Алданов Марк Александрович - Пещера

дному в этой комнате. Допишу письмо, верно, дома".

   "Звонок означал историческое событие, милая Мусенька: Третий Интернационал открылся речью "самого". Мне его увидеть не пришлось, слышал только гром рукоплесканий. Тут же какой-то каин раздавал эту самую речь, но ее Вам не посылаю: получил всего один экземпляр и естественно сохраню на память. Вернулся на свое место, прочел речь Ильича с искренней радостью и продолжаю это письмо. Вы спросите: почему же "с искренней радостью". Он говорил, что советская система победила во всем мире: в Германии социальная революция, Италия накануне социальной революции, Соединенные Штаты тоже накануне, а у вас, в Англии "широкий, неудержимый, кипучий и могучий рост советов и новых форм массовой пролетарской борьбы". Ваше "английское правительство приняло Бирмингемский совет рабочих депутатов", "советская система победила не только в отсталой России, но и в наиболее культурной стране Европы - в Германии, а также и в самой старой капиталистической стране - в Англии". [Это, разумеется, подлинные слова Ленина. Точно также и в других исторических главах "Пещеры", как заседание Палаты Общин с инцидентом и с речью Ллойд-Джорджа, автор считал для себя обязательной точность. - Автор.]

   Мусенька, мы здесь ничего, ничего не знаем, и я смутно боюсь, что великий человек врет? Или по крайней мере привирает, а? Но ведь все-таки не на сто же процентов он врет, и если хотя бы одна только десятая доля правды!..Почему же я рад? Это я скажу позднее: опять гремят рукоплесканья, но теперь совсем под боком, надо посмотреть, что такое...

   Видел, Мусенька, видел. Видел и "самого", и главных его сотрудников, и всю шайку. Не слышал, но видел: они снимались для потомства, - уж как такой сцене обойтись без фотографических снимков! Было это поблизости от Митрофаньевского зала, в какой-то не очень большой комнате с тремя ступеньками. Комната выстлана коврами, на стене надписи: "Да здравствует III Интернационал", "Пролетарии всех стран, соединяйтесь" на всех языках... Вот только не заметил, есть ли надпись по-корейски. Нас в комнату не пустили, но я с порога все видел, все, своими глазами, отсохни у меня руки и ноги! На верхней ступеньке стул, а на стуле он, Мусенька, он самый, наш голубчик, наш кормилец, - Ильич!

   Человек как человек: небольшой, сутуловатый, лысый, рыжеватый, со злыми, умными и хитрыми глазами. Ловкий человек, хитрый человек, что и говорить! Все диктаторы выдающиеся люди, да это и не может быть иначе. Стать диктатором, это дело исторического счастья; но уменье в том, чтобы стать кандидатом в диктаторы: подумайте, какую конкуренцию надо преодолеть в среде собственной своей партии, - ведь хитреньких и ловких людей там, как везде, достаточно, и всем им хочется из каинов-просто попасть в обер-каины. Эти люди его "боготворят" - мне и смотреть было любо на выражение их товарищеско-верноподданнических чувств. За его стулом стояли Троцкий во френче и Зиновьев в какой-то блузе или толстовке. Мусенька, понимаете ли вы, какие люциферовы чувства они должны испытывать к нежно любимому Ильичу: "сел, сел-таки на стул! а мы тут стой за стулом, и сейчас, и в завтрашнем журнальчике с верзилой на обложке, и до конца времен, до последнего Иловайского истории! А ведь если б в таком-то году, на таком-то съезде, голосовать не так, а иначе, да на такую-то брошюру ответить вот так, то ведь не он, а я, пожалуй, сидел бы "Давыдычем" на стуле, а он стоял бы у меня за спиной с доброй, товарищески-верноподданнической улыбкой!.."

   У ног Ильича на ступеньках расположились рядовые каины. Эти, может быть, обожают его искренно: ни один из них обер-каином стать не мог и не может. Мусенька, ангел, что за лица! Какое воронье слетелось в Москву! Что они здесь делают? Как сюда попали? За какие грехи наши очутились в Кремле? Не подумайте, что я стал монархистом или что уж так на меня действует память о боярине Андрее Клешнине! Я и не знаю, кто он такой был, боярин, может, был гусь не лучше этих! Я и не то хочу сказать, что Клешнин, как никак, был здесь у себя дома, нет, не то! Но чудовищная нелепость этой маскарадной сцены, - нелепость политическая, историческая, эстетическая, какая хотите, - Вас конечно, поразила бы совершенно так же, как меня. В Кремль перенесены арестантские роты. Господи, что за лица! Чего стоит один Зиновьев! Мне запомнился Каин в высоких сапогах, который сидел у самых ног Ленина на нижней ступеньке, обняв руками колени, с видом необыкновенно-горделивым. Они-то знают, что сцена историческая (ведь и в самом деле она историческая, как бы я ни потешался), и выражения придали себе соответственные, самые что ни есть исторические. Мусенька, может быть, их идеи и хороши, может быть, их идеям принадлежит будущее, может быть, они спасут грешный мир. Но, Господи, какие прохвосты спасают от грехов человечество!

   Все же наш национальный Ильич понравился мне больше других. Все остальные играли. Для потомства? Может быть, и для потомства. Троцкий, наверное, думал о потомстве, как получше объяснить, что он отлично мог сесть на стул, но сам по такой-то причине не хотел. А другие больше, я думаю, для нас, для галерки, для товарища Степаниды (или Минхее или Су-Цу-Сян), которая увидит фотографию в этом самом журнальчике с верзилой. Этот же не играл. Он даже не смотрел ни на фотографа, ни на каинов, ни на галерку. Он, видимо, обдумывал какую-то очередную деловую пакость и только жаждал, чтобы его скорее отпустили.

   И еще: может быть, я ошибаюсь, но у громадного большинства других в душе, кроме изумления - где очутились! - был и страх, самый обыкновенный, но смертельный страх: дела-то наши, кажется, не очень хороши, Деникин понемногу продвигается. Я уверен, если бы вон там, за окном, на Сенатской площади, солдат нечаянно разрядил винтовку, три четверти каинов забыли бы об истории и мгновенно бежали бы без оглядки, куда угодно, поскорей, подальше. А этот - нет. Ему тоже будет крайне обидно, если Деникин явится в Москву, но обидно не столько оттого, что висеть ему тогда на веревке, - нет, сорвался опыт, такой интересный опыт: если б на двадцать шестом ходу пойти коммунистическим конем на другое буржуазное поле, опыт мог бы продолжаться и дальше.

   Каровой я среди снимавшихся не видел. Спросил у кого-то из тех, кто в Кремле кое-как говорит по-русски, мне сказали, что она в комиссии по выработке резолюции о привлечении работниц к борьбе за социализм. Не теряю надежды, что она меня примет. Может быть, я предложу ей руку и сердце, а? Не удивляйтесь, если услышите. Вообще раз навсегда ничему не удивляйтесь, что бы Вы ни услышали о нас, грешных!

   Но писать больше не могу: замучился и Вас замучил, эфирное существо. Не перечитываю, ничего не вычеркиваю, хоть знаю: Вы усмотрите в моих словах "националистский душок", которым вы меня попрекали еще до революции. И вы будете правы, эфирное творенье! Ненавижу всех иностранцев лютой ненавистью, той ненавистью, которую, быть может, на операционном столе вшивый щенок испытывает к публике, явившейся на вивисекцию. Он ненавидит экспериментаторов, но публику, вероятно, ненавидит еще острее. До последней капли русской крови воевали, до последнего русского вшивого щенка будут изучать великий опыт! Будь все они прокляты, пропади они все пропадом, и единственное мое искреннее, последнее желанье, чтобы и они, еще при моей жизни, подпали под власть товарища Каина. Об этом, только об этом я и буду мечтать, когда придет моя очередь и тифозная вошь обратит на меня благосклонное внимание: в горячке, от сыпняка пошлю товарищу Каину свое предсмертное благословение: Каины всех стран, соединяйтесь! Пришло, пришло ваше времечко!"

   Здесь письмо на листках с резолюцией кончалось. Далее на обыкновенном клетчатом, неровно вырванном из школьной тетрадки листке было добавлено:

   "Не сердитесь, милая Муся. Считаю нужным добавить, что вчера, отправляясь в Кремль, я для храбрости хватил денатурата. Кажется, это отразилось на моем поведении и особенно на письме. Все же отправляю его не перечитав: полюби нас черненькими, красненькими нас всякий полюбит. Карова приняла меня вчера вечером, должен сказать, очень любезно и обещала все сделать. Сделает ли, не знаю. Как-нибудь брошу с гибнущего корабля второе письмо в бутылке, пошлю новую весть из потустороннего мира. Эту же отправляю с гордым империалистом. Он занимает такое положение, что обыска у него на границе быть не может, - не волнуйтесь же ни за него, ни за меня. Ну, а если невзначай обыщут, то одним вшивым щенком и одним гордым империалистом будет на земле меньше: не так жалко. Надежд ни на что не имею: в нашем положении всякая надежда - прямой вызов черту.

   Сердечный привет всем, всем, всем.

   Г. Н..."

  

  

  

  

  

  

  

   Господин в смокинге и легком черном пальто шел по террасе к столику Клервилля с необыкновенно радостным видом, еще издали протянув обе руки. Клервилль, тоже очень радостно, поднялся навстречу господину. Он совершенно не знал, кто это такой. "Лицо знакомое... Конечно, один из гостей..." Весь поглощенный поло, Клервилль не знал толком, кого именно пригласила Муся на матч бокса. Однако, он привык к подобным положениям и говорил с гостем так уверенно-любезно, что Альфреду Исаевичу в голову не могло прийти подозрение; оно очень его обидело бы.

   - О нет, нет совсем... Не поздно, - говорил Клервилль, одновременно заботясь о том, чтобы не сказать чего-либо неподходящего, и стараясь припомнить свой скудный запас русских слов. Неизвестный гость заговорил с ним по-русски. - Рано, очень рано... Не поздно совсем... Имейте папиросу... - Он протянул гостю стальной портсигар.

   - Покорнейше благодарю, дорогой мистер Клервилль.

   - Стакан порт? Они здесь получили в самом деле славный порт.

   - Нет, благодарю вас, мы и то целый день пьем. Искренно рад вас видеть, дорогой мистер Клервилль.

   - Я так рад...

   - Марья Семеновна?

   - Марья Семеновна будет скоро, - ответил Клервилль с некоторой гордостью: он знал, что Марьей Семеновной зовут его жену. - Будет сейчас. Она сейчас одета... Славный вечер, не правда ли?

   - Дивный вечер! Это нас вполне вознаграждает после таких жарких дней...

   С появлением Муси трудное положение Клервилля кончилось. По первым ее словам выяснилось, что новый гость тот журналист, который стал кинематографическим деятелем и который должен оказать протекцию бестолковому русскому мальчику, другу Муси. Товарищ журналиста не приехал: его экстренно вызвали в Париж.

   Отсутствие Нещеретова собственно не могло быть неприятно Мусе, - она его терпеть не могла. Тем не менее Муся обиделась.

   - Он очень просит у вас извинения, Марья Семеновна. Его утром вызвали по телефону. Он так сожалел!

   - Мне тоже очень досадно... Жаль все-таки, что мосье Нещеретов не предупредил нас утром, тоже по телефону. Тогда можно было бы отдать билет.

   Клервилль холодно взглянул на жену, ее замечание показалось ему еще более некорректным, чем поздний отказ гостя, для которого был взят дорогой билет на матч бокса.

   - Ах, он будет в отчаяньи!

   - Для отчаянья нет оснований... Мы можем идти. Молодежь уже там, а мистер Блэквуд должен приехать прямо туда.

   - Мой автомобиль ждет у ворот.

   - Отлично. Мы приедем как раз к десяти, как было условлено.

   Дорогой дон Педро, сознавая, что часть вины ложится на него, рассыпался в комплиментах туалету Муси. Она скоро смягчилась; вдобавок, ссориться с Альфредом Исаевичем теперь не следовало. Дон Педро вспоминал свои петербургские встречи с Клервиллем. Тот поддакивал, хоть и этих встреч совершенно не помнил.

   Здание, в котором происходил матч бокса, было ярко освещено. У входа, на крыльце, в вестибюле, толпились мужчины во фраках. "Как раз вовремя: антракт перед главным матчем", - сказал Клервилль удовлетворенно. Автомобиль Альфреда Исаевича отъехал, за ним к подъезду подкатила великолепная машина. "Дюйзенберг, последняя модель, - мгновенно, с завистью, определил Клервилль. - Да, очень хороша, а все-таки наши Роллс-Ройсы лучше, что бы там ни говорили". - "Кажется, это он", - сказал дон Педро. Шофер соскочил и, сняв фуражку, отворил дверцы кареты. Из нее с трудом вышел, сильно сгорбившись, мистер Блэквуд. На него тотчас обратили внимание в толпе. Кто-то рядом с Мусей почтительно назвал фамилию миллиардера. Он издали увидел Клервиллей, поднял руку с легким подобием улыбки и, сказав что-то шоферу, с трудом поднялся по лестнице. "Однако, он очень сдал", - заметила по-русски Муся Альфреду Исаевичу, который почтительно снял шляпу. Они поздоровались и поговорили в вестибюле.

   - ...Надеюсь, я не заставил вас ждать?

   - Нет, мы сами только что приехали. Зато наша молодежь уже тут с половины девятого, они ни за что не пропустили бы и первых матчей.

   - Разве их несколько?

   - Всегда несколько, - ответил Клервилль, улыбаясь неопытности гостя. - Вы незнакомы?

   - Я имел честь однажды встретиться с вами в Париже, мистер Блэквуд, - сказал с достоинством дон Педро. Раздражение его тотчас прошло: он не мог долго сердиться на такого богача. Мистер Блэквуд что-то промычал и протянул Альфреду Исаевичу холодную, слабую руку.

   - Какое странное здание, не правда ли?

   - Его нарочно приспособили под матч бокса.

   - Но как нарядно: фраки и фраки! Я просто стыжусь за свой скромный смокинг, - с улыбкой вставил Альфред Исаевич, смущенный тем, что и хозяин, и американский гость были во фраках. Капельдинер взял у Клервилля билет. В коридоре им попались Мишель и Витя. Мистер Блэквуд опять что-то промычал. Он был не в духе, - не любил приглашений: ему и забавно было, и странно, и не совсем приятно, что кто-то за него платит: всегда, везде, за всех и за все платил он.

   - Вот ваш будущий адъютант, Альфред Исаевич.

   - Очень приятно. Рад с вами познакомиться, молодой человек. Я хорошо знал вашего отца...

   - Ну что, интересно?.. Но где же, наконец, наша ложа?

   - Вот эта.

   Суетливая старуха открыла дверь, ярко сверкнул белый световой конус посредине огромного зала. Муся только скользнула по залу первым черновым взглядом.

   - Наконец-то! Мы боялись, что вы опоздаете, - сказала баронесса. Серизье встал навстречу вошедшим.

   - Ради Бога, извините, но мы не опоздали. Я вам так и сказала: в десять.

   - Я пришел ровно две минуты тому назад.

   - Наша вторая ложа эта? Отлично. Как бы нам разместиться поудобнее? Я мгновенно все устрою, - шутливо говорила Муся. Она устроила так, что Серизье был переведен в соседнюю ложу, где с Мусей заняли место еще Блэквуд и дон Педро. "Быть может, Серизье не очень удобно публично se commettre avec un milliardaire [общаться с миллиардером (франц.)]? Нет, здесь никаких социалистов нет", - подумала она. Клервилль сел с баронессой, Жюльетт, Мишелем, и Витей. Елена Федоровна настойчиво шептала, что очень рада: "Я дрожала, что меня посадят с этим надутым американцем! Ведь это со скуки умереть, с ним и с вашим Серизье!.."

   В действительности она была уязвлена, оказавшись в менее почетной ложе. Клервилль подал ей программу, пошутил с молодежью и вышел покурить.Когда он вернулся, в главной ложе шел горячий политический спор. Клервилль занял свое место у барьера и стал слушать без большого интереса. "Однако этот американец чрезвычайно полевел... Кажется, он немного левее Ленина!.." Мистер Блэквуд желчным тоном доказывал, что капиталистический строй прогнил насквозь и даже не желает ничего сделать для своего очищения. Прогнила и вся капиталистическая культура. Серизье озадаченно кивал головой, тоже, по-видимому, удивленный левизной миллиардера. Дон Педро мягко защищал капиталистический строй и культуру; он по-французски теперь говорил много увереннее и бойчее, чем прежде. Но мистер Блэквуд не слушал возражений и упрямо повторял свое. "Это женщины думают, что, если несколько раз с жаром сказать одно и то же, будет убедительно", - весело подумал Клервилль.

   - Какой осел! Все дело в том, что никто не желает слышать об его идиотском банке, - шепнул на ухо Вите сидевший рядом с ним Мишель.

   - Однако некоторая доля правды есть в его критике, - слабо поспорил Витя.

   - Вы думаете? И я не очень люблю капиталистический мир, но он переживет правнуков этого дурака.

   Муся, успев рассмотреть зал начисто, думала, что надо еще перетасовать гостей: в диспозиции были сделаны ошибки. "Что та злится, это отлично! Но Жюльетт не надо бы разлучать с ее ненаглядным сокровищем. Она думает, что я это сделала нарочно. Положительно с ней происходит что-то непонятное! У нее лицо Шарлотты Корде, идущей убивать Марата... Воплощение здравого смысла сочетается с бабьим упрямством. Лучше бы ее посадить в эту ложу... Кроме того нужно, чтобы Витя мог поговорить с дон Педро... Почет Альфреду Исаевичу уже оказан..."

   - Жюльетт, я хочу делиться с вами впечатлениями. Мужчины меня понять не могут! Что, если б вы перешли к нам?

   - У вас в ложе только четыре стула.

   Дон Педро любезно предложил Жюльетт свое место.

   - Вам все равно, правда?

   - Я уверен, что меня и у вас не обидят. В обеих ложах такие очаровательные соседки.

   - Вот именно! И притом надо же вам поговорить с вашим адъютантом, - сказала Муся, настойчиво закрепляя данное Альфредом Исаевичем обещание. - Жюльетт, пожалуйте сюда. "Смотри, покажи товар лицом", - шепнула она Вите, у которого тотчас прилип язык к горлу. Охраняя в разговоре с будущим начальством достоинство будущего подчиненного, он кратко отвечал на вопросы Альфреда Исаевича. Тот впрочем скоро оставил его в покое. "Кажется, не орел мальчик, - подумал он, - ну, пусть переписывает бумаги..."

   Устроив хозяйские дела, Муся вздохнула свободно.

   - Вам так будет видно, Жюльетт?- Отлично... Пожалуйста, не беспокойтесь, мистер Блэквуд.

   - Правда, как странно, что сцена посредине зала? - ласково сказала Елене Федоровне Муся, наклонясь к барьеру ложи.

   - Это не сцена, а ринг, - поправил Клервилль.

   - Ринг так ринг. Но, право, я не думала, что здесь будет так элегантно. Смотрите, та в третьей ложе...

   - Да. Я все вижу, - холодно ответила баронесса.

  

  

  

  

  

  

  

   Публика действительно была парадная. В туалетах, в драгоценностях многих дам Муся видела ту степень роскоши, которая ей казалась излишней и несколько ее раздражала (Клервилль совершенно не испытывал этого чувства). В зале было очень много иностранцев, везде слышалась английская и испанская речь. Англичане сидели и в соседней ложе; Клервилль только скользнул по ним взглядом и сразу признал в них людей своего круга. Ему на мгновенье стало неловко, что сам он оказался, хоть и не в дурном, но не в своем обществе. Он тотчас с досадой подавил в себе это чувство. "Одна семья: отец, сын, внук. Дама - жена сына", - определил он. Говорили в этой ложе о боксе и говорили с явным знанием дела. Старый англичанин рассказывал о каком-то историческом матче; сын и внук слушали взволнованно, хотя, по-видимому, давно и хорошо знали эту историю. "...И Джорджи Рук повалился как подкошенный! Мы долго не могли понять, в чем дело", - тихо улыбаясь, говорил старик. "Верно, какой-нибудь посол в отставке. Сын тоже дипломат, и внук будет дипломатом", - подумал Клервилль. Ему прежде был немного скучен этот круг людей, в котором он родился и вырос. Но было в его круге спокойное, нехитрое, уверенное очарование, теперь особенно милое Клервиллю: он несколько отвык от этого в последние годы. "Да, старая Англия", - с легким вздохом подумал он, приспособляя к глазам бинокль. Ему пришло в голову, что не худо бы вернуться в эту старую Англию и в прямом, и в символическом смысле слова. "Это был первый knock-out [нокаут (англ.)] в истории бокса. Я счастлив, что видел это", - рассказывал старик. Сын и внук сожалели, что не видели первого knock-out'a в истории бокса.

   Дон Педро тоже поглядывал искоса на соседей. Он понимал в их разговоре не все, но главное. Ему особенно нравилось то, что все три англичанина были ладные как на подбор, что они чрезвычайно походили один на другого и что фраки на них сидели совершенно безукоризненно. "А белые жилеты у всех разные. Я себе закажу такой, как у среднего. Это и солидно, и не слишком старо... Замечательный народ! Но глупый! О чем они говорят!.." Средний англичанин убеждал младшего, что upper cut [апперкот (англ.)] в Адамово яблоко действительнее uppercut'a в подбородок. "Какая гадость!" - с искренним отвращением подумал дон Педро, смутно себе представляя оба эти uppercut'a. "Очевидно, какой-то род мордобоя. Ну, хорошо, два идиота бьют друг друга по морде, но они хоть деньги получают. А эти что?.." Альфреду Исаевичу было скучно. Он никогда не видел бокса и нисколько не желал его видеть. Ему хотелось спать. Если б не приглашение Муси, он уже сидел бы у себя, в своей прекрасной комнате с видом на море, без тугой крахмальной рубашки, без высокого резавшего шею воротника, пил бы чай с лимоном, а, может быть, уже лежал бы в постели с газетой, - постель в его номере была изумительная. "Дай Бог, чтобы кончилось в двенадцать, а потом сколько еще ехать..." Он сладостно зевнул и оглянулся с испугом на соседей. Никто ничего не заметил.

   На небольшом квадратном обнесенном веревками ринге, в ярком конусе белого света, уже ходили какие-то люди. Служители в белых куртках сыпали порошок по углам. Галерка выражала нетерпение, мерно стуча о пол. Маленький толстый господин в смокинге поднялся по ступенькам на борт ринга, оттянул вверх упругую веревку и не без труда, изогнувшись, пролез в отгороженный четырехугольник. Несколько человек в зале зааплодировали. Но публика не поддержала рукоплесканий. Толстенький человек смущенно улыбнулся и, наклонившись над барьером, заговорил с кем-то в первом ряду. Мишель разъяснил Вите, что это арбитр, известный человек, знаток своего дела.

   Витя не очень внимательно слушал объяснение. Матч интересовал его, но его внимание отвлекали голые плечи, спина Муси, которая сидела прямо перед ним в первой ложе. Витя запрещал себе смотреть на это, старался думать о другом, но плечи Муси, с нитью жемчуга, неровно повисшей у корней волос, возвращали к себе отводимый им взгляд. - "Ах, арбитр! - повторил он. - Я думал, арбитры тоже из боксеров?.." "Неужели же никогда? никогда?" - вдруг прорвалась в его уме мысль. Он ужаснулся и прикрикнул на себя.

   Клервилль, улыбаясь, повернулся к барьеру и чуть прикоснулся к руке Муси пониже плеча. - "Вот он, тот магараджа. В первом ряду, слева от судьи". - "Где? Тот, который позавчера проиграл в баккара два миллиона франков?" - "Да, тот самый. Для него два миллиона франков то же самое, что для нас два фунта". - "C'est monstrueux!" ["Это чудовищно!" (франц.)] - сказал, пожимая плечами, Серизье. Клервилль поправил бриллиантовый фермуар ожерелья на шее Муси. Витя с ненавистью глядел на его руку. "Да, это хозяин!.." Ему пришло в голову, что если б он мог неведомо для всех, безнаказанно убить Клервилля, то непременно сделал бы это. "Был бы такой яд, не оставляющий следов... Да, отравил бы! Нет, нет моральных преград, которые могли бы меня остановить! Я, как Иван Карамазов, убийца в мыслях. Я, конечно, не убью его, но если б он умер просто, от болезни или на войне... Говорят, его пошлют в Индию", - думал, бледнея, Витя.

   Вдруг где-то в углу зааплодировали, и сразу во всем зале загремели рукоплесканья. Из боковой двери в залу вошел великан-негр в ярко-красном купальном халате. Обмениваясь на ходу кое с кем рукопожатиями, придерживая рукой поднятый воротник халата, сияя ослепительной улыбкой, он прошел почти у самой ложи Муси. Она только ахнула, - так неестественно громаден был вблизи этот страшный человек. Такое же чувство, почти облегчение, было у всех остальных, - точно мимо ложи, никого не тронув, прошел носорог. Дон Педро, испуганно очнувшийся от рукоплесканий, - он было задремал, - открыв рот, смотрел вслед негру. "Ноги! Ноги! Посмотрите на ступню!" - восторженно говорил Вите Мишель. У мистера Блэквуда на лице появилось очень хмурое выражение, - для него было неприятной неожиданностью, что один из боксеров негр.

   Рукоплескания гремели все сильнее, галерка орала. Негр поднял руку и весело помахал ею в воздухе; рев наверху еще усилился. Он подошел к рингу, не пользуясь лесенкой шагнул на борт и, легко опершись о столб, который однако покачнулся, перескочил через веревки. Одновременно служитель в белом халате подал сквозь веревки на ринг небольшой табурет; по лесенке взбежали два человека без пиджаков: "Менеджер и суаньер", - пояснил Вите Мишель. "Странное слово "суаньер" [ассистент (франц.)], как перевести?" - думал рассеянно Витя. Толстенький человек в смокинге радостно подошел к негру, - голова его не доходила до уровня груди боксера. Галерка гоготала. Негр осторожно приоткрыл воротник халата и стал медленно разматывать шарф, закутывавший его шею. Весь зал захохотал: так забавен был у этого колосса бережный жест неврастеника, боящегося летом схватить насморк. "Какое чудовище!" - сказал дон Педро, когда негр, наконец, снял халат и голый, в красных трусиках, предстал перед восторженно оравшим залом. "Да, именно чудовище! Посмотрите на его спину!.." - блестя глазами, ответила Елена Федоровна.

   В эту минуту в партере, в ложах снова раздались аплодисменты. В противоположном проходе появился белый боксер, тоже в халате, но гораздо менее ярком. "И этот ничего себе ребеночек! Тоже не меньше трех аршин", - сказал Альфред Исаевич. - "Вес у них почти одинаковый: 98,6 и 99,2", - сообщил Мишель. Галерка аплодировала, но слабее. Ясно почувствовалось, что в зале два лагеря: аристократия партера и лож в большинстве желала победы англичанину, галерка - негру.

   Боксеры в противоположных концах ринга развалились на табуретах, опершись шеей на веревки, вытянув ноги. Менеджер негра показал арбитру огромные перчатки, затем стал их натягивать на руки боксера, забинтованные в белое, точно после пореза. Негр слушал наставления менеджера, сияя все той же радостной улыбкой. Арбитр вышел на средину ринга и поднял руку. Вдруг наступила совершенная тишина. Противники подошли к арбитру. Он представил их публике, указав вес каждого, и монотонно прочел что-то длинное, скучное. Когда он кончил, боксеры прикоснулись обеими перчатками каждый к перчаткам противника, - это означало рукопожатие, - мгновенным взглядом, с ног до головы, осмотрели друг друга, - негр больше не улыбался, - затем разошлись по углам. Арбитр озабоченно обменялся замечаниями, через барьер, с одним из судей, который с листком бумаги в руке сидел в средине первого ряда. Менеджеры, суаньеры, служители покинули ринг. Тишина становилась все страшнее. Дамы настраивались на пренебрежение, но сердца у них колотились. Елена Федоровна поправилась на стуле, нервно обмахиваясь веером. Вдруг прогремел гонг, арбитр произнес какое-то английское слово, боксеры выбежали на средину ринга. Табуреты исчезли.

   Клервилль, в свое время интересовавшийся боксом, за годы войны отстал от этого дела. Однако ему сразу стало ясно, что черный боксер принадлежит к новой американской школе, о которой он читал и слышал. Негр стал меньше ростом, точно горилла, опустившаяся на четвереньки. Правая нога его, согнутая в колене, была отставлена назад гораздо дальше, чем полагалось. Он подпрыгивал, как длинный хищный зверь. Обе руки его в почти одинаковом положении были на уровне головы. Маленькие злые глазки снизу вверх впились в глаза англичанина, который начал бой в классической позе, чуть вдавив голову в плечи, вытянув вперед левую руку и ногу. Клервилль расценивал некоторые преимущества новой системы. "Защищен положением тела, парировать можно меньше, обе руки освобождаются для нападения..." Но эта школа ему не нравилась, казалась не изящной, не рыцарской, не английской. Клервилль вдруг почувствовал, что был бы очень огорчен победой негра. Прежде подобная мысль неприятно его удивила бы, - он считал себя выше этого. Теперь было не так. В белом великане, в его старой классической манере боя, тоже было нечто свое, чем дорожить не мешало, - та самая старая Англия, что и в соседях по ложе.

   Боксеры, непрерывно меняя положение на ринге, обменивались ударами. Однако чувствовалось, что удары еще не настоящие. Противники только изучали друг друга. "Знакомятся", - страстным шепотом пояснил Мишель, изучавший с напряженным вниманием каждое движение знаменитых боксеров. "Конечно, знакомиться можно и так, - думал Дон Педро, - но у меня вот, например, от этого знакомства по животу немедленно сделался бы перитонит... Господи, какие идиоты!.."

   Опять прогремел гонг. Противники разошлись по местам, по-видимому, не причинив друг другу ни малейшего ущерба. На ринг бросились снова менеджеры, суаньеры, служители, с табуретами, с губками, с полотенцами. Негр растянулся на табурете в той же позе падающей в обморок, больной дамы. Служитель обмахивал его квадратной салфеткой, суаньер смочил ему губы, лоб, грудь. Но оба, и служитель, и суаньер, чувствовали, что делают дело, еще вполне бесполезное: несколько ударов, полученных негром, не произвели на него решительно никакого действия. Галерка разочарованно роптала. Знатоки обменивались впечатлениями. "Десять раундов впустую, ничья. В лучшем случае победа англичанина по пунктам", - предсказывал Вите Мишель.

   Елена Федоровна, обмахиваясь веером, ласково на них смотрела, в десятый раз сравнивая молодых людей: у каждого были свои преимущества. Она непрочь была бы возобновить роман с Витей, - в Довилле они встретились просто как старые знакомые. Витю это смущало и тяготило, но жизнь на море сложилась так, что ничего нельзя было сделать. "...А все-таки бокс прекрасная школа для молодежи. Как хотите, в этом зрелище есть подлинная красота", - говорил Серизье. - "И в бое быков красота?" - хмуро спросил мистер Блэквуд. - "Разумеется, вспомните Гойю, Теофиля Готье". Но мистер Блэквуд ни Гойю, ни Теофиля Готье не вспоминал. Ему все было противно в этом грешном языческом зрелище, оно тоже свидетельствовало о культурном упадке человечества. "Все эти люди в партере, в ложах только что пили шампанское, ликеры, они полупьяны, им теперь нужно любоваться кровью. А эти женщины! Их просто возбуждает бокс. Да, всех, даже эту молоденькую барышню. И у нее гадкое лицо, как она ни хочет скрыть свое возбуждение. Это чистый разврат!" То, что он называл развратом, с некоторых пор вызывало в мистере Блэквуде неопределенную злобу, - он сам не знал, против кого ее направить. "Но уж если дерутся, то пусть белые дрались бы между собой. Зачем еще привлекать цветных людей!.." Несмотря на свой радикализм, мистер Блэквуд терпеть не мог негров.

   Серизье спорил больше по профессиональной привычке. Его приятно забавляла каша в голове американца. По сравнению с ней особенно выигрывал его собственный ясный, научный строй мыслей. Но бокс и в самом деле нравился депутату, - не красотой, к которой он вообще был не очень восприимчив, а зрелищем напряженной человеческой энергии. Кое-что в действиях боксеров напоминало ему его собственную тактику при столкновениях с противником в парламенте, на конгрессах. "Да, то же стремление проникнуть в намерения врага, парализовать его волю. Я так же магнетизирую противника взглядом, так же слежу за каждым его шагом..." Эта мысль позабавила Серизье. Ему было приятно, что он в чем-то походил на этих колоссов. "Да, вся жизнь - борьба, здесь только она в совершенно чистом, неприкрашенном виде. Но этот вид хорош для них, все-таки они ведь животные". На мгновенье он себя вообразил в костюме боксера, - со своим выпученным животом, с руками, повисшими как плети. Серизье поморщился. "Жаль, что с детских лет не занимался спортом. Теперь, разумеется, поздно. Хотя люди гораздо старше меня ходят в гимнастические залы. Не начать ли и мне?.." Матч заражал его бодростью, ему захотелось каких-то смелых, энергичных, решительных действий. Взгляд его остановился на Мусе. Откинувшись на спинку стула, она смотрела на ринг. "Все-таки это очень глупо, что я здесь не подвинул дела. Этот болван муж, кажется, к ней довольно равнодушен и лошадей предпочитает женщинам... В случае чего дуэль? Ну, что ж, дуэль так дуэль..." Серизье не был трусом; он знал вдобавок, что эффектный поединок мог бы только способствовать его светским и даже его политическим успехам. "Правда, в партии относятся к дуэлям отрицательно, они даже, кажется, запрещены. Но это так. У Жореса было несколько дуэлей... Впрочем, и дуэли не будет. У англичан это не принято, да и у нас какие мужья теперь дерутся на дуэли из-за жен?.."

   Гулко прозвучал гонг. Боксеры вышли на средину арены и снова стали танцевать, обмениваясь ударами. Напряжение в зале несколько ослабело. Старик в соседней ложе вполголоса говорил, что бой ведется без темперамента; в его время дрались иначе. - "Тогда действовали грубой силой, а теперь все дело в уме", - заступился сын за современный бокс. "Вот как, в уме?" - иронически подумал дон Педро. - "Интересно все-таки, при чем тут ум? Хорош бы я, например, был, если б вышел против какого-нибудь из этих кретинов. И белый кретин, и черный кретин, конечно, убили бы меня насмерть первым же ударом!.." - Самая мысль эта показалась неприятной Альфреду Исаевичу. Чтобы успокоиться, он стал подсчитывать, сколько денег скопится на его трех текущих счетах к концу контракта с фирмой. Выходило очень много, даже если еще увеличить ежемесячную посылку денег семье в Висбаден. - "В сущности, это самая обыкновенная драка: я тут никакой красоты не вижу", - говорила Муся. - "Да, но все-таки это волнует, - отвечала баронесса, слабо смеясь, - а вы как находите, молодые люди?" Мишель не удостоил ее ответом. - "По-моему, интересно", - сказал Витя. - "Интересно? Это самое прекрасное зрелище, какое я знаю", - возразил Мишель; с мужчиной, хотя бы и совершенным новичком, он все-таки мог говорить о боксе.

   Третий раунд начался в еще более медленном темпе, чем первые два. Однако, галерка вдруг перестала роптать. В зале вновь наступила тишина. На ринге происходило что-то тревожное. Боксеры странно поплясывали, не спуская глаз друг с друга. "Кажется, они просто смертельно друг друга боятся", - сказала неуверенно Муся. - "В этом я их отлично понимаю", - вставил дон Педро. - "А вы знаете, я ошибся", - прошептал Мишель, - "это игра не на ничью, а на knock-out!.." - "Но чего же они ждут" - "Ждут случая, из-за пустяков не хотят рисковать". - "То есть как из-за пустяков?" - "Из-за обыкновенных ударов. Ведь каждый понимает, что ими другого не возьмешь, сколько его ни молоти". Елена Федоровна ахнула и схватила Мишеля за руку: белый боксер вдруг бросил взгляд на ноги противника, прыгнул в сторону и необычайно быстрым движением левой руки нанес негру страшный удар. Черная крепость нырнула, но недостаточно низко: удар, предназначавшийся в челюсть, пришелся в правый глаз негра. Гул от этого удара пронесся по всему зданию, отозвавшись подавленным ревом на галерке. В партере раздались бурные рукоплескания. Елена Федоровна трепетала, прижимаясь к Мишелю. Он сердито отодвинулся, не отрывая глаз от ринга. Клервилль с облегчением опустил бинокль: все-таки этот прославленный негр был уж не такой безошибочный тактик. "Groggy!" ["Сник!" (англ.)] - восторженно проговорил вполголоса молодой англичанин в соседней ложе. Но их надежда не оправдалась. На лице черного боксера выступила радостная улыбка, он оскалил зубы, запрокинув назад голову. Галерка разразилась хохотом. "Il encaisse!.." "Ca ne lui fait rien!.." "Il s'en fiche!" ["Держится!.." "Это ему нипочем!.." "Плевал он на это!.." (франц.)] - орали наверху. Улыбка негра, в самом деле, свидетельствовала, что и этот удар, который, казалось, мог свалить лошадь, на него подействовал мало. Однако лицо его быстро заливалось кровью. Англичанин ринулся на противника. Негр ловко перешел в corps-a-corps [ближний бой (франц.)]. Упершись лбом в плечо один другому, оба великана с минуту короткими ударами колотили друг друга в бока, в грудь, в живот. Арбитр бросился к ним. Вите показалось смешно, что этот кругленький человечек пытается разнять людей, каждый из которых мог его раздавить одним движением. Однако боксеры тотчас подчинились воле кругленького человека. Одного из них он даже сердито хлопнул по руке.

   Прогремел гонг. Противники разошлись по углам, совершенно измазанные кровью. Муся, искривившись, закрыла глаза, она вида крови не выносила. Суаньеры взбежали на ринг. Вода в их чашках стала грязно-красной. В театре стоял стон волнения и восторга. "Теперь я за него держал бы три против одного", - воскликнул Клервилль. - "Еще ничего нельзя сказать, - возразил взволнованно Мишель, - но, конечно, он допустил серьезную ошибку". Мистер Блэквуд имел вид несколько менее мрачный, чем прежде. "Какая мерзость! Какая мерзость!" - повторял дон Педро с истинным отвращением. Ему физически гадко было смотреть на эти тела, покрытые кровью и потом.

   Негр полулежал на табурете, неторопливо растирая башмаками порошок на полу. Над ним работали сразу три человека. Служитель отчаянно, изо всех сил, обмахивал его полотенцем; суаньер нежно, как ребенка, гладил его губкой по груди, по лицу, по рукам, подносил к его губам стакан с полосканьем; менеджер прижигал рану палочкой и давал наставления, которые боксер слушал совершенно безучастно. Когда ударил гонг, негр, к некоторому разочарованию партера, поднялся и выбежал на середину арены так же легко, как после первых раундов. Не изменил он и стиля боя: на ринге снова запрыгало скорчившееся длинное чудовище. Только маленькие глазки негра стали еще злее, чем были. Англичанин видимо хотел кончить в этом раунде и сыпал тяжелыми ударами. В партере, в ложах гремели рукоплесканья. Галерка пасмурно затихла. "Кажется, сейчас кончится", - сказал вполголоса Клервилль.

   "Но если сейчас кончится, то куда же мы денемся? - озабоченно спросила себя Муся, - ведь еще и одиннадцати нет. Тогда надо их всех пригласить в казино. Но не ужинать, это дорого..." Она вдруг с изумлением почувствовала, что ее сбоку, между креслом и барьером, взяли за левую руку, немного повыше кисти. Муся чуть было не вскрикнула. Выждав мгновенье, она неторопливо, почти естественно, повернулась. Серизье, как ни в чем не бывало, поверх ее плеча, смотрел на ринг. Только в углу рта у него играла приятная улыбка. "Господи! Как он смеет?" - неуверенно подумала Муся, чувствуя, что в ней ужас борется с радостью. "Ведь это неслыханная наглость! Под самым носом Вивиана!.." Она осторожно, не поднимая плеча, пыталась высвободить руку. Серизье держал ее крепко. "Господи! Что же делать? Нельзя же рисковать скандалом!.. Потом я ему покажу, но сейчас!.. Вивиан не видит, - барьер, - но Жюльетт! Правда, здесь полутемно и она от меня справа... Господи, как это глупо! Как в фарсе... Что делать? Этого со мной никогда не было! В фарсе заранее знаешь, что муж появится именно тогда, когда жена целуется с любовником. Что, если Вивиан заметит? Кончится ли это?.."

   - Кажется, сейчас кончится, - сказал негромко за барьером Клервилль. - "Если по пунктам, то негр уже разбит наголову", - ответил Витя. Он понемногу входил во вкус бокса. Его также заражала чужая энергия. Под градом ударов англичанина негр корчился и пригибался к земле все ниже, то ныряя, то откидываясь в сторону. "Сейчас будет конец!" - повторил, торжествуя, Клервилль. В задних рядах партера многие повставали с мест. "Assis! Assis!" ["Сядьте! Сядьте!" (франц.)] - кричали возмущенно из лож. Мишель вскочил; вслед за ним вскочил и Витя. Он сверху скользнул глазами по плечам Муси, платье отставало немного от спины. У него закружилась голова. Вдруг он увидел, что Мусю у самого барьера ложи держит за руку Серизье. Витя не успел понять, что случилось. Наверху вдруг поднялся дикий рев.

   Англичанин, потерявший самообладание от успеха, неосторожно открылся. В ту же секунду расправилась черная пружина. Негр оторвался от земли, стремительно бросился вперед и левой рукой нанес противнику чудовищный удар в живот. Одновременно правая рука его сбоку молотом обрушилась на подбородок белого боксера. Адский рев галерки потряс зал. Англичанин пошатнулся, поднял руки и упал на левое колено. Арбитр маленькими шажками побежал к нему. Белый боксер свалился с колена, судорожно перевернулся на полу и растянулся навзничь, раскинув руки. Кровь потоком заливала пол. Арбитр с отчаянным лицом, грозно протянув левую руку к негру, отсчитывал секунды, опуская и поднимая правую руку. Счета не было слышно из-за рева. Впрочем, всем было ясно, что считать незачем: белый боксер не встанет.

   Арбитр махнул рукой. На ринг бросились служители, менеджеры, врач. Клервилль и Мишель с перекошенными лицами что-то кричали, не слушая друг друга. В соседней ложе так же остервенело орала британская семья. - "Двойной удар! Удар Фитцсиммонса! Это был удар Фитцсиммонса!.." - кричал, задыхаясь, Мишель. - "Хоть двадцать раз Фитцсиммонса, будь он проклят, но это черт знает, что такое!" - вопил по-русски дон Педро. Елена Федоровна визжала. Служители выносили англичанина, взяв его за руки и за ноги. Менеджер негра повис на его шее. В зале стоял оглушительный зверский рев.

  

  

  

  

  

  

  

   Жюльетт, Мишель и Витя вернулись в Париж из Довилля в жаркое пыльное утро. По пути с вокзала, в автомобиле, Мишель, со снисходительным вниманием парижанина к провинциалу, называл Вите улицы и здания. Витя послушно восхищался, поглядывая на счетчик. "Нас трое, но заплатить надо будет половину: барышни не платят", - соображал он; денег Муся, все по педагогическим соображениям, дала ему немного, ссылаясь на то, что скоро сама вернется в Париж.

   Жюльетт молчала. Она и в поезде за всю дорогу едва вымолвила несколько слов: так и просидела три часа в углу купе, уткнувшись в книгу, в которой иногда, спохватившись, перевертывала страницы.

   По приглашению хозяев и по настоянию Муси, Витя должен был остановиться на квартире Георгеску. Дом встретил их неприветливо. Шофер отказывался носить вещи на четвертый этаж, молодым людям пришлось ему помогать. Витя оцарапал руку до крови о зазубренную скобку чемодана. Неуютно было и в квартире со сдвинутой мебелью, с задернутыми занавесками: ее только что отремонтировали, было душно, сильно пахло краской и нафталином. Жюльетт надолго заняла ванную комнату. Перевязать палец было нечем, Витя запачкал кровью костюм, полотенце, наволочку подушки и сам был себе гадок, как убийца. Чемодан его был слишком полон, вещи уложены плохо, все смялось. "А ведь, кажется, в Довилле ничего не покупал". Он надел свой лучший костюм, - у него всегда было именно одним костюмом меньше, чем нужно. "Есть же люди, у которых все в полном порядке, от совести до чемоданов". Одеваясь, Витя угрюмо думал, что на нем все поддельное: часы томпаковые под золото, костюм полушерстяной под шевиот, галстух искусственного шелка. Только подаренные Мусей запонки были настоящие, но их он далеко запрятал на дно чемодана.

   Жюльетт приоделась и ушла, ни о чем не условившись с молодыми людьми и даже не простившись с ними. Когда дверь за ней захлопнулась, Мишель только пожал плечами с деланно-веселым видом: он привык к независимому характеру сестры, ко всяким ее выходкам, но все же недоумевал и злился. У него у самого, по его словам, была в Париже "тысяча дел" (Витя немного в этом сомневался). Они уговорились встретиться дома в семь часов вечера.