Алданов Марк Александрович - Пещера

алистическое общество, не будем осуждать великих революционеров. А они, да, они поистине великие революционеры (франц.)], - с грустно-сочувственным выражением обратился он к русскому столу, откуда слышался ропот. - Et surtout ne les condamnons pas sans les avoir entendus! - N'oublions pas que nous avons decide d'envoyer une commission d'etudes en Russie. En attendant cet effort de clarte entrepris dans un esprit fraternel a l'egard d'un grand peuple, saluons, saluons ses efforts splendides, saluons avec enthousiasme les victoires de la classe ouvriere russe! [И тем более не будем осуждать, не выслушав их! - Не забудем, что мы решили направить в Россию ознакомительную комиссию. В ожидании выяснения этого вопроса в духе братского отношения к великому народу, мы приветствуем его великолепные усилия, мы с восторгом приветствуем победы русского рабочего класса! (франц.)]

   Так он говорил минут двадцать, испытывая несравненное наслаждение от борьбы, развивавшейся очень успешно. Контакт со слушателями был полный, - они все сочувственнее откликались почти на каждую его фразу.

   Клервилль из своей ложи хмуро смотрел на Серизье. Личная неприязнь его к этому человеку теперь дополнялась общим раздражением против социалистов. Ему даже было досадно, что он оказался на этой конференции, хотя бы и на местах для посторонней публики. "Может быть, в самом деле, во мне говорит сословное или классовое чувство?.. Но какими же все-таки дураками, верно, считает своих слушателей этот беззастенчивый демагог! Чего, собственно, он хочет? Принятия его резолюции? Кому интересна его резолюция? Ее напечатает одна газета из десяти, а помнить ее через три дня будет один читатель из тысячи. Слава же, - с насмешкой думал Клервилль, - слава от резолюции, вдобавок, разделится между всеми левыми вождями... Так и при матче в футболе победа сама по себе ни для чего не нужна, и слава дробится между всей победоносной командой... Господи, что он говорит!.."

   Серизье осторожно доказывал, что собственно, и победой своей союзники отчасти обязаны большевикам, разлагающему действию их пропаганды на войска германского императора. Эта фарадеевская линия, впрочем, не вполне удалась. "C'est stupide, се que vous dites la!" ["To, что вы здесь говорите, - глупо!" (франц.)] - закричал, не выдержав, правый французский социалист. За грузинским столом вскочил в бешенстве один из делегатов. Но в других частях зала, и особенно на местах для публики, рукоплесканья становились все дружнее. Серизье встретился глазами с грузинским делегатом, - он знал, что это очень сильный и талантливый противник, - и, опершись обеими руками на стол, продолжал, повысив сильно голос и отчеканивая каждое слово.

   - Non, camarade, се n'est pas au moment ou les puissances alliees, contrairement au voeu unanime du peuple russe, donnent tout leur appui a la pire contrerevolution... [Нет, товарищи, только не тогда, когда союзные державы вопреки единодушному стремлению русского народа оказывают всемерную поддержку отъявленной контрреволюции... (франц.)] - аплодисменты загремели в зале и наверху... - Се n'est pas au moment ou les soudards tsaristes tels qu un Denikine ou un Koltchak, etranglent la volonte populaire, ce n'est pas a ce moment-la que je condamnerai cette belle, cette magnifique revolution russe! [Не тогда, когда царские солдафоны Деникин или Колчак душат народную волю, только не тогда стал бы я осуждать эту прекрасную, эту великолепную русскую революцию! (франц.)]

   Конец его фразы потонул в бурных рукоплесканиях. Теперь аплодировал почти весь зал: Серизье, собственно, говорил не столько о большевиках, сколько о русской революции вообще. Он, к тому же, как будто не отказывался осудить большевиков, он только не хотел их осуждать в то время, когда они подвергались насилию со стороны генералов. Против этого не возражали и русские социалисты, - на русский стол и так начинали поглядывать косо. Обходное движение удалось превосходно. Внезапно Серизье оторвался от стола, вынул из кармана газету и торжественно ее поднял. Он теперь походил на тореадора, который, после долгого блестящего боя, нацеливается для последнего удара быку. Рукоплескания затихли.

   - Camarades, je viens d'apprendre une chose terrible, abominable [Товарищи, я только узнал ужасную, отвратительную вещь (франц.)], - сказал Серизье совершенно другим, дрогнувшим и разбитым голосом. У него даже несколько исказилось лицо. - Се journal qui vient d'arriver, vous ne l'avez pas encore lu... - Он, видимо, с трудом справлялся с волнением. В зале настала тишина. - Vous connaissiez la penible defaite de la classe ouvriere hongroise... Tandis qu'il se trouve parmi nous des socialistes (с горькой иронией он подчеркнул это слово) qui ne veulent accorder leur solidarite fraternelle aux republiques proletariennes traquees par les gouvernements bourgeois, un abominable attentat vient d'etre commis contre la liberte du peuple hongrois! (Hou! Hou!) [Эта газета, которая только что вышла, вы ее еще не прочли... - Вы знали бы о тяжелом поражении венгерского рабочего класса... В то время, когда среди нас находятся социалисты... которые не захотели выразить свою братскую солидарность с пролетарскими республиками, преданными буржуазными правительствами, совершенно чудовищное покушение на свободу венгерского народа! (У-у! У-у!) (франц.)] (раздались возмущенные крики). Camarades! Les troupes roumaines entrent a Budapest sur l'ordre de Georges Clemenceau!.. [Товарищи! По приказу Клемансо в Будапешт вступают румынские части!.. (франц.)]

   В зале поднялась буря. Председатель стучал по столу, строго глядя на трибуны. Серизье поднял руку, призывая к молчанию.

   - Voici la nouvelle que nous annonce un journal bourgeois. On exigera de l'Autriche (он на мгновение остановился. Зал напряженно ждал)... - Les bourreaux etrangers, obeissant au sinistre vieillard, exigent de l'Autriche... I'extradition du camarade Bela Kuhn! [Вот новость, которую нам сообщила буржуазная газета. От Австрии потребуют... - Иностранные палачи, послушные мрачному старцу, требуют от Австрии выдачи Белы Куна! (франц.)] - вдруг почти истерически вскрикнул Серизье.

   Левые делегаты в зале повставали с мест. Их примеру последовала большая часть журналистов и публики. Крики негодования наверху превратились в настоящий рев. Серизье стоял на трибуне, опершись левой рукой на стол и держа в протянутой правой руке газету, как бы предлагая каждому удостовериться в точности его сообщения. Только в глазах его, направленных к русскому столу, едва заметно играла торжествующая усмешка победителя. Вдруг он бросил на стол газету и, подняв руки к потолку, закричал совершенно диким, бешеным голосом:

   - Camarades, ce serait le crime des crimes!.. Camarades, vous ne le permettrez pas!.. [Товарищи, это было бы преступление из преступлений!.. Товарищи, вы не допустите этого!.. (франц.)]

   Бурные рукоплескания покрыли его слова. Наверху кто-то затянул "Интернационал". Все поднялись с мест. Серизье, с вдохновенным лицом, в застывшей позе стоял у стола. В зале гремел негодующий хор.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   "О человеке этом поистине могу сказать, что дан ему дух бодрствующий, сильный и беспокойный и что любит он все новое. Обычное же существо людей и действия их ему не нравятся: ищет он дел редких и неиспытанных, и в мыслях у него много больше того, что замечают другие.

   Восхождение Сатурна свидетельствует, что мысли этого человека бесполезны и печальны. Он имеет склонность к алхимии, к магии, к колдовству и к общению с духами. Человеческих же заповедей и веры он не ценит и не уважает. Все раздражает его, все вызывает в нем подозрение из того, что творят Господь и люди. А покинутый одинокий месяц показывает, что эта его природа весьма вредит ему в общении с другими людьми и не вызывает в них добрых чувств к нему.

   Однако лучшее при его рождении было то, что показался тогда и Юпитер. Посему есть надежда, что с годами отпадут его недостатки и что этот необыкновенный человек станет способен к делам высоким и важным". [Это подлинный гороскоп юного Валленштейна, составленный Кеплером (Navitas Wallensteinii, Jannis Kepleri, astronomi, opera omnia, volumen primum, p. 388). - Автор.]

  

  

  

  

  

   "Может быть, еще и неправда", - подумала Муся с надеждой: она села в автомобиль так же легко, как всегда, и не чувствовала ничего такого, что описывалось в книгах. "Очень может быть, еще и неправда... Доктор ведь и сказал только: "по всей вероятности"... Но отчего же я так устала? Правда, очень жарко... Вот сейчас он повернет направо..." Шофер действительно выехал на большую дорогу. "Прекрасный автомобиль, и мы отлично сделали, что купили его. Вивиан был совершенно прав. К сожалению, он всегда прав..."

   Автомобиль все ускорял ход. Между двумя виллами, в просвете, за участком земли с огромной надписью: "Terrains a vendre" ["Участок продается" (франц.)], показалось море с мелкими беловатыми волнами и снова исчезло. В саду, весело смеясь и крича, играли в крокет полуодетые барышни и молодые люди. Под пестрым зонтом, в своем саду, пила чай семья. "Вот и у меня будет со временем такая, - с ужасом подумала Муся. - Так лет через двадцать... Со всем тем, тогда это будет уютно... Еще propriete a vendre... [Усадьба продается (франц.)] Здесь, кажется, все продается..."

   Нехитрый гипсовый поваренок, в белой куртке и голубых штанах, у дверей ресторана протягивал руку с меню. Синим пятном мелькнула на огромной афише роковая женщина кинематографа. "Les Ondes", "Les Dunes", "Jeannette", "Reseda", "Camelia", "Louisette"... ["Волны", "Дюны", "Жаннетт", "Резеда", "Камелия", "Луизетт" (франц.)] - читала Муся названия вилл, все в нормандском стиле: косые и вертикальные коричневые полосы на светло-желтом фоне, крыши с непостижимым количеством острых углов. "Боже, как бедна человеческая фантазия!.. Отлично идет автомобиль... Какие это стихи он отбивает? Не помню, какие, но это были чудесные, грустные стихи... Опять поваренок. Этот, по крайней мере, негр. Да, очень может быть, что неправда: сейчас, например, я решительно ничего не чувствую... "Zanzibar"... Как глупо! Выпить cocktail?.. Нет, гадко... Да, кажется, дурно при одной мысли, - тревожно проверила себя Муся. - Это ничего не доказывает... Не надо было уезжать тотчас после завтрака, в самое жаркое время дня. Но иначе я, наверное, не застала бы этого несчастного дон Педро. Как хорошо тогда было!.. "Кто прежней Тани, - бедной Тани, - теперь в княгине б не узнал"... Этот автомобиль доставляет мне такое же удовольствие, какое папе доставлял в Петербурге наш первый экипаж. Бедный папа! О нем теперь, кроме мамы, забыли решительно все на земле. Как ни стыдно, и я забыла. То есть, не забыла, а я не испытываю больше горя. Но у меня теперь это вытеснило все другое".

   Это она не хотела называть и в мыслях. Слово было некрасивое, грубое, редко употребляющееся в разговоре, - "беременность", - оно и прежде резало слух Мусе. Забыв о своих люцернских мыслях, она приняла почти как несчастье сообщение доктора. Проплакав всю ночь, она утром потребовала от мужа, чтобы об этом никто пока ничего не знал. Клервилль недоумевал.

   - Я никому не собирался рассказывать, но собственно отчего такой секрет? И отчего такое горе?

   Муся взглянула на него почти с ненавистью. Ей вдобавок казалось, что и он принял известие без восторга.

   - Конечно, рожать не вам, а мне.

   - Без всякого сомнения, но я не думал, что это для вас будет неожиданностью, - сказал, рассердившись, Клервилль. - С другой стороны, на войне, например, был я, а не вы...

   Он сам тотчас почувствовал, что замечание вышло глупое: одна из тех глупостей, которые могут сорваться у умного человека. Муся, не ответив ни слова, вышла из комнаты. "Все-таки странно ссориться по такому поводу. С англичанкой этого не могло бы никак быть", - подумал Клервилль, и опять ему пришло в голову, что его женитьба была непоправимой ошибкой.

   "Да, если это правда, то личная жизнь кончена. Может быть, навсегда, но уж наверное надолго... Все, все кончено", - думала Муся, прислушиваясь к автомобилю, отбивавшему такт ее мыслей: "Кто прежней Тани - бедной Тани"... "Все" - это были и надежды на новую, совсем новую, встречу с Брауном, и то неловкое, нехорошее, но тоже новое, волнующее, что завязывалось между ней и Серизье, и еще больше, быть может, легкая свободная, беззаботная жизнь, которой она жила в Париже.

   Жизнь эта почти не изменилась после смерти отца: Тамара Матвеевна, ссылаясь на волю Семена Исидоровича, требовала, чтобы Муся не соблюдала траура. Муся сомневалась, действительно ли выразил такую волю ее отец (он, по ее мнению, вообще никогда не думал о смерти, хоть часто говорил о ней), - и смутно чувствовала, что Тамаре Матвеевне было бы приятно, если б все же траур соблюдался.

   Вначале предполагалось, что, по возвращении из Люцерна в Париж, Тамара Матвеевна поселится вместе с ними. "Не могу же я выбросить маму на улицу!" - сказала мужу Муся с легким раздражением, точно он ей возражал. Клервилль поспешно ответил: "разумеется". "Однако, в следующий раз он ответит сдержаннее, а потом и в самом деле станет возражать. Да, собственно это и вправду демагогия с моей стороны: никто ведь не предлагает выбросить маму на улицу, дело идет только о том, чтобы устроить ее на отдельной квартире, поблизости от нас... Жизнь Вивиана не может быть испорчена оттого, что умер папа, которого он, в сущности, и знал очень мало..." Тамару Матвеевну устроили в пансионе по соседству с их гостиницей. Муся заходила к ней ежедневно, Клервилль раза два в неделю. По воскресеньям Тамара Матвеевна обедала у них. Вначале говорилось, что со временем они снимут квартиру и поселятся вместе. Потом об этом перестали говорить: "Все-таки я не вправе требовать такой жертвы от Вивиана", - думала Муся. Она в душе признавала, что ее муж ведет себя чрезвычайно корректно. Муся этого ему не говорила: никогда не надо было признавать вслух, что муж прав, - так или иначе он мог это потом использовать.

   Траур соблюдался в легкой форме. Можно было ходить в концерты, но в театр Муся не ездила. Она больше не танцевала, но весь день проводила на людях, то в гостях, то у себя, то в ресторанах Булонского леса. Не помешал траур и покупке автомобиля. Через неделю после их возвращения из Люцерна Клервилль, со смущенным видом, сказал жене, что, к сожалению, приходится упустить совершенно исключительный случай: один из его сослуживцев совсем недавно купил превосходный автомобиль Даймлера, а теперь получил назначение в колонии и продает за полцены машину, едва ли сделавшую две тысячи километров. - "Такой находки, конечно, больше никогда не будет, и если б не было неловко из-за нашего несчастья..." Автомобиль был куплен по настоянию Тамары Матвеевны. "Папа был бы так рад, Мусенька, он так тебя любил... И Вивиана", - сказала она и заплакала.

   Цена, уплаченная за автомобиль, была, несмотря на редкий случай, высока. Муся даже имела сомнения насчет случая. Она знала, что их состояние внезапно очень увеличилось. Значительная часть полученного ими наследства была вложена в какие-то экзотические акции, которые вдруг чрезвычайно поднялись на бирже. Клервилль, смеясь, рассказывал, что его тетка купила эти ценности вопреки предостережению своего банкира, - больше, кажется, потому, что ей нравилось их звучное название. Что такое с ними произошло, он и сам в точности не знал: не то найдена была какая-то руда, не то оказалась недоброкачественной руда конкурирующего предприятия. Банкир Клервилля не советовал торопиться с продажей бумаг, - цена все росла. Клервилль однако их продал и, как оказалось позднее, продал в самый выгодный момент: потом акции снова упали. Это внезапное увеличение состояния пришлось как раз после кончины Семена Исидоровича. Совпадение вызывало у Муси грусть и неловкость, как она ни рада была неожиданно свалившимся деньгам. Теперь было бы так легко скрасить жизнь ее отца. Да, как все странно!" - думала она.

   Клервилль ничего этого не думал и был очень весел. Заседания комиссии все учащались. Невольно поддавалась его настроению и Муся. Они оба вдруг почувствовали, что нет ни причины, ни смысла оставаться в опустевшем душном Париже. Серизье уезжал в Довилль. Муся предложила также туда отправиться, - она словно нарочно испытывала терпение мужа. Однако Клервилль тотчас согласился. В Довилле начался большой сезон поло, - он страстно любил эту игру и теперь собирался приобрести лошадей. Отпуск на службе ему давно полагался.

   Тамара Матвеевна только руками замахала, когда Муся нерешительно предложила ей отправиться с ними на море. Но их она очень убеждала остаться там подольше. - "Я, Мусенька, отлично могу жить в пансионе одна, что со мной может случиться? А мне так приятно, что ты отдохнешь... И Вивиан..." - сказала она со слезами (ее слезы теперь утомляли не только Клервилля, но и Мусю).

   Одобрила Тамара Матвеевна и то, что в Довилль выписали Витю. Муся, тотчас по возвращении из Люцерна, решительно потребовала от мужа, чтобы он достал для Вити визу. В том состоянии доброты, душевной мягкости, заботы о других людях, в котором она недолго находилась после смерти отца, Мусе стало страшно, что Витя почему-то живет далеко от нее, один, в Германии, где происходили и снова могут начаться кровавые события (он еще раньше, по ее настоянию, переехал из Берлина на немецкий морской курорт). Визу оказалось возможным устроить в несколько дней. "Приезжай немедленно или во всяком случае, как только ты устроишь soi-disant [так называемые (франц.)] дела, что у тебя будто бы завелись, если, конечно, ты не врешь, - писала Муся, впадая в ласково-повелительный тон старшей сестры. - Мы оба ждем тебя с нетерпением (это "мы оба" доставило немало горя Вите). Готовься к поступлению в Сорбонну и к серьезной работе с осени. Давно пора". Ласково-повелительный тон еще в России был привычен Мусе в обращении с Витей, но с тех пор, как он получал от нее деньги, тон этот, независимо от ее воли, принял чуть иной оттенок.

   Встретились они радостно-нежно, все же не так, как год тому назад, в Гельсингфорсе. "Я ли это изменилась, или он? - спрашивала себя Муся. - Конечно, он очень хороший мальчик, но все-таки довольно обыкновенный, и главное, именно мальчик. Во всяком случае с ним будет нелегко, даже и независимо от денег... Ах, эти проклятые деньги, как они все отравляют!"

   Витя жил на ее средства. Клервилль ни разу об этом не сказал ни слова; но именно это тяготило Мусю, - почти так, как Витю мучило в Берлине, что ни слова о деньгах не говорили Кременецкие. Отправляя ему чек на переезд, Муся вдруг и себя поймала на мыслях о том, что можно было бы купить на эту сумму. Она тотчас, со стыдом, отогнала от себя эти мысли. Однако, деньги беспрестанно о себе напоминали. "Если мне так, то каково же ему, с его деликатностью?" - говорила себе Муся и старалась быть особенно милой с Витей. Но это было хуже всего: прежде стараться было не нужно, - оба они это чувствовали. Как-то за обедом, вскоре после приезда Вити, Муся заговорила о предстоящем начале университетского семестра в Париже. - "Я думаю, очень приятно учиться в Парижском университете", - сказала она. - "В самом деле, это, должно быть, очень приятная жизнь", - подтвердил Клервилль. Хотя слова его не имели решительно никакого скрытого смысла, Витя покраснел; смутилась и сама Муся. После обеда, оставшись с Мусей наедине, Витя решительно заявил, что об его поступлении в университет говорить не приходится.

   - Я не могу жить несколько лет на счет твоего мужа! Достаточно того, что... - Голос его дрогнул. - Конечно, мне лучше всего поехать в армию...

   - Перестань говорить глупости!

   - Это не глупости, а самое разумное, что я могу сделать, и самое порядочное, - сказал Витя и опять покраснел, вспомнив, что точно такой же разговор у них был год тому назад в Гельсингфорсе. Он почувствовал, что и Муся подумала об этом. - Во всяком случае об университетских занятиях не может быть и речи. А вот если б ты могла найти для меня платную работу...

   - Деньги это вздор, очень стыдно, что ты об этом говоришь! Однако если тебя, по твоей глупости, это тревожит, то я не возражаю. Может быть, такую работу можно сочетать с университетом? Кроме того, ты так молод, что университет не убежит, - сказала Муся. - Знаешь что? Надо бы нам воспользоваться тем, что дон Педро поблизости, и обратиться к нему? Я уже о нем думала ("Значит, она сама думала, что мне пора поискать заработка", - отметил мысленно Витя). Это прекрасная мысль. Вдруг ты станешь великим кинематографическим артистом? - продолжала она в шутливом тоне. - Или кинематографическим режиссером, а? Дон Педро, конечно, может тебя устроить. Вот только захочет ли он?

   - Мне все равно, какая работа, лишь бы я мог жить без чужой помощи, - сказал Витя. В голосе его Мусе послышалось оскорбление.

   - Спасибо за это "чужой"... Ну, что ж, я попрошу дон Педро назначить мне свидание. Говорят, он теперь великий человек. Может, надо говорить не "свидание", а "аудиенцию"?..

   О свидании Муся попросила дон Педро не сразу. Сначала что-то помешало, - дело было все-таки не спешное, - а потом доктор ей объявил, что она, по всей вероятности, беременна. Только дня через два после этого известия, по настойчивой просьбе Вити, Муся отправилась к дон Педро, который жил на соседнем курорте.

   Муся и сейчас еще не знала, какого места будет просить для Вити у Альфреда Исаевича. "Неужели статиста в кинематографе? Я понимаю, что это обидно для его самолюбия. Я и сама желала бы для него другого. Конечно, и среда это, должно быть, не Бог знает какая, особенно вредная в его годы. Сонечка тоже была статисткой или чем-то в этом роде. Но это было в Петербурге, в большевистское время... В России все было совершенно другое. Тогда все они у нас жили, ели, пили, и никому в голову не приходило, что это неестественно, неловко или стыдно. Удивительно, как на нас подействовал парижский воздух, воздух "буржуазной Европы"... Могла ли бы я прежде подумать, что во мне скажется самый обыкновенный эгоизм богатых людей, что деньги будут занимать такое место в моей жизни, в жизни папы, что они отразятся на моих отношениях с Витей! У него нет ни отца, ни матери и если б не я, то он погиб бы в самом буквальном смысле слова. Он и погибнет, если я умру от родов..." - Муся с первого дня решила, что у нее мрачные предчувствия, и тотчас им поверила. "Да, умру, меньше чем через год после кончины папы... О маме позаботится Вивиан... С ним вышла глупая ссора. Удивительно: у нас ссоры почти всегда по таким поводам, что ни понять, ни рассказать потом нельзя... Но о Вите некому будет позаботиться. Поэтому я должна его устроить. Надо, кстати, купить ему подарок, хороший, дорогой, такой, чтобы мог ему пригодиться и в случае нужды, когда меня не будет. Денег в подарок он не возьмет. Кольцо ему купить, что ли, или запонки, или булавку, как только появятся лишние деньги..." Несмотря на значительное увеличение состояния, лишних денег у них все-таки как будто никогда не было. Они по-прежнему проживали весь свой доход. "Вивиан и знать не должен. Но во всяком случае, я обязана его устроить..." Мусе хотелось плакать оттого, что она скоро умрет от родов, оттого, что она больше не любит Витю, оттого, что так много странного в жизни, в особенности оттого, что надо бросить все. "Конечно, надо. Теперь это было бы просто гадко и глупо... Все гадко: и эти мои похождения, и комиссия Вивиана... Все надо изменить, как я и хотела тогда в Люцерне", - Думала Муся. "Теперь - в княгине б - не узнал..." - стучал, переговариваясь с ней, Даймлер.

  

  

  

  

  

  

   Дон Педро, предупрежденный из Довилля по телефону, встретил Мусю в hall'e своей гостиницы, самой дорогой на курорте. Неприятной неожиданностью оказалось то, что с Альфредом Исаевичем был Нещеретов. Увидев его, Муся вспомнила: бывший богач теперь состоял компаньоном дон Педро, она слышала об этом еще в Париже.

   Альфред Исаевич был чрезвычайно внимателен и любезен. Но это был другой человек. - "Право, кажется, он и ростом выше стал", - с улыбкой подумала Муся. Одет дон Педро был превосходно, именно так, как полагается быть одетым на морском курорте не очень молодому богатому человеку: светлый костюм, шелковая рубашка с открытым воротником, галстук, пояс, белые башмаки, все так и сверкало новизной.

   - ...Да, да, Марья Семеновна, поверьте, я был совершенно потрясен кончиной вашего батюшки, - говорил он, пододвигая Мусе кресло у небольшого стола, на котором стояли кофейный прибор и рюмки с ликером. - Ведь вы в Люцерне получили мое письмо?

   - Да, очень вас благодарю... Мы никому тогда не отвечали, но...

   - Что вы! Какие тут ответы!.. Ваша матушка здорова? Я понимаю, какой это был ужасный удар для Тамары Матвеевны.

   Нещеретов пробурчал что-то сочувственное. Он после смерти Семена Исидоровича не прислал ни письма, ни телеграммы.

   - Мама здорова, как может быть здорова теперь, но ее жизнь кончена.

   Дон Педро глубоко вздохнул. Он искренно жалел Тамару Матвеевну.

   - Я понимаю... Ваша матушка с вами в Довилле?

   - Нет, она отказалась с нами поехать, как мы ее ни просили.

   - Я понимаю... Вы позволите вам предложить чашку кофея? Здесь превосходный кофей, какого я, кажется, с Петрограда не пил.

   Дон Педро теперь говорил не кофе, а кофей. Он обменялся с Мусей замечаниями о жаре в Париже, о погоде на море, о Довилле, - Альфред Исаевич уже знал и Довилль. "Нет, я не очень люблю эти модные светские места, - тихо сияя, говорил он. - Каждый вечер напяливать смокинг, покорно благодарю..." - Нещеретов слушал его с усмешкой.

   - Какие же теперь, Марья Семеновна, ваши планы? Ваш супруг будет служить в Англии?

   - Он сам еще этого не знает. Мы из Довилля поедем в Лондон, там все это выяснится. Может быть, мой муж будет назначен военным агентом на континенте... У меня к вам просьба, Альфред Исаевич...

   - Не просьба, а приказание, - любезно сказал дон Педро. - Я слушаю.

   Муся перешла к делу. Альфред Исаевич тотчас ее прервал.

   - Яценко? Сын петроградского следователя по важнейшим делам?

   - Да. Вы его знали?

   - Конечно, знал... Марья Семеновна, я знал весь Петроград.

   - Николай Петрович Яценко, - добавил он со своей безошибочной памятью на имена и отчества. - Это был прекрасный человек. Я слышал, что он погиб?

   - Да, по-видимому. Но сын этого не знает и все еще надеется, что его отец жив.

   - Дай Бог, чтобы он был прав!.. Ужас-ужас!.. Прекраснейший был человек. Так сын его здесь? Помнится, я видел одного сына Николая Петровича, не тот ли это? Тот во время войны еще был гимназистом.

   - Тот самый. У Николая Петровича был только один сын, вот он теперь и оказался здесь...

   - И, конечно, никаких средств не имеет, - докончил за нее дон Педро. - Бедный юноша... Сколько теперь таких драм! Вы, верно, собираете для него деньги? Я охотно готов принять участие в подписке, - сказал Альфред Исаевич и вынул из бокового кармана новенький изящный бумажник. Это теперь для него уже стало довольно привычным делом. В последние месяцы к нему часто обращались за пожертвованиями дамы. Дон Педро и заранее уверен был после телефонного звонка Муси, что она хочет просить о пожертвовании. - Рад помочь, сколько могу...

   - Нет, нет, Альфред Исаевич, вы ошибаетесь, - сказала Муся. - Видите ли, этот юноша очень близок нашей семье, он долго жил у нас, и папа очень его любил. Следовательно, пока у меня есть средства, он нуждаться никак в подписке не может, - пояснила она, с досадой чувствуя на себе насмешливый взгляд Нещеретова.

   - Так чего же вы желаете, Марья Семеновна? - спросил Альфред Исаевич. С полной готовностью вынимая бумажник из кармана, он клал его назад еще охотнее. Узнав, в чем дело, дон Педро только вздохнул. По доброте своей и по опьянению властью он и так уже принял на службу больше людей, чем требовалось делу. - На службу это, конечно, труднее... Однако я все сделаю... Не только потому, что вы этого желаете, хоть и этого, разумеется, было бы достаточно, но еще и потому, что сохранил о Николае Петровиче светлое воспоминание. Мы с ним были в самых добрых отношениях, - почти искренно сказал дон Педро: ему теперь действительно казалось, что он всегда был в самых добрых отношениях с разными видными людьми. - Что он умеет делать, ваш молодой человек?

   - Что он умеет делать?.. Начать с того, что он прекрасно знает иностранные языки: французский, английский, немецкий.

   - Это очень важно, - одобрительно сказал дон Педро. - В нашей бранше [отрасль (франц. - branche).] языки первое дело... Может, и стенографию знает?

   - Нет, стенографии он не знает... Но я уверена, он в деле быстро ей научится.

   - Было бы веселее, если б малец уже ее знал, - сказал Нещеретов. - А то в деле учиться, делу накладно-с.

   - Разумеется, - подтвердил дон Педро, смягчая улыбкой тон своего компаньона. - Со всем тем стенография не есть условие sine qua non [обязательное (лат.)]... Вот что мы сделаем, Марья Семеновна. Мы с Аркадием Николаевичем послезавтра возвращаемся в Париж...

   - Так скоро?

   - Да, увы! Дела вот сколько, - Альфред Исаевич показал на горло. - Вы адрес нашей дирекции знаете? Я его вам дам... Так вот, пусть этот молодой человек зайдет ко мне, как только он вернется в Париж. Я с ним поговорю, расспрошу его, как и что, и почти уверен, что работа для него найдется. Правда, Аркадий Николаевич? - обратился Дон Педро к Нещеретову. Впрочем, по его вежливо-снисходительному тону ясно было, что он спрашивает только из корректности, чувствуя себя полным хозяином.

   Чувствовал это и Нещеретов. Он занимал в деле должность члена правления, но был на вторых ролях, от которых очень давно отвык. Его и взяли больше за связи, да еще потому, что участие Нещеретова было лестно Альфреду Исаевичу, который помнил прошлую славу разоренного богача. Нещеретов старательно поддерживал свой обычный грубовато-насмешливый тон, по привычке продолжал зачем-то подделываться под купца или мещанина; но все это выходило не так, как прежде.

   - Работа для работящего человека всегда найдется, - ответил он, угрюмо взглянув на Альфреда Исаевича. Нещеретова раздражало, что распорядителем фирмы, чуть только не его начальником, оказался Бог знает кто. Однако так повернулось денежное колесо, которым он сам работал всю жизнь. Работу этого колеса он привык принимать и признавать без споров. Одни, богатея, взлетали, другие разорялись и падали, - так всегда было. С раздражением и с тяжелым чувством он теперь признавал в этом мелком газетчике хозяина. Альфред Исаевич и смешил Нещеретова, и внушал ему некоторое подобие уважения: как-никак, именно он придумал дело, обещавшее блестящий успех; он и капитал нашел, и с обстановкой быстро освоился, и справлялся со своими обязанностями не худо. "Только они это могут", - думал Нещеретов, разумея евреев.

   - А что, Марья Семеновна, если б мы пустили вашего юношу не по конторской, а по артистической части? Как вы думаете?

   - Я уверена, Альфред Исаевич, что вы выберете для него лучшую, самую подходящую работу, - сказала Муся. - И заранее сердечно вас благодарю.

   - Жалованья у нас небольшие, - вставил Нещеретова.

   - Большого жалованья я не могу обещать, - подтвердил Альфред Исаевич.

   - Я всецело на вас полагаюсь, Альфред Исаевич. Говорят, вы создали колоссальное предприятие, - польстила ему Муся.

   - О нет, пока еще отнюдь не колоссальное, - скромно ответил дон Педро. - Может быть, со временем оно разовьется, но сейчас еще и весь мир находится в недостаточно устойчивом состоянии для колоссальных предприятий.

   - Ведь, кажется, в вашем деле принимает участие мистер Блэквуд? - спросила Муся. Тотчас, по недовольному выражению лица Альфреда Исаевича, она поняла, что сделала ошибку. Нещеретов засмеялся.

   - Ничего подобного! Кто вам сказал?

   - Не помню, кто... Может быть, я просто что-то спутала.

   - Не понимаю, кто мог вам это сказать. - Дон Педро остановился на мгновенье, соображая. Муся была близко знакома с баронессой Стериан, бывала в том румынском салоне, куда он давно больше и не заглядывал. "Вероятно, это идет оттуда. Может быть, та госпожа подозревает, что я деньги у Блэквуда достал, а комиссии ей не заплатил!.." - Альфред Исаевич возмутился: он всегда честно выполнял свои обязательства.

   - Мистер Блэквуд никакого, даже самого отдаленного, отношения к нашему предприятию не имеет! Я действительно предлагал ему в свое время заняться кинематографом, и то в совершенно другом варианте моих идей. Но он отклонил мое предложение, - извините меня, это не ваш друг? - отклонил мое предложение в довольно хамоватой форме...

   - И теперь рвет на себе волосы, - заметил весело Нещеретов.

   - Вероятно, не рвет, но мог бы рвать волосы, - сказал, успокаиваясь, дон Педро. - А если вы хотите знать, кто наши акционеры, то...

   - Помилуйте, Альфред Исаевич, зачем мне это знать?

   - Это не составляет секрета. - Нещеретов смотрел на дон Педро с неудовольствием: секрета тут действительно не было, но без всякой надобности сообщать имена пайщиков дела мог только свежеиспеченный финансист. Альфред Исаевич и сам это почувствовал. Не называя имен, он сказал, что в дело вложили капитал самые разные люди: среди них есть и аргентинцы, и один швед, почитатель Аркадия Николаевича, и даже какой-то индусский богач.

   - Кроме того, я пустил в ход некоторые свои еврейские связи, - закончил дон Педро.

   - Так что мы не какие-нибудь антисемитники, - сказал Нещеретов. - А что до вашего Блэквудианца, Марья Семеновна, то он теперь отсюда рукой подать, в Кабуре.

   - Я не знала. Вы его видели?

   - Не видал и о том не скорблю-с. Но прочел в газете, что он остановился в Гранд-отеле. Если он вам нужен...

   - Нет, он мне не нужен, - сказала Муся, вставая. - Еще раз сердечно вас благодарю, Альфред Исаевич. Значит, мы так и сделаем. Как только этот молодой человек вернется в Париж, он зайдет к вам.

   - Так точно... Для верности пусть сошлется на вас, и я его тотчас приму. А то вы знаете, у меня там теперь столпотворение, голова кругом идет... Вот вырвались сюда отдохнуть, на две недельки, с Аркадием Николаевичем, и то целый день телефонируем в Париж.

   - Вы что же предполагаете ставить? - спросила Муся, холодно прощаясь с Нещеретовым. - Если, конечно, это не секрет.

   - О, у нас интереснейшая вещь! - сказал дон Педро. Он взял Мусю обеими руками за руку. Дон Педро ставил драму из древних времен. Муся слушала, думая, как бы освободить руку.

   - ... Да, да, остро-авантюрная вещь, но поставленная в совершенно новых, истинно-художественных тонах, - говорил Альфред Исаевич. - Мы хотим дать высший синтез. Мой девиз: простые, всем доступные, общечеловеческие чувства на фоне художественной фантастики, с остро-напряженной фабулой. Я хочу, чтобы у зрителей все время комок стоял в горле и чтобы они в то же время были ослеплены красотой, богатством постановки...

   - Это очень интересно...

   - Это будет необыкновенно интересно. По моей мысли, действие происходит на востоке, в пору римского владычества. Вы понимаете, борьба двух начал: с одной стороны римляне времен упадка, скептики и эпикурейцы, утратившие веру в правоту своего мира, с другой стороны иудаизм, физически подавленный, но несущий античному миру новую мораль, новую высшую правду. Помните, как у Алексея Толстого: "слаб, но могуч..." Большая идея побеждает силу упадочников. И на этом фоне, на фоне восточной неги и роскоши, разыгрывается любовная драма, с напряженно-острым действием. Это моя идея. Нам было представлено шесть сценариев по моему заданию, я их синтезировал, и мы уже крутим вовсю. Через неделю начнется декупаж.

   - Очень, очень интересно, - повторила Муся, пытаясь освободить руку. Она и сама не рада была своему вопросу. - Это, кажется, немного напоминает "Quo Vadis"? ["Камо грядеши" (лат.) - роман Г. Сенкевича.]

   - Ах, нет! У нас гораздо лучше, и не то, совсем не то!..

   - Я понимаю, что не то, - поправилась Муся, увидев огорчение, изобразившееся на лице Альфреда Исаевича, - только отдаленное сходство.

   - Нет, даже отдаленного сходства нет, ни намека!

   - Идея прекраснейшая, - вмешался Нещеретов. - Евреи во всем мире валом повалят, их печать не нахвалится. Продажа в Америку совершенно обеспечена. Эх, жаль, Альфред Исаевич, что вы больше не сионист. У сионистов теперь хорошие деньги, они и в Палестину купили бы фильмишко.

   - Кто вам сказал, что я больше не сионист?

   - Вот ведь и действие будет в Палестине... Люблю я слово "Палестина", единственное красивое из сионистских слов. А то все какие-то "экзекутивы".

   - Ну, это очень условно, какие слова красивые, какие нет, - сказал дон Педро, с сожалением выпуская руку Муси.

  

  

  

  

  

   Море было довольно далеко. Муся шла по топкому песку, старательно обходя лужи, и, прикрыв глаза рукой, разыскивала палатку. Они сняли ее сообща, - все внесли свою долю. Кабину решили не нанимать, узнав с ужасом, что она стоит в сезон пятьсот франков. "По-моему, без кабины можно обойтись, а впрочем, как вам угодно", - посоветовал в первый же день жене Клервилль. - "Разумеется, можно обойтись", - согласилась Муся, подавляя раздражение, которое теперь вызывало у нее почти все, что говорил ее муж. "Пятьсот франков на кабину жалко, а пятьсот фунтов для себя за этих лошадей на поло не жалко", - и теперь подумала она с досадой, увидев выходившую из кабины даму в великолепном пеньюаре. Муся сама чувствовала несправедливость упрека: уж в скупости Клервилля упрекнуть было бы трудно. Но они действительно по-разному понимали, на что нужно и на что не нужно тратить деньги. Последнее увлеченье Клервилля - поло - было совершенно непонятно Мусе. Она нисколько не возражала. Игра была очень красивая и элегантная, фамилия Клервилля появлялась теперь в светской хронике газет, - это было приятно Мусе. Но все-таки это была игра для мальчиков, - так увлекаться ею мог, по ее мнению, только ограниченный человек. Клервилль проводил на полях поло, на ипподроме, в конюшнях ежедневно долгие часы. По тому, как он смотрел на лошадей, как о них говорил, как доказывал, что английская система игры - семь периодов по 8 минут - лучше американской - восемь периодов по 7 минут, - Муся все яснее чувствовала, что перед ней чужой человек, человек другой расы, - "высшей или низшей, уж этого я не знаю... Верно, он и сейчас на поло. А другие уже, должно быть, тут. Где же однако наша палатка? Она была левее клуба", - ориентировалась Муся по стоявшим на берегу домам. Мимо нее, провожая ее взглядом, шли мужчины, одетые как уличные мальчишки. Ветер рвал пестрое полотно палаток. Впереди над Трувиллем зеленел лес. "Вот сейчас за той веревкой должна быть наша палатка. Кто это лежит? Да, Жюльетт..."

   - Вы одна, мой друг?

   - Как видите, - ответила сухо Жюльетт, приподнявшись ровно настолько, насколько требовал минимум вежливости. Она не спросила Мусю, как сошла поездка.

   - Вы не знаете, где Вивиан?

   - Не знаю. Кажется, на поло.

   - А остальные?

   - Сейчас должны прийти. Купаться...

   - Все?

   - Кто все? ("Ей, конечно, нужно знать, где Серизье", - мысленно перевела Жюльетт почти с ненавистью). - Мама не придет, у нее болят ноги, море плохо на нее действует.

   - Зачем же она приехала в Довилль? - спросила Муся, чувствуя, что под влиянием враждебного тона Жюльетт раздражается сама. - Лучше было бы выбрать курорт не на море ("Это значит: лучше было бы, чтобы нас здесь не было, чтобы мы им не мешали").

   Муся села в холщовое кресло, распахнув свой купальный халат, и положила на колени книгу, французский роман из русской жизни. "Нет, еще, разумеется, ничего не может быть заметно... Почему она на меня сердится? Ревнует к Серизье, конечно... Какой уж теперь Серизье! Сказать ей? Нет, не скажу... Жюльетт - самая трезвая девочка на свете. Вот кто твердо знает, чего хочет: теперь ученье, теннис, разные романы - без глупостей, конечно: потом "выйти замуж за любимого человека". И она всего этого добьется, зубами вырвет у жизни. Так и надо, за свое счастье надо бороться безжалостно... Но теперь с ней что-то творится странное... Не хочет разговаривать, ну и не нужно. Она поздоровалась со мной вот как сердитый мопс подает лапу: на, отвяжись... Так как же князь Иримов?.."

   Мимо палатки, таща за собой ведерко, с озабоченным деловым видом, плелся, переваливаясь, трехлетний мальчик. "Сейчас иди сюда", - кричала бонна в очках. - "Что ей от него нужно? Зачем она кричит? Хочу ли я иметь такого карапуза? Это должно быть забавно"... "Chocolat... Fruits glaces..." ["Шоколад... Глазированные фрукты..." (франц.)] - пел проходивший разносчик. Муся откинулась на спинку кресла, взглянула на море, устало закрыла глаза, затем снова открыла. "Совсем оно не такое, как пишут теперь художники. У них море выдуманное..." У палатки справа, лежа на животах с необыкновенно деловым видом, загорали две дамы средних лет. Слева старый актер, которого знала в лицо Муся, рассказывал свою биографию, - по его тону ясно чувствовалось, что рассказ будет длинный. Море гипнотизировало Мусю, дурманило ветром, рябью, мерным шумом, запахом соли. "Это выдумали, что море красиво: оно слишком велико, чтоб быть красивым, но такт его действует как музыка..." - "А когда я кончил, он бросился мне на шею и воскликнул: "Мой мальчик, ты будешь великим артистом! Это я тебе говорю! я!..." - с растроганной улыбк