Алданов Марк Александрович - Самоубийство

  - Нечего мне у них делать, и вовсе я им не нужна, да и мне они не нужны. И зовут они меня, так сказать, "за компанию" с тобой, - говорила она.

  - Мне неприятно вводить их в лишние расходы.

  Рейхель жил на средства своего двоюродного брата. Они были дружны. Ласточкин по природе был щедр, а с тех пор, как разбогател, охотно дарил деньги даже чужим людям. Ему казалось совершенно естественным, что его молодой кузен, талантливый биолог, еще нуждается в его помощи. Спор между ними сводился к тому, что Аркадий Васильевич соглашался принимать только двести рублей в месяц, а Дмитрий Анатольевич предлагал ему гораздо больше. "Состязание в благородстве между двумя сверх-джентльменами", - иронически, как почти всегда, говорила Людмила Ивановна. Она тоже была бескорыстна. Двухсот рублей было ²⁵ вполне достаточно при их скромной жизни, но Люда находила, что спорить не стоит и даже несколько смешно: уж если брать деньги у Ласточкина (это и ей было не совсем приятно), то совершенно все равно, брать ли двести или, например, четыреста. Как раз две недели тому назад, перед своим отъездом из Москвы заграницу, Дмитрий Анатольевич прислал экстренную сумму, с очень милым и деликатным письмом: "...Надеюсь, вы на меня не рассердитесь", - писал он, - "но ведь ты, Аркаша, не станешь меня уверять, будто ты мог кое-что отложить в запас. И Тане и мне совестно отрывать тебя от лаборатории, да уж очень нам хочется увидеть вас обоих в Монте-Карло, мы больше года не виделись, а в Париж мы на этот раз заехать не можем: и туда, и назад едем прямо через Вену. Умоляем вас, приезжайте, хотя бы на две недели. К тому же, ты ведь можешь рассматривать и эти деньги, как "долг", уж если ты такой гордый чудак и не желаешь понять, что после жены и сестры ты для меня самый близкий человек на свете. Когда ты через год вернешься в Москву, ты легко найдешь хорошо оплачивающуюся работу. У нас теперь ученые институты растут как грибы. Итак, приезжайте непременно и телеграфируйте, на какой день приготовить для вас комнату".

  Люда настояла на том, чтобы Рейхель принял приглашение. Она не прочь была пожить две недели в Париже без него.

  - Как же я им объясню, что ты со мной не приехала?

  - Объясни как тебе угодно. Можешь оказать, что у меня очень много работы перед партийным съездом в Брюсселе.

  - Это у них восторга не вызовет.

  - Я давно примирилась с тяжкой мыслью, что проживу свой век, не вызывая восторга у московских буржуа.

  - Если ты не поедешь, то надо вернуть Мите хоть половину его денег.

  - Деньги занимают слишком много места в твоей психике. Но, пожалуй, верни. Если же он не примет, то отдай мне для партии. ²⁶

  - Партия занимает слишком много места в твоей психике.

  - Хорошо сравнение! Впрочем, делай как хочешь.

  Вышел холодок, вероятно, пятидесятый по счету в их жизни за последний год. Ссоры не было, но у обоих скользнула мысль, что было бы не так страшно и расстаться. У Рейхеля любовь и вообще не занимала большого места в жизни, и он этим немного гордился.

  В назначенный для его отъезда день оба встали очень рано. Умывшись, Аркадий Васильевич положил туалетные принадлежности в потертый, с оторванной ручкой, не запиравшийся чемодан. По выработанной Людой конституции, вещи всегда укладывал он. Все уложил с вечера. Так как поездка была "для отдыха", он взял с собой лишь немного книг, - в других случаях книги составляли его главный груз. Тем не менее туалетные принадлежности еле вошли, он с трудом стянул ремни. Люда с досадой смотрела на его высокую, нескладную, чуть сутуловатую фигуру, на мыло, зубную щетку, эликсир, завернутые в газетную бумагу, на чемодан, купленный в Москве на толкучем рынке: все-таки хорошо было бы иметь приличные дорожные вещи, за которые не было бы стыдно перед носильщиками.

  - Если ты не желаешь казаться оборванцем, то купи, наконец, хороший Мэдлеровский чемодан! - нередко говорила она. Так провинциальные журналисты иногда в передовых статьях писали: "Если Англия не желает опуститься до уровня второстепенной державы, то"... Аркадий Васильевич так же мало желал казаться оборванцем, как Англия опуститься до уровня второстепенной державы. Все же он хорошего Мэдлеровского чемодана не покупал, - "устроимся в Москве, станем на ноги, тогда и купим".

  Люда провожала его на Лионский вокзал. Перед уходом из дому простилась со своей кошкой Пусси, поцеловала ее и поговорила с ней на кошачьем языке. Рейхель только вздыхал. Эта кошка отравляла ему жизнь, рвала и пачкала мебель, вскакивала за обедом на стол, интересовалась его тетрадями. Как всегда, они не рассчитали времени и приехали за полчаса до отхода поезда. ²⁷

  - Я говорила тебе, что слишком рано едем! Что теперь здесь делать!

  - Напротив, это я говорил, что слишком рано едем. Но тебе незачем оставаться на вокзале, поезжай домой или куда тебе нужно.

  Она осталась, хотя знала, что разговаривать не о чем и незачем. Аркадий Васильевич купил билет третьего класса, обстоятельно расспросил в кассе, подан ли уже поезд и на каком пути он стоит, затем для верности спросил о том же контролера при выходе, еще у кого-то на перроне, прочел надпись "Париж-Вентимилиа", осведомился у кондуктора, идет ли этот вагон в Монте-Карло без пересадки, и втащил чемодан в вагон. Люда шла за ним.

  - Кулька с провизией в сетку не клади, положи на скамейку, - сказала она. - Посидим на перроне, здесь душно.

  - А не стащат чемодана?

  - Хоть бы какой-нибудь дурак нашелся, который тоже приехал бы на вокзал за час. Его можно было бы попросить, чтобы он присматривал. Нет, никто на твой драгоценный чемодан не польстится.

  На перроне они заняли места на скамейке. Оба поглядывали на вагон, не выскочит ли вор с чемоданом. Рейхель с наслаждением закурил папиросу.

  - Первая из пяти, полагающихся по моему правилу в день.

  - У тебя на все правила! Разве так нужно жить человеку, да еще в двадцать девять лет?

  - По-моему, именно так, и в двадцать девять лет, и в семьдесят девять... Все-таки Митя и Таня огорчатся и обидятся, что ты не приехала.

  - А я совершенно уверена, что не огорчатся и не обидятся. Твоя Татьяна Михайловна и не так жаждет меня видеть. Помимо прочего, я не жена - просто, а "гражданская". Это к ее герцогскому стилю и не идет, они ведь в Москве теперь принадлежат к так называемому "лучшему" обществу. А ей надо быть особенно осторожной, потому она еврейского происхождения, хотя и крещеная...

  - Их общество не "так называемое", а в самом деле ²⁸ лучшее: цвет московской интеллигенции. И в нем о происхождении никто не думает, - сказал Рейхель без убеждения в голосе: он недолюбливал евреев.

  - Нет, к сожалению, думают везде, кроме нашего революционного круга.

  - Вспомнила, однако, именно ты, хотя ты принадлежишь к "революционному кругу".

  - Я, конечно, пошутила. Но Татьяну Михайловну я действительно не люблю и не понимаю, почему это надо скрывать? Как тебе должно быть давно известно, я вообще привыкла называть вещи своими именами.

  - На вокзальном перроне можно и не говорить о твоей глубочайшей философии жизни.

  - А в гостях у Ласточкиных я чувствую себя как свергнутый южно-американский диктатор, укрывшийся в чужом посольстве: может быть, хозяева мне и рады, а вернее, они желают, чтобы я поскорее уехала. Со всем тем, я ничего против них не имею. Дмитрий Анатольевич очень хороший человек, он в буржуазии белая ворона.

  - То-то и есть, что ты всю буржуазию не любишь.

  - Любить и не за что. Конечно, есть исключения. Дмитрий Анатольевич хоть понимает очень многое, он из лучших представителей своего класса и поэтому...

  - Какой там класс! - сказал Рейхель, не дослушав.

  - Да, да, знаю, никаких классов нет, и социологию вообще кто-то выдумал, а есть только биология, - сказала Люда пренебрежительно. - Но вот что, если тебе там будет приятно, то посиди в Монте-Карло несколько лишних дней. Я все-таки и сама поехала бы, если б не партийная работа. Так и скажи Дмитрию Анатольевичу, непременно скажи. Он наверное много мог бы рассказать о настроениях среди московских рабочих. Как это Татьяна Михайловна не заезжает на этот раз в Париж, к своему Ворту? - насмешливо спросила Людмила Ивановна. Она впрочем и сама, несмотря на скромные средства, одевалась недурно. Умела заказывать и покупать все недорого, сама, без парикмахера завивала волосы щипцами и "притиралась" (не принято было говорить: "красилась"). На ней и теперь с утра, был ²⁹ элегантный синий жакет с модной длинной расширявшейся книзу юбкой. Люда говорила некоторым знакомым, что "признает и абсолютную красоту, и условную красивость". Впрочем, такими изречениями не злоупотребляла. - Смотри: Джамбул! - вдруг сказала она и радостно закивала хорошо одетому человеку, вышедшему из туннеля с двумя молодыми дамами (Люда быстро-внимательно их оглядела). Этот человек тоже радостно ей улыбнулся, снял шляпу и, что-то сказав дамам, подошел к Люде. Лицо у него было красивое - "из тех, что называют породистыми, а глаза и губы из тех, что называют страстными или чувственными. На лбу следы шрама. Что еще за субъект?" - с неудовольствием подумал Аркадий Васильевич. - Какая неожиданная встреча! Вы не знакомы: Рейхель. Джамбул.

  - Очень приятно познакомиться. Я о вас слышал... Да, очень приятная неожиданность.

  Он говорил с кавказским акцентом. Его дамы окинули Людмилу Ивановну не очень дружелюбным взглядом, прошли дальше и остановились у выхода. - Вы уезжаете?

  - Нет, я его провожаю. Да наденьте же шляпу... Откуда вы?

  - Из Фонтенбло... Что Ленин?

  "Значит, и этот из их компании", - с еще большим неудовольствием подумал Рейхель.

  - Ильич? Ничего, все благополучно.

  - Это нехорошо, человек не должен жить благополучно, - сказал, смеясь, Джамбул. - Готовится к съезду?

  - Готовится. А что вы? Получили мандат?

  - Помилуйте, от кого? Но я все-таки приеду.

  - Мы вам устроим совещательный голос.

  - Не надо мне никакого голоса. Не люблю трюков. Не люблю и голосовать.

  - Ось лихо! У меня у самой будет только совещательный.

  - Вы другое дело... У вас отличный вид. Еще похорошели. И так элегантны, - сказал он. Был всегда очень вежлив и подчеркнуто любезен с дамами; но любезность точно бралась им в какие-то кавычки. Кое-кто ³⁰ находил ее "нахальной". "Глаза у этой Люды красивые, хоть "ложно-страстные", - определил Джамбул.

  - Мерси. Меня обычно бранят товарищи за то, что я стараюсь не походить на чучело вроде Крупской. А вот вы одобряете. Долго ли пробудете в Париже?

  - Еще не знаю. Разрешите к вам зайти?

  - Буду искренно рада. Вы всегда так интересно рассказываете.

  Рейхель зевнул демонстративно. Джамбул на него взглянул и простился, опять вежливо подняв шляпу над головой.

  - Кто такой? - спросил Аркадий Васильевич. - От наружности впечатление: не дай Бог ночью встретиться в безлюдном месте.

  - Ну, вот, ты так всегда! Говоришь, что я не люблю буржуазию, а сам все больше ненавидишь революционеров. С годами ты станешь черным реакционером!.. Он очень мне нравится. Красивый, правда? И вдобавок, геркулес, хоть только чуть выше среднего роста. Интересный человек. О нем рассказывают легенды! Говорят, он с кем-то побратим! Ты знаешь, что это такое? Один разрезывает у себя руку, другой выпивает кровь, и с тех пор они братья до могилы!

  - Я не знал, что этот обычай принят у марксистов, - сказал саркастически Рейхель. - С кем же он побратим? С Лениным или с Плехановым?

  - Дурак! С кем-то на Кавказе. И еще у него, кажется, была там американская дуэль, если только люди не врут.

  - Наверное, врут и с его же слов. Всех перевешать! - сказал рассеянно Аркадий Васильевич. Он часто ни к селу, ни к городу произносил эти бессмысленные слова; впрочем, произносил их довольно мирно.

  - Сейчас всех своими руками перевешаю.

  - Как ты его назвала? Джамбул?

  - Это, конечно, псевдоним. Он не то осетин, не то ингуш, или что-то в этом роде, во всяком случае, мусульманин. Обе дамы красивые. Ведь у мусульман разрешается многоженство? - спросила, смеясь, Люда. - И какой учтивый, это у нас редкость... Ну, вот, ³¹ кричат "En voitures!" Садись поскорее. Я тебе в кулек положила сандвичи, пирожки, яблоки. С голоду не умрешь. А то выброси кулек за окно и пойди в вагон ресторан, я непременно так сделала бы. Ну, счастливого пути, Аркаша!

  Они поцеловались.

  - До свиданья, милая. Пожалуйста, помни, что, несмотря на страдания пролетариата, надо каждый день и завтракать и обедать. Не экономь на еде, лучше умори голодом проклятую кошку...

  - Типун тебе на язык!

  - "Нехай вина сказытся". Говорю в подражание тебе. Ты такая же украинка, как я. Или как римский папа. Умоляю тебя, не работай ни на кошку, ни на партию, нехай и вина сказытся.

  - Отстань, нет мелких, - сказала Люда. У нее тоже были бессмысленные присказки. - Как это я еще тебя терплю?

  - Грозное "еще".

  - Сердечный привет Дмитрию Анатольевичу. Так и быть, кланяйся и его герцогине. И не забудь исполнить мою просьбу о Морозове.

  - Исполню, но с проклятьями.

  Как только Рейхель вошел в вагон, Людмила Ивановна направилась к выходу. Заключительной части вокзального ритуала, с воздушными поцелуями после отхода поезда, она не соблюдала. Своей быстрой энергичной походкой - всегда казалось, что она бежит, - прошла к киоску, купила газету, подумала, что возвращаться домой не стоит, они жили далеко, в меблированных комнатах около Пастеровского института, а часа через полтора у нее было назначено деловое свидание в центре города. "Разве выпить здесь чашку кофе?".

  В кофейне она просмотрела газетные заголовки, большие и малые. О предстоявшем в Брюсселе съезде русских социал-демократов нигде не упоминалось. "Разумеется! Если б еще мы были жоресистами, тогда все ³² же писали бы. Но мы настоящие революционеры, а они о революции думают как о прошлогоднем снеге".

  К ней подошел котенок. Люда ахнула от восторга и заговорила по-кошачьи: "Бозе мой, Бозе мой, мы такие симпатицные, мы хотели бы выпить молоцка!" Вылила остаток молока на пол, котенок слизнул и ушел. Она обиделась. "Пора и мне уходить. Взять с собой газету? Не стоит. Пусть лучше гарсон прочтет, ему и это будет полезно для развития классового сознания. К какому классу принадлежат гарсоны?.. Аркаша верно уже погрузился в свой ученый хлам"...

  Она еще называла его "Аркашей"; в третьем лице, в разговорах со знакомыми, говорила "Рейхель". "Неподходящее было дело", - думала Люда, разумея их связь, длившуюся уже более двух лет. Думала, однако, без сожаления: вообще над своими поступками размышляла недолго и почти никогда ни о чем не сожалела. "Сошлись, ну и сошлись. Он верно про себя имеет для этого какое-нибудь физиологическое объяснение: тогда очень долго не имел женщин, что ли? Можно и разойтись. Я отлично сделала, что отказалась пойти с ним в мэрию.<">

  Людмила Ивановна с самого начала сказала Рейхелю, что стоит за полную свободу. - "Это, кажется, проповедует ваша товарищ Коллонтай... Как кстати о ней говорить: "ваша товарищ" или "ваш товарищ"? - "Мне все равно, кто что проповедует! Я живу своим умом. И ничего нет остроумного в насмешках над словом товарищ!" - "Да я нисколько и не насмехаюсь. Товарищи есть даже у министров. Я впрочем, никогда не понимал, как это цари ввели такой фамильярный чин. "Виц" был гораздо естественнее". - Хорошо, но, возвращаясь к делу, я тебя честно предупреждаю: если ты мне надоешь, то"... - "А почему тебе не сказать: "если я тебе надоем, то"? - "Совершенно верно. То в обоих случаях мы миролюбиво расстанемся". Теперь думала, что Рейхель очень порядочный человек, но слишком сухой и скучный. "Не умный и не глупый". Ну, пусть поживет по-буржуазному и немного отдохнет от моих обедов, с герцогиней Ласточкиной, née Kremenetzky. ³³ Люда уверяла, что умеет готовить только бифштекс и самую простую из тридцати французских яичниц. - "Да еще теоретически знаю, как варят борщ", - говорила она знакомым, - "но он требует много времени, а Рейхель не замечает, что ест. Надежда Константиновна стряпает не лучше меня и за обедом вдобавок изрекает глубокие истины. Недаром Ильич любит пообедать в ресторанчике и тогда становится очарователен". Она обожала Ленина и недолюбливала Крупскую.

  Аркадий Васильевич в самом деле тотчас углубился в книгу научного журнала. Мысленно подверг критике каждое положение работы известного ученого и признал ее неубедительной. Радостно подумал о своем собственном исследовании. Оно шло прекрасно. "Верно вызовет шум. Но получить кафедру будет все-же не так легко, как говорит Митя. Он просто этого не знает. Конечно, скажут: "Нет, молод, пусть поработает лаборантом". Идти в лаборанты ему очень не хотелось. "Разве Митя действительно достанет деньги и на институт? Вот было бы хорошо! Но и тогда верно скажут, что молод!" В последний год единственным его желанием было стать директором лаборатории, совершенно самостоятельным во всех отношениях. Главным препятствием была его молодость. "Дадут тогда, когда силы, творческие способности уменьшатся. Как глупо, как нелепо!"

  На соседей по вагону он еле взглянул. У него была особенность: запоминал чужие лица только после довольно продолжительного знакомства, а случайных знакомых никогда при новой встрече не узнавал. Этот физический недостаток его огорчал, и он старался развивать свою зрительную память. Люда часто называла его пренебрежительно "гелертером", и это его раздражало. "Ну да, если человек занимается наукой и не интересуется социал-демократическими съездами и бабьими финтифлюшками, то значит "гелертер"! На самом деле даже непохоже. Меня действительно не интересуют средние люди, но только средние. Когда я был в ³⁴ университете, мне хотелось написать монографию о Роджере Бэконе. Даже материалы стал изучать", - сказал он как-то Люде. - "А кто такой Роджер Бэкон? Спрошу Ильича, что он думает о Роджере Бэконе". - "Да твой Ильич, может быть, о нем сам не слышал. Ты у меня спросила бы, я рассказал бы тебе в свободное время". - "Ильич не слышал! Нет вещи, которой Ильич не знал бы. И уж извини, его мнение меня интересует больше, чем твое". - "В этом я ни минуты и не сомневался!" - Это было их общее выражение, всегда произносившееся обоими с некоторым вызовом.

  Соседи мешали ему сосредоточиться на ученой работе. Всего больше раздражал его пассажир, спавший против него со странно заложенными позади головы руками. "Нормальный человек так спать не может, да и незачем утром спать. И ноги он вытянул довольно бесцеремонно, точно я не существую". Кто-то в отделении достал из мешочка еду, другие оживились и сделали то же самое. Рейхель отложил журнал и развернул свой кулек. "Позаботилась Люда!.. Собственно я ничего не могу поставить ей в вину, кроме ее проклятой революционности. Но я знал, что она революционерка, следовательно, не могу упрекать ее и в этом. До сих пор не могу понять, зачем я ей тогда понадобился. Мало ли у них этаких Джамбулов. Впрочем, не хорошо так думать, это не по джентльменски". Он выбросил за окно пустой кулек, опять с досадой взглянул на спящего человека и углубился в журнал.

   III

  На вокзале в Монте-Карло поздно вечером его встретил Ласточкин. Татьяна Михайловна была не совсем здорова.

  ...- Нет, решительно ничего серьезного, просто немного простужена. У нас здесь были и холодные дни, погода все менялась, а Таня легко простуживается. Сейчас ее увидишь, она нас ждет. Ну, как ты? Вид у тебя усталый. Переработался? За год ты еще похудел. Брал бы пример с меня.

  - Да, ты немного полнеешь. Ты стал еще больше ³⁵ похож на Герцена, - сказал Аркадий Васильевич. - Люда шлет сердечный привет вам обоим.

  - Не говори мне о Люде, я не хочу о ней слышать! Какое безобразие, что она не приехала! Что это за довод, будто она очень занята! Мы ее год не видели.

  - Скоро мы вернемся в Москву.

  - Да, но это не резон. Так хорошо провели бы с ней время в Монте-Карло... Хорош и ты! Приехал в третьем классе! Просто беда с вами... У тебя нет ничего в багажном вагоне?

  - Ничего нет, я приехал налегке. В этом чемодане только белье, перемена платья и смокинг. Я ведь знаю, что в вашей гостинице смокинг необходим.

  - Совершенно необходим. А из за этого третьего класса ты опоздал к обеду. Мы и то удивились, узнав, что ты приезжаешь поздно вечером, есть лучшие поезда. ...Porteur! - закричал Димитрий Анатольевич.

  - Собственно и носильщик не нужен. Мой чемодан не тяжелый, легкий.

  - Быть может, ты хочешь пешком тащить чемодан и в гостиницу? Всегда ты был чудаком и останешься им до седых волос... Не спрашиваю тебя о работе, знаю, что она идет прекрасно. Ты будущий наш Пастер!

  - Не произноси всуе имя Пастера, - сказал Рейхель, впрочем довольный. Как всегда бывает при первой встрече после долгой разлуки, он не находил предмета для разговора. - А как твое здоровье? Что одышка?

  - Пока очень легкая. Верно, слишком много ем и пью. Ты не можешь себе представить, что творилось в Москве особенно в пору праздников! На Новый год мы помимо того, что должны были разослать сотни поздравительных карточек и десятки подарков, еще...

  - На редкость нелепый обычай! Я никому карточек не посылаю. Только даром люди тратят время и причиняют знакомым неприятность.

  - Совершенно с тобой согласен, но не я этот обычай выдумал... А помимо этого, завтраки, обеды, ужины следовали один за другим - и какие! Мой врач ³⁶ уже грозит, что летом сошлет меня в Мариенбад!.. Вот извозчик, садись...

  - А отчего вы не взяли с собой Нину? - спросил в коляске Рейхель.

  - Ни за что не хотела поехать. Знаешь, она теперь погрузилась в архитектуру.

  - Да, ты писал. Странное занятие для женщины! Если б ты хотел выстроить себе дом, поручил ли бы ты это дело даме? Но чем же ей архитектура мешала поехать с вами?

  - Вот, поди-ж ты, мешала! - ответил весело Ласточкин. - Теперь на Воздвиженке строится великолепное палаццо... Нет, не палаццо, а "палаты". Они у нас все, и купцы и аристократия, помешались на русском стиле. Архитектор с немецкой фамилией строит... Как по немецки "палаты"? Скажем, "палатен", "echt Russisch". Я ей выхлопотал разрешение следить за постройкой. Нина очень увлечена и проводит там целые дни. - Он знал, что его сестра не поехала с ними заграницу не поэтому: просто не хотела им мешать и вводить их в расходы. "Так же щепетильна, как Аркадий. Оба чудаки", - подумал он, хотя и сам на их месте поступал бы точно так же. - А отчего женщине не быть архитектором? Не бойся, я не произнесу тирады в защиту женского равноправия и не сошлюсь на Софью Ковалевскую. Но я очень рад увлечению Нины. Это гораздо лучше, чем ждать, пока какой-нибудь холостяк удостоит ее внимания. Мне всегда было жаль девушек, у которых нет другого дела, как ждать появления жениха и тщательно это скрывать. Или, еще, гораздо хуже, смотреть, как для нее травят жениха родные.

  - Да, ты прав, - сказал Рейхель. - Какое прекрасное место Монте Карло! И какой воздух!.. Этот сад, кажется, прозван "Садом самоубийц"? Здесь будто бы кончают с собой люди, проигравшиеся в притоне? - спросил он. Ласточкин поморщился.

  - Вероятно, такие случаи очень редки. Никогда не мог понять, почему люди кончают с собой. Жизнь ³⁷ так прекрасна! Да еще расставаться с ней только потому, что не стало денег! Их очень легко наживать.

  - Ну, не очень легко.

  - Ты просто не пробовал. Если я вдруг потеряю состояние, которого у меня десять лет тому назад и не было, то я вздохну, сообщу Тане, она тоже вздохнет, а вечером пойдем в оперу, особенно если будут "Мейстерзингеры", это наша любимая, от нее веет радостью жизни. А на следующее же утро опять примусь за работу, и думаю, что скоро у меня опять появятся деньги. Впрочем, не сочти это за хвастовство или за излишнюю самоуверенность.

  - Ты "победитель жизни", как, кажется, пишут романисты. Я уверен, ты со временем станешь одним из богатейших людей России, - сказал Аркадий Васильевич. Он был лишь немногим более завистлив, чем другие люди; завидовал только прославившимся биологам и не завидовал богачам; но в тоне его скользнуло что-то неприятное. Ласточкин на него взглянул.

  - На это пока очень непохоже, - смеясь, сказал он. - Вот мы и приехали.

  Татьяна Михайловна ждала их в салоне роскошного номера. Ей было еще далеко до того возраста, когда человек уже не может быть вполне здоровым, когда люди начинают подумывать, от чего умрут, начинают соблюдать режим и следить даже за чужими болезнями. Но вид у нее был очень утомленный. Как всегда, она была хорошо и просто одета. Рейхель постарался запомнить ее пенюар: "Люда будет спрашивать. И ни под какую герцогиню Таня не подделывается. Ей от природы свойственна редкая благожелательность к людям<">, - думал Аркадий Васильевич с недоумением: он сам был совершенно лишен этого свойства. - "Никогда никому, ни одного неприятного слова не говорит". Это было верно. Самой основной чертой в Татьяне Михайловне была, как шутил ее муж, ее редкая "лойяльность": "никогда, например, не забывает хотя бы небольшой услуги, оказанной ей людьми, и уж этим людям верна до гроба".

  Она расспрашивала Рейхеля об его работе, об их ³⁸ жизни в Париже, мягко попеняла, что он не привез с собой жену. "Моя работа ее совершенно не интересует, Люду она не любит, между тем она очень правдива. Странно".

  - Привезли с собой "талисман", Таня, - сказал он, показывая на фотографию Дмитрия Анатольевича, стоявшую на столике в углу. Татьяна Михайловна засмеялась. Она обожала мужа. У них детей не было. Рейхель знал, что это было единственное горе их жизни. Это тоже очень его удивляло.

  - Привезла, хотя оригинал находится тут же... Должно быть, вы очень проголодались, Аркадий? Хотите, мы закажем ужин сюда в номер, чтобы вам не переодеваться, - сказала она, скользнув взглядом по его потертому пиджачку с засыпанным перхотью воротничком.

  - Какой там ужин! Я в вагоне очень плотно поел, Люда мне отпустила всего точно на полк солдат. Но вы не бойтесь, Таня, у меня есть смокинг, и я завтра же его к обеду надену. Правда, не очень элегантный. Я его купил в "Бон-Марше" готовым за сто франков. Спешно понадобился для парадного обеда.

  Ласточкин благодушно улыбался. "Аркаша всегда говорит такие вещи точно с вызовом!" Рейхель помнил, что еще в ту пору, когда они оба были бедны и он покупал подержанное платье, его старший кузен заказал себе костюм за тридцать пять рублей "из настоящего английского материала", - об этом почтительно говорили в их городке. Теперь Дмитрий Анатольевич одевался превосходно. В Петербурге заказывал костюмы у Сарра, а в последние годы кое-что заказывал в Лондоне у Пуля, к которому получил необходимую рекомендацию. Он умел хорошо носить даже сюртук, самый безобразный из костюмов.

  Улыбалась и Татьяна Михайловна.

  - Узнаю вас, Аркадий. Когда вы вернетесь в Москву, мы вами займемся. У нас и ученые хорошо одеваются. "Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей"... Но что же вы будете теперь делать, друзья мои? Не сидеть же вам весь вечер с бедной ³⁹ больной... Нет, нет, я этого не потерплю. Разве пойдете в Казино? Не пугайтесь, играть совершенно не обязательно. Но и там нужен смокинг.

  - Со мной пустят и без смокинга. Меня уже знают, достаточно оставил тут денег! - сказал Ласточкин. - Так ты решительно не пойдешь с нами, Танечка?

  - Нет, поздно, я лягу, немного болит голова. Аркадий извинит меня, завтра обо всем как следует поговорим.

   ___

  - Ну, что, как тебе нравится этот притон? - спросил Дмитрий Анатольевич, когда они, походив по раззолоченным залам, уселись за столик в кофейне. Рейхель предпочел бы вернуться в гостиницу и тотчас лечь спать: был утомлен дорогой и привык ложиться рано. Но ему казалось, что его двоюродному брату очень хочется поговорить. "Вероятно, об умном. В Москве Митя имеет репутацию "прекрасного передового оратора". Ох, недорого стоят все их легко приобретаемые общественные ярлычки".

  - Да я здесь раз был два года тому назад. Разумеется, ни одного сантима тут не оставил. Не понимаю этого удовольствия. Эти груды золота на столах, эти искаженные лица игроков, которые старательно делают вид, будто им, при их богатстве, совершенно все равно. Неужели и ты, Митя, здесь много проиграл?

  - Нет, не очень много. А если говорить правду, то в Москве теперь идет гораздо более крупная игра, чем в Монте Карло. Один из Морозовых, Михаил Абрамович, в одну ночь проиграл миллион рублей табачному фабриканту Бостанжогло.

  - Миллион рублей!

  - Так точно. Ты не можешь себе представить, что такое нынешняя Россия. Мы все читали о разных Клондайках и Трансваалях, где люди быстро наживали огромные состояния. Так вот, наша милая старая Москва теперь почище всяких Клондайков. Наши богачи и живут так, как американские миллиардеры: по телеграфу, не глядя, покупают имения, виллы, чуть ли не ⁴⁰ заказывают экстренные поезда или отдельные вагоны. Это глупо, но наряду с этим они делают и очень хорошие, полезные дела.

  Он заказал напитки и стал с увлечением рассказывать о Москве, о росте русской промышленности, о создающихся громадных богатствах, о больших частных пожертвованиях. Говорил он так хорошо, что и Аркадий Васильевич заслушался, хотя мало интересовался ростом русской промышленности. "Очень способный человек Митя, даже талантливый, но тоже кое в чем странный. Грюндер? Нет, какой он грюндер? Скорее поэт", - подумал Рейхель, у которого поэт был едва ли лучше "грюндера". Он впрочем любил своего двоюродного брата; любил бы еще больше, если б не был вынужден жить на его деньги. - "И манера речи у него необычная, уж очень всех и все уважает", - думал Рейхель, почему-то вспомнив одного своего собрата, который никогда не говорил "Гºте" или "Леонардо да Винчи", а всегда "великий Гºте", "гениальный Леонардо да Винчи", и даже современников называл и за глаза по имени-отчеству: не "Мечников", а непременно "Илья Ильич Мечников".

  - В известном анекдоте об Англии, - сказал Дмитрий Анатольевич, - британского помещика иностранцы спрашивают, почему в Англии такие превосходные луга, площадки для игр, для цветов. - "Это очень просто", - отвечает помещик. - "Надо только ухаживать за ними семьсот лет". Кажется, все восторгаются этим ответом. А я удивляюсь: хорошо было бы человечество, если б ему нужно было семьсот лет для устройства хороших лужаек и площадок! У нас теперь все создается со сказочной быстротой и тем не менее с любовью, со знанием дела, с размахом. Через четверть века Россия будет самой процветающей страной мира! - говорил Ласточкин. - Что было бы с ней уже теперь, если б была конституция, хотя бы куцая! Но она скоро будет. Самодержавие идет к концу. Конечно, теперь промышленники первенствующее сословие России, а никак не дворянство, не понемногу исчезающий помещичий класс, на который самодержавие опиралось. Ты улыбаешься? ⁴¹

  - Признаюсь, я не умею думать в категориях сословий. По моему, "первенствующее сословие" это интеллигенция, какова бы она ни была по паспорту.

  - В этом, конечно, большая доля правды, но интеллигенция была бы бессильна без мощи торгово-промышленного капитала. Он ее поддерживает и выдвигает. Да он с ней и сливается. Вот ты мечтаешь о биологическом институте в Москве. Я чрезвычайно этому сочувствую и сделаю все для осуществления этого дела. Но кто даст деньги? Не правительство, оно не очень этим занято. Деньги дадут именно московские богачи и без всякой для себя выгоды. Просто из любви к культуре и по сознанию общественного долга. Пора перестать судить о них по пьесам Островского или Сумбатова. Поверь мне, я ведь их знаю лучше, чем писатели: я с ними годами работаю. Между ними есть истинно культурные люди. Я ничего не идеализирую. Есть тут, как везде, и снобизм, и тщеславие, и соперничество купеческих династий, все это так. У бояр было местничество, в маленькой степени оно есть и у нынешних тузов, они твердо помнят, кто когда вышел в большие люди, просто Рюриковичи и Гедиминовичи! Но главное их соревнование теперь, к счастью, в культурных делах. Первые из всех, кажется, Морозовы. Ты о Савве Тимофеевиче слышал?

  - Не только слышал, но даже хотел о нем с тобой поговорить.

  - Ты думаешь, что именно к нему надо обратиться за деньгами для института? Это так. Я именно его имею в виду, по крайней мере для почина. Видишь ли, на него может подействовать большое общеизвестное имя. Уж он такой человек. На славу падок. Был необыкновенно увлечен Максимом Горьким... Ты как к нему относишься?

  - К Горькому? Никак. Да я почти ничего из его шедевров не читал и читать не буду. Не удивляйся. Я не прочел и четверти произведений Гºте, не всº прочел у Вирхова, у Клод-Бернара, так стану ли я тратить время на сокровища Горького?

  - О нем и о Савве Морозове теперь больше всего и говорят у нас в Москве. ⁴²

  - Это делает Москве большую честь. Что-ж, Люда находит, что Горький много выше Льва Толстого. Как же, ведь Горький - наш! Дальше она несет свою обычную ерунду о пролетариате и о классовой борьбе... Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут!

  - Тебе видно чувство благоговения вообще не свойственно! Толстой - величайшая национальная гордость, а ты его ругаешь! Неужели тебе не совестно?

  - Нет, не совестно... А как продается твоя брошюра "Промышленный потенциал Донецкого бассейна"?

  - Да это и не брошюра, просто доклад, который я не так давно прочел и даже не собирался печатать. Приятель-экономист без меня предложил издательству, где он сам печатается. Недавно он мне с огорченьем сказал, что продается неважно, - ответил Дмитрий Анатольевич. "Едва ли один писатель очень огорчается от того, что неважно продаются книги другого писателя", - подумал Рейхель. Ласточкин немного помолчал. - Митя, можно с тобой поговорить о твоих интимных делах?

  - Пожалуйста.

  - Скажу тебе правду, ни Таня, ни я не понимаем, почему вы с Людой до сих пор не узаконили отношений. Ведь могут быть осложнения, особенно когда будут дети.

  - Люда не хочет детей. И не хочет законного брака. Говорит, что она против вечных отношений и отнюдь не уверена, что наши с ней отношения вечны.

  - Не может быть!

  - Так она говорит, и я с ней готов согласиться.

  - Как странно! Но ведь ты ее любишь?

  - Конечно, люблю, - сказал Рейхель холодно. ⁴³

  - Еще раз прости, что я об этом заговорил... Так возвращаюсь к Морозову. На него, по моему, подействовало бы имя Мечникова. Ведь ты с ним хорош?

  - С Мечниковым? Да, я его знаю. Мы не одного направления в науке.

  - Ого! Не одного направления? Так направления есть и в биологии? И у тебя уже есть в ней направление? Это отлично. Но как ты думаешь, если б в Москве создался институт, Мечников согласился ли бы вернуться в Россию и стать его главой?

  - Не думаю. Он слишком связан с Парижем, с Пастеровским институтом. Впрочем, я не знаю, - сказал Аркадий Васильевич, нахмурившись. Старший кузен смотрел на него с благодушным недоумением. "Неужели Аркаша надеется, что он сам в свои годы может стать директором?"

  - Ты мог бы быть его помощником или заведующим одним из отделений, - поспешно сказал он.

  - Дело не во мне. И я вообще в данном случае имел в виду не институт.

  - Что же другое?

  - Видишь ли, заграницей известно, что Савва Морозов дает большие деньги и на политические дела...

  - Действительно дает. Сколько с него перебрал на это Горький, и сказать тебе не могу. Притом на политические дела разного направления. Конечно, в пределах левого лагеря, о правых Морозов и слушать не стал бы. Он дает деньги и либералам, и социалистам всех оттенков. Между нами говоря, я думаю, что он и не очень разбирается в политических вопросах. Однако при чем же тут ты? Ведь ты политикой не интересуешься?

  - Я совершенно не интересуюсь, но Люда, как тебе известно, интересуется. Она социал-демократка. У них теперь идет борьба фракций. Скоро состоится какой-то съезд, и Люда надеется, что во главе партии станет ее вождь, некий Ленин.

  - Он не некий. Я о нем слышал. Говорят, выдающийся человек. ⁴⁴

  - Люда просто на него молится и всегда о нем рассказывает разные чудеса, мне и слушать надоело. Ты впрочем и сам сочувствуешь социалистам. Так вот, Люда тебя просит: не мог ли бы ты посодействовать тому, чтобы этот Савва дал партии деньги?

  - Да он и так дает. Говорят, через какого-то Красина.

  - И о нем слышал от Люды. Тоже, кажется, процветающий социалист?

  - "Тоже" относится ко мне? Не протестуй, я не обижаюсь. Да, я признаю, что в учении социалистов есть немалая доля правды. Я и сам, случается, даю им деньги. Знаю, что в этом есть доля смешного. "В Европе сапожник, чтоб барином стать, - Бунтует, понятное дело. - У нас революцию сделала знать, - В сапожники, что-ль, захотела". Ты скажешь, какая же мы знать? И ты будешь прав. Твой отец был аптекарем, а мой бухгалтером. Вот и еще довод, чтобы помогать нуждающимся людям. Я как могу и помогаю, - сказал Ласточкин и немного смутился, вспомнив, что помогает и своему собеседнику. - Но я дал себе слово, что Таня и я не умрем бедняками. Мне повезло, теперь, пожалуй, я и сам вхожу в "первенствующее сословие". Правда, социалисты именно хотят все у нас отнять, но...

  - Не у "нас": у меня ничего нет.

  - Но шансов у них на это немного. В их партию, конечно, я не пойду, хотя бы потому, что во многом с ними расхожусь, и потому, что это не мое призвание. Я здесь читал их газетки без малейшего восторга. Уж если мы с тобой об этом разговорились, то добавлю, что как люди, просто как люди, они в большинстве мне не симпатичны. Это не только мое наблюдение. Ты знаешь, как умна Таня. Она моя жена, я могу быть к ней пристрастен, но я говорю искренно. Она и умом, и своей "добротой по убеждению" - не знаю, как определить эту ее черту иначе, - замечает очень, очень многое.

  - Она прекрасная женщина.

  - "Прекрасная женщина", - повторил Ласточкин, видимо недовольный таким определеньем. - ⁴⁵ Таких женщин мало на свете. Я всем обязан ей ("Чем это?" - подумал Рейхель). Не говорю о мелочах. Мы когда-то жили на тысячу рублей в год, теперь проживаем около сорока тысяч, и хоть бы что в ней изменилось! Но во всем, во всем она постоянно меня изумляет, особенно своим простым, разумным подходом к жизни, тонкостью и "незаметностью" своих суждений о людях. Если есть женщина, совершенно не желающая ничем "блестеть", то это именно она. Между тем, она умнее множества блестящих женщин.

  - Не люблю "блестящих" людей вообще, а особенно блестящих женщин, с их утомительными разговорами, мнимым умом и сомнительными талантами.

  - Ну, уж это слишком, - сказал с некоторым недоуменьем Дмитрий Анатольевич. - Мы почему заговорили о Тане?.. Да, так, видишь ли, мы теперь часто бываем в самых разных слоях общества. Зовут нас иногда в аристократические салоны, часто бываем и в обществе левых наших интеллигентов, настроенных почти революционно или даже вполне революционно. И Таня как-то мне сказала: "Разумеется, хорошие и плохие люди есть везде, это общее место, но мне кажется, что всего больше симпатичных, привлекательных людей теперь именно в орде либеральной русской буржуазии: она добра именно от своей удачливости".

  - Ты однако только что говорил об ее снобизме и местничестве, - сказал Рейхель. "Ну, эта мысль Тани еще не так свидетельствует о тонкости ее ума! Митя в нее влюблен и теперь как в пору их женитьбы", - подумал он.

  - Где этого нет? Есть и у левой интеллигенции. Все познается по сравнению. Буржуазия и жертвует больше, чем все другие. Разумеется, я хочу сказать, больше пропорционально.

  - По моему, ты себе несколько противоречишь.

  - Может быть. Ты кстати видел ли людей, которые себе никогда не противоречили бы? Я что-то таких не знаю... "Кающиеся дворяне" у нас были, "кающиеся буржуа" есть сейчас, но кающихся революционеров как будто нет. Ах, как жаль, что Люда не ⁴⁶ приехала, - сказал он со вздохом, - я с ней поспорил бы. Разумеется, я не отказываюсь исполнить ее желание. Однако нельзя же просить Морозова сразу о двух вещах: и о биологическом институте, и о деньгах на социал-демократическую партию.

  - Тогда, разумеется, проси об институте.

  - Ясное дело. Но я не могу отказать Люде. Знаешь что, у Саввы Тимофеевича есть молодой племянник, некий Шмидт, уж не знаю, как в их ультра-русскую семью попал человек с немецкой фамилией. Этот Шмидт самый настоящий революционер. Я его знаю. Хороший человек. Он далеко не так богат, как Морозовы, но все-таки деньги у него большие и он их раздает щедро. Я с ним поговорю о просьбе Люды и думаю, что он мне не откажет... Странная семья эти Морозовы, особенно Савва Тимофеевич. У меня к нему, не знаю, почему, очень большая си