Алданов Марк Александрович - Самоубийство

="justify">  - Баллада остроумная, но при чем тут Съезд? Сами же вы говорили, что мы на Съезде слишком много ругаем друг друга.

  - Да дело не в Ваших отношениях друг с другом. Но Вы и правительство приглашаете на чашку чаю в три часа. И вот, поверьте мне, это скоро кончится. На Кавказе уж наверное скоро не останется ни одного Деларю. - Лицо у него стало вдруг очень серьезным. - Пойдет совсем другая игра. Надеюсь, и у вас в России тоже.

  - Какая же?

  - Много будете знать, скоро состаритесь. Вот с Лениным я поговорю, если будет случай.

  - А мне не скажете? - обиженно спросила она.

  - Не скажу. Это не бабьего ума дело.

  - Грубиян! Где Вас учили? И какой Вы социал-демократ, если Вы против "баб"!

  - Напротив, я в высшей степени за баб. И даже за их равноправие. Но против их участия в революции. У нас на Кавказе революционерок очень мало.

  - Кавказ отсталая страна. А если же Вы хотите поговорить с Ильичем наедине, то он верно назначит Вам свидание только после окончания съезда. Теперь у него более важные дела.

  - Сколько же надо будет ждать до окончания этого несчастного съезда? По моему, они перестанут здороваться уже через неделю, а недели через две-три произойдет раскол.

  - Типун вам на язык! Подождем - увидим. Пока можете осматривать Лондон. Найдете и здесь разные Гюдюли, - сказала Люда. Он поморщился.

  В Лондоне он стал бывать на заседаниях чаще. Страсти разгорались. Это его веселило. Ему нравилось ⁶⁹ бешенство Ленина в спорах, то, что у него лицо часто искажалось яростью: он точно готов был своими руками задушить противника. Но окружавшие Ленина, всегда голосовавшие с ним, люди, показались Джамбулу ничтожными. "Только с ним и можно здесь разговаривать о деле".

  Накануне закрытия съезда он пригласил Люду во французский ресторан. Она приняла приглашенье с радостью. "Жаль, что он не серьезный человек, а то я, чего доброго, в него влюбилась бы. Куда же он дел тех своих двух дам?"

  Они много выпили и еще повеселели.

  - Я "склонен к чувственному наслаждению пьянства", - как говорит кто-то у Пушкина. Мне случалось выпивать за вечер три, а то и четыре бутылки вина. У нас на Кавказе есть вековой обычай. Когда у князя рождается сын... Почему Вы улыбаетесь, Люда?.. Ах, да, эти ваши вечные русские шуточки: "На Кавказе все князья"... "Если у кавказца есть сто баранов, то он князь", да?

  - Вы тоже князь, Джамбул?

  - Нет, хотя мой отец производит наш род чуть не от Полиоркета.

  - Кто такой Полиоркет?

  - Древний македонский принц. Один его потомок будто бы переселился на Кавказ и там принял Ислам, очень хорошо сделал. Впрочем, в Македонии всегда было самое смешанное население, не только христианское: были осетины, сербы, болгары, цинцары, греки, евреи, цыгане.

  - Не называть ли вас "Джамбул Полиоркетович"?

  - Полиоркет был действительно герой. По гречески его прозвище, кажется, значило: "Покоритель городов".

  - Это хорошо: "покоритель городов". Вы тоже покоритель городов. И верно сердец?.. Я всº стараюсь понять, что вы за человек, и пришла к выводу, что вы романтик революции!

  - Я очень простой человек, - сказал Джамбул, довольный. - Вы и представить себе не можете, какой ⁷⁰ я простой! Первобытный... Вы английский язык знаете?

  - Нет.

  - Я тоже не знаю. Но знаю, как и вы, слово "хобби". У серьезных людей есть главное дело, и есть "хобби", т. е. дело второстепенное, развлечение. А вот я не серьезный человек. В моей жизни: политика и женщины, но что из них у меня "хобби", а что главное, ей Богу, сам не знаю.

  - Примем к сведению. Кстати, фиолетовый шрам у Вас на лбу это от главного или от хобби?

  - Это не ваше дело, - ответил он, улыбаясь.

  Был вообще учтив, с дамами особенно, и употреблял грубоватые выражения как бы в кавычках: произносил их так ласково, что рассердиться было невозможно.

  - Я заметила, что этот шрам у вас бледнеет и обесцвечивается, когда вы волнуетесь.

  - Вы необыкновенно наблюдательны. Только я никогда не волнуюсь.

  - Вот как?.. Ну, хорошо, вы над всем насмехаетесь. Какие же ваши собственные идеи? Едва ли вы испытали сильное влияние Маркса?

  - Действительно едва ли, хотя бы уж потому, что я почти ничего его не читал.

  - Так кто же оказал влияние на ваше мышленье?

  - На мое "мышленье"? - переспросил он с комически-испуганной интонацией. - Я и не знал, что занимаюсь "мышленьем". Кто оказал влияние? Дайте подумать... Руставели, "Тысяча и одна ночь", летописи царя Вахтанга VI, Майн-Рид, Купер, Лермонтов, балет, передвижники, гедонисты.... Да, я гедонист.

  - Какой еще гедонист! И что за каша!.. Но Вы не кончили. Какой же на Кавказе вековой обычай?

  - Когда у кавказца рождается сын, то отец закапывает в землю бочку лучшего вина. Ее выкапывают к совершеннолетию сына, Ах, какое вино! Какой аромат!.. Вот мы с вами здесь пьем бордо...

  - И какое!

  - Но где ему до кахетинского!

  - На Кавказе ведь всº "самое лучшее в мире", правда? ⁷¹

  - Не говорю всº, но очень многое. Начиная с природы. Мне на прославленные швейцарские виды просто смешно смотреть, так им далеко до наших. И люди у нас по общему правилу хорошие.

  - Это правда. Я очень люблю кавказцев. Ильич тоже их любит.

  - Будто? По моему, никого не любит Ваш Ильич.

  - "Мой" Ильич? Значит, он не Ваш?

  - Я отдаю ему должное. Конечно, выдающийся человек и со временем станет совершенным типом революционера.

  - Со временем?

  - Возьмите, Робеспьер, Дантон, Марат были революционерами три-четыре года, а до того были чорт знает кто. Ленин же будет им всю жизнь. По моему, он уже теперь второй революционер в мире.

  - Вот как! А кто первый?

  - Первый: Драгутин.

  - Какой "Драгутин"? Отроду о нем не слышала.

  - Обычно он остается в тени, но о нем еще много будут говорить в мире. Больше, чем об Ильиче.

  - Да кто он? Что он сделал?

  - Между прочим, организовал недавно в Белграде убийство короля Александра. К несчастью, они заодно убили Драгу. Этого я им простить не могу. Женщин не убивают, хотя бы они были королевами. Но мы говорили не о Драгутине, а о Ленине. Всº же он на этом нелепом съезде слишком ушел в мелочи.

  - Да он шел от победы к победе!

  - Разумеется, он может подарить Мартову халат. Когда турецкий султан в прежние времена брал крепость, он дарил побежденному противнику халат, вероятно в насмешку. Только к чему эта победа? Что он теперь будет делать? Ленин, а не султан. Издавать журнальчики? Да и на это верно не хватит денег. Ваше правительство будет очень довольно:

   "Он окунул со злобою безбожной

   Кинжал свой в яд

   И, к Деларю подкравшись осторожно,

   Хвать друга в зад! ⁷²

   Тот на пол лег, не в силах, в страшных болях

   На кресло сесть.

   Меж тем злодей отнял на антресолях

   У Дуни честь"...

  - Очень похож Ленин на Деларю!

  - Я отдаю ему должное. Конечно, он выдающийся человек. Но он еще не созрел.

  Люда расхохоталась.

  - Однако, Вы нахал порядочный! Ильич не созрел?

  - Или, скорее, не созрело всº движение в России. Я еще и не знаю, останусь ли социаль-демократом.

  - Вот тебе раз! Неужто пойдете к эс-эрам с их народнической жвачкой!

  - Не сваришь каши с русскими вообще. Кажется, так говорят: "не сваришь каши"? Что я вам говорил? Ведь у Вас произошел полный формальный раскол.

  - Во-первых, это неправда, а во-вторых, не "у Вас", а "у нас".

  - Я не русский да и социаль-демократ, повторяю, сомнительный.

  Полного формального раскола не произошло. Но многие из участников съезда уже в самом деле не раскланивались, и общее настроение было подавленное. Плеханов произнес заключительное слово и поздравил всех с результатами работы.

  - Он, должно быть, насмехается? - спросил Люду Джамбул.

  - И не думает насмехаться! Работа всº-таки дала большие результаты. Как ни как, теперь у нас есть и программа, и устав.

  - Именно "как ни как". Вы примкнете к большевистам или к меньшевистам?

  - Я иду за Ильичом. Но, вопреки вашему карканью, раскола нет и не будет. Сегодня все вместе едем на могилу Карла Маркса. На Хайтетское кладбище.

  - Едем, - уныло согласился Джамбул. - Вы его читали?

  - Многое.

  - Знаю, что он был кладезем мудрости. А иногда думаю, что у нас люди были интереснее. ⁷³

  - Может быть, тот Кота Цинтсадзе, о котором Вы рассказывали? - насмешливо спросила Люда. - Нельзя человеку серьезно называться "Котой".

  - Ладно, ладно, - ответил Джамбул. Теперь несколько обиделся он, к большому удовольствию Люды. - А что мы будем делать на могиле? Петь "Интернационал"? Или служить панихиду? Тогда пусть Троцкий наденет ермолку и плащ, евреи в синагогах всегда носят плащи.

  - Вы бывали и в синагогах?

  - Бывал. Я Вам говорил, что на меня действует всякое богослужение, особенно если оно древнее. Разумеется наше мусульманское самое лучшее.

  - В этом я ни минуты не сомневалась... Будете делать на могиле Маркса то же, что другие.

  - Буду смотреть на Троцкого и повторять его благородные жесты. Я уверен, что и он, и Плеханов в Париже ходили в театр смотреть Мунэ-Сюлли. Только у того жесты выходят лучше.

   VII

  Иоганнес Росмер, владелец Росмерсгольма, был несчастен в своей семейной жизни и не очень счастлив в жизни общественной. По рождению он принадлежал к баловням судьбы, но он потерял веру в общественные устои. Как говорил консервативный ректор Кролль, "Росмерсгольм с незапамятных времен был своего рода священным очагом, поддерживавшим порядок, закон, уважение ко всему, что установлено и признано лучшими членами общества". Росмер порвал с традицией предков, это и было одной из главных причин его несчастной жизни.

  "Росмерсгольм", с его символом белых коней, был любимым произведением Морозова, но кое-что он читал не без досады. Многое в жизни Росмера совпадало с его собственной жизнью, однако, не всº. "Верил ли я в традиции моих предков? Когда же я с ними порвал? Каковы мои "белые кони"? Даже внешняя обстановка не очень похожа". Драма Ибсена разыгрывалась в родовой усадьбе Иоганнеса, в гостиной, обставленной в старом норвежском стиле, с портретами предков на ⁷⁴ стенах. Пять поколений предков, создателей огромного богатства Морозовых, были и у Саввы Тимофеевича, но он их портретов у себя на стены не вешал.

  Дом на Спиридоновке был построен талантливым архитектором на месте родового дома Аксаковых. Обстановка была не только более роскошной, но и более "стильной", чем могла быть у прежних владельцев усадьбы или у Росмеров: Морозов купил ее у какого-то лорда и перевез из Англии в Москву. Люди, этого не знавшие, насмехались над ее "аляповатостью". "Конечно, не насмехались бы, если б я был князь или граф". Громадное большинство людей, и парвеню, и аристократы ничего в искусстве не понимают. "Да, дураки верно говорят "купчик". Сам Чехов насмехался над моим "безвкусием", над фрачными лакеями. Добрые люди так мне рассказывали. Может, и врали. Точно дело во фраках! Все мы живем угнетением других людей, и Чехов тоже, и сам это отлично понимает, он умнее и Немировича, и Максима. Да и он о моем безвкусии не говорил бы, если б я был князь. Впрочем, и в самом деле, незачем было покупать мебель английского аристократа", - думал Савва Тимофеевич, с досадой оглядывая свой кабинет. "Это, тот говорил, подлинный Ризнер". А что он сам смыслил в Ризнерах? Верно и он в этой мебели чувствовал себя почти таким же чужим, как я? А я сюда точно попал по ошибке. Спальная, сказал, "Victorian". Слово значит немного: за царствование Виктории должно было смениться несколько стилей". Об архитектуре и мебели он немало прочел или просмотрел, когда строил свой дом. "Скоро девять часов, пора на завод. А то поехать раньше к грабителю?" - подумал он, разумея знаменитого врача.

  В плохие минуты он находил, что всº в мире продается, что, со своим огромным богатством, он может купить что и кого угодно - вопрос только в цене. При нем действительно наживались и перед ним лебезили очень многие. В другое же время Морозов признавал, что даже этих многих нельзя называть "продажными в точном смысле слова: "Настоящей продажности в России, особенно в интеллигенции, мало: есть общественное мнение, есть моральная граница, через которую ⁷⁵ переходить почти невозможно и даже невыгодно... Просто не первого сорта людишки". По своей работе он постоянно встречал и людей первого сорта. Эти перед ним не лебезили и на нем не наживались; разве только, когда отдавали ему свой труд, то получали несколько больше, чем их труд стоил. Впрочем, при всей своей щедрости, он бывал требователен и слишком уж переплачивать не любил. Если у него просили чересчур много, в нем пробуждались наследственные инстинкты дельца; его быстрые, бегающие и при этом многое замечающие глаза останавливались, он становился очень нелюбезен, даже иногда грубоват.

  Как Ленин, Морозов вообще очень плохо верил людям, но, в полное отличие от Ленина, всего меньше верил в себя и себе. Всю жизнь будто бы стремился к освобождению России, но иногда думал, что в сущности освобождение России ему не так нужно: сам он был почти во всем совершенно свободен. Всю жизнь он говорил, что страстно любит искусство, но про себя сомневался - если не в своей любви к искусству, то в своем его понимании; природный ум заменял ему культуру. Сомневался и в том, что искусство хорошо понимают другие, в их числе и многие присяжные знатоки. "Ибсен хотел сказать"... А почем ты знаешь, что он хотел сказать? Может, и вообще ничего не хотел, а просто писал, как все писатели и писателишки, как Максим, который длинно и скучно мне говорил о глубоком смысле своего "Фомы Гордеева", между тем это чепуха с выдуманными и плохо выдуманными, неправдоподобными купцами"... Савве Тимофеевичу всº больше казалось, что в нем сидит какой-то другой человек, за него говорящий и во многом ему совершенно чужой. "Всº не так, всº не так!" - неясно думал он в последние годы, знал только, что нервы у него совершенно издергались, что он, как будто без причины, боится воображаемых, даже неправдоподобных, несчастий, что в сущности он ничего особенно не хочет, что жить ему всº тяжелее с каждым днем. "Жизнь не удалась... Впрочем, кому же она по настоящему удалась, когда есть умиранье, смерть?" Да еще он знал, что душой всегда, хоть не так уж напряженно искал добра и ⁷⁶ смысла жизни; но добра нашел немного, а смысла жизни не нашел никакого.

  К тому, что он обозначал словами "не так", он относил и Художественный общедоступный театр. Теперь этот театр существовал почти исключительно на его средства, он выстроил и новое здание в Камергерском переулке. Деньги дал по своей собственной инициативе, сам их первый предложил; давно стал в театре своим человеком, давал советы о пьесах, о подробностях постановки, о распределении ролей; всº выслушивалось внимательно и с интересом; режиссеры и артисты успели оценить его чутье. Но про себя он иногда думал, что, например, Станиславский, состоятельный человек, мог бы и не получать жалованья, мог бы даже сам давать на дело свои деньги. Никогда этого не говорил, но думал, что артисты в большинстве гораздо менее образованные люди, чем он сам (он много читал и знал наизусть "Евгения Онегина"). "Пьесам Немировича грош цена, да и пьесы самого Максима немногим лучше".

  Савва Тимофеевич в последний год болел, хотя как будто и не опасно. Был еще далеко не в том возрасте, когда чуть ли не главные мысли человека сосредоточиваются на починке разрушающегося понемногу тела. Врачей вообще не любил. Почти машинально называл их грабителями. Отлично знал, что они бедных часто лечат бесплатно и что было бы очень странно, если б они брали мало денег с богачей. Свое нездоровье он приписывал в значительной степени расстройству нервов: неврастения усиливала болезнь, болезнь усиливала неврастению. Теперь ему нужно было повидать трех докторов по разным специальностям, и ни один из них к нему на дом приехать не мог: у всех в кабинетах были сложные приспособления, особенно у терапевта, который умел по новому способу просвечивать людей при помощи не так давно открытых Рентгеном лучей. "Видит тело насквозь. Хорошо, что хоть души не просвечивает".

  Раз в неделю он ездил в Орехово-Зуевскую мануфактуру (в Москве ее называли несколько иначе, похоже и совершенно непристойно, но это относилось ⁷⁷ преимущественно к заводам Морозовых-"Викулычей"). Проводил там два дня, а то и три. В этот день ему уезжать не хотелось, был в особенно плохом настроении духа. "Хоть бы дождь пошел"... Савва Тимофеевич чувствовал себя бодрее в дурную погоду. В поезде он просмотрел газету, - скука. Подумал, что все редакторы газет, верно, либо циники либо очень незлобивые, благодушные люди: слишком много ерунды и пошлости каждый из них принимает и печатает, зная, что это ерунда и пошлость.

  Постройки на его заводах, в отличие от других в городке, были новые, каменные, очень хорошие. Таковы были и дома, выстроенные им для рабочих с лекционными залами с театром, - другие фабриканты только пожимали плечами, а иногда в разговорах о нем многозначительно постукивали пальцем по лбу. На улицах все ему кланялись. Это было и приятно и нет: "Всº-таки кланяются больше моему богатству, чем мне. Если б у меня не было капиталов, кто бы я был? И люди перестали бы ко мне шляться, что было бы впрочем очень хорошо".

  В сортировочной он взглянул на новую партию хлопка, она была не "fine", а только "good". "Что-ж, для Азии и это необходимо". Ему очень хотелось<,> чтобы русская хлопчато-бумажная промышленность вышла с четвертого места на первое; азиатский рынок имел огромное значение. Затем он побывал в других колоссальных зданиях. Общее благоустройство заводов, порядок, чистота, доставляли ему удовлетворение. Рабочие кланялись почтительно-ласково; одни служащие спрашивали: "Как поживаете, Савва Тимофеевич?", другие: "Как изволите поживать?"

  В одной из мастерских он остановился у машин, которые главный инженер предлагал заменить новейшими, хотя и эти были выписаны из Англии не очень давно. Он знал свое дело для владельца хорошо. Говорил, что "знает у себя каждый винт". Это было очень преувеличено; инженеры порою чуть улыбались, когда он спорил с ними о технических делах. Но названия машин и их назначение действительно были ему известны. Спросил о машинах и старших рабочих. Их мнение ⁷⁸ очень ценил. С ними он говорил ласково, почти как с равными, и на их языке. Думал, что владеет им в совершенстве, как либеральные, да и не только либеральные, помещики думали, что в совершенстве владеют крестьянским языком. Рабочие любили и ценили его простоту в обращении, заботу об их интересах, то, что он к свадьбам дарит деньги, принимает на свой счет похороны, помогает вдовам; знали, что он женат на красавице "присусальщице", еще не так давно стоявшей за фабричным станком. Он первый ввел одиннадцатичасовой рабочий день; ввел бы, пожалуй, и десятичасовой, но знал, что тогда Никольская мануфактура едва ли выдержит конкуренцию с такими же огромными предприятиями, в частности с теми, что принадлежали Викулычам и Абрамычам.

  В Москве издавна ходили шутливые преувеличенные рассказы о распрях между разными ветвями Морозовской династии, впрочем довольно обычных в больших семьях. К другим династиям, даже наиболее старым, тоже имевшим по несколько поколений богатства, к Бахрушиным, Рябушинским, Щукиным, Третьяковым, Найденовым Морозовы относились чуть свысока, хотя и роднились с ними; к новым же, вроде Второвых, относились и просто иронически.

  После недолгого совещания с управляющим расчет инженера был признан правильным, и новые машины заказаны, хотя это означало большой расход: на машины Морозов денег не жалел; русская техника должна была сравняться с западной.

  Затем он позавтракал в одной из столовых с главными служащими. Обед был не такой, как у него дома, - вместо его любимого рейнского вина, пили калинкинское пиво, - но и не такой, как в других столовых фирмы. Везде всº было чисто, свежо, сытно, однако администрация не могла не считаться с рангом обедавших. Так и он сам, при всем желании, не мог держать себя одинаково со всеми. В столовой тон разговора был демократический. Тем не менее все тотчас замолкали, когда владелец раскрывал рот. Он всº время чувствовал неловкость, - точно играет, почти так же похоже, как Станиславский играл доктора Штокмана или Москвин ⁷⁹ царя Федора Иоанновича. Этих своих артистов он прежде особенно любил, нередко угощал их ужинами, радовался их обществу, восхищался ими и думал, что уж очень, просто до удивления, они непохожи в частной жизни, один на царя, другой на норвежца. "Тем больше, конечно, их заслуга".

  В столовой поговорили о политике, поругали правительство, коснулись и промышленных дел. Один из видных служащих говорил "смело, всю правду в глаза", - вроде как Яков Долгорукий Петру Великому. Савва Тимофеевич слушал со слабой улыбкой; думал, что и этот служащий играет, только у него свое амплуа.

  Погода стала хуже. Морозов почувствовал прилив энергии и решил тотчас вернуться в Москву: на заводах было еще скучнее, чем дома, да в сущности и нечего было делать. Он понимал, что от его присутствия большой пользы нет, что мастерские работали бы точно так же, если б он их и не обходил. Сказал главному управляющему, что должен побывать у врача, но про себя решил, что сегодня ни к одному из врачей не пойдет: "Только наводят тоску, и всº, конечно, запретят и никакой пользы не будет".

  Со стены очень просто обставленного кабинета на правнука хмуро смотрел основатель династии, Савва Васильевич. Администрация давно заказала его портрет обладавшему воображением художнику. "Верно обо мне думает нехорошо: в кого ты, голубчик, пошел? От нас отстал, к другим не пристал. Чорт тебя знает, что ты за человек!"... Морозову захотелось поскорее уехать. Он вспомнил, что по делу надо побывать у очень высокопоставленного лица. "К нему следовало бы надеть сюртук? Ничего, обойдется". Сунул в ящик письменного стола револьвер: к этому лицу являться с револьвером в кармане было неудобно.

  Во дворце всº было ему неприятно: пышность, мундиры, охрана; но всº это производило и на него некоторое впечатление. Хотя он имел репутацию революционера, высшие власти (до 1905 года) были с ним любезны; не хотели ввязываться в истории с владельцем заводов, на которых были заняты десятки тысяч рабочих. По выражению лица у чиновника, взявшего его ⁸⁰ карточку, можно было увидеть: сила приехала к силе. Высокопоставленное лицо приняло его тотчас, не в очеред. С ним, как впрочем и со многими высокопоставленными людьми, Морозов говорил опять по другому: старым, деланно-купеческим языком, с обилием "слово-ериков", - ни один богатый купец в Москве давно так не говорил. В Риме старая знать, разные Гаэтани, Колонна, Орсини, да и сам король говорили между собой всегда на народном римском диалекте, но у них это выходило естественно; у Саввы Тимофеевича якобы купеческая речь звучала странно, и он сам не знал, означает ли его "слово-ерик" повышенное или пониженное уважение к собеседнику.

  Высокопоставленное лицо тотчас исполнило его желание и лишь про себя подумало, что левому социальному реформатору не полагалось бы иметь дворец и ездить на кровных рысаках. Впрочем, Савва Тимофеевич и сам часто думал о себе то же самое. "Умный всº-таки монгол!" - сказало адъютанту высокое лицо. Морозов был и по крови чисто-русский, но вид у него в самом деле был скорее монгольский. Сердцеведы недоброжелательно говорили, что он в делах готов раздавить человека, называли его глаза "хищническими" и "безжалостными", приписывали ему разные изречения, подходившие Сесилю Родсу или коммодору Вандербильту. В действительности, он никого не "давил", был в делах честен и никак не безжалостен. Напротив, был скорее добр, хотя и не любил людей, даже тех, кому щедро помогал.

  Вернувшись домой, он переоделся: при осмотре машин чуть запачкал концы манжет. "Переоделся не до визита к нему, а после", с некоторым удовольствием подумал Савва Тимофеевич. На Спиридоновке его в этот день еще не ждали. Жены и детей не было дома. В гардеробной костюм, белье, обувь не были приготовлены. Камердинер всº принес с виноватым видом. "Виноват в том, что "барин" передумал и вернулся раньше, чем сказал".

  Ему было совестно и перед прислугой, как перед рабочими и служащими на заводах. Но он сам себе отвечал, что с такими упреками совести можно спокойно ⁸¹ прожить долгую жизнь. Раздражали его и самые слова "гардеробная", "камердинер". Костюм у него был даже не от Мейстера, недорогой, и белье не голландского полотна, а простое: ему было не совсем ясно, почему одевается он дешево, тогда как дом, мебель, лошади стоят огромных денег. Но он не понимал в своей жизни и более важных вещей. Отпустил камердинера, одевался всегда без чужой помощи. Перекладывая вещи из одних брюк в другие, вспомнил, что револьвер остался на заводе. "Не забыть в следующий приезд". Не имел ни малейших оснований опасаться какого бы то ни было нападения, но револьвер под рукой всегда его успокаивал: что бы в жизни не случилось, выход есть.

  Савва Тимофеевич перешел в кабинет, сел в неудобное стильное кресло перед стильным письменным столом и открыл лежавшую на столе книгу Ибсена. Впрочем знал, что долго читать нельзя будет. С пятого часа начинали появляться посетители, приезжавшие к нему на дом не по коммерческим делам.

  Обычно люди "хотели посоветоваться об одном общественном деле". Он давно к этой формуле привык; отлично знал, что посетителям, чаще всего очень известным людям, нужны никак не его советы, а его деньги. Отказывал редко, хотя и уменьшал суммы по сравнению с теми, которые назывались искавшими его совета людьми: понимал, что если всем будет давать, сколько просят, то от его огромного богатства с годами ничего не останется. Для себя эти люди почти никогда денег не просили и о себе даже не упоминали. Тем не менее, это часто выходило и "для себя"; говорили, например, о деньгах на совершенно необходимый обществу журнал, но не говорили, что будут получать в журнале жалованье или гонорар. Этим он обычно давал не слишком крупные суммы и пояснял иронически, что если они у других соберут "много больше-с", то и он от себя добавит сколько надо. Знал, что у других много больше никак не соберут.

  Одним из посетителей был в этот день инженер Красин, с которым его познакомил Максим Горький, горячо его рекомендовавший. Этот инженер с первого же ⁸² знакомства очень понравился Савве Тимофеевичу. Он и говорил прекрасно. Морозов вообще находил, что самые лучшие ораторы в России не адвокаты, - их он называл "краснобаями", а умные и образованные деловые люди, да еще офицеры генерального штаба. Красин просил денег в пользу левой группы социал-демократической партии. Он изложил ее взгляды, немного применяясь к психологии богатого промышленника, который, слава Богу, дает деньги на революцию. При первой встрече Красин в него всматривался с немалым интересом. Был искренний революционер, но так же искренне любил деньги. Хотел бы быть главой революционного правительства, но недурно было бы также стать королем промышленности. Он изучал богачей и для борьбы с ними, - как молодой Веллингтон ездил во Францию учиться у французов военному делу.

  Морозов слушал его внимательно, с легкой улыбкой.

  - Так-с. Это я всº знаю-с,<-> сказал он. Уже слышал о партийном расколе. - Это взгляды Ленина-с. Вполне с оными согласен. Зоркий человек-с. Извольте, дам, но много не дам-с.

  - Сколько можете, хотя на вас мы очень надеемся, - ответил Красин, тоже несколько озадаченный сочетанием "слово-ерика" с осведомленностью в партийных делах, почти никому еще в Москве неизвестных.

  - Дело обстоит так-с: дохода у меня в год шестьдесят тысяч целковых. Треть уходит на мелочи-с, на благотворительные дела-с. Треть трачу на себя, а двадцать тысяч готов ежегодно давать вам. Больше не могу-с.

  Красин смотрел на него изумленно. Он не ожидал такой большой суммы, но не ожидал и того, что Морозов серьезно, глядя ему в глаза, будет говорить о шестидесяти тысячах своего дохода (при чем из них сразу предложит третью часть). Москвичи говорили, быть может, преувеличивая, что одна Никольская мануфактура приносит в год несколько миллионов чистой прибыли. Впрочем, Савва Тимофееич и не надеялся, что Красин ему поверит. Назвал эту цифру, сам не зная, почему. ⁸³

  Еще меньше он знал, зачем вообще дает деньги крайним революционерам. Назвал Ленина "зорким человеком", но никак не мог сочувствовать революционеру, которому, по слухам, не сочувствовало громадное большинство социалистов. Его собственное настроение было неопределенно левое и романтическое, как в "Росмерсгольме". Но, в отличие от Иоганнеса Росмера, он не слишком верил в близость счастья на земле.

  Гость поблагодарил и с улыбкой немного поторговался. Сошлись на двух тысячах в месяц. Любезно поговорили и о другом. Разговор, не совсем случайно, коснулся электрического освещения. В Москве рассказывали, что это освещение составляет у Морозова пункт легкого умопомешательства. Он ведал им и в Художественном театре и в доме на Спиридоновке и в своих имениях: сам лазил по лесенкам, работал над проводами, переодевшись в рабочее платье (что ему шло, как Горькому косоворотка). Красин знал толк и в электричестве, говорил об его великом будущем так же увлекательно, как до того об идеях Ленина, вставлял разные "дифференциальные лампы Сименса", "вольты", "уатты" и даже "фарады". О вольтах и уаттах Савва Тимофеевич знал, но что такое фарады, совершенно не понимал. Несмотря на полученное им образование, ученые слова на него производили впечатление, как и на Максима Горького. Гость его очаровал. С тех пор Красин к нему ездил нередко и, перед тем, как просить денег для партии, говорил об электрическом освещении и о новейших заграничных усовершенствованиях. Деньги получал неизменно.

  Последним просителем был Дмитрий Ласточкин, в последнее время очень выдвинувшийся в деловом мире Москвы.

  К нему Савва Тимофеевич относился тоже очень благожелательно и высоко его ставил: был на двух его докладах, прочел его брошюру о хозяйственном росте России. Понравилось ему и то, что Ласточкин не воспользовался принятой формулой и прямо с самого начала сказал: приехал просить денег.

  - Это так-с, за иным, ко мне, купчине, и не приезжают-с, - сказал, улыбаясь, Савва Тимофеевич. ⁸⁴ Ответная улыбка Ласточкина показала, что он оценил слово "купчина" и не считает нужным и возражать на такую шутку. Он изложил план создания биологического института в Москве. Морозов слушал внимательно и с интересом.

  - Да ведь, кажется, что-то похожее у нас уже существует, - сказал он.

  - Не совсем похожее, - ответил Дмитрий Анатольевич и с несколько меньшей ясностью изложил, в чем заключалось новое в его проекте. Рейхель писал ему из Парижа письма, однако подробной объяснительной записки не представил, хотя Ласточкин сам ставил ему сделанный Морозовым вопрос.

  - Так-с. В какую сумму обошлось бы дело-с?

  - Я знаю, что одному человеку, даже такому, как вы, Савва Тимофеевич, поднять это дело было бы трудно, но мы рассчитываем на ваш почин, зная...

  "Зная вашу отзывчивость", - закончил про себя Морозов и перебил его:

  - Смету привезли-с?

  - Я ее представлю вам очень скоро, - ответил Ласточкин, с досадой подумав, что, вследствие халатности своего двоюродного брата, начал разговор не деловым образом. - Мы хотели сначала выяснить ваше общее, принципиальное отношение к вопросу.

  - Кто это: мы-с?

  - Этим делом очень интересуется также Мечников, - сказал нерешительно Дмитрий Анатольевич. - Знаете, Илья Ильич Мечников, наш знаменитый биолог, создатель теории фагоцитоза. - Морозов, к его облегчению, не попросил пояснений к слову "также", и одобрительно кивнул головой.

  - Знаю-с. Что-то и о фагоцитозе читал... Кажется, обещает нам продлить жизнь? Может, и врет-с, да и незачем человеку очень долго жить, - пошутил он. - Что-ж, идея института интересная. Но без записки и сметы, вы сами понимаете, и говорить невозможно. Дело не в сумме, поднять я и один мог-бы-с. Клинический городок Морозовы подняли. А знать всº надо в совершенной точности-с. - Ласточкину он не сказал о шестидесяти тысячах своего дохода: в разговоре с ⁸⁵ московским деловым человеком это было бы слишком глупо. - Представьте записку, прочту-с. И, разумеется, передам ученым людям на рассмотрение. Скорого ответа не ждите-с: эксперты спешить не любят.

  Он подумал, что этот проситель, инженер по образованию, не может быть лично заинтересован в создании биологического института. Бывали всº-таки и просители совершенно бескорыстные. Стал еще любезнее и, прекратив деловой разговор, - лишних слов не любил, - спросил о музыкальных вечерах, иногда устраивавшихся в доме Ласточкиных:

  - Слышно, интересные вечера-с.

  - Мы с женой оба очень любим музыку. Не приедете ли как нибудь и вы, Савва Тимофеевич? - предложил Дмитрий Анатольевич. Посещение Морозова считалось в Москве большой честью и поэтому Ласточкин пригласил его сдержанно: "Еще подумал бы, что зазываю".

  - При случае охотно-с. Люблю и я, хотя и не большой знаток.

  Ласточкин вспомнил о просьбе Люды, но решил ее пока не передавать: "Не сразу же лезть с двумя просьбами". Вдобавок, ему теперь показалось особенно глупым просить богача о деньгах на социальную революцию. Он взглянул на часы и простился. Был доволен первыми результатами своего ходатайства, не очень ему приятного. "Больше ничего Аркаша для начала и ожидать не мог бы, тем более, что записки не составил, сметы не прислал, а с Мечниковым верно еще и не поговорил!"

  "Твое понимание мира облагораживает, Росмер. Но... но... Оно убивает счастье", - говорила Ребекка Вест. "Счастья у него было действительно немного. Как у меня", - думал Савва Тимофеевич. Ни его жена, ни его любовницы нисколько на Ребекку не походили, и никакой затравленной Беаты в его жизни не было. "Да и сам я всº-таки какой же Росмер! Всº-таки пьеса замечательная. По дрянному переводу и судить нельзя. Так и Гºте, и Шекспиром лживо восхищаются люди, не читавшие их в подлиннике. Если б я был немцем и ⁸⁶ прочел "Евгения Онегина" по немецки, то сказал бы, "очень средняя поэма". А о Лермонтове тем более сказал бы. Какие это биографы врали, будто Лермонтов "искал смерти". И о других поэтах говорят то же самое. Коли б в самом деле искали, то очень скоро нашли бы, дело нехитрое". В последний год он читал главным образом те литературные произведения, в которых были самоубийства. И ему попрежнему было не вполне ясно, почему Росмер покончил с собой. "Может, просто по литературным соображениям автора-с", - подумал он, по инерции пользуясь "слово-ериком" и в мыслях. - "Вот и Лев Николаевич по литературным соображениям в "Записках Маркера" придумал самоубийство для Нехлюдова, а через много лет, когда понадобилось, его воскресил"... Толстого Савва Тимофеевич и мысленно называл по имени-отчеству. Горького в последнее время в разговорах со знакомыми сухо называл "Максимом" или "Алексеем", а то даже и "господином Горьким". ----

Часть вторая

   I

  В западной Европе в 1903-4 гг. почти всº еще было тихо и спокойно. Такие времена называются в истории "периодами процветания". Разумеется, процветало не всº европейское население. Но и обездоленным людям в ту пору жилось лучше, чем когда бы то ни было прежде. Отношения же между главными государствами были либо превосходные, либо хорошие, либо - в худшем случае - корректные. Монархи обменивались визитами и во дворцах или на яхтах произносили дружеские, радостные, бодрые тосты. Министры очень вежливо отзывались в парламентских речах о политике других стран и даже в тех случаях, когда бывали ею не очень довольны, давали это понять лишь намеками и чрезвычайно осторожно: одно невежливое слово неизбежно вызвало бы очень серьезные неприятности.

  Больших войн давно не было. Но скорее всего именно поэтому некоторые государственные люди уже ⁸⁷ начинали скучать. Разумных причин для войны не было, как их впрочем не было в истории почти никогда. Основной причиной возможного столкновения считалось в ученых книгах и в передовых статьях экономическое соперничество между Англией и Германией; в связи с ним газеты говорили, что Англия не может допустить увеличения германской экономической мощи и военного флота. За океаном быстро рос не такой соперник для обеих стран: скоро Соединенные Штаты своей промышленностью, богатством, могуществом далеко превзошли Англию и Германию вместе взятые. Однако о войне Европы с Америкой и позднее никто не говорил, кроме совершенных дураков. Такая война, просто по непривычке, не возникала в сознании политических деятелей, ученых экономистов и даже самых воинственных газетчиков. Вдобавок, американские правители редко встречались и почти не соперничали с европейскими. И главное, они неизмеримо меньше интересовались тем, что по существу и определяло политику правителей Европы: злосчастной идеей престижа, наделавшей столько бед человечеству.

  При всем законном желании "заглянуть в корень вещей" трудно найти хоть какую-либо общую идею, или сколько нибудь прочный интерес, во внешней политике главных европейских держав того времени. В 1901 году Чемберлен предложил Германии заключить англо-германский военно-политический союз. Это предложение показалось немецкому министерству иностранных дел столь важным и заманчивым, что к Вильгельму, находившемуся тогда в Гомбурге, был специально послан с запросом граф Меттерних. Идея императору понравилась. Он искренне любил свою бабку, королеву Викторию. Ее преемника Эдуарда VII, правда, недолюбливал, но его брата, герцога Коннаутского, любимого сына Виктории и хранителя ее традиций, считал в числе своих ближайших друзей. Император - и не он один среди монархов - признавал европейскую политику отчасти как бы семейным делом. Всº же он задал вопрос: "Союз против кого?" Из Лондона пришел немедленно ответ: "Против России, так как она хочет овладеть Индией и Константинополем". Это объяснение, ⁸⁸ тоже больше по семейным обстоятельствам, понравилось императору меньше. Он велел ответить, что его связывает тесное родство с домом Романовых, личная дружба с царем и вековое братство по оружию с Россией. Таким образом из английского предложения ничего не вышло. Император в обществе своего друга Эйленбурга посетил в Мюнхене инкогнито известную гадалку и спросил ее, может ли он положиться на одного своего русского друга (разумел Николая II). Гадалка ответила, что вполне может. Это успокоило Вильгельма.

  Его и много позднее (до выхода его воспоминаний) очень высоко ставили в мире. Незнакомые с ним люди часто писали об его необыкновенном уме, талантах, образовании. Правда, фельдмаршал Вальдерзее говорил, что император почти ничего не читает и вообще почти не работает, а любит только охоту, церемонии и болтовню. Особенную рекламу ему делали его приближенные, страстно подкапывавшиеся друг под друга в борьбе за его милость. "Все они кусаются, дерутся, ненавидят и обманывают один другого. У меня всº больше укрепляется чувство, что я живу в доме умалишенных", - писал один из них.

  Какие именно умалишенные изменяли настроение и принципы Вильгельма, мы не знаем. Но ориентация германской внешней политики внезапно изменилась. Теперь канцлер Бюлов при личном свидании запросил короля Эдуарда, не согласилась ли бы Великобритания заключить с Германией военный союз. При английском дворе раболепства, грызни, гадалок, "дома умалишенных" не было, и политику делали преимущественно министры. Однако, обиделось ли британское правительство за первый отказ или по другой, непонятной простому разуму, причине, на этот раз ответило отказом оно.

  Английская политика, "строящаяся на долгие десятилетия вперед", тоже изменилась. Король ответил, что отношения между Англией и Германией превосходны, в мире всº совершенно спокойно, и что он в военном союзе никакой надобности не видит.

  Несчастьем для Европы было и то, что почти все ⁸⁹ секретные и не секретные соглашения строились главным образом на взаимном обмане, при чем каждое правительство обманывало и своих союзников. В 1907-ом году новый русский министр иностранных дел Извольский посетил Вену. Его осыпали знаками внимания, он был принят Францем-Иосифом, получил большой крест ордена св. Стефана и установил дружеские отношения с Эренталем. Извольский хотел добиться для русского черноморского флота прохода через проливы. После Крымской войны проливы были закрыты для военных судов всех стран. В течение полувека, особенно после Берлинского конгресса, в Петербурге были в общем довольны этим соглашением, защищавшим всº русское черноморское побережье от возможного, в случае войны с Англией, нападения британского флота. Один из русских государственных людей говорил в 1897 году: "Нам нужен швейцар в турецкой ливрее, Дарданеллы ни в каком случае не должны быть открыты: Черное море - русское mare clausum". Затем то, что считалось выгодным преимуществом, было признано непереносимым злом.

  Извольский хотел поднять престиж России, уменьшившийся после войны с Японией; о своем еще не создавшемся личном престиже он, разумеется, не говорил. Этот остроумный, раздражительный человек считал себя много выше других министров иностранных дел, - позднее своего французского собрата называл "человеком универсальной некомпетентности", что, конечно, тому вскоре стало известным. В деле о проливах была очень заинтересована Австро-Венгрия, и он готов был дать ей "компенсацию": соглашался на то, чтобы она присоединила к себе и формально Боснию и Герцеговину, фактически ею захваченные еще тридцать лет тому назад. Он желал бы, чтобы право прохода через проливы было предоставлено только русскому военному флоту, н