Алданов Марк Александрович - Самоубийство

т самый кабинет, пили то самое шампанское. Люда надела новое вечернее платье. На этот раз он заметил и очень хвалил, преувеличенно хвалил. Обед сошел неудачно. Говорили о неинтересных предметах, разговор часто прерывался. "Что же теперь делать? Вернуться в наш номер? Настроение будет как в приемной у хирурга", - подумал Джамбул и предложил провести вечер в "Олимпии".

  - Там в саду хоть можно подышать свежим воздухом.

  - Отчего же нет? Поедем, - сказала Люда.

   "Хотя я и славьянка,

   И даже варшавьянка", - пела в переполненном летнем театре хорошенькая полька. Джамбул поглядывал на нее с интересом. Люда смотрела на него с грустной насмешкой. "Гляди, гляди, мне всº равно". Изредка они обменивались впечатлениями. В антракте вышли в сад, там гуляли, почти не разговаривая. Когда вернулись в партер, он подтолкнул ее под локоть и показал глазами на ложу. В ней сидели молодая, очень красивая барышня и трое мужчин. Люда изумилась: в сидевшем рядом с барышней элегантном человеке она узнала Соколова.

  - "Медведь"!

  Джамбул бросил на нее сердитый взгляд и оглянулся ²⁴¹ на соседей. Но на эстраде как раз заиграла музыка. Французский гастролер запел "La Tonkinoise":

  Pour que je finis-se

  Mon ser-vi-ce

  A Ton-kin je suis - allé

  Люда смотрела на ложу. - "Так это его новая любовница? Да, хороша собой, хотя не красавица. Но как же они решаются показываться на людях, если в самом деле затевают революционные дела? Едва ли затевают... А за ними какие-то печальные юноши".

  - У него лицо гипнотизера, - вполголоса сказала она Джамбулу. Он впрочем не расслышал. Наслаждался парижской песенкой:

  Je l'appelle ma pe-tite Chi-noise

  Ma Ton-ki-ki, ma Ton-ki-ki, ma Tonkinoise...

  - Не возобновить ли с ним знакомство? - спросила Люда нерешительно, когда певец кончил и раздались рукоплесканья. Сама понимала, что это невозможно; да ей и не очень хотелось. Грабители были ей противны.

  - Ни в каком случае, - ответил резко Джамбул, - и, пожалуйста, не смотри в их сторону.

  Люда не провожала его на вокзал: решила проститься с ним дома, просто по товарищески. Он был этим и обижен и доволен. Но она не удержалась и заплакала.

  - ...Береги свою буйную головушку, Джамбул, - говорила Люда сквозь слезы.

  - Я скоро вернусь.

  - Не лги хоть на прощанье... Прощай, мой милый... Мой дорогой...

  Когда он вышел, она смотрела ему вслед в окно. Затем долго, плача, целовала котенка. Приняла на ночь двойную порцию снотворного.

   VIII

  На следующее утро, проснувшись с тяжелой головой, она принялась за поиски работы. Вырезала из газеты несколько объявлений. Собственно она ничего ²⁴² делать не умела. В свое время советовалась с Рейхелем: каким бы делом заняться? Он неизменно с мрачной шутливостью советовал ей поступить на сцену: "Будешь сначала играть энженю, а потом комических старух".

  Из объявлений ничего не вышло. Ее спрашивали, знает ли она счетоводство, умеет ли писать на машинке, где служила. Она отвечала, что счетоводства не знает, на машинке не пишет, не служила нигде, но владеет хорошо французским языком, сносно немецким и желала бы иметь квалифицированную работу. В первых двух местах сказали, что такой работы ей предложить не могут; в третьем посматривавший на нее господин, после сходного ответа, добавил, что будет иметь ее в виду, и записал адрес. "Да, конечно, без протекции ничего получить нельзя", - подумала она обескураженно.

  Протекцию в деловом мире ей мог бы оказать только Ласточкин. Но для этого надо было жить в Москве. Ей переезжать не хотелось. У нее не раз шел с Дмитрием Анатольевичем и с его женой древний спор петербуржцев и москвичей. Ласточкины считали Москву первым городом мира: "Она лучше даже, чем Париж!" Люда то же самое думала о Петербурге. Рейхель участия в споре не принимал: в душе считал лучшим городом Берлин, где всº было так чисто, удобно и дешево. "Что-же делать, надо переехать: только Митя может найти для меня службу. Если, конечно, герцогиня ему позволит"... Люда отлично знала, что, как бы ни сердилась на нее Татьяна Михайловна, она такое "позволение" даст без всякого колебания. "Но как же я Митю повидаю? Может и он знать меня не хочет?"

  Вернулась она домой только в три часа дня. Накормила кошку, та была явно обижена опозданием. "Как в свое время бедный Пусси", - подумала, вздохнув, Люда. Больше она, из-за усталости и дурного настроения, не выходила. Вечером заказала чай в номер. Читала сначала книгу о кооперативном движении, затем роман Жип. Рано легла с кошкой спать. Принять ²⁴³ опять снотворное не решилась: "Еще войдет в привычку!"

  Утром горничная, как всегда, принесла ей кофе и газету. Люде не хотелось ни есть, ни вставать. Лежать в постели с кошкой было приятно. "Остались два объявления. Надо в понедельник утром пойти, хоть для очистки совести. Если ничего не выйдет и там, то незачем откладывать, уеду в Москву". Еще подумала о Джамбуле: где теперь находится его поезд, скоро ли он приедет в Тифлис и действительно ли едет именно туда? "Кто его там встретит? Женщины? Какую работу он начнет? Верно в вагоне еще до первой станции забыл о моем существовании? И я хороша! В плохом, очень плохом состоянии нервы".

  Она надела халат, дала молока кошке, налила себе кофе. Развернула газету - и ахнула. Весь верх страницы занимали огромные, необычные для русской печати набранные разными шрифтами заголовки в ширину всех столбцов, в несколько этажей: "Страшный взрыв на Аптекарском Острове. Покушение на П. А. Столыпина. Премьер невредим. Тяжело ранена его дочь. Множество убитых и раненых".

  "Один из самых кровавых террористических актов в русской истории", - быстро читала Люда с всº росшим волнением, - "залил кровью вчера днем нашу столицу.

  "В начале четвертого часа пополудни к даче министра внутренних дел на Аптекарском Острове, где временно летом проживает новый председатель совета министров П. А. Столыпин, подъехали в ландо три человека. Из них двое были одеты в форму ротмистров отдельного корпуса жандармов. Третий был в штатском платье. Все трое имели в руках большие портфели. Выйдя из ландо, они быстро вошли в переднюю.

  "В швейцарской находились агент охранной агентуры Петр Казанцев и состоявший при главе правительства генерал Замятин. Вошедшие люди сразу показались подозрительными зоркому глазу опытного специалиста Казанцева. Причины этого были следующие:

  "Все трое были смертельно бледны. Лица у них были искажены, глаза горели лихорадочным блеском. ²⁴⁴

  "Каски у обоих ротмистров были старого образца. Между тем недели за две до того головной убор жандармских офицеров был изменен.

  "Они держали в руках большие объемистые портфели, что не допускается при представлении высоким должностным особам.

  "Чуя недоброе, Казанцев поспешно направился к вошедшим. И вдруг он с ужасом заметил, что у одного из них накладная борода!

  "- Ваше превосходительство!.. Неладное! - отчаянным голосом закричал Казанцев тоже что-то заподозрившему генералу Замятину. Оба бросились на вошедших.

  "И в ту же секунду все три злоумышленника подняли вверх свои портфели и с силой бросили их на пол с зловещим хриплым криком: "Да здравствует свобода! Да здравствует анархия!"

  "Раздался оглушительный взрыв, за ним продолжительный грохот рушащихся стен, звон разбитых вдребезги окон.

  "Когда дым немного рассеялся, представилась страшная, невиданная, неописуемая картина:

  "От дачи осталось очень немного. Отовсюду слышались душераздирающие крики и стоны умирающих людей.

  "Всего, как оказалось, убито тридцать три человека, ранено двадцать два.

  "Разумеется, разорваны в клочья люди, бывшие в передней, в том числе все три злоумышленника. Оправдалось: "Поднявший меч от меча погибнет".

  "Председатель совета министров чудом остался жив и невредим. Уцелела и его супруга, находившаяся в своих частных покоях.

  "Но другие! Члены семьи главы правительства! Просители, дожидавшиеся в приемной! Должностные лица! Слуги!

  "В первом этаже исторической дачи на Аптекарском острове находятся или вернее, находились две приемные комнаты, зал заседаний и кабинет П. А. Столыпина, а также гостиная и столовая. Частные покои расположены во втором этаже. Председатель совета ²⁴⁵ министров сидел в момент взрыва за письменным столом в своем кабинете. Именно эта комната одна чудом уцелела. Только бронзовая чернильница была подброшена в воздух и пролетела над головой П. А. Столыпина, залив его чернилами.

  "Сила взрыва была такова, что в фабрике, находящейся по другую сторону Невки, не осталось ни единого целого стекла. Очень пострадала улица перед дачей. Фаэтон, в котором приехали злоумышленники, оказался почти разрушенным.

  "По роковой воле судьбы, на балконе над подъездом в момент взрыва находились четырнадцатилетняя дочь главы правительства Наталья Петровна и его двухлетний сын, называемый в семье Адей. Их как былинку выбросило на мостовую, прямо под ноги взбесившихся лошадей. Несчастная Н. П. Столыпина искалечена... Примчавшиеся на место преступления врачи и санитары перевезли ее в карете скорой помощи в ближайшую лечебницу доктора Калмейера и признали ее состояние очень тяжелым. Есть, к счастью, надежда на спасенье ее жизни, но, повидимому, ей предстоит ампутация обеих ног, что подтвердил приехавший из больницы лейб-хирург Павлов. Ее двухлетний брат, перевезенный вместе с нею в ту же лечебницу, находится в менее тяжелом состоянии.

  "Супруга председателя совета министров сейчас находится в той же лечебнице, а глава правительства с непострадавшими членами своей семьи отправился на катере в свою зимнюю резиденцию на Фонтанке.

  "Передают ужасные подробности. Один из просителей, бывших в приемной, принес с собой своего маленького ребенка, вероятно для того, чтобы разжалобить министра-президента. Оба, отец и сын, разорваны в клочья. Другой проситель, встретив в приемной знакомого, заговорил с ним. Взрыв оставил его невредимым, но у разговаривавшего с ним за минуту до того человека, снесло голову как топором.

  Глава правительства сохранил полное самообладание, которому отдают должное и его политические противники. К его охране приняты экстренные меры".

  Дальше следовало перечисление убитых и раненых, ²⁴⁶ а также приехавших на место преступления должностных лиц. Подпись была: П. Этот репортаж был Тулоном молодого Певзнера. Его статья была в газетных кругах признана самой лучшей. Альфред Исаевич писал с вполне искренним волнением: он был действительно потрясен и возмущен делом. Разгонял строчки на этот раз не умышленно, а по профессиональной привычке.

  За его первой статьей была вторая, написанная другим репортером, с подзаголовком: "Первые результаты дознания":

  "Дознание, которое велось с заслуживающей быть отмеченной быстротой и эффективностью, пока установило следующие факты:

  "Ландо, привезшее убийц, было нанято у извозопромышленника Александрова в Максимилиановском переулке в доме номер 12. Кучер, крестьянин Станислав Беднарский, показаний дать не мог: он еще жив, но тяжело ранен, хотя в момент покушения естественно оставался в ландо на улице.

  "Извозопромышленник Александров показал, что ландо у него нанял известный ему в лицо и по имени Цветков, дворник дома номер 49 по Морской улице. С ним приходила женщина, ему, Александрову, по имени неизвестная, но в лицо также знакомая. Она называла себя горничной квартиры номер 4 в вышеуказанном доме.

  "Дворник, крестьянин Илья Цветков, не имеющий, как легко было установлено, никакого отношения к страшному делу, показал:

  "Квартира номер 4 в доме номер 49 принадлежит некоей Иоганне Гарфельд и сдавалась ею с обстановкой по газетным публикациям. Всего лишь несколько дней тому назад, а именно 8 августа, эта квартира была Иоганной Гарфельд сдана лицам, назвавшим себя спасским мещанином Даниилом Морозовым и женой последнего Еленой Морозовой. С ними поселился также коломенский мещанин Петр Миронов и горничная, рязанская крестьянка Анна Монакина. Всº это были люди очень молодые. "Барыне" Морозовой на вид можно было дать лет 19 или 20. Она была хороша собой. "Hübsch ²⁴⁷ und elegant" ("красива и элегантна"), - сказала нам кухарка квартиры, лучше говорящая по-немецки, чем по-русски. - "Так что, сказать, красотка, - говорит дворник". Паспорта у них были в порядке и своевременно прописаны. Означенный Даниил Морозов уплатил ему, Илье Цветкову, для передачи "Гарфельдихе" месячную плату в 250 рублей.

  "Разумеется, следственные власти в сопровождении больших сил полиции тотчас нагрянули в квартиру номер 4. Но там оказалась только вышеупомянутая, ничего не подозревавшая и сразу на смерть перепугавшаяся кухарка Эмилия Лаврецкая, служившая прежде у Гарфельд и по ее рекомендации нанятая Морозовыми вечером 9 августа. Очевидно, она тоже не имеет ни малейшего отношения к кровавому преступлению. "Барыни" же и "горничной" и след простыл.

  "Не может быть сомнения в том, что фамилии Морозовых, Миронова, Монакиной ложные, а паспорта либо фальшивые, либо у кого-либо похищенные, что в настоящее время и выясняется дознанием. Остается только удивляться тому, что лица, снявшие столь дорогую квартиру на Морской, могли пользоваться "плебейскими" паспортами и не обратили этим на себя внимания.

  "Показанием кухарки установлено, что злоумышленники вели все три дня замкнутый образ жизни. Швейцар дома, крестьянин Иван Козлов, новых жильцов не знавший именно из-за их замкнутого образа жизни, показал, что 12-го августа, приблизительно в три часа без четверти пополудни, к дому номер 49 подкатил экипаж, и из дому быстро вышли два офицера, один штатский и женщина, как будто горничная, при чем один из офицеров уже на улице дал ему, Козлову, рубль на чай, а женщина указала кучеру адрес: "На Аптекарский" и велела ехать медленно. Очевидно, это было сделано для того, чтобы снаряды в портфелях не взорвались по дороге от какого-либо случайного толчка.

  "Тотчас после отъезда ландо, на улицу вышли "барыня", в сопровождении той же "горничной", при чем он, швейцар Козлов, для барыни нанял извозчика, а ²⁴⁸ горничная ушла пешком, а куда, он, швейцар, не может знать. Номера извозчика он не заметил.

  "О приметах Морозова и Миронова означенные свидетели ничего ценного сообщить не могли: совсем молодые, невысокие, больше ничего. Лучше запомнили "барыню": высокая - выше погибших злоумышленников, - сложена "ладно", не полная, лицо белое, нос небольшой, по виду совсем барыня, по-русски говорила чисто. Кухарка Лаврецкая еще показала, что вчера, 12-го августа, господа встали в десять часов утра и завтракали в час. На "барыне<"> в этот день была чесучовая кофточка, черная шелковая юбка, и черный, очень, по словам Лаврецкой, "модный", пояс.

  "В квартире номер 4 обнаружены три больших букета цветов. Быть может, Морозова или Монакина поднесли их погибшим злоумышленникам, отправлявшимся на верную смерть?

  "К тому моменту, когда настоящий отчет сдается в набор, других фактов не установлено.

  "Можно предполагать, что преступление совершено либо анархистами, о чем как будто свидетельствует возглас: "Да здравствует анархия!", либо партией социалистов-революционеров, либо, скорее, недавно отколовшейся от последней партии пресловутой группой так называемых максималистов".

  Волнение у Люды достигло предела. "Что же это?.. Революционеры и такое гнусное преступление!.. Ведь это же иначе назвать нельзя!.." Ее особенно поразили некоторые подробности: человек со снесенной головой, сообщение о букетах, о последнем завтраке перед самым делом.

  В газете была еще небольшая передовая статья: "Как бы мы ни относились к политике председателя совета министров, разогнавшего Первую Государственную Думу, мы не можем не признать чудовищным преступление, совершенное вчера на Аптекарском острове и сопровождавшееся столькими безвинными жертвами"... - "Да, он совершенно прав: чудовищное дело!.. Пишет смело, могут и прикрыть газету... Господи, что за люди?"

  Люда принялась снова за отчет и только теперь ²⁴⁹ заметила подпись П. - "Да это Альфред Исаевич!" Минуты через две, она, не расчесав даже волос, не застегнув крючков платья, стучала в корридоре в дверь Певзнера. Никто не откликался.

  - Их нет, барыня. Вчера вернулись поздно ночью, а сегодня ушедши в шесть утра. Они ведь пишут в газетах. Всº этот взрыв, - сказала проходившая с подносом горничная.

  Люда вернулась в свой номер. Подумала, что надо бы сейчас же отправиться на Аптекарский остров. "Но верно к даче никого не допускают? Да и что же теперь там увидишь, если и пустят?" Опять представляла себе человека с оторванной головой, просителя с ребенком в руках, букеты.

  Даже не вспомнив об оставшихся объявлениях, она принялась беспорядочно укладывать вещи. Руки у нее сильно дрожали. "Никогда, никогда не могла бы участвовать в таких делах и ни за что не буду!.. Да, грязное, отвратительное дело!"

  В этот же вечер она выехала в Москву. Точно за что-то себя наказывая, взяла билет третьего класса. Отдав носильщику вещи, увидела бежавшего газетчика. - "Разве есть в воскресенье вечерняя газета? Или экстренный выпуск?" "Последнюю продаю, барыня, в городе больше и не достанете". Люда хотела было развернуть листок еще на ходу, развернула в вагоне, положив несессер на пол, не посадив на колени кошку.

  Сообщались еще новые подробности дознания:

  "Из обрывка подкладки на одном из мундиров установлено, что жандармские мундиры приобретены в магазине готового платья "Новый Базар" на Невском. Служащие магазина, мещане Аронсон и Шиндельман, показали, что эти мундиры куплены в начале августа неизвестной им молодой дамой, приезжавшей в сопровождении какого-то человека, тоже им неизвестного. Как были одеты покупатели, Аронсон и Шиндельман ответить затрудняются: "Покупателей в наш магазин приходит много, всех не запомнишь".

  "Дознание выяснило также, что шарфы и жандармская амуниция были приблизительно в то же время приобретены в магазине офицерских вещей Семенова ²⁵⁰ в Апраксином рынке. Служащие этого магазина, крестьяне Алешин, Кичига и Вознесенский, показали, что вещи были проданы даме и господину. Можно таким образом думать, что покупатели в обоих магазинах были одни и те же. Однако, приметы сопровождавшего даму господина, насколько можно судить по показаниям вышеупомянутых приказчиков, никак не совпадают с приметами погибших злоумышленников: господин был высокого роста и атлетического сложения, чего нельзя сказать об этих последних. Таким образом, можно с большой вероятностью предположить, что в деле на Аптекарском острове участвовали еще один мужчина, пока не арестованный, так же, как "Миронова" и "Монакина".

  Вдруг одна установленная дознанием подробность потрясла Люду:

  "Извозопромышленник Александров еще показал, что то же ландо с тем же кучером Станиславом Беднарским за два дня до преступления, а именно 10-го августа вечером, было у него нанято теми же Цветковым, дворником дома номер 49 по Морской, и неизвестной ему по имени женщиной (очевидно, "горничной Монакиной") для поездки в сад "Олимпия" по Бассейной улице. Дворник Цветков подтвердил это показание. Он заявил, что ездили в тот вечер "барыня" Морозова, Морозов и Миронов. Подтвердила это показание и кухарка Эмилия Лаврецкая: господа куда-то уезжали, куда именно не знает, и вернулись поздней ночью".

   IX

  Остановилась Люда в Москве в каких-то совершенно дешевеньких номерах. Теперь твердо, почти с радостью, решила жить чрезвычайно скромно. В первый день читала газеты, уже спокойнее, - всº то же, - бегала по городу, никого не встретила и скучала. Решила завтра позвонить Ласточкину. Помнила, что он обычно возвращается из-за границы в конце июля или начале августа. "Верно уже вернулись... Если к аппарату подойдет герцогиня, повешу трубку, пусть выйдет так, будто никто не звонил". ²⁵¹

  Она позвонила, с несвойственной ей робостью, в такое время, когда Дмитрий Анатольевич обычно бывал дома. На беду к аппарату подошла именно Татьяна Михайловна. Узнав голос Люды, она совершенно растерялась, тоже хотела было повесить трубку, но и у нее это не вышло, заговорила со своими обычными любезными интонациями; по своему характеру, и как не умела Люда, отвечала радостно и смущенно.

  - Митя... Мой муж будет очень огорчен, что вы его не застали... Где вы остановились? - говорила растерянно Татьяна Михайловна. - Я скажу Дмитрию Анатольевичу... Надеюсь скоро вас увидеть...

  Ласточкин был изумлен и очень доволен.

  - Как же нам теперь быть? Ты ее к нам пригласила, - сказал он жене.

  - Не пригласила, но сказала "надеюсь". Сама не знаю, как это вышло!

  - Да это и есть приглашение, - победоносно уточнил Дмитрий Анатольевич. - Что-ж делать, теперь надо ее звать.

  - Тартюф! Сознайся, что ты страшно рад. Вот что, поезжай сначала ты к ней. Разбойника я во всяком случае принимать не хочу. Его ни за что не зови! Может быть, тогда она не примет приглашения, и слава Богу!

  Ласточкин поехал к Люде на следующий же день. Убогие номера нашел не без труда. "Бедная! Верно сидит без копейки. Надо тотчас дать ей денег".

  Люда чрезвычайно ему обрадовалась.

  - Как мило, что вы заехали, Дмитрий Анатольевич!.. Или мне попрежнему звать вас Митей?

  - Да разумеется! - ответил Ласточкин и, тоже немного против его воли, эти слова оказались похожими даже не на "теплую ноту", а на горячее восклицание. "Изменилась. И глаза стали гораздо грустнее. Счастья особенного не заметно". На кровати что-то зашевелилось, на пол спрыгнула кошка. Дмитрий Анатольевич только теперь заметил, что кровать была узкая, на одного человека. "Где же "разбойник"? Или она приехала из Петербурга одна? Это очень облегчило ²⁵² бы положение. Тогда, пожалуй, и на обед можно пригласить".

  - А, знакомая, - сказал он с улыбкой, показывая взглядом на кошку, которая тотчас взобралась на колени к хозяйке.

  - Нет, это другая, новая! Неужели вы не заметили, Митя! Представьте, Пусси от меня сбежал!

  - Простите, не заметил. Эта очень похожа, хотя теперь вижу, что она темнее.

  - Я впрочем думаю, что он не сбежал, а верно, его, бедненького, раздавил где-нибудь трамвай, он выскочил на улицу, я не доглядела, бий меня бис! Три дня ходила сама не своя, - говорила, оправдываясь, Люда. Ласточкину было странно, что они начали с разговора о кошке.

  - Таня тоже очень рада вашему приезду.

  - Неужели? Она была со мной очень мила. Как она? Я ведь думала, что вы оба больше и знать меня не хотите. И вы были бы правы. Я действительно виновата перед Рейхелем. Впрочем, виновата не в том, что разошлась с ним, а в том, что сошлась.

  Дмитрий Анатольевич закрыл глаза и чуть развел руками.

  - Мы вам не судьи, это ваше интимное дело, - сказал он. - Когда же вы к нам придете? Приходите в субботу обедать.

  - Даже обедать зовете? Надеюсь, с согласия Татьяны Михайловны? Спасибо вам обоим. Что она? Что Нина? Я знаю, что Нина вышла за Тонышева. Где они?

  - Они в Вене. Алексей Алексеевич получил повышение. Верно, пойдет далеко по службе.

  - В этом я ни минуты не сомневаюсь, он такой способный человек. И очень привлекательный.

  - Они оба очень привлекательны. Нина имеет в венском обществе большой успех. Они даже завели "салон".

  - Да, ведь он очень богат.

  - Это зависит от того, что называть богатством, <-> сказал, улыбаясь, Ласточкин. - А каково, Люда, ваше собственное материальное положение? - воспользовавшись случаем, спросил он. ²⁵³

  - Очень плохое.

  - Ваш... друг не имеет средств? Если вы позволяете об этом говорить?

  - Я рассталась с Джамбулом, - ответила Люда. Дмитрий Анатольевич вытаращил глаза.

  - Расстались?

  - Да, он от меня сбежал. Как Пусси. Я шучу, не сбежал, но мы не сошлись убежденьями. Я не хотела заниматься его нынешними делами. Да и другое было, пятое-десятое. Но мы расстались полюбовно, в очень хороших, даже дружеских отношениях.

  С минуту продолжалось молчание. "Пятое-десятое"! - подумал Ласточкин. Он и вообще не очень любил ее развязную манеру речи, но тут развязность показалась ему особенно натянутой и неуместной. "Может, появился еще кто-нибудь? До чего же она, бедная, дойдет?"

  - Люда, возьмите у меня денег! Вы меня обидите, если откажетесь, прямо говорю, обидите! - наконец, сказал он. О деньгах всº-таки говорить было легче.

  Она долго отказывалась. У нее показались на глазах слезы. Была тронута, и ей было стыдно: угадывала его мысли. Ласточкин расстроился. Люда уступила.

  - От души вас благодарю, Митя. Но я хочу просить вас о другом: найдите мне место. Я хочу работать, пора! Мне всº равно, какое. И с меня будет достаточно самого скромного жалованья. Именно место, а не синекуру!

  - Я сделаю всº возможное и думаю, что это можно легко и быстро устроить. Будьте совершенно спокойны. Это не то, что создать научный институт.

  Они говорили довольно долго. Люда опять спросила, что Татьяна Михайловна, и опять, не дожидаясь ответа, перешла на другое. Дмитрий Анатольевич думал о ней всº более изумленно. "Что скажет Таня?"

  - Какое ужасное событие произошло в Петербурге! - сказал Ласточкин. - Этот взрыв с десятками ни в чем неповинных жертв! Какие времена!

  На это Люда ничего не ответила. Дмитрий Анатольевич был совершенно надежный человек, но ей было тяжело говорить о Соколове. Он снился ей вторую ²⁵⁴ ночь. "Он ли взорвался или другие?" - спрашивала она себя.

  Татьяна Михайловна также была поражена уходом "разбойника" и не только не обрадовалась (чего Ласточкин всº же немного опасался), но огорчилась. - "Тебе впрочем верно жаль было бы и Джека-"Потрошителя", - весело говорил Дмитрий Анатольевич. - "Ее в самом деле очень жаль, очень!"

  Через два дня он нашел для Люды место в одном из кооперативных учреждений, начавших распространяться в России. Жалование было достаточное для скромной жизни. Приняли ее хорошо. Люда была в восторге и сразу увлеклась работой.

  Благополучно сошла и ее встреча с Татьяной Михайловной. Об интимных делах не говорили. Татьяна Михайловна отлично вела разговор, пока его еще нужно было "вести". Дмитрий Анатольевич поглядывал на нее с благодарностью. Кроме Рейхеля, у них не было близких родственников, поэтому не было и обычных споров между мужем и женой: "это твои родные". Люда не была родственницей, всº же за нее отвечал Дмитрий Анатольевич.

  Разумеется, Ласточкины не предлагали ей жить у них<,> да она и не согласилась бы. Дмитрий Анатольевич советовал ей переехать в другую гостиницу получше. Она отказалась и от этого, всº как будто себя наказывая. Стала бывать у Татьяны Михайловны, впрочем не часто: ссылалась на работу.

  Действительно, она проводила на службе весь день. По вечерам читала ученые книги, притом с увеличивавшимся интересом, и всº понимала. В газетах только просматривала заголовки, начиная с кавказских телеграмм. В театры не ходила, от приглашений отказывалась. - "Я, кроме вас двух, никого не хочу видеть", - объясняла она Ласточкиным. Говорила совершенно искренно. Как с ней нередко бывало в суждении о людях, с ней внезапно произошла перемена. Она теперь не только не говорила колкостей Татьяне Михайловне, не только не называла ее мысленно "герцогиней", но даже ее полюбила. По ее желанию, они стали называть друг друга просто по имени. Чуть было даже не перешли ²⁵⁵ на ты, но обе подумали, что это было бы пока неудобно. "При Аркадии говорила ей вы, а стала бы говорить ты, когда его бросила!.. Но в самом деле я была к ней очень несправедлива. В Москве все единодушно говорят, какие прекрасные люди Таня и Митя, это редко бывает, и все совершенно правы. И Нина тоже очень милая женщина. Тонышев хуже, но и он порядочный человек. И все они гораздо лучше революционеров!" - думала Люда.

  Ласточкины радостно отмечали происшедшую в ней перемену.

  - Я так рад, что у вас теперь такие хорошие отношения! - говорил жене Дмитрий Анатольевич. - И надо же, чтобы это случилось после ее ухода от Аркаши!

  - У нее угрызения совести из-за всей этой истории. - Да, каюсь, мне прежде она была несимпатична. Я даже думала, что она ограниченный человек. Она и не читала почти ничего, музыки тоже не любила. Но я совершенно ошиблась! Люда не глупа, и не зла, и способна. Видишь, как она увлечена книгами, в которых я ничего и не поняла бы! И я уверена, что у нее больше никаких похождений не будет. Да собственно эту историю с "разбойником" и нельзя назвать "похождением", беру слово назад.

  - Да, у кого таких дел не было? Кроме тебя, конечно. Дай Бог, чтобы она в кого-нибудь влюбилась по настоящему и вышла замуж.

  - А ты заметил, она стала патриоткой. В хорошем смысле. Говорит, что Кавказ, Финляндия мечтают об отделении от России и верно другие окраины тоже. Я спросила: "Да разве вы, Люда, этого не хотите?" Она ответила: "И слышать не хочу!"

  - Я искренно рад. Я тоже не хочу.

  - Но мы ведь и раньше не хотели, а она была революционеркой. Верно, уж очень, бедная, разочаровалась в "разбойнике".

  - Должно быть, хорош гусь!.. Я в частности так рад тому, что она увлеклась кооперацией. Это, действительно, прекрасная работа. Молодежь ею не интересуется, потому что в ней нет романтики. А она в сто раз важнее ²⁵⁶ и лучше того, что делает теперь молодежь. Недаром в кооперацию стали уходить люди, разочаровавшиеся в революции, как Люда.

  И Люде и Татьяне Михайловне очень хотелось поговорить о "похождении" по душам, но обе боялись начать этот разговор. Однажды Люда увидела на столике в гостиной "Викторию" и чуть изменилась в лице.

  - Вам нравится Гамсун, Таня? Я его обожаю!

  - Я нет.

  - Почему?

  - Уж очень он ненатурален, я этого не люблю.

  - Он теперь во всем мире признан гением.

  - Да, я знаю. Люди очень щедро раздают этот титул, особенно иностранцам, и легко поддаются в литературе чужому мнению. Тут в книге есть его краткая биография. Он прошел через очень тяжелую школу нищеты, даже голода. После нее, по моему, трудно стать гениальным писателем: слишком человек озлобляется.

  - Однако ведь многие великие писатели были злыми. Я даже где-то слышала анекдот. Какой-то остряк-критик советовал начинающим писателям: "Никогда не говорите о людях ничего дурного. Ни в каком случае и не думайте о людях ничего дурного. И вы увидите, какие отвратительные романы вы будете писать!"

  Татьяна Михайловна засмеялась.

  - Правда? Но зачем же слушать остряков? А главное, у Гамсуна всº так неестественно.

  - И "Лабиринт любви" в "Виктории"?

  - Я как раз сегодня это читала. Да, и этот "Лабиринт". "Цветы и кровь"! - Зачем кровь? Цветов неизмеримо больше, - сказала Татьяна Михайловна, подумав о любви между ней и мужем. - А почему вы о нем спрашиваете?

  - Он в моей жизни сыграл большую роль, - ответила Люда. Татьяна Михайловна смотрела на нее вопросительно. "Лабиринт?"... Теперь расскажет?" - подумала она.

  Но Люда ничего не рассказала, хотя ей этого хотелось. Рассказала лишь недели через две. Татьяна Михайловна слушала с недоумением. Хотела сочувствовать, но не могла. ²⁵⁷

  - Не понимаю. Страстная любовь на несколько месяцев, <-> не удержавшись, сказала она. - Уж если мы заговорили о книгах... Вот вы, Людочка, любите говорить о литературе, а Нина еще больше, она многое даже выписывает. Я не люблю и не умею, но уж если заговорили. Так вот я недавно читала, что знаменитый революционер Дантон ездил в миссию в Бельгию, а тем временем в Париже умерла его жена, которую он обожал. Он вернулся через неделю после ее похорон и был так потрясен, что велел вырыть ее из могилы и обнял ее в последний раз. Просто думать страшно и даже гадко. Но через несколько месяцев он женился на другой! Я такой любви просто не понимаю!

  - А я понимаю. Мне нравятся именно такие люди, как Дантон! - сказала Люда. "Верно, Таня считает настоящей только их скучную любовь с Митей!" - подумала она. ----

Часть четвертая

   I

  В Вене с ужасом и благоговением говорили, что император Франц-Иосиф "живет по хронометру". Так, верно, ни один другой человек во всей Австрии и не жил. Говорили также неодобрительно, что он газеты читает "в гомеопатических дозах": главное узнает из докладов, а остальное ему рассказывают Катерина Шратт или же "старый еврей"; под этой кличкой был в венском обществе известен Эммануил Зингер, один из владельцев большого газетного треста, ничего в газетах не писавший, но знавший всº и почему-то пользовавшийся милостью императора, который пожаловал ему дворянство.

  Зингер, очень любивший Франца-Иосифа и хорошо его знавший, никаких советов ему не давал; только сообщал, "что говорят", и часто ссылался на каких-то галицийских талмудистов. Император не очень и ему верил, но слушал внимательно и не без интереса: может-быть, и старики-талмудисты что-то понимают, ²⁵⁸ очень мало, но столько же, сколько министры или генералы.

  Своих суждений, не относившихся к очередным делам, он министрам не высказывал. Один из них, граф Куэн-Хедервари, встречавшийся с ним в течение тридцати лет, вероятно, не менее тысячи раз, говорил, что совершенно императора не знает: между ними в разговорах всегда был точно невидимый занавес, за занавесом же находился не человек, а какой-то живой символ Габсбургской монархии.

  Еще меньше верил он генералам. Особенно не любил, чтобы генералы вмешивались в политические дела (а министры - в военные). Раз, позднее, начальнику генерального штаба Ге<т>цендорфу устроил сцену, когда генерал стал критиковать министра иностранных дел Эренталя, - если можно было назвать сценой то, что император немного повысил голос и чрезвычайно сухо сказал: "У графа Эренталя нет никакой своей политики: он делает мою политику".

  Его любовница Катерина Шратт сообщала ему придворные сплетни. Она его обожала, тоже не давала ему советов, тоже ни о ком его не просила и ни о чем его не просила, денег от него не брала и даже подарки принимала смущенно. Это он чрезвычайно ценил.

  Газетам же он не верил совершенно и даже не понимал, для чего они издаются и зачем их люди читают. Жил он учением католической церкви и своей старческой мудростью, а также - в значительно меньшей степени - наследственной мудростью тех 137 Габсбургов, которые были похоронены в фамильной усыпальнице Капуцинской церкви. Живыми же Габсбургами и их мнением интересовался мало.

  Он проснулся, как всегда, в четыре часа утра и тотчас же встал со своей железной кровати. Ее называли "походной", хотя он на своем веку в походах бывал очень мало. Обстановка его спальной была чрезвычайно проста и даже бедна, особенно по сравнению с общим великолепием Бурга. Редкие люди, которые по долгу службы иногда заходили в эту комнату, изумлялись: неужели так живет император! Находили в этом "спартанский стиль" и не без недоумения вспоминали, ²⁵⁹ что в своей интимной жизни, особенно в молодости, он спартанцем не был. Сам он не говорил ни о походной кровати, ни о спартанском стиле. Франц-Иосиф принадлежал к не слишком многочисленным в мире людям, которые ни в чем никогда не притворяются. Он был именно таков, каким его считали. Ему нравилось, что его спальная убрана так бедно, а дворец так богато; за долгую жизнь он привык к этому; вообще ничего не любил менять.

  День начался с массажа ледяной водой. Так он начинался всегда. В последние годы доктор Керцль настойчиво требовал, чтобы император от такого массажа отказался: действительно, он в течение двух-трех часов после этого за работой дрожал и не мог согреться; позднее у него образовался хронический катарр дыхательных путей. Керцль всº же ничего не добился.

  Завтрак состоял из стакана молока. Франц-Иосиф сел за стол, тоже очень простой и содержавшийся в чрезвычайном порядке. Чернильница, лодочки с карандашами, с очиненными гусиными перьями находились всегда на одних и тех же местах. Камердинер знал, что, если он что-либо передвинет хотя бы на дюйм, то император тотчас заметит и рассердится; гнев же у него выразится только в глазах и в коротком замечании. Франц-Иосиф почти никогда голоса не повышал и не выносил, чтобы при нем повышали голос другие. Придворным было известно, что на больших обедах за столом по близости от него, да и не только по близости, надо говорить очень тихо, - избави Бог засмеяться или рассказать анекдот. Придворные обеды в Вене весельем не отличались.

  На столе лежала тщательно выровненная стопка бумаг, поступавших на рассмотрение императора. Все знали, что Франц-Иосиф чрезвычайно добросовестен в работе, что он один из наиболее трудолюбивых людей страны. Говорили, будто он читает, от первого до последнего слова, все поступавшие к нему документы. Это было бы совершенно невозможно. Бесчисленные бумаги, подававшиеся ему просто для подписи, он только пробегал и подписывал. Но доклады сановников ²⁶⁰ читал очень внимательно: требовал только, чтобы они были не слишком длинны и по возможности просты.

  Для хороших решений ему, как и другим правителям мира, нужны были бы такие обширные, глубокие, всеобъемлющие познания, каких не имел ни один человек на свете. Но он в меру думал над каждым докладом и писал свои замечания, всегда осторожные, обычно дельные. Иногда впрочем вставлял отдельные слова, непонятные министрам, вроде "Опять Бомбелль", "Бейст 1869 год", "1854 год, No. 107". Император обладал необычайной памятью и неизменно всех поражал тем, что не только знал документы, подписанные им в молодости, но помнил даже их номера. Министры часто ломали себе голову над его отрывочными словами и приписывали их старческой рассеянности. Разъяснений обычно не просили, делали вид, будто понимают. Франц-Иосиф не любил устных указаний, предпочитал всº писать и думал, что это не только самый надежный, но и самый быстрый способ работы. По телефону никогда не говорил и не имел даже аппарата в своих покоях: это было очень вредное и особенно беспокойное новшество. Так он до конца дней не пользовался и автомобилями; еще удивительно, что ездил по железным дорогам, которые, правда, появились в пору его детства.

  Одна из бумаг касалась не государственных, а личных имущественных дел. Император управлял огромным наследственным богатством Габсбургов, и его управление вызывало у эрцгерцогов глухое недовольство. Имущество могло бы приносить гораздо больше дохода, чем приносило. Так, земли были сданы полтораста лет тому Марией-Терезией по 47 крон за акр; эта арендная плата была недурной в восемнадцатом столетии, но теперь цены были совершенно другие, и наследник престола довольно настойчиво поговаривал о необходимости изменения контрактов. Он находил также, что в многочисленных владениях короны слишком много служащих и что некоторые из них ведут дела очень плохо или недобросовестно. Сахарное дело во всей Европе считалось чрезвычайно выгодным, все австро-венгерские сахарные заводы приносили большой доход, и только Гединский завод императора приносил ²⁶¹ большой убыток. Франц-Иосиф впрочем сам понимал, что он плохой сахарозаводчик, что действительно служащих больше, чем нужно, и что контракты с арендаторами не соответствуют новым экономическим условиям.

  Он далеко не был равнодушен к богатству Габсбургского дома, и желал быть самым богатым из монархов, - тут соперничество могло быть только с русскими царями. При браках эрцгерцогов и эрцгерцогинь самым важным, конечно, была Ebenbürtigkeit их невест и женихов; собственно вполне ebenbürtig были только Бурбоны, - правда, они никогда не имели императорского титула; да еще, пожалуй, баварская и саксонская династии: они королями стали не очень давно, но глубокая древность их владетельных родов была смягчающим обстоятельством. Всº же Франц-Иосиф, хотя сам женился по любви на бедной баварской принцессе, бывал вполне удовлетворен лишь в тех случаях, когда женихи и невесты были не только ebenbürtig, но и очень богаты.

  Женитьба наследника престола на какой-то чешской графине была для императора страшным ударом. Франц-Фердинанд смущенно ему говорил, что род Хотеков очень старый. Франц-Иосиф только смотрел на него с недоумевающей и презрительной улыбкой: Габсбурги на графинях не женятся! После долгих увещаний, он, скрепя сердце, дал согласие при условии, что брак будет морганатическим: женится, Бог знает, на ком, и только еще не хватало бы, чтобы его сын взошел на австрийский престол. Теперь, читая бумагу, он сердито думал о деловых планах наследника. Знал, что Франц-Фердинанд не жаден к деньгам (при устройстве своих великолепных садов в Конопиште он просто снес несколько доходных домов). Но, очевидно, он не понимал некоторых вещей: не понимал, что нельзя отменять условия, подписанные Марией-Терезией, нельзя увольнять хотя бы плохих служащих, предки которых служили Габсбургам. "Верно, и это идеи его дорогой жены, - думал он и с досадой отложил бумагу. Несколько позднее Франц-Фердинанд прислал ему оффициальный меморандум о необходимости перемен в управлении ²⁶² наследственными богатствами. Император ответил решительным отказом.

  Работа кончалась обычно в восьмом часу утра, иногда несколько позднее, в зависимости от числа бумаг. Он ничего не откладывал на следующий