людей не создают.

  - Некоторые создают. Пушкин, например.

  - Вы правы! - не сразу, точно вдумавшись, сказал Тонышев. - Я солгал, говоря, будто больше всего люблю Шиллера. По настоящему, как русский человек, всем предпочитаю Пушкина.

  - И я.

  - Вы что у него предпочитаете, уж если мы заговорили о поэзии? По моему, говорить о ней это лучший способ понять человека, а мне так хочется вас понять... И мы ведь все пронизаны литературой, хотим ли мы этого или нет.

  - Всº у Пушкина прекрасно, но лучше всего, по моему, последняя песня "Евгения Онегина" и "Капитанская Дочка".

  - Я так рад, что мы с вами и тут сходимся! ("А в чем еще?" - подумала Нина). - Я ответил бы то же самое! Но "Капитанскую дочку" я особенно люблю до Пугачевского бунта. Конечно, это, если хотите, примитив: "Слышь ты, Василиса Егоровна"... "Ты, дядюшка, вор и самозванец"... Толстой подал бы людей не так. Но какой изумительный, какой новый в русской литературе примитив!

  - Да ведь примитивы итальянской живописи - гениальные шедевры, - сказала Нина. "Уж очень он литературно говорит. Но милый<">, - подумала она. Ей впервые пришло в голову, что этот дипломат мог бы стать ее мужем. - "Странно. Совсем не нашего круга. Пошла бы я? Надо было бы подумать. Впрочем, ерунда, он в мыслях меня не имеет".

  - Разумеется. И "Капитанская дочка" тоже ¹⁸⁰ шедевр. Но, начиная с бунта, в ней появляется авантюрный роман, вдобавок чуть слащавый и приспособленный к цензурным требованиям... А знаете, кого я еще из поэтов люблю? Алексея Толстого. Вы, верно, видите в этом признак плохого вкуса?

  - Нисколько, хотя мне не очень нравятся его стихи.

  - Он был, если хотите, самый находчивый, самый изобретательный из русских поэтов, перепробовал все жанры, все ритмы, все напевы. А главное, я уж очень люблю его как человека... Мне когда-то хотелось быть на него похожим!

  - Да вы и в самом деле, кажется, на него похожи. Я помню его биографию.

  - К сожалению, только во взглядах... Кое-чем впрочем и в жизни. Вы помните, что он был однолюб, всю жизнь любил только свою жену, - быстро вставил Тонышев и тотчас вернулся к прежнему разговору. - Может быть, мрачный тон Манфреда признак возвышенной души, но мне он вполне чужд. Я обо всем этаком, манфредовском никогда и не думаю. А вы?

  - Я тоже нет.

  - И слава Богу! Я уверен, что и сам Байрон в Миссолонги страстно мечтал выздороветь и зажить обыкновенной человеческой жизнью. В ней ведь так много радостей, и больших, и малых.

  - Это всегда говорит мой брат.

  - Правда? Какой милый ваш брат. И его жена тоже! Я так благодарен Людмиле Ивановне, что она ввела меня в ваш гостеприимный дом. Вы ведь очень близки с ней?

  - С Людой? Да, мы в хороших отношениях.

  - Она на вас непохожа. Я потому и позволил себе спросить.

  - По моему, она слишком резка. Люда по существу добра, но у нее злой язык.

  - Если вы это говорите, то и я позволю себе сказать то же самое... Конечно, вы и ваш брат совершенно правы: очень много радостей в жизни, и я за них всегда благодарю Бога. Разве не большая радость вот то, что мы здесь сидим с вами... В вашем милом ¹⁸¹ доме, в обществе умных, хороших людей. Я так рад нашему знакомству! - говорил Тонышев, глядя на нее уже почти с восторгом.

  Нина ничего особенно умного и интересного не сказала, но с первого знакомства понравилась ему чрезвычайно. Ему давно хотелось жениться; он даже сам над собой иногда посмеивался: "При встрече с любой красивой барышней присматриваюсь как к возможной невесте!" При этом мало интересовался состоянием или родством барышни. Денег и связей у него у самого было достаточно. Были только полусознательные пределы, из которых он не мог бы выйти: на революционерке вроде Люды не мог жениться почти так, как не женился бы на горничной. Но Нина из его пределов не выходила: об этом свидетельствовали и разговоры, и уклад жизни в семье Ласточкиных. Он плохо знал ту среду, которая называлась "буржуазной". "Это во всяком случае приятные и культурные люди".

  - Господа, кофе будем пить в гостиной, - сказала, вставая, Татьяна Михайловна.

  Некоторые гости сочли возможным проститься тотчас после ужина. Все были очень довольны приемом. Простился и артист, он должен был выступать еще где-то, мог это делать и два, и три раза за ночь.

  - Спасибо, от души вас благодарим, вы нам доставили такое большое удовольствие. Не решаюсь вас просить продлить его: в самом деле, что же еще можно читать после "Манфреда", - ласково говорила хозяйка. "Теперь осталась только тяжелая артиллерия, ну, да это ничего", - подумала она. Дмитрий Анатольевич проводил уезжавших, в передней пошутил сколько было нужно и вернулся в гостиную, еще больше волнуясь. "Главное, это начать. Сейчас ли? Жаль, что я не предупредил Таню. Она еще огорчится... А может, гостям теперь не до серьезных разговоров: удобно устроились, с чашками кофе, а тут "политическая беседа". Ну, да что ж делать?"

  В гостиной разговор шел о мелодекламации.

  - ...Артист он, конечно, изрядный, но эта ваша мелодекламация есть вещь гибридная, - сказал Никита ¹⁸² Федорович Травников, пожилой профессор истории права. Он был добрейший, любезнейший человек, всем оказывал услуги, но вечно кипятился, возмущался и непременно хотел считаться "злым языком". Называл себя "потомственным почетным москвичом", по аналогии с потомственными почетными гражданами, и в самом деле принадлежал к старому, хотя и не знатному, московскому дворянству. Он и говорил так, как говорили в старой дворянской Москве, без купеческого или народного аканья. Любил вставлять в свою речь старинные, даже церковно-славянские слова, а то французские или чаще латинские. По политическим взглядам, с той поры, как и в его кругу стало обязательно иметь политические взгляды, причислял себя к "либеральным консерваторам". Был душой обедов и банкетов, шутливые тосты произносил отлично, знал толк в винах, но ни разу в жизни не был пьян. Брил бороду в ту пору, когда ее все носили, и говорил, что ее брили его духовные предки, римляне, первый народ в мире, создавший науку права; но отпустил бороду, когда она вышла из моды: русскому человеку бриться не надо. Знал он решительно всех, почти со всеми был дружен; но уверял, что на ты был в жизни только с одним человеком, и тот оказался провокатором. Студенты его обожали, он их всех знал в лицо, на экзаменах никого не проваливал и никому не ставил высшей отметки, - "пять поставил бы только Савиньи, и с досадой, потому немец". Ласточкины очень его любили, и он их очень любил, хотя Татьяну Михайловну благодушно корил еврейским происхождением, а Дмитрия Анатольевича называл перебежчиком: переметнулся от буржуазии к интеллигенции.

  - Опера тоже гибридный жанр, - возразила Люда.

  Ласточкин тревожно на нее взглянул. "Ох, она навеселе! Что ж, если начинать, то сейчас. Но не стучать же ложечкой по стакану!"

  - Так оно и есть, барынька, - сказал Травников. - Но я в опере слов никогда и не слушаю.

  - А в "Манфреде" слова чудесные. Это вам не Андрей Белый, - сказал профессор-литературовед. ¹⁸³

  - Почему кстати сей юный поэт Боря Бугаев именует себя Андреем, да еще Белым? Отчего не Голубым?

  - Да, ведь разумеется, он сын нашего почтеннейшего математика Николая Васильевича? - спросил Скоблин, один из первых хирургов Москвы, известный в частности своим необыкновенным хладнокровием. Он после обедов с водкой и винами уезжал в клинику и там очень искусно производил сложнейшие операции.

  - Яблоко от яблони недалеко падает.

  Никита Федорович рассказал последний анекдот о профессоре Бугаеве, который будто бы изругал извозчика за то, что тот на козлах сидел к нему спиною. Все смеялись.

  - Всº же превосходство новых революционных поэтов над старыми не подлежит сомнению, - сказала Люда еще громче. - Я уверена, что они все проштудировали Маркса.

  - Барынька, да какие же они революционеры! Я слышал, что за винным зельем они поругивают "жидов".

  - Это неправда!

  Дмитрий Анатольевич воспользовался случаем:

  - Не знаю, штудируют ли Маркса поэты, но в рабочих кругах его влияние всº растет, и это...

  - И это в высшей степени отрадно, - перебила его Люда. Ласточкин бросил на нее умоляющий взгляд - "помолчи хоть немного!" - и заговорил. К некоторому удивлению Татьяны Михайловны и гостей, заговорил не в обычном тоне, а так, как люди начинают речь; это было видно по его интонации и по чуть поднятому голосу. Впрочем, он шутливо, попросил гостей не пугаться:

  - Я не намерен занимать долго ваше внимание, а лишь хотел бы положить начало некоторому обмену мненьями с людьми, гораздо более компетентными в политических делах, чем я. Положение, как всем известно, достаточно серьезно. Что-ж, du choc des opinions jaillit la vérité, - сказал Дмитрий Анатольевич.

  - A, ну, ну, посмотрим, какая такая истина, - заметил Рейхель саркастически. Все взглянули на него ¹⁸⁴ с недоумением; он обычно не принимал участия в разговорах.

  Ласточкин повторил, что считает положение очень тревожным и не только в России, но и во всем мире. Недавняя вызывающая поездка Вильгельма II в Танжер показала, что мы были на волосок от европейской войны. Кайзер очевидно хотел использовать момент русской слабости. Об этом поговорили, а теперь забыли или забывают. Везде гораздо меньше интересуются общим мировым положением, чем небольшими текущими делами каждой данной страны. О внешней политике и вообще говорят больше разве только на парадных конгрессах. Японская война, сравнительно небольшая, привела Россию чуть не к революции и, во всяком случае, к 9-му января. Что же будет с Европой, если так же случайно, из-за каких-либо европейских Безобразовых, начнется всеобщая война?

  Дмитрий Анатольевич, на деловых собраниях говоривший очень гладко и хорошо, теперь, от непривычной темы, от удивленных взглядов гостей, запинался и не мог справиться с мыслями. Пытался было вернуться к шутливому тону, но и это не вышло.

  - Один мой знакомый, - сказал он, - сообщил мне, что Витте в разговоре с Вильгельмом назвал Европу престарелой, увядающей красавицей, медленно идущей к гибели. Можно быть разного мнения о Витте, но нельзя ведь отрицать, что он очень умный человек.

  - Это отрицать можно-с, - перебил его сердито Морозов. Он недавно разговаривал с главой правительства, и этот разговор оставил у него очень неприятное впечатление: Витте "дружески" посоветовал ему заниматься промышленностью и бросить политику: - "Вы в ней, Савва Тимофеевич, ничего не понимаете. Слышал, вы даете миллионы на революцию. Не советую, очень не советую", - многозначительно сказал он.

  - Я был с делегацией у Витте, - сообщил старый земец. - И он ничего об опасности европейской войны не говорил.

  - Разумеется, - подтвердил Скоблин.

  - В самом деле на Витте ссылаться незачем, Дмитрий Анатольевич, - сказал видный сотрудник ¹⁸⁵ "Русских Ведомостей". - Дело не в его уме, но он уже наглядно доказал, что у него очень ограниченный кругозор. Ведь он считает Александра III великим монархом и лучшей формой правления признает самодержавие с хорошим царем. В сущности, его политика, сдается мне, в значительной мере определяется его личной ненавистью к "ныне благополучно царствующему монарху" и еще...

  - Это было бы не так плохо, - вставила, смеясь, Люда.

  - И еще личным честолюбием.

  "Точно ты личного честолюбия совершенно лишен. Или я", - с недоумением подумал Тонышев, хотя ему хотелось находить прекрасным всº в доме Ласточкиных.

  - Вы говорите, барынька, о марксизме и поэзии, - отечески, но неодобрительно сказал Травников. - Наш почтенный коллега князь Трубецкой говорит однако о мещанах марксизма. Считает, что нет более мещанской интеллигенции, чем наша: у нас будто бы есть мещане марксизма, мещане позитивизма и даже мещане идеализма.

  - Верно, ваш почтенный коллега выжил из ума.

  - Разумеется, - подтвердил хирург. Он постоянно пользовался этим словом, иногда совершенно некстати. Слушал не интересовавший его разговор очень рассеянно. Смотрел на бородавку на щеке у земца и думал, что было бы очень просто и легко ее удалить, заняло бы две минуты.

  - Он умнейший человек, я его очень люблю и почитаю, - обиженно возразил сотрудник "Русских Ведомостей", - но о мещанстве нашей интеллигенции он говорит зря. Достаточно привести в пример его самого, а уж он интеллигент из интеллигентов.

  - Это верно, хотя его июньское соло во дворце оставляло желать лучшего, - сказал Травников. - Но об европейской войне, Дмитрий Анатольевич, невозможно говорить. Если б Вильгельм хотел войны, то он объявил бы ее полгода тому назад, когда вся наша ¹⁸⁶ армия завязла на Дальнем Востоке. Тогда он взял бы нас голыми руками.

  Старый земец с этим не согласился:

  - Это бабушка на двое сказала. Не вся наша армия завязла, и у нас есть союзница Франция, и в случае войны с Германией наш народ встал бы как один человек! - с силой сказал он.

  - И взял бы власть в свои руки.

  - Ну, еще как будет править наша богоспасаемая деревня: Дырявино, Знобишино, Горелово, Неелово, Неурожайка-тож, - сказал земец. Он в юности был народником и даже, как Кравчинский, рыл в далеком глухом имении глубокое подземелье для устройства тайной типографии и печатанья поэмы "Стенька Разин". Но на старости лет немного разочаровался в народе и вспоминал о подземельи с грустным умилением.

  - Отлично будет править. И, во всяком случае, мировой пролетариат никогда не допустит европейской войны, - сказала Люда.

  - По моему бабьему суждению, Вильгельм поскакал в Танжер больше для того, чтобы лишний раз увидеть свои портреты во всех журналах мира, - сказала, смеясь, Татьяна Михайловна. Она видела, что неожиданное выступление мужа не удалось, была огорчена и хотела замять дело. - Господа, кто хочет чаю. У нас "богдыханский", как уверяют в магазине.

  - С удовольствием выпью чайку, барынька, - сказал Травников. - А насчет войны, Дмитрий Анатольевич, вы будьте совершенно спокойны. Симпатии к нам на западе всº растут. Вот, Кнут Гамсун так обожает Россию и всº русское, что у нас в Москве клал в щи икру.

  Все смеялись.

  - Он ненавидит Соединенные Штаты еще больше, чем любит нас.

  - Рад, что любит Россию, и жалею, что ненавидит Соединенные Штаты, - сказал, улыбаясь, Ласточкин. Он тоже видел, что из обмена мнениями ничего не вышло, и потерял охоту к разговору: не мог отвечать ¹⁸⁷ сразу и о Витте, о Трубецком, и о мировом пролетариате, и о Неелове-Неурожайке тож, и о щах с икрой Кнута Гамсуна. Сделал вид, что не очень хотел начинать политическую беседу и приятно улыбался, чтобы гости не подумали, будто он обиделся.

  - Уж какая там европейская война, - сказал Травников. - А вот конституция у нас будет и очень скоро. Мы должны твердо сказать Витте "do ut des"!

  - Да что же мы-то "do"? Налоги, что-ли? Немного.

  - Ну, так "facio ut des". Авторитет в народе у нас, слава Богу, есть. И у государя нет другого выхода. Вот что мне вчера рассказывали...

  Разговор пошел обычный, о петербургских и петергофских новостях. "Прекрасные они все люди, цвет нашей интеллигенции, таких, быть может, на западе мало, но чего-то им не хватает", - грустно думал Ласточкин. Татьяна Михайловна поглядывала на мужа ободрительно: не беда. ----

Часть третья

   I

  Не устроившись как следует в Москве, Рейхель решил попытать счастья в Петербурге. Люда всячески его в этом поддерживала. Революционное движение не только не прекратилось после манифеста 17-го октября, но еще усилилось. Шел глухой слух, будто в столице ожидается вооруженное восстание. "Во всяком случае, Москва - провинция. Центром будет Питер", - говорила Люда социал-демократам из московского комитета. Сама она в комитет не входила, была этим обижена и огорчена. Товарищи отвечали ей уклончиво. "Без Ильича я и вообще никуда не попаду!" - думала Люда. Ленин же, по слухам, находился в Петербурге. Ей очень хотелось принять участие в восстании. Об опасности и не думала, как не думают о ней гимназисты, отправляющиеся добровольцами на войну.

  Жизнь в Москве ей надоела. Было у нее еще и другое ¹⁸⁸ основание желать скорейшего отъезда, хотя о нем она старалась не вспоминать. Тонышев теперь чуть не ежедневно бывал у Ласточкиных и явно ухаживал за Ниной. С ней же при встречах был вежливо-холоден и называл ее по имени-отчеству. "Верно Нина сообщила ему, что я "гражданская". Стоило вводить его в их дом!" Она нисколько не была влюблена в Тонышева, любила Нину, но постоянно встречать их в доме Дмитрия Анатольевича было ей неприятно. "Пусть женятся, совет да любовь, мне совершенно всº равно, а танцевать на их помолвке я не желаю. Очень влюбчив господин эстет".

  Рейхелю она, конечно, иначе представляла необходимость переезда:

  - Посуди сам, Аркаша, - говорила она миролюбивым, почти ласковым тоном. - Здесь тебе только обещают в лучшем случае штатную доцентуру. Часового гонорара для жизни не хватит, придется и дальше брать деньги у Мити. Ведь надо же этому положить когда-нибудь конец!

  - Конечно, надо. Мне это нестерпимо тяжело. Но именно для переезда придется у него взять денег, и какая же гарантия в том, что в Петербурге мне что-нибудь предложат? Разве у нас умеют ценить людей!

  "Других умеют", - подумала Люда. Она считала его выдающимся ученым: "Хоть это же у него есть!" - Но неудачи Рейхеля еще усилили в ней раздражение против него. Сама этого стыдилась: "При чем тут удачи и неудачи? Что они доказывают? Во всяком случае он настоящий ученый и труженик. Просто ему не везет. И Митя всº-таки его несколько подвел. Он не виноват, что институт не создался, но зачем обещал золотые горы?" - думала она. "В Петербурге, если место найдется, Аркадий будет совершенно счастлив. Ведь ему почти ничего не нужно. Ему нужно спокойно работать и непременно в своей лаборатории, чтобы быть совершенно независимым. По той же причине ему необходимо, чтобы у него не было никаких долгов. То, что он берет деньги у Мити, у него настоящий пункт умопомешательства. Роскоши, денег он даже не любит, он один из самых бескорыстных людей, каких я ¹⁸⁹ когда-либо знала". - Старалась думать о нем справедливо. - "И еще ему нужна женщина, да и то не очень нужна"...

  - Гарантии, конечно, нет, но там возможностей верно больше.

  - Что ты об этом знаешь?

  - Штатную доцентуру можно получить и там. Хуже в этом отношении, чем здесь, в Питере наверное не будет. Там и я найду, наконец, платную работу.

  - Не знаю, почему ты ее найдешь именно там. У тебя нет никакой квалификации, - угрюмо ответил Рейхель. Он и не хотел, чтобы Люда вносила свои деньги в хозяйство; сказал это больше потому, что теперь им обоим было трудно разговаривать без колкостей. Тотчас раздражилась и она.

  - Пока и тебе не слишком помогла твоя "квалификация"... Хочешь, я сама поговорю с Митей? Татьяна Михайловна будет очень рада нашему отъезду, а он особенно спорить не будет. Предупреждаю, он потребует, чтобы ты взял много денег. Я возьму.

  - Ни в каком случае!

  - Тогда говори сам. Всем известно, что ты джентльмэн и что он джентльмэн, ты преимущественно снаружи, а он и внутри. Вообще, вся ваша порода состоит из джентльмэнов. Нина тоже воплощение благородства, хотя страстно хочет выйти замуж за Тонышева, он ведь богат и делает блестящую карьеру.

  - Я, конечно, не такой замечательный психолог, как ты, и не берусь делать характеристику твоей сложной натуры. По моему, твоя трагедия в том, что ты считаешь себя чрезвычайно умной, тогда как на самом деле ты дура, - сказал Рейхель, совершенно разозлившись из-за "ты преимущественно снаружи". Он сам тотчас почувствовал, что для "колкости" это уж несколько сильно. Таково впрочем было в последнее время его искреннее убеждение.

  Они поссорились. С Ласточкиным Аркадий Васильевич поговорил на следующий же день.

  - ...Что-ж делать, я должен искать платной работы. Не могу без конца быть тебе в тягость, - сказал он. ¹⁹⁰

  - Ну, что-ж, попробуй, - сказал Дмитрий Анатольевич. - Мне так жаль, что...

  - Надеюсь, я там найду работу, - перебил его Рейхель. Он имел привычку недослушивать собеседников и даже не подозревал, что это может их раздражать.

  В поезде он с Людой почти не разговаривал. Как только они в Петербурге устроились в "Пале Рояле", Рейхель отдал ей половину денег, полученных от двоюродного брата.

  - Митя заставил меня принять тысячу рублей, - сердито сказал он.

  - Но зачем ты мне даешь половину?

  - Так вернее. Если я потеряю, останутся твои. Если потеряешь ты, останутся мои.

  - Да ни ты, ни я никогда денег не теряли. Впрочем, как хочешь. Я спрячу четыреста в свой чемодан.

  - И я спрячу четыреста в чемодан.

  - Только твой не запирается на замок, - сказала Люда с некоторым недоумением: "Тогда какое же "если потеряешь"?"

  Оба целый день бегали по Петербургу. Рейхель посещал профессоров. Оказалось то же, что в Москве: предлагали место в лаборатории и обещали должность штатного приват-доцента. Всº же обещания были несколько определеннее, и одна из лабораторий оказалась хорошей. Он встречался с Людой лишь за обедом, да и то не всегда. На беду у него разболелись зубы. Надо было ходить ежедневно к дантисту, ждать долго очереди в приемной, проделывать мучительное лечение. Настроение у Аркадия Васильевича становилось всº хуже. Люде было его жалко. "Всº равно скоро конец<">, - думала она. Рейхель думал то же самое. Полусознательно он именно для этого отдал ей половину денег.

  Она повеселела, оказавшись в родном городе. Тотчас побывала в партийном комитете, но адреса Ленина не узнала. Ей отвечали, что не знают сами: Ильич скрывается и постоянно меняет комнату, живет отдельно от жены и даже отдельно от нее приехал из-за границы. ¹⁹¹

  - Да, я понимаю, что шпики теперь ищут усиленно, - сказала Люда многозначительно: давала понять, что ей известно о предстоящем восстании. - Да ведь у нас теперь есть своя газета. В какие часы Ильич бывает в редакции?

  - В самые неопределенные. Туда тоже могут нагрянуть. Он уже замечал, что за ним ходит гороховое пальто.

  - Пойду в газету. Я с Лондона Ильича не видела, - сказала Люда обиженно.

  - Правда, ведь вы тогда были с ним на Съезде, - сказал один из членов комитета, Дмитрий, грубовато-веселый и добродушный человек. - Значит, своими глазами видели, как от мартовцев остались рожки да ножки? Ильич и теперь их по головке не гладит. Вот что, завтра в газете состоится редакционное собрание. Назначено на пять часов, значит начнется в шесть. Приходите пораньше, может его и поймаете. Приглашены все литераторы, с декадентами включительно. Ох, народ!

  - Неужто Ильич пригласил и декадентов?

  - С проклятьями, но пригласил. Как же теперь без них? Надо же, чтобы газету читали. Да и пенензы достала жена Горького, а она сама чуть ли не декадентка... Вы там Морозова не видели?

  - Видела-с. Говорила-с, - сказала она. Член Комитета засмеялся.

  - Побольше бы таких, как он, болванов-буржуев. Так вот, повидайте Ильича и захаживайте к нам. Люди очень нужны, работаем с раннего утра до поздней ночи.

  - Вся вложусь в дело! - обрадовавшись, сказала Люда.

   II

  Она отправилась в редакцию в указанное ей время. Подходя к дому, с восторгом увидела, что через улицу, оглядываясь по сторонам, бежит Ленин, в пальто с поднятым каракулевым воротником. Они столкнулись у входа. Он еще раз оглянулся и, поспешно войдя в дверь, поздоровался с Людой приветливо, но так, точно видел ее накануне. На этот раз в ее отчестве не ошибся. ¹⁹²

  - Ильич, сколько лет, сколько зим!.. Я так рада! Мне нужно о многом с вами поговорить. Где и когда можно?

  Он, поднимаясь по лестнице, только показал рукой на шею.

  - Почтеннейшая, сейчас не могу. Разве после заседания, если у вас что-либо важное?

  "Почтеннейшая"<,> - подумала Люда.

  - Не знаю, как для вас, Ильич, а для меня очень важное. Разумеется, в партийном отношении. Ведь заседание очень затянется? Где же мне вас ждать?

  - А вы пройдите в редакционную, послушаете.

  - Вы меня в сотрудницы не звали.

  Он взглянул на нее изумленно. "Хороша ты была бы сотрудница!.. Впрочем, и другие не лучше", - подумал он.

  - Где же мне было вас искать? Милости просим. Это тут, прямо. Если вас спросят, скажите, что я вас пригласил, - ответил он и, улыбнувшись, исчез за боковой дверью.

  Заседание еще не началось. Люда только заглянула в комнату. Там стояло много стульев, ни один не был занят. "Нет, что же сидеть одной?" - Но и в передней стоять одной было неловко. "Вернусь минут через десять, когда соберется народ". Она вышла и увидела, что по лестнице, шагая через две ступеньки, поднимается Джамбул. Обрадовалась ему еще больше, чем Ильичу. Он тоже улыбнулся очень радостно, совсем не так, как Ленин.

  - Люда, какими судьбами!

  - Вы-то, Джамбул, какими судьбами? Вот и думать не думала, что вы в Петербурге!

  - И я не думал, - сказал он, отворяя перед ней дверь. В передней расстегнул шубу и оглянулся. Вешалки не было. Не было и зеркала. "Еще элегантней, чем был прежде!" - подумала Люда. - Как это, дорогая моя, вы здесь очутились?

  - Пришла на редакционное совещание. Я ведь сотрудница. Вы тоже?

  - Как же, как же. Буду писать баллады и ¹⁹³ рождественские рассказы. Надеюсь, вы никуда сейчас не убегаете?

  - Не убегаю. Я просто в восторге, что встретилась с вами! Всегда мы встречаемся в разных партийных учреждениях. Так было и в Брюсселе. Сколько воды с тех пор утекло!

  - Да, немало. Где вы живете?

  - В "Пале-Рояле". Я только пять дней тому назад приехала из Москвы.

  - С мужем?

  - С Рейхелем, но я вам давно говорила, что он не мой муж. А где и с какими гуриями живете вы?

  - Так легкомысленно нельзя говорить у социал-демократов. Это "трефное".

  - Да я ничего легкомысленного не хотела сказать, это у вас такое воображение. Давайте, сядем здесь в углу. Или вы хотите уже идти на заседание?

  - Отнюдь не хочу. Верно, там уже собрались вице-Бебели, надо будет вести умные разговоры, а я не умею. Где вы сегодня ужинаете? Хотите, поужинаем вместе?

  - С великой радостью. Но Ильич обещал поговорить со мной после заседания.

  - Неужели вы верите его обещаниям? Мне он тоже обещал и давным давно забыл.

  - Зачем же вы пришли?

  - Послушать умных людей.

  - Всº-таки вы не настоящий большевик.

  - Разумеется, не настоящий! Подделка самой грубой работы.

  - Кто же вы?

  - Я склоняюсь к мистическим анархистам. Они ваши "друзья слева", как кадеты называют вас.

  - Вы не изменились, вечные шутки!

  Отрываясь от болтовни, Джамбул негромко называл ей проходивших людей. Некоторых она сама узнавала по фотографиям из "Нивы". Это были очень известные писатели.

  - Видите, какие вдохновенные лица, - говорил он вполголоса. - У них мировая скорбь! ¹⁹⁴

  - "Братья-писатели, в вашей судьбе - Что-то лежит роковое"...

  - Ничего, они и с "роковым" все доживут до восьмидесяти лет и умрут от простаты или от болезни печени. Сколько Савва Морозов платит за "роковое" построчно?

  - Какой гадкий вздор! И очень хорошо, что доживут!

  - Нет, не очень хорошо. Человек не должен умирать развалиной, и вообще не надо жить долго.

  - Да, знаю, вы Полиоркет! Во всяком случае вы видите, что за Ильичем идет весь цвет русской литературы!

  - Сейчас верно прискачет из Ясной Поляны и Лев Толстой. Надеюсь, ему послали приглашение срочной телеграммой? - спросил Джамбул. - Ну, пойдем всº-таки слушать вице-Бебелей.

  На улице Джамбул расхохотался.

  - Ох, ловкий человек Ленин... Дока!.. Кажется, так говорят: дока? - сказал он. Когда редакционное заседание кончилось, они минут десять ждали в передней. Затем справились, им ответили, что товарищ Ленин давно ушел.

  - Верно, Ильич забыл, что назначил мне свидание, - смущенно сказала Люда.

  - Разумеется, забыл! Просто забыл! - весело говорил Джамбул.

  К приятному удивлению Люды, он назвал извозчичику очень дорогой ресторан. "Значит, отец прислал много денег", - подумала она. По дороге он обнял ее за талию, что удивило ее еще больше. Болтал со смехом о заседании и очень хвалил Ленина.

  - Ему министром быть бы! И как хорошо он председательствовал! Вы заметили, как он ловко говорил с этим поэтом, как его? Красавцу очень хотелось написать политическую статью, а Ленин "отсоветовал" так учтиво и почтительно: "Зачем вам разбрасываться? Арабскому коню воду возить! Вы пишете такие изумительные стихи!" Разумеется, он его и человеком не считает, а в его стихи отроду и не заглядывал: должно быть, никогда в жизни никаких стихов не читал. ¹⁹⁵

  - Неправда! Ильич обожает Пушкина. Да он и сам пишет стихи, правда шуточные.

  - Неужели? Может, и "станцы" пишет? Ужасно люблю слово "станцы", хотя не знаю, что оно собственно значит. Как надо говорить: станец или станца? По моему, станцем называется сарафан, но, вероятно, поэты лучше знают. У Пушкина есть станцы, по форме чудесные, а по содержанию довольно гадкие: "В надежде славы и добра"... Это он от Николая-то ожидал добра!

  - У Пушкина "стансы", а не "станцы"!

  - Это один чорт. Впрочем, мне всº равно. Вы сегодня необыкновенно хороши собой! - говорил он. Люда смотрела на него с некоторой тревогой, но ее радость от встречи с ними всº увеличивалась.

  В передней ресторана он с минуту поправлял перед зеркалом шелковый галстух, который впрочем и до того был в полном порядке. Люда смотрела на него с насмешливой улыбкой.

  Он потребовал, чтобы им дали отдельный кабинет.

  - Помилуйте, Джамбул, зачем нам отдельный кабинет? Это совершенно ненужно!

  - Совершенно необходимо. В общей зале могут быть шпионы, - ответил он шопотом, наклонившись над ней и глядя на нее блестящими глазами. - Вас тотчас узнают, схватят и повесят, а я не хочу, чтобы вас вешали, у вас такая удивительная шейка. Просто как у Дианы! Кажется, это у Дианы была знаменитая шея?

  - Это вас надо бы повесить, - сказала Люда, еще больше озадаченная "шейкой".

  - Для начала мы с вами выпьем водочки. Очень холодно, правда?

  - Совсем не холодно, еще и не зима, - ответила она, стараясь говорить сухо. - Вы надели шубу, верно чтобы щегольнуть бобровым воротником.

  - Я южанин, мне в Петербурге и в ноябре холодно... Вы любите шашлык?

  - Нет. Не люблю лука.

  - Тогда не буду есть и я.

  Обед он заказал так, точно всю жизнь обедал в ¹⁹⁶ дорогих ресторанах. "Еще подучится и станет не хуже, чем Алексей Алексеевич", - подумала Люда, вспоминая о Тонышеве уже без неприятного чувства. "Ну, и пусть женится на Нине, мне-то какое дело!"

  - Какое шампанское вы больше любите?

  - Всº равно. Клико... Не слишком ли много вы пьете? - спросила она, когда лакей отошел.

  - Это не ваше дело.

  - Вы грубиян... Но симпатичный грубиян.

  - И, пожалуйста, не говорите хоть за обедом об Эрфуртской программе.

  - Да я никогда о ней не говорю, что вы выдумываете! А об Ильиче говорить можно?

  - Я видел его в Женеве и раз у него обедал. Надежда Константиновна была со мной очень любезна. Даже пива дала. Она милая женщина и неглупая. Именно такая жена и нужна Ленину, хотя она несколько злоупотребляет несомненным правом каждой женщины быть некрасивой.

  - И даже очень злоупотребляет. Но меня Крупская не интересует. Расскажите об Ильиче подробнее. Вы имели с ним тот разговор?

  - Нет, еще не имел.

  - Ось лыхо! Да что же вы, наконец, хотели ему сказать?

  - В двух словах не объяснишь. Впрочем, песню помните? - спросил он и вполголоса пропел с тотчас усилившимся кавказским акцентом:

   "Нам не так бы, др-рузья,

   Пр-равадить н-наши дни!

   Вместо д-дела у н-нас

   Р-разга-воры адни!"

  - Это у Ильича-то "р-разгаворы адни"!.. Хорошо, что-же он там делал?

  - Пописывал, пописывал. Я был у него и в "Сосиете де лектюр", где он целый день работает. Есть же такие чудаки, которые целый день работают в библиотеках. Я отроду в них не был! В первый раз и побывал, когда за ним зашел. Он должен был меня познакомить за городом с Гапоном. ¹⁹⁷

  - Не может быть!

  - Разве вы не слышали, что Владимир Ильич связался с этим господином? Гапон вошел в большую моду на западе. "Ле поп руж" загребает деньги от поклонников и от газет. Верно, Ленин у него попользовался для партии. Они затеяли какое-то дело со шхуной "Графтон", которая должна была доставить оружие, кажется, в Кронштадт. Разумеется, села на мель. Дело в принципе глупым не было, во всяком случае получше, чем журнальчики. Но не вышло. Ох, эти теоретики! Я зашел в библиотеку, вижу, он ходит по комнате и что-то про себя бормочет, видно, обдумывал гениальную статью. Библиотекарь смотрел на него, как на сумасшедшего. А Гапон приехал на наше свидание верхом! Он в Женеве учился стрелять из револьвера и ездить верхом! Хорошо ездил!

  Джамбул расхохотался.

  - Что же за человек Гапон?

  - Разумеется, прохвост.

  - Почему вы так думаете?

  - Как почему? Во-первых, вокруг Владимира Ильича почти все прохвосты, он их обожает. А во-вторых, если священник связался с Лениным, то он прохвост уже наверное.

  - Да вы сами, Джамбул, чуть ли не верующий!

  - Но не мулла. Когда стану муллой, брошу революцию. Аллах революции не любит. Однако повторяю, я нынче не желаю говорить о политике.

  - А о чем же вы хотите говорить?

  - О любви.

  - О-о! С песенками и стишками, Полиоркет?

  - Нет, без стишков. Впрочем, отчего же без них или без поэтической прозы? Вы читали "Викторию"?

  - Я аб-бажаю Кнута Гамсуна! Вы тоже?

  - Да. Я пробовал перевести на наш язык "Лабиринт любви", он ведь, кажется, теперь во всех антологиях мира. Не перевел, но по-русски главное помню чуть не наизусть. А вы помните? Хотите, прочту?

  "Это, кажется, длинно", - подумала Люда. Ей, после вина, хотелось, чтобы он ничего чужого не ¹⁹⁸ говорил, чтобы он был лесным дикарем как Алан, а она как иомфру Эдварда. Но Джамбул любил декламировать:

  - "Да, что такое любовь?" - говорил он, глядя на Люду