Алданов Марк Александрович - Пещера

за дверью, столь же точным движением протянул руку к выключателю. Первый взгляд его был на пол. "Конечно! Из редакции", - подумал с досадой Серизье. На полу, сбоку от тяжелой ковровой дорожки, лежало маленькое смятое и испачканное письмо-pneumatique [Письмо, присланное по пневматической почте (франц.)]. Серизье нагнулся, - это тоже теперь было не так легко. Неприятно треснула низко под жилетом, оттопырившись сверху, туго накрахмаленная фрачная рубашка. Еще в передней, не снимая пальто, он раздраженно разорвал ободок и прочел. Секретарь редакции сообщал, что второй редактор заболел гриппом.

   "Quel metier, mon pauvre vieux! - писал он. - Il faut bien que tu t'executes. Envoie-donc promener les belles dames et ponds-moi cent vingt lignes. Sujet a ton gre. Engueule Poin-care ou Cecile Sorel ou le pape. N'engueule pas Clemenceau: on l'a engueule hier. Viens si tu peux, sinon telephone la copie, mais il faut que j'aie ta brillante prose a minuit au plus tard...".[Что за ремесло, старина! Тебе придется покориться. Отправь своих прелестных дам прогуляться и роди мне сто двадцать строк. Сюжет на твое усмотрение. Можешь разнести Пуанкаре, или Сесиля Сореля, или папу. Клемансо не разноси: его разнесли вчера. Если можешь, зайди, если нет - передай по телефону, но я должен получить твою блистательную прозу не позже двенадцати..." (франц.)]

   "Ну, вот, так всегда", - подумал Серизье со вздохом. Он все же гордился тем, что его трудом и временем в партии несколько злоупотребляли (газета ничего ему не платила за статьи). "Нет, ехать туда я не согласен!" - решил он, взглянув на часы. Оставалось пятьдесят минут, больше чем достаточно (да и секретарь, конечно, оставил четверть часа в запас).

   Он снял пальто, аккуратно положил его на деревянный диван, еще в передней с наслаждением отстегнул воротник. В кабинете, против двери, уголья камина красиво отсвечивались на длинной веренице золоченых корешков. Этот вид всегда успокаивал Серизье, - особенно приятно ласкали глаз красно-коричневые тома Сен-Симона. Он вошел в кабинет, зажег лампу, зажег электрическую печь под столом.

   На столе лежала раскрытой новая книга религиозно-философского писателя. Философия мало интересовала Серизье; религия не интересовала его совершенно: он говорил о позитивистах с легкой иронией, так как и в философии, и в литературе, и в искусстве очень боялся оказаться отсталым. Заявлять себя позитивистом было не лучше, чем восторгаться "Новой Элоизой" или музыкой Обера и Галеви; но в действительности, по душевному укладу, Серизье был совершенным позитивистом. Он нехотя давал понять приятелям, что, помимо общественно-политической жизни, есть у него другой, высший строй мыслей, составляющий его частное дело. Из-за старых личных связей он посещал некоторые передовые философские собрания, даже изредка выступал на них, и выступал с честью, так как, читая все модное, знал и в этой области принятую расценку. Однако оставлял он эти собрания с тягостным чувством: было ясно, что на них каждый говорит о своем, преимущественно о предмете своих последних занятий, разве только из вежливости и для видимости порядка прислушиваясь к мнениям других и о них упоминая (всегда в преувеличенно-лестной форме); самые разные вопросы валились в одну кучу, основная тема заседания забывалась, создавалось впечатление ученого сумбура. Люди эти, в один голос, утверждали, что говорят о самом нужном. Между тем ему казалось, что они в жизни никому не нужны и всего менее друг другу. По сравнению с ясностью, отчетливостью, трезвостью политических и юридических споров, эти собрания особенно проигрывали, несмотря на высокий тон, дарования и эрудицию их участников.

   Рядом с книгой, под пресс-папье, лежали вырезки из газет. В начале своей парламентской карьеры Серизье получал от агентства все газетные статьи, в которых о нем говорилось. Потом это стало дорого и ненужно; его имя теперь слишком часто упоминалось в газетах. Секретарша вырезывала только важные статьи или требовавшие ответа выпады, - Серизье это называл своей ежедневной грязевой ванной. Он говорил, что совершенно равнодушен к брани. Однако секретарша нередко пропускала особенно грубые оскорбительные статьи, не желая его расстраивать.

   На этот раз в вырезках не было ничего неприятного, - только деловая политическая брань, относившаяся к нему и к главному вождю партии. Серизье называли безответственным человеком, а главного вождя карьеристом революционной фразы. Обратное было бы, конечно, неприятней. Он не без интереса пробежал вырезку. Журналист был второстепенный и недобросовестный; но, в сущности, характеристика Шазаля была не так уж далека от истины: "Карьерист революционной фразы? Да, к сожалению, доля правды есть... А это просто глупо: безответственный человек? Перед ними мне, что ли, отвечать?" - с досадой подумал Серизье, почти механически занося в память имя журналиста, чтобы при случае его продернуть. "Ну, что ж, надо садиться за работу". Он потянулся, зевая, и отправился в кухню: там горничная все приготовила для липового настоя, который он пил по вечерам, - надо было только вскипятить воду. В его кабинетной жизни это изготовление настоя по вечерам было маленьким развлечением, - выходило забавно, что он работает на кухне.

   Серизье рассеянно глядел на поднимавшиеся из воды пузырьки и думал о разных предметах: о русской даме, о разговорах на обеде у адвоката, о теме для передовой статьи. Писать вообще было не так трудно, - перо обычно само бежало по бумаге. Но выбор темы давался ему нелегко. "Веймарское Национальное Собрание?" Он мог написать и о Веймарском Национальном Собрании, но думал, что девять десятых французских читателей весьма мало этим собранием интересуются. "Вероятно, Эберт будет избран президентом... Нужно, конечно, его похвалить..." В уме у Серизье сразу сложилось несколько фраз о символическом смысле события: социал-демократ, ремесленник, сын и внук ремесленников, приходит на смену гордой династии Гогенцоллернов. Было, однако, ясно, что завтра десять других публицистов скажут об этом то же самое и усмотрят в событии тот же символический смысл. Вдобавок, Серизье не очень хотелось хвалить Эберта: при самом искреннем интернационализме, он недолюбливал немцев, хоть тщательно это скрывал, даже от самого себя. "Надо считаться с читателями. Нет, это неинтересная тема... Принкипо? Слишком острый вопрос..." В партии проект созыва русской конференции на Принкипо вызывал резкие споры. Серизье избегал таких вопросов: уж если идти на бурю, то, конечно, из-за серьезных вещей, а не из-за этой конференции. Русские дела за два года надоели ему чрезвычайно, - одним надо было говорить со вздохом: "как все это тяжело и печально!", а другим: "да, чрезвычайно интересный опыт..." Понять же, что творилось в России, было совершенно невозможно. "Напишу на общие темы", - подумал с облегчением Серизье и потушил огонь: крутой кипяток переливался на газовую плиту.

   С подносом в руке он вернулся в кабинет и сел в кресло. Из-под стола тянуло располагавшим к работе теплом. Он отхлебнул глоток светло-зеленого настоя, оторвал листок из блокнота, отогнул поля и набросал несколько строк. Вначале шло нелегко; накрахмаленные манжеты мешали писать. Серизье подумал, что во фраке человек невольно пишет не совсем так, как в халате. Наблюдение это доставило ему удовольствие. "Надо принять во внимание..." Работа вскоре пошла.

   Через полчаса передовая была готова. Серизье пробежал рукопись, кое-что изменил и поправил, - на вертящейся этажерке у стола стоял Литтре [Название грамматического словаря.]. Настоящим писателем Серизье, по скромности, себя не считал, но обычно бывал доволен своими статьями. В этой статье не было ничего замечательного, - не было придающих интерес глухих намеков на какие-то события, происходящие где-то за кулисами, в глубокой тайне (над этими намеками всегда ломали головы читатели). Это была очень приличная статья на общие миросозерцательные темы. "Как озаглавить?.." Ему сразу пришло в голову несколько заглавий: "Le bandeau tombe"? "La seve qui monte"?.. ["Завеса падает"? "Восходящая сила"?.. (франц.)] Серизье подумал, зевнул и надписал в заголовке: "Au pied du mur". ["Припертый к стене" (франц.)] Этими словами заканчивалась статья. В ней доказывалось, что к стене теперь прижат весь старый буржуазный мир.

   Он снял трубку стоявшего на столе телефона и вызвал редакцию. Для начала обменялся шутливо-непристойными ругательствами с секретарем, - эту должность занимал старый партийный деятель, нисколько не соперник, жизнерадостный и милый человек. С преданными ему людьми Серизье поддерживал фамильярный тон, напоминавший немного Конвент, немного лицей. Фамильярность не мешала ему быть в работе мягко-требовательным человеком. Затем он пригласил к телефону стенографистку, спросил, как она поживает, не очень ли устала, и принялся диктовать свою передовую статью."...En face de се monde qui s'ecroule, - диктовал Серизье, - virgule... de ces pauvres politiciens sordidement rives a la plaine. Oui, Mademoiselle, a la plaine... Virgule... le socialisme plein de ce lait de la tendresse humaine dont parle Shakespeare... "S" comme socialisme, "H" comme hydre... Shakespeare c'est ca, dresse fierement son ideal et sa doctrine. Un point... ["...Перед лицом рушащегося мира... запятая... жалких приземленных политиканов... Да, барышня, приземленных... социализм, полный молока человеческой нежности, о которой говорит Шекспир... "Эс" как в слове "социализм", буква "аш" как в слове "гидра", провозглашает свои благородные идеалы". Точка... (франц.)]

   Он испытывал неопределенное беспокойство, происходившее главным образом оттого, что говорить приходилось сидя в кресле, медленно и ровно. Он думал, что его статьи читает вся Франция и уж во всяком случае весь рабочий класс. На самом деле рабочие не заглядывали в его передовые, да и газету покупали мало, предпочитая "Petit Parisien". Но все политические деятели Франции, все редакторы политических газет, действительно, читали Серизье. Его репутация публициста отставала от ораторской славы, и писал он, собственно, не статьи, а те речи, которые не удавалось произнести. Две-три передовые в месяц надо было уделять общим вопросам социализма: это поднимало дух и умственный уровень читателей. Серизье советовал старому миру ухватиться за идею президента Вильсона: Лига Наций еще могла отсрочить гибель старого мира.

   "...Се grand bourgeois represente non seulement le meilleur d'une classe condamnee par l'histoire... Un point... il est aussi l'expression vivante de sa detresse... Virgule... de l'angoisse profonde qui etreint la bourgeoisie mondiale devant le spectre qui se dresse a l'Orient... Un point... La noble revolte du peuple russe... Virgule... avec les erreurs que ses grands chefs ont commises et que nous sommes les premiers a reconnaitre... Virgule... erreurs si excusables toutefois apres de longs siecles de barbarie tsariste... Tsariste, Mademoiselle, "T" comme "travailleurs", "S" comme "soleil". Oui, c'est ca... Virgule... la grand revolution russe donne une terrible et magnifique lecon... Entre parentheses: la derniere peut-etre... Fermez la parenthese... au vieux monde accule au pied du mur". ["...Этот старый капиталист - не только лучший представитель класса, приговоренного историей... Точка... Он также яркое свидетельство его крушения... Запятая... глубокой тревоги, охватывающей мировую буржуазию перед призраком, поднимающимся на Востоке. Праведное возмущение русского народа... запятая... с ошибками, которые его вожди совершили... и которые мы первыми признали... Запятая... ошибками, столь простительными после долгих веков варварства царистского режима... Царисткого, барышня... "Т" как в слове "трудящиеся", "Эс" как в слове "солнце"... Да, правильно... Запятая... Великая русская революция дает страшный и славный урок... В скобках... может быть, последний... Закройте скобку... старому миру, припертому к стене" (франц.)]

  

  

  

  

  

  

  

   Перед огромной гостиницей, отведенной британской делегации, по обыкновению стояла вереница частных автомобилей. Клервилль никогда не мог пройти мимо нее равнодушно, - как библиофилы не могут пройти мимо витрины книжного магазина. Он говорил, что знает больше ста автомобильных марок и на ходу безошибочно распознавал любую машину. Это приводило Мусю в восторженный ужас. Сама она, несмотря на объяснения мужа, узнавала только автомобили Рено, - "и то больше по восточному носу". Муся направилась было ко второму, меньшему зданию, где был их номер, и вдруг заметила, что первым в веренице стоит автомобиль Ллойд-Джорджа. Эту великолепную машину она отличала по наружности шофера, и еще потому, что вблизи автомобиля обычно гуляли сыщики, - "люди из "Скотлэнд-Ярда", - говорила Муся с тем же восторженным ужасом: слово "Скотлэнд-Ярд" вызывало у нее в памяти какой-то старый английский роман, которым в переводе увлекался когда-то Григорий Иванович Никонов. Но заглавие этого романа она так и не могла вспомнить, что отравляло ей жизнь (Муся сама себя ругала за это дурой). "Значит, он здесь!.. Верно, сегодня танцуют... Ах ты, Господи!" - сокрушенно подумала Муся. Надо же было, чтобы именно в этот день она возвращалась домой одна, без мужа.

   Мусе очень хотелось познакомиться с Ллойд-Джорджем. Его необычайная слава чувствовалась в том, как англичане произносили слова "The Prime Minister". [Премьер-министр (англ.)] Но и независимо от своей личной славы, Ллойд-Джордж, the Prime Minister, был как бы символом величия и блеска того общества, к которому теперь почти принадлежала Муся. Вивиан обещал, что его начальник, очень хорошо к нему относившийся генерал, при случае познакомит ее с Ллойд-Джорджем. Сам он был представлен первому министру, но Муся догадывалась, что едва ли первый министр помнит имя ее мужа. "Вот теперь как раз и был бы случай, может, больше такого не будет... Ах, какая досада! - говорила себе Муся. - Если б я знала, что сегодня будут танцевать!.." Ее вдруг взяла злоба против мужа, оставившего ее как раз в такой вечер. "Правда, я сама ему сказала за обедом, что поеду в театр с Жюльетт, а оттуда к Леони, и не позвала его ехать с нами (Клервилль не одобрял дружбы Муси с семьей Георгеску). Но он был рад, что я его не позвала, - раздраженно подумала она: ей было не до справедливости. - Нет, как ему угодно, а я не желаю пропустить такой случай..." Сказать мысленно "как ему угодно" было легко, но одной появиться на балу было невозможно. "Разве зайти спросить о чем-нибудь швейцара. Хоть издали увижу... Я попрошу разменять мне сто франков..."

   Муся толкнула вертящуюся дверь, - мальчика у двери не было, - и вошла. Ее сразу ударил по нервам яркий свет, доносившиеся спереди знакомые звуки заразительно-радостной музыки. По тому отрезку холла, который был виден от входа, медленно проходили танцующие пары. В глазах Муси слились мундиры и черно-белые силуэты, белоснежные скатерти, серебряные ведерки с бутылками, - все, что она любила. Муся подошла к стойке справа от входа и с тем энергичным выражением, какое было свойственно ее отцу, попросила швейцара дать ей мелочи на сто франков.

   Другой швейцар (вся прислуга в главном здании гостиницы теперь состояла из англичан) подал ей на подносе письмо. "Да, ведь я уехала до вечерней почты. Самое простое было - спросить, нет ли писем... От мамы", - беспокойно подумала Муся, взглянув на конверт: в последнее время в письмах Тамары Матвеевны почти всегда было что-либо неприятное. На конверте сообщались по-немецки название, адрес, телефон, отличительные черты и преимущества того Hof'a на Kurfurstendamm'e [Здесь: пансион на Курфюрстендам (нем.)], где жили ее родители. "Право, в такое время они могли бы мне писать в других конвертах... Все-таки я жена английского офицера, и тут везде ходят эти люди из Скотлэнд-Ярда..." Но, по-видимому, оба швейцара были вполне равнодушны к тому, откуда получает письма жена английского офицера. Старший швейцар отсчитывал деньги, чуть слюнявя палец. Муся попробовала надорвать конверт, тугой угол не поддавался. "Не читать же здесь... Что ж теперь?.." Она сунула конверт в сумку вместе с деньгами. - "Можно пройти к тому выходу..."

   - Thank you ever so much [Спасибо вам огромное (англ.)], - сказала Муся швейцару.

   Это было лучше, чем "thank you very much" [Большое спасибо (англ.)], - она теперь старалась запоминать настоящие английские выражения, но нередко употребляла их не там, где было нужно: Вивиан только весело смеялся.

   Муся оставила на подносе пять франков и тотчас пожалела: "Как будто взятку дала!.." Швейцар изумленно на нее посмотрел и почтительно поблагодарил. "Была, не была, пройду к тому выходу. Авось, не примут за кокотку", - решила Муся: это значило пройти по всему холлу, на виду у танцующих, на виду у Ллойд-Джорджа. "Конечно, он здесь..." Муся пошла вперед, как, бывало, на морском курорте в первый раз пробегала из кабины к морю в модном купальном костюме, с мучительно радостным волнением, с желанием возможно скорее оказаться в воде, как другие. И тотчас, совсем как тогда на курортах, она, выйдя на простор холла, почувствовала, что на нее устремились все взгляды: очевидно, действовало манто bleu de roy. Оркестр играл ее любимый уон-степ. "Глупо смотреть в сторону, точно я их не замечаю, да и незачем было тогда лезть... Надо посмотреть и поклониться с улыбкой, подумают, что я кланяюсь знакомой даме..."

   Она повернулась к залу и с милой улыбкой поклонилась в пространство. Весь холл был густо заставлен белоснежными столиками; для танцующих оставалось мало места. В ту же секунду Муся увидела Ллойд-Джорджа. Он сидел на почетном месте, - для него были сдвинуты два стола, - и, с радостной усмешкой на умном старчески лукавом лице, что-то говорил смеявшимся почтительно соседям. Муся продолжала на ходу улыбаться в пространство, - знакомая дама могла сидеть в том углу слева: оттуда на нее смотрело, правда, без улыбок, несколько дам.

   Вдруг ей бросились в глаза знакомые лица. Она чуть не ахнула от изумления. С высоким английским капитаном танцевала горничная ее этажа, - очень хорошенькая, нарядная девушка, но горничная! "Не может быть!.. Да нет же, конечно, это она!.. Так это "чопорные англичане, самая замкнутая среда в мире!.." Капитан с горничной как раз проплывали мимо столика Ллойд-Джорджа. Первый министр, жизнерадостно покачивая головой в такт музыке (Мусе показалось, что он и ногой притоптывал под столом), блаженно глядел на проходившие пары. Смущение Муси вдруг исчезло. Замедлив шаги, она с любопытством смотрела на танцующих. Ллойд-Джордж потерял в ее глазах интерес. "Вот она, послевоенная демократия!.. Ну, и слава Богу! Я-то что за аристократка?.." Муся знала в лицо капитана, танцевавшего с горничной. "Сэр, сэр... Забыла, какой, но хороший сэр... Вивиан говорил, что он всю войну был на фронте... Конечно, ему теперь совершенно все равно, что горничная, что герцогиня, лишь бы хорошенькая... И слава Богу! - разочарованно подумала Муся. - Господи, сколько здесь бутылок!.. Кажется, они все пьяны!" В ее памяти почему-то встала матросская танцулька в особняке князя Горенского. "Может, завтра и здесь будут большевики. Никто теперь ничего не знает, не знает и этот старичок, их prime minister... Может быть, завтра горничная не пожелает с ними танцевать. Все везде спуталось, все запутались, и prime minister не лучше других... А то, на наш век хватит? Ах, дай-то Бог!.."

   Муся подходила ко второму выходу гостиницы.  

   - Voici la clef de Madame [Вот ваш ключ, сударыня (франц.)], - сказал Мусе швейцар, единственный служащий-француз, оставленный в малом здании гостиницы. Он очень благожелательно относился к Мусе, оттого ли, что она хорошо говорила по-французски, или оттого, что была не англичанка. - Mon colonel n'est pas encore rentre. [Мой полковник еще не пришел (франц.)]

   Швейцар, пробывший четыре года солдатом, и в глаза называл Клервилля "mon colonel" [Мой полковник (франц.)]. Это было не то что фамильярно, а несколько странно для такой гостиницы. Муся вдобавок все еще не могла привыкнуть к мысли, что у нее вправду муж - английский подполковник. Она и к фамилии своей привыкла не сразу, - как люди в начале года по привычке ставят старый год в заголовках писем. Новый чин Вивиана, впрочем, нравился ей больше, чем прежний: в чине майора было что-то кавказское или шотландское, старенькое и провинциальное: Максим Максимыч, жюль-верновский майор Мэк-Набс... Муся, зевая, взяла ключ. Оживление прошло. "Что это было неприятное?" - спросила она себя, поднимаясь по лестнице; их номер был в первом этаже. "Да, письмо от мамы, верно, опять какие-нибудь заботы..." - полусознательно обманула себя Муся. Неприятное было то, что она с облегчением услышала слова "mon colonel n'est pas encore rentre".

   В малом здании все уже спали. У дверей комнат стояли туфли, башмаки, военные сапоги со шпорами. Из официантской на мгновенье выглянул в коридор старичок, окинул Мусю быстрым взглядом и скрылся. Муся знала, что это человек из Скотлэнд-Ярда. В официантской горел огонь. На ходу Муся увидела ряд выстроенных плетеных корзин. Вивиан недавно объяснил ей, что сюда по вечерам сносились корзины с разорванными бумагами из всех номеров гостиницы, - здесь клочки старательно уничтожались: Скотлэнд-Ярд принимал меры, чтобы какая-либо интересная бумага не досталась французской разведочной службе. Это сообщение тогда поразило Мусю: вот тебе и вечная дружба союзников! Однако Вивиан не находил ничего странного в действиях Скотлэнд-Ярда. "Жгите, жгите, друзья мои", - подумала Муся, отворяя дверь своего номера.Она зажгла люстру, пустила маленькой струей воду в ванне, - "не забыть, чтоб не перелилась..." - заглянула в спальную; было все-таки неуютно одной в большом, очень холодном, номере из двух комнат. По оставшейся с детства привычке, Муся поглядела по углам, - в поразившем ее когда-то рассказе швеи Степаниды купеческая дочь увидела в углу под стоячим зеркалом ноги спрятавшегося разбойника. Муся оставила свет в обеих комнатах и в ванной, перешла в гостиную, сняла привычным движением ожерелье, кольцо (подарок Вивиана), аккуратно сложила их в небольшую шкатулку и вынула из сумки письмо, бросив в корзинку разорванный конверт (уничтожение ненужных бумаг всегда доставляло ей удовольствие). "Какое длинное!" - подумала она.  

  

  

   Родители Муси не без приключений выехали из Киева вскоре после падения гетмана. По словам Тамары Матвеевны, спаслись они чудом, так как голова Семена Исидоровича была оценена, не то большевиками, не то петлюровцами, не то сразу и петлюровцами, и большевиками. Кременецкие прожили некоторое время в Польше, пока в Германии происходили тревожные события, затем, списавшись с Мусей, встретились с ней в Дании. Встреча была необыкновенная, - все трое плакали от радостного волнения.

   Мусе показалось, что ее отец изменился, похудел и постарел. Но он подчеркнуто бодрился и говорил по-прежнему с большой энергией. После первого беспорядочного обмена впечатлениями о пережитом, Муся предложила родителям поселиться в одном городе с ней. По лицу Тамары Матвеевны было ясно, что она только об этом и мечтала, но мечтала безнадежно. Семен Исидорович тотчас твердо заявил, что хочет обосноваться в Берлине. "Нужно быть поближе к России", - сказал он с особенно энергичным выражением, словно из Берлина собирался начать такие действия против большевистского правительства, которые из другого города вести было бы очень трудно.Тамара Матвеевна, вздыхая, поддержала мужа: конечно, им нужно поселиться в Берлине. Немного поспорив, Муся согласилась с отцом. Она искренно любила родителей, но могла любить их и на расстоянии. Муся и думала о них главным образом при чтении писем. К тому же она понимала, что для ее отца теперь имеет большое значение дешевизна жизни в Берлине. Семен Исидорович перевел в марки значительную часть своих стокгольмских денег. Об этом Тамара Матвеевна заговорила с дочерью сейчас же после того, как осталась с ней наедине. "Кто мог подумать? - говорила она, тяжело вздыхая. - Тогда был очень выгодный курс, и сам Нещеретов сделал то же самое... Он это и нам посоветовал... Он массу потерял, массу!" - добавила, расширяя глаза, Тамара Матвеевна.

   Семен Исидорович собственно стал жертвой одного своего афоризма: разобравшись в событиях после перемирия, он в Варшаве заявил жене, что Германия все-таки есть Германия, а марка все-таки есть марка. Тамара Матвеевна тотчас с ним согласилась, пораженная верностью этого замечания. Афоризмы Семена Исидоровича особенно действовали на его жену в момент их создания, - как химические элементы действуют сильнее in statu nascendi [в момент своего образования (лат.)]. У него и довольно обыкновенные замечания часто звучали как "Жребий брошен!" или "Нет больше Пиренеев!". Но ко времени встречи с Мусей об афоризме "марка есть марка" Кременецкие больше не вспоминали: у них оставалась небольшая доля капитала, который Семен Исидорович в 1917 году перевел из Петербурга в Стокгольм. Муся видела, что ее отец очень угнетен. Он как-то вскользь даже сказал, что увы! наряду с адвокатурой, - какая же за границей адвокатура? - ему, быть может, временно придется заняться другими делами. Это в самом деле было очень тяжело; однако нервных людей могло раздражать горько-трогательное "увы" Кременецкого: так, Иоганн-Себастьян Бах зарабатывал хлеб уроками музыки - и латинского языка.

   Семен Исидорович впервые стал соблюдать строгую экономию в расходах. Правда, родители поднесли Мусе дорогой свадебный подарок, большую черную жемчужину с изумрудами, на платиновой цепочке, - "царский жест!" - говорила Муся. Однако это был последний царский жест Семена Исидоровича. Денег ей, после первого стокгольмского чека, родители больше не посылали, что очень их угнетало.

   Это было неприятно и Мусе. У них были вполне достаточные средства. Двоюродная тетка Вивиана умерла, - "очень тактично, не засиживаясь, как полагается уважающей себя двоюродной тетке", - говорила матери Муся, изредка себя примерявшая к циничному тону. Тамара Матвеевна ахала с искренним ужасом: "Муся, как тебе не стыдно! Это, все говорят, была такая чудная женщина!.." Полученное наследство оказалось менее значительным, чем они думали: пришлось заплатить очень большой налог, - Семен Исидорович только поднял брови, услышав, сколько ими было заплачено наследственной пошлины. - "Отчего же Вивиан не посоветовался с хорошим юристом?" - спросил он с искренним удивлением (этот вопрос вызвал столь же искреннее удивление у Клервилля). Они могли прекрасно жить на проценты с капитала. Однако пригодились бы и те двадцать тысяч фунтов, которые, по словам Семена Исидоровича, были им отложены для Муси в Петербурге - и, конечно, должны были к ней поступить тотчас по восстановлении России.

   Муся знала, что Клервиллю в голову не приходила мысль об ее приданом: он по-настоящему оскорбился бы, если бы в нем такую мысль заподозрили. Она очень это ценила, и все-таки думала, что было бы много лучше иметь и собственное состояние. Так, на туалеты ей было положено триста фунтов в год. "Предостаточно! Больше чем достаточно на тряпки!" - энергично говорил Семен Исидорович. Тамара Матвеевна, с легким выражением грусти, говорила то же самое: "Подумай, Мусенька, в такое время, когда другие копейки не имеют, когда сама Мирра Константиновна ходит, как нищая! Ты помнишь, как она одевалась в Петербурге!.." Мусе однако не было дела ни до какой Мирры Константиновны. Она знала, что на триста фунтов в год, даже при ее умении и вкусе, нелегко быть хорошо одетой. Муся могла истратить и больше; но при первом их разговоре, когда после смерти тетки они составляли новый бюджет, Вивиан ассигновал ей на туалеты именно триста фунтов. В свое время, до революции, Муся, нисколько не стесняясь, спорила с матерью о тратах на платья и неизменно добивалась всего, что хотела. Мужу она поспешно сказала: "Разумеется, трехсот фунтов совершенно достаточно. Даже, по-моему, слишком много..."  

  

  

  

  

  

  

  

   Письмо было, как всегда, довольно бестолковое. Тамара Матвеевна, не мастерица писать, вдобавок не любила точек, предпочитая им запятые. Но Муся давно привыкла к ее слогу; ей казалось, что большинство людей в письмах гораздо глупее, чем в жизни. Она невнимательно пробежала несколько первых строк. Вдруг сердце у нее забилось: "Бедный папа!.." Мать сообщала ей, что Семен Исидорович болен сахарной болезнью.

   "...Ты знаешь, Мусенька, папу и его характер, - писала Тамара Матвеевна, - каково ему все это было, и еще потом эти денежные неудачи тоже очень на него повлияли, он, который все так хорошо понимает, послушался этого Нещеретова и купил эти проклятые марки и бумаги, если бы не это, мы и сами теперь были бы вполне обеспечены, благодаря папе, который еще в Петербурге понял, что надо перевести деньги в Швецию. И вам, дорогие дети, мы бы тоже тогда могли посылать, я отлично знаю, что вы, слава Богу, не нуждаетесь, и Вивиан такой благородный человек, но каково это папе, с его характером, что мы вам теперь ничего не даем, это ты сама понимаешь ("четвертый раз они мне об этом пишут", - подумала с досадой Муся). Но все это было бы полбеды, если б папа был вполне здоров. Ты сама в Копенгагене видела, как он плохо выглядит, и я из-за этого прямо ночей не спала, я еще в Варшаве требовала, чтобы он пошел к Верцинскому или к Гиммельфарбу, которых нам так хвалили, но ты же знаешь папу, как на него можно повлиять? Он говорил, что это все нервное, от тех киевских волнений, ты ведь представить себе не можешь, что мы тогда пережили... (Муся ясно себе представила выражение лица, испуганные глаза, интонацию Тамары Матвеевны, когда она говорила: "пережили", с ударением на втором слоге). Я тоже думаю, что нервы здесь сыграли большое значение, а также этот переход к временному бездействию после кипучей деятельности папы, он ведь в Киеве был в центре всего, ничего без него не делалось, и, если б другие были как он, то большевики не сидели бы теперь в России. Папа говорит, что это только передышка и что Россия должна скоро возродиться и что мы скоро опять будем в Питере, я сама так думаю и чего бы я только ни дала, чтобы опять жить как прежде до всех этих несчастий, ты верно слышала, что бедный старик Майкевич умер в тюрьме, такой был славный человек и так любил папу. Одним словом я утешала себя, что это только нервы, а тут еще у папы были неприятные встречи и разговоры с разными тупыми доктринерами, которые все еще не могут понять, что для папы и Украина, и Рада, и гетман это была только необходимая стадия для восстановления единой России, папа сам мне говорил, что эти разговоры с тупыми доктринерами испортили ему много крови, ты ведь его знаешь. Но меня только удивляло, что он так много пьет воды, иногда целый графин за вечер, это совсем не было в его духе, и еще, что на нем пиджак и жилет стал сидеть свободно, и вот, представь себе, я его третьего дня упросила взвеситься в автомате, и ахнула, оказалось 78 кило, это значит, что он с Петербурга потерял двенадцать кило, ты наверное тоже помнишь, что он в последний раз взвешивался в Сестрорецке, и в нем было 5 пудов 16 фунтов, это на кило выходит 90 кило. Я сейчас же позвонила к профессору Моргенштерну, нам его очень хвалили, говорят, он первый в мире по внутренним, у него очередь такая, что я едва получила билет. Вчера мы у него были, и вот он сказал, что у папы, по-видимому, сахарная болезнь, хоть точно он еще не может сказать до анализа. Папу я, конечно, успокоила, ты знаешь, какой он мнительный при своем мужестве, но как только он прилег отдохнуть, он теперь отдыхает часок после обеда, я опять, уже сама, побежала к Моргенштерну и потребовала, чтоб он мне сказал всю правду, он меня тоже немного успокоил, говорит, что пока опасности нет, надо только соблюдать строжайший режим. Но сегодня я зашла в русский книжный магазин, где папу, конечно, знают, он там покупает много книг, и я там раньше видела русский Энциклопедический Словарь, тот самый, что стоял у папы в кабинете, и я там посмотрела о сахарной болезни, и думала, что я с ума сойду. Не сердись, моя дорогая, что я так тебя волную, но что ж я буду от тебя скрывать, кому же я напишу? Во всяком случае теперь о нашем переезде не может быть речи, Моргенштерн чудный профессор, и очень внимательный, я ему сказала, кто такой папа, он наверное и сам слышал, и я хочу, чтобы папа был все время под его наблюдением, значит, мы увидимся не так скоро, но что же делать? Завтра, после анализа, опять тебе напишу, надеюсь, по крайней мере, что у вас все хорошо, дорогие мои дети, и радуемся за вас, каково мне жить так далеко от тебя (здесь было старательно зачеркнуто "но" и добавлено: "и от Вивиана"), но мы теперь из Германии так скоро не уедем, если только здесь можно будет хорошо устроить папу, а пока насчет продуктов тут очень неважно, масло я едва достаю, это Бог знает что делают союзники с их блокадой, скажи это Вивиану, папа говорит то же самое, он всегда предсказывал, что так будет..."

   Вода в ванне подходила к краям. Муся, вздрагивая, вошла в ванную - там было теплее, повернула кран, попробовала рукой воду. "Бедный папа!" - повторила она. С сахарной болезнью у нее связывалось представление о людях, которые носят с собой коробочку с кружками сахарина и которым строго-гостеприимные хозяйки говорят: "Да бросьте вы ерунду, попробуйте моего варенья!", а остроумно-гостеприимные: "Самый выгодный гость, никакого расхода на сахар!.." "Разве это опасно? - с тревогой спрашивала себя Муся. - Мама пишет, в словаре сказано... Может, она не так поняла... А что, если это правда? Что, если не станет папы!.."

   Она с ужасом постучала по стулу, покрытому мохнатой простыней. В ванной все было, как нарочно, мраморное, металлическое, стеклянное. Муся приподняла край простыни и постучала прямо по дереву. "Нет, этого не может быть, не дай Бог, не дай Бог!" - вслух повторила она. Ей стало жутко. "Скорей бы пришел Вивиан... Да нет же, этого быть не может!.." С отцом была связана вся петербургская жизнь, теперь казавшаяся ей безоблачно счастливой. "Бедный папа! И с мамой что я тогда сделаю?.. Вздор какой!" - мысленно прикрикнула она на себя. "Надо лечиться, ведь и профессор говорит, что не опасно", - радостно вспомнила Муся и, заглянув в письмо, прочла снова: "говорит, что пока опасности нет, надо только соблюдать строжайший режим..." - "Ну, да, конечно... Вот только это слово "пока"... Что ж делать, если нужен режим: в пятьдесят четыре года у каждого человека должен быть какой-нибудь режим... Если у них не хватит денег, я попрошу у Вивиана (эта мысль была ей очень неприятна). Или сокращу свой расход на туалеты, деньги найдутся. Да и далеко не все еще они потеряли и прожили... Большевики к осени падут, все говорят..." Муся вздохнула и принялась раздеваться, ежась и трясясь от холода и волненья.

   Через полчаса она лежала в постели, успокоенная ванной, очень красивая и нарядная в розовой шелковой рубашке с кружевами; по каким-то интимным воспоминаниям, эта рубашка у нее с Вивианом называлась "la chemise miracle" [волшебная рубашка (франц.)]. Постель, мучительно холодная в первую минуту после ванны, понемногу обогревалась. Теперь можно было почитать. Муся с детских лет привыкла читать в постели. Чтение доставляло ей легкое физиологическое удовольствие, она читала - как курила папиросы: приятно, привычно, и перед сном хорошо. В Петербурге Тамара Матвеевна приносила ей яблоко, бутерброд или кусок торта, - тогда было совсем чудесно. Вивиан, однако, был решительно против этого. По его представлениям, есть надо было в столовой, читать в кабинете, а в постели - спать. От яблок и торта Муся должна была отказаться, но свое право читать в постели она отстояла, утверждая, что никогда не выдавала себя за спартанку. "Ты должен был бы жениться на спартанке или, в крайнем случае, если не было подходящей спартанки, то на хорошей английской мисс..." "Я и сам так думаю", - отвечал обычно Клервилль. Муся, разумеется, истолковывала его слова, как шутку; но ей не нравилась эта шутка.

   На одеяле лежал, с заложенным ножом, роман Барбюса. Этот роман в кругу Вивиана очень хвалили; Муся знала, что надо будет прочесть и хвалить; но ей приятнее было бы хвалить роман, не читая. За три вечера она не пошла далее двадцать третьей страницы, и теперь плохо помнила, что было на первых двадцати двух: "Что-то очень гуманное, за народ и против войны..." Муся тоже была против войны и заранее соглашалась с автором. И руки держать поверх одеяла было неприятно. "Уж не потушить ли? Нет, Вивиан должен прийти с минуты на минуту, два часа... Да, неприятное... Надо, надо, как следует, подумать о наших отношениях... Серизье, право, очень мил, зачем только у него борода? Он немного похож на Амонасро в "Аиде", как играл тот итальянец... Или это в "Африканке" Амонасро?.. Нет, в "Африканке" Нелюско... Но очень мил... Жаль, что я не попросила его похлопотать о визе для Вити... Он, наверное, легко мог бы это устроить. Впрочем, при первом знакомстве было бы неудобно, но в следующий раз, когда он к нам приедет, я непременно его попрошу. Прямо стыдно, что Вивиан до сих пор не получил для Вити визы... Может быть, он это делает нарочно?.. Неужели в самом деле ревнует меня к Вите? Это, разумеется, мило, но очень глупо... Если б я влюбилась в Витю, то это, право, было бы почти как в идиотских сюжетах Вагнера: Зиглинда полюбила своего брата Зигмунда. Тогда папа - Вотан... Что это у меня все оперы на уме?.. Ну, хорошо, но я-то, я-то, чего же я хочу? Что это значит: не проворонить жизнь? Ах, все эти grandes amoureuses... [великие любовницы (франц.)] - Роман Жорж Санд с Мюссе - водевиль в двадцати действиях, одно пошлее другого... Так тушить?.."

   Она увидела у лампы сложенный номер газеты и с облегчением вспомнила, что еще его не читала, - утром газету взял Вивиан. Не выпрастывая рук из-под одеяла, Муся подтолкнула роман. Он с мягким стуком упал на ковер: нож выпал, навсегда сгладив грань между известным и неизвестным в романе. Потом пришлось все-таки сделать усилие. Муся развернула газету, положила ее на колени и снова торопливо спрятала руки под одеяло. Как назло, попалась страница биржи и объявлений, - не перевертывать же опять. - "Belle propriete d'agrement, 8 pieces, garages, communs, parc, beaux arbres seculaires, piece d'eau. Pris a debattre...". ["Прекрасное поместье, 8 комнат, гараж, службы, парк с чудесными вековыми деревьями, водоем. Цена по соглашению... (франц.)] "Как же я с ним буду "дебатировать" цену? Сказал бы столько-то... И расписывает как... Beaux arbres seculaires... Просто деревья..." Приятно было думать, что в покупке такого имения теперь для них нет ничего невозможного. "Может, со временем и купим... Это когда будут дети... "Siphilis... Santal..." Какая гадость! New York 5.45, Londres 25.97", - прочла она в ровненьких столбцах, симметрично напечатанных мелким шрифтом. "А я позавчера меняла фунты по 25.50... "Russe consolide 46.50..." [Русский обеспечен (франц.)] Что такое russe consolide? Плохо у нас все было consolide. Где теперь бедная Сонечка? Думает ли обо мне? Жюльетт немножко на нее похожа, особенно в профиль, но она гораздо умнее... Сонечка была прелесть, но не умная, а эта ах какая девчонка! Нет, какая уж я grande amoureuse!.. Вот и этот длинный автомобиль можем купить, всего 9.800, сколько это на фунты? Четыреста фунтов и того нет... "Francais, soutenez l'industrie francaise...". ["Французы, поддержите французскую промышленность..." (франц.)] Как это глупо после войны! "Mesdames, si vous souffrez d'obesite...". ["Дамы, если вы страдаете ожирением..." (франц.)] Какой смешной этот человек с открытым ртом! Нет, спасибо, je ne souffre pas. [Я не страдаю (франц.)] Муся взглянула в зеркало шкафа, стоявшего против постели, и улыбнулась. Да, очень мил Серизье... Неужели я когда-нибудь буду лечиться от obesite [ожирение (франц.)]? И слово какое гадкое!.. А этот ксендз чего хочет? "Les 20 cures de l'Abbe Hamon. Rhumatisme, albumin, diabete..." [Двадцать курсов лечения аббата Амона. Ревматизм. Белок. Диабет (франц.)] Диабет это и есть сахарная болезнь"... - Мусю опять толкнуло в сердце. - Так жаль папу!.. Бог даст, он поправится... Что еще было неприятного? Что-то такое я думала, когда увидела Ллойд-Джорджа... Да, конечно, обыкновенный старичок, запутавшийся, как все другие, может быть, еще несчастнее других... Все-таки это очень глупо, что я жалею первого министра Англии! Нет, не то... Вивиан? Витя? Ах, да, та танцулька... Князь, бедный князь!" - подумала Муся. Слезы вдруг навернулись у нее на глаза. "Бедный, несчастный Алексей Андреевич!.."

   В гостиной блеснул свет, в спальную постучали, Муся поспешно вытерла слезы. Вошел Клервилль. Он всегда стучал, входя в комнату жены. В представлении Муси, это связывалось с тем, что она - иногда с гордостью, иногда с досадой - называла стилем своего мужа. "Смесь Тогенбурга с Maitre de forges [хозяин кузницы (франц.)] Онэ", - говорила Муся. Клервилля, вероятно, удивило бы предположение, что в обращении с женой он проявляет какой-то стиль, да еще заимствованный из иностранной литературы: он не читал Онэ и не помнил ни о каком Тогенбурге.

   - Bonsoir, ma cherie. [Добрый вечер, дорогая (франц.)]

   - Bonsoir, mon cheri. [Добрый вечер, дорогой (франц.)]

   По желанию Муси, они обычно говорили между собой по-французски. Его английский выговор очень ей нравился, - "право, это выходит мило, совсем не то, что итальянский акцент или, о, ужас! немецкий", - говорила Муся друзьям, со смехом повторяя забавные ошибки своего мужа.

   - C'etait amusant, votre soiree? [Интересно было на вашем вечере? (франц.)]

   - Тres amusant [Очень интересно (франц.)], - ответила она, так же, как он, вставляя мягкий знак после m. Он засмеялся, сел на стул рядом с постелью и поцеловал Мусю. От него пахло сигарным дымом и вином. "Виски или шампанское? - спросила себя она. - Если виски, значит, был с приятелями. А если шампанское?.. Может быть, тоже был с приятелями..."

   Муся ревновала классически: скрывая ревность, шутя, делая вид, что ей совершенно все равно, - она думала, что открыла свою, неизвестную другим женщинам, систему самозащиты. Этой системой Муся пыталась обмануть и себя, порою и здесь примериваясь к циничному тону, в подражание какой-то воображаемой парижанке - не то кокотке, не то маркизе: "Вот только не принес бы мне откуда-нибудь подарка..." Муся не знала, изменяет ли ей муж, но ей казалось, что он готов ей изменить с любой красивой женщиной: все они нравились ему почти одинаково. "Так он и на мне женился... Будем справедливы, я была для него отвратительной партией, глупее на заказ не найдешь", - думала Муся, рассеянно слушая начало его рассказа о том, как он провел вечер. "Да, что-то неладно в наших отношениях... Так скоро, кто бы подумал? Я не люблю его... Нет, не "не люблю", но меньше, гораздо меньше. Чувствует ли он это? Кажется, нет. Он тактичный, умный... - да, умный, - но не чуткий... Можно не любить человека, однако это подкупает, если он все, решительно все делает для того, чтобы быть приятным... Разумеется, он милый, на редкость милый... Но вот то, что я о нем сейчас рассуждаю, как о милом чужом человеке, это показывает... Да нет, это ничего не показывает! - рассердилась на себя Муся. - И не в нем дело... Главное, я не хочу, чтоб все было одно и то же. Я не дам, не дам украсть у себя жизнь..."

   Вивиан говорил - все о своем, о скучном, - уже несколько дольше, чем мог говорить без реплики, и смотрел на нее с легким недоумением. "Верно опять что-нибудь из области ame slave" [славянская душа (франц.)], - подумал он. Муся слова "ame slave" произносила с насмешкой, - так оно было принято и у всех ее русских друзей. Однако Клервилль решительно не понимал, над чем собственно они смеются. Он, впрочем, и вообще пришел к мысли, что понять Мусю ему трудно. Его женитьба была, очевидно, ошибкой, но эта ошибка не слишком тяготила Клервилля: в нем был неисчерпаемый запас оптимизма. Страстная любовь прошла что-то очень быстро, возможность тесного прочного сотрудничества оставалась: Мусю показывать было не стыдно, интересы были общие. "Не союзная, а сотрудничающая держава, assosiated power, как Соединенные Штаты", - благодушно думал он.

   - Я получила очень неприятное письмо. Папа болен, - нехотя сказала Муся в объяснение своего невнимания.

   Клервилль тотчас принял озабоченный вид и подробно расспросил о письме. Муся искала, к чему придраться. "Нет, его корректность неприступна. Был ли тесть у Тогенбурга?"

   - Надо подумать, что сделать, - сказала она, прервав его соображения о том, что распознанная вовремя болезнь чаще всего не опасна и что в Германии превосходные врачи. Ей хотелось рассказать о горничной, танцевавшей на их балу. "Нет, рано", - решила Муся, тут же, в раздражении, признав, что их разговоры ведутся по какому-то им установленному порядку или этикету. "Сначала еще поговорить о папе, потом спросить, как он enjoyed [провел (англ.)] свой вечер с другими полковниками, потом можно и о горничной... Но что ж делать, если мне неинтересно, как он enjoyed полковников... А если были дамы, он все равно не проговорится. У него опыт достаточный, - не без гордости подумала Муся.

   - Я очень все-таки расстроена.

   - Да, конечно, я понимаю... Не пригласить ли их приехать сюда, в Париж?

   "Предел самопожертвования, - прокомментировала Муся.