Алданов Марк Александрович - Пещера

ьшой не чувствую), - глава "возвращение монархов" мало вероятна, хоть и невозможного в ней нет ничего. В эстетическом смысле ее можно было бы и приветствовать, я не отрицаю.

   Мне совестно писать Вам все это - сплеча, кратко, плоско. И у меня ведь есть или еще недавно была своя beata solitude [прекрасное одиночество (итал.)]. Не такая beata, как Ваша, но на улицу выходить не хочется. Не стал бы и сейчас думать об улице, если б не странные замечания Вашего письма. Актер, игравший десятилетиями королей, и по уходе из театра ласково-величественно кивает головой знакомым. Не вытравили и Вы в себе старого человека. Что ж, и Вам и мне много простится, потому что (не сердитесь) оба мы много ненавидели.

   С гораздо большей силой это впрочем сказалось в другом Вашем замечании, - об "убийстве" Фишера. Признаюсь, с немалым удивлением убедился я, что ночной наш разговор в Петербурге, накануне нашего бегства, как будто не вполне рассеял Вашу давнюю idee-fixe. Очень об этом сожалею, помочь Вам никак не могу: я не специалист по борьбе с навязчивыми идеями. Я Вам тогда сказал чистую правду. Отлично понимаю, что в романтическом и иных смыслах было бы превосходно, если б я убил Фишера, и меня по этому случаю замучила совесть. Но я его не убивал: его и вообще не убивал никто, он умер естественной смертью, именно так, как я Вам рассказал. Магдебургская кошка повела Вас по ложному следу (все забываю, что Вы еще не читали моей новеллы). Вас это поразило как разведчика: поэта или философа могло бы поразить символикой, о которой я распространяться не стану. Но катастрофой мне эта история не грозила, - грозила только неприятностями: уж очень грязны были и Фишер, и его квартира, и его женщины, и его смерть. "Огласка чрезвычайно неприятна", как Вы же мне когда-то говорили. Мне и самому странно, что, мало боясь в жизни подлинных опасностей, не слишком боясь смерти, я неприятностей всегда боялся, боялся даже "общественного мнения", - вот как слоны панически боятся крыс.

   Помните ли Вы наш разговор о мирах А и В? Вы тогда его отнесли ко мне не только ядовито, но и верно. Мой мир В был не хуже и не лучше, чем у других людей. Но показывать его сыщикам и газетчикам у меня охоты не было. Позднее, перед нашим бегством, Вы мне говорили, что "уважение к самому себе" выдумали английские сквайры. У меня это выдуманное чувство было, и мой мир В сам по себе на него не очень посягал, - посягнула бы на него именно улица. Вот и все. Воспоминание об этом деле и сейчас одно из самых гадких в моей жизни: уж очень близко от меня проскользнула тогда поганая кошка! Но не менее постыдные воспоминания есть у каждого из нас. У кого, Сергей Васильевич, нет мира В? (у всех он, в сущности, сходный). Во всяком случае, не было в этом деле, то есть в моей в нем роли, ни трагедии, ни фарса, и никакого прямого отношения к дальнейшей моей судьбе оно не имело, - разве только, что жизнь стала мне еще противнее, а она была мне достаточно противна и до тех пор. Разумеется, я нисколько не исключаю возможности, что Вы и следователь Яценко, при ином стечении обстоятельств, могли признать меня убийцей Фишера или тайным большевистским агентом. Отчего бы и нет? В жизни нет ничего, кроме случая, - обычно скверного. Остается удивляться, что находятся умные люди, серьезно убежденные в существовании направляющей силы в мире, и даже силы разумной, и даже силы доброй! В тот миг, когда Земля столкнется с другой планетой и разлетится вдребезги, люди эти скажут, что новая разумная жизнь начинается на Сатурне.

   Обо всем этом, то есть о деле Фишера, мне и смешно, и неловко писать Вам. Не в моей, а в Вашей биографии эта страница знаменательна: пересмотрите, с этой точки зрения, всю свою прежнюю жизнь. Забавнее всего будет, если Вы и сейчас мне не поверите. Уж очень видно сильна в Вас эта навязчивая идея, если вы теперь, не с Фонтанки, а с rue d'Auge, сочли возможном написать мне об этой истории, символической во многих отношениях. Понимаю, конечно, что у Вас (кроме рецидива Фонтанки) могут быть соображения от rue d'Auge: на случай, если б Ваше толкование было верным, Вы, так сказать, протягиваете мне ключ к Вашей пещере. Искренно благодарю, но воспользоваться не могу, и толкование Ваше выдумано от первого слова до последнего, и повторяю, делать мне в Вашей пещере нечего. Даже в том случае, если там бессмертный дух кошки не издевается над бессмертным духом мыши.

   Боюсь, что письмо мое сумбурно, - я нездоров или, вернее, тяжело болен, физически во всяком случае, быть может и душевно. Чувствую, что впадаю, в последнее время все чаще, в плоский и грубый тон. Не сочтите этого неуважением к Вашему новому кругу мыслей: повторяю, отношусь к Вашей пещере с величайшим уважением и с завистью. Оба мы рассчитались с миром, - Ваш счет много счастливее, чем мой. Каждому свое. Я грешную смерть Пушкина всегда понимал лучше, чем благостную смерть Толстого. Вы упрекаете меня в элементарном подходе к жизни, - "суета сует, это старо, надо бы придумать что-либо другое". Ничего не поделаешь, жизнь элементарна и в самой сложности своей. От всей души надеюсь, что для Вас не придет час паломничества к Соломону.

   Вы пишете о надвигающейся на мир катастрофе. Не спорю. Все то, что привилегированные люди могли отдать без кровопролития, они уже отдали. В остальное они вцепятся зубами - и будут правы, ибо на смену им идут дикари под руководством прохвостов. Уголовный кодекс прав: грязь лучше крови, жулики лучше бандитов, тем более, что жулик сидит и в бандитах. А выбирать из разных шаек надо все-таки наименее опасную.

   Внешнему хаосу соответствует хаос внутренний: распад душ, j'en sais quelque chose [об этом я кое-что знаю (франц.)]. Распалась и моя душа, - что ж мне жалеть о жизни! Большое, очень большое явленье медленно выпадает из мира, заменить его нечем, и пустоту скорее всего заполнит дрянь, которую, после некоторой давности, назовут гораздо вежливее, - как вековую грязь называют патиной времени. Появятся, уже появились новые идеалисты. Идеализм их наглый и глупый, зато у них твердая вера в себя, у них душевная целостность, в своей мерзости еще невиданная в истории, - будущее принадлежит идеалистам хамства. Но мне все это теперь довольно безразлично:

  

   Sois се que tu voudras, nuit noire, rouge aurore...

   [Будь кем хочешь, темной ночью, алой зарею... (франц.)]

  

   Желаю Вам - без уверенности - счастья, всякого, какого хотите, - Вашего.

  

   Глубоко уважающий Вас

   Александр Браун".

  

  

  

  

  

  

  

   Черный кран вцепился в тележку, медленно поднял ее и потащил куда-то вдаль. Сбоку дрогнула и передвинулась на одно деленье красная огненная стрелка огромных часов. Браун, подняв воротник пальто, медленно ходил взад и вперед по перрону. За стеклом, в уютно освещенной небольшой комнате пожилой краснолицый человек с видимым удовольствием ставил печать на листках. Слышался однообразный, неизвестно откуда идущий свист. Слегка пахло гарью, и запах этот рождал неясные, старые, приятно-волнующие воспоминания. Впереди светились разноцветные, точно игрушечные, огни. За решеткой клетки тяжело опускалась в подземелье, как в преисподнюю, грузовая подъемная машина.

   Далеко на полотне низко над землей передвигалась красная светящаяся точка, - кто-то шел с фонарем вдоль стоявшего на запасном пути нескончаемо-длинного товарного поезда. Черная старушка спала в кресле, в ярко освещенной комнате с стеклянной дверью. Краснолицый человек все продолжал ставить печати, - и было в нем, в его листках, в освещении комнатки, в стоявшем у стены большом кожаном диване что-то уютное, ласковое. "Вот так и надо было прожить свой век... Но это от меня не зависело... Она вот как тот кран, - подхватит, перенесет, куда-то выбросит... А если бороться нельзя, то маленькая - очень маленькая - доля утешения в том, что сам помогаешь крану, по крайней мере в выборе времени..."

   На перрон стали выходить люди. Одуряюще-протяжно просвистел свисток. Краснолицый человек с сожалением отложил листки и вышел из своей комнаты. Черная старушка проснулась, ахнула и бросилась к носильщику. "Нет, нет, это скорый поезд в Париж. До вашего еще больше часа", - сказал носильщик, видимо очень этим успокоив старушку. Она вопросительно взглянула на Брауна: верно ли, что поезд в Париж? - и тотчас испуганно отвернулась. Два красных огонька сбоку над полотном погасли, вспыхнули желтые, опять страшно загудел свисток и вдали показался огненный глазок паровоза. Девочка, провожавшая отца, с ужасом, как к пропасти, приблизилась к рельсам и, скосив голову, заглянув в сторону, попятилась назад. "Elise, mais tu es folle!.." ["Элиза, ты с ума сошла!.." (франц.)] - послышался отчаянный крик. С тяжелым грохотом, сдерживая ход, подкатил скорый поезд. Отец семейства наскоро всех перецеловал, подхватил левой рукой чемодан, и с решительным видом принялся отпирать тяжелые дверцы вагона.

  

  

   Метрдотель с легким неудовольствием сказал, что обед начнется только в семь часов тридцать. Браун, не отвечая, сел у окна. Другой лакей помоложе, пробегавший по вагону с непостижимо-громадной грудой серо-голубых тарелок на одной руке, остановился перед ним с вопросительным видом. "Un porto sec" ["Один портвейн" (франц.)], - сказал Браун, глядя на него мутным взглядом. "Oui, Monsieur... Un porto rouge, un" ["Да, сударь... Один красный портвейн" (франц.)], - с удовольствием прокричал, уносясь куда-то, лакей. За окном сверкнули красные огни. "Вот и вокзала больше не увижу... Тогда и об этой будке пожалей, старый дурак!.."

   Поезд все ускорял ход. Уютно-печально стал накрапывать дождь. Капли неровно стекали по черному стеклу. Сверкали огни, металась вверх и падала телеграфная проволока. Лакей принес портвейн. "Посетите Шотландию", - приглашало объявление на красном дереве стены. "Монте-Карло, спорт и солнце", - заманивало другое объявление. Когда-то все это составляло одну из лучших радостей жизни. В этих нехитрых объявлениях тоже было что-то непостижимо-сладостное, как в старых, заигранных, именно в заигранности прелестных мелодиях, вроде песенки "Санта Лючия" или интермеццо "Сельской чести", которые подтягивает каждый кто их слышит. Браун вспомнил, что купил в Париже газету. В обзоре печати ему бросилось в глаза имя Серизье. Приводились наиболее замечательные отрывки из его очередной статьи: "Notre foi demeure". ["Наша вера живет" (франц.)] Браун взглянул на третью страницу и убедился, что читать не может.

   Суровый метрдотель подошел к нему и сказал, что сейчас начнется обед. - "Это место занято, но если мосье угодно остаться, то еще есть свободные столы". - "Да, да, - ответил Браун с внезапным оживлением, - что у вас сегодня? Ведь a la carte [порционное (франц.)] нельзя?" - "К сожалению, во время обеда невозможно, - мягче ответил метрдотель, - но если мосье угодно заказать какое-либо экстра, то я скажу повару..." - "Вот, вот, - торопливо сказал Браун, - и вина получше. Какого бы вина?.." Он долго изучал карту, - "всех в последний раз не попробуешь", - и спросил шампанского. - "Полбутылки прикажете?" - "Целую бутылку... Или нет, полбутылки шампанского и полбутылки вот этого Шато-Латур. А до того дайте мне еще портвейна... Или лучше чего-нибудь другого. У вас есть херес?" - "Превосходный, из нашего запаса, мосье может быть уверен, что это..." - "Вот, вот, дайте мне хереса". Смягчившийся и изумленный метрдотель объявил, что мосье может оставаться на этом месте, если оно ему нравится: "Номер я переменю". - "Ах, да, ради Бога!.."

   В вагон-ресторан входили хорошо одетые, по дорожному празднично настроенные люди, и, весело переговариваясь, занимали места. Браун жадно ел, пил и, вздрагивая, что-то бормотал, к недоумению сидевшего против него старичка в сером костюме. - "Vous dites, Monsieur?" ["Что, сударь?" (франц.)] - спросил, наконец, вежливо старичок. "Папиросы Честерфильд", - сказал Браун, глядя поверх головы старичка на объявление. Старичок вытаращил глаза и поспешно налил себе минеральной воды.

   Дождь шел все сильнее, на створках стекла обозначились мутные пятна, как от крошечных пальцев. Браун пил кофе, ликеры. "Неприятная дрожь... Значит, простудился там, у печки, это очень печально..." - "Очень печально", - повторил он вслух. Вежливый старичок расплатился, не допив липовой настойки, и ушел с легким, ни к кому в частности не относившимся поклоном. Вагон стал пустеть.

   "Но, может быть, рано, как ни безупречно рассуждение? Может быть, и второй удар будет нескоро? Разве нельзя покончить с собой и после того?" - "Нет, тогда будет поздно, тогда паралич сознания и воли..." - "Но разве паралич наступает мгновенно? Проблески сознания остаются, и не так уж хитро произвести последний опыт... Вот, Монте-Карло, sport and sun [спорт и солнце (англ.)]. Отчего не съездить еще на юг? Разве можно умереть, не простившись с Италией? Не увидев в последний раз Венеции, Рима, не услышав аромата апельсинных садов?.. Да и без Италии живут ведь люди, находят чем жить, есть ведь простая жизнь: "какая хорошенькая!.." "малый шлем без козырей!" "выпьем-ка водочки!.." Ведь туда не опоздаешь..."

   Всякий раз, когда ему приходили в голову эти мысли, тысячу раз передуманные, он испытывал невообразимое облегчение, - так беспрестанно спасался и снова погибал уже не одну неделю. Лакеи убрали скатерти, на столах появился войлок, убавили света в другой части вагона. Из кухни выглянул повар, с распаренным багровым лицом.

   - Мосье, через десять минут мы будем в Париже, - сказал метрдотель.

   - Да, я очень рад, - ответил Браун.

   Он встал и пошел, пошатываясь, к двери. Метрдотель смотрел ему вслед с таким же недоумением и испугом, с какими смотрели на Брауна все люди, встречавшие его в тот вечер.

  

  

  

  

  

  

  

   Свистки стали учащаться. Поезд остановился. Браун вышел из вагона и направился к выходу. У решетки его остановил контролер. Расстегнув пальто, он достал билет из жилетного кармана, почувствовал холод и страшную усталость. Отделившись от толпы пассажиров, Браун отошел к боковым дверям и, дрожа всем телом, простоял там несколько минут, бессмысленно вчитываясь в иностранную надпись над дверьми. "Liverado..." [Освобождение от... (исп.)] Что такое liverado? От чего liverado? Да, все это был вздор: и Венеция, и запах апельсинных садов, и Рим... Из-за шампанского менять решение невозможно. Все лучше, чем то... Трусом никогда не был, не был и неврастеником... "Liverado de pakajoi..." Это не освобождение, это багаж, а я пьян или совсем схожу с ума, и некстати: кончать с собой, так просто, спокойно, не работать на психиатров, - "в состоянии невменяемости". Хороша невменяемость!.." Вдруг наверху загремел голос: "Allo! Allo!.." Браун с ужасом поднял голову. Громкоговоритель извещал о предстоящем отходе поезда. "Да, "повестка", "голос свыше", пора..." Он сорвался с места и пошел к выходу. Над лестницей, на зеленом барабане, вспыхнула белыми огнями надпись: "N'avez vous rien oublie?.." ["Вы ничего не забыли?" (франц.)]

   Накрапывал мелкий холодный дождь. Бульвар, понемногу оправлявшийся от войны, горел огнями, отсвечивавшими в окнах магазинов, в засыпанных листьями лужах у бортов тротуара. Все эти огни - золотые, красные, зеленые, синие, постоянные, вспыхивающие, горизонтальные, вертикальные, косые, размещенные всюду, где только можно было их устроить, говорили одно и то же: купи, возьми, продается. И то же говорили женщины, в одиночку и попарно гулявшие по пустому бульвару. Браун шел, все ускоряя шаги, не зная, куда и зачем он идет. Проститутки оглядывали его беглым взором, и не одной из них казалось, что с этим иностранцем дело было бы не безнадежно. "Tu ne viens pas, cheri?" ["Пойдем, дорогой?" (франц.)] - сказала проститутка. "Liverado de pakajoi", - произнес он и засмеялся. Женщина отшатнулась. "Il est un rien dingo, le pauvre type!" [Ненормальный! Какой-то мерзкий тип! (франц.)], - сказала она подруге. "Вот до того дома еще дойду", - объяснил себе он, с трудом справляясь с дыханием. Далеко впереди, сверху вниз, во всю высоту пятиэтажного дома, огромными красными буквами, по одной, зажигалась и гасла какая-то вертикальная надпись. "Кинематограф? Притон? Да, да, старайтесь! Это для вас старались Фарадеи, Эдисоны... Для вас - для нас... Благодарить, так и за это..."

   Дрожащий от холода человек в легком пальто, в продырявленном котелке, нерешительно протянул ему рекламу лечебницы венерических болезней. "Вот, вот - и вас благодарю", - по-русски вслух сказал Браун. На углу боковой улицы висела огромная, многоцветная, с желто-красными фигурами, чудовищная афиша кинематографа, залитая синим светом, страшная неестественным безобразием. "На дон Педро работали, товарищ Фарадеи... Это судьба хочет облегчить мои последние минуты: в самом прекрасном из городов показывает все уродливое... Да, так уходить легче... Знаю, знаю, что есть другое, мне ли не знать? Прощай, Париж, благодарю за все, за все..." Он почти бежал. Проезжавший шофер замедлил ход, вопросительно на него глянул. Браун, задыхаясь, сказал свой адрес. "Только скорее, прошу вас, возможно скорее, я спешу..." Сердце у него билось все сильнее. "Может не выдержать, это было бы еще проще. Хоть и так все просто, все очень, очень просто..."

  

  

   Поднял стекло вытяжного шкафа и вставил в колбу заранее приготовленную пробку с двумя отверстиями: в одном была воронка с краном, в другом отводная трубка. Кран воронки вращался в отверстии туго. Браун старательно смазал его, вставил опять, насыпал в колбу цианистого калия из банки, в воронку налил кислоты. И тотчас, от привычных лабораторных действий, к нему вернулось спокойствие. "Последний опыт, но такой же, как все другие... Первый был большой радостью, может, лучшей в жизни. Ну, и отлично. Всего понемножку... Хватит и науки, хватит и открытий. Обеспечено место в двух ближайших изданиях Бейльштейна, а то и в трех", - с улыбкой подумал он уже совершенно спокойно.

   Он сел в кресло у письменного стола, с удовлетворением прислушиваясь к себе. "Вот так, так отлично, произведу последний опыт, так же, как все другие: не спеша, не волнуясь, прилично, как подобает настоящему человеку. Что, страшно, настоящий человек? Страшно, да не очень. Что же обдумать еще? "Припомнить всю свою жизнь"? Нет, надобности никакой нет. Но умираешь только раз, надо же почувствовать, что сейчас умрешь... Вот как там на вокзале: "Вы ничего не забыли?.." Нет, кажется, не забыл ничего. "Прошу никого не винить"?.. Разберут и так..." Мысль его перебегала по самым разным предметам, останавливаться ни на чем не было ни силы, ни охоты. "Да, можно приступить..." Почему-то на цыпочках (хоть в квартире никого не было) он обошел все комнаты, вернулся, затем еще постоял перед книжными полками. "Жаль, "Федона" нет, очень жаль..." Вышел в лабораторию, широко, настежь, отворил окно, стало холодно. "Простужен, совсем простужен", - подумал он с той же слабой улыбкой. Лицо его было смертельно бледно.

   Туман заволок сад с голыми деревьями. Дождь прекратился. В беззвездном небе не было видно ничего. Со вздохом Браун оторвался от окна, подошел к вытяжному шкапу, сел на высокий табурет. Сердце опять застучало. Расширенными глазами он взглянул в последний раз по сторонам, наклонил голову и взял в рот старательно оплавленный конец отводной трубки. Кран повернулся легко, гладко, без скрипа.

  

  

  

  

  

  

  

   "UN CHIMISTE PUSSE SE SUICIDE A PARIS

   Un savant chimiste russe, M. Alexandre Braun, s'est suicide hier soir a Paris, dans son domicile, rue..., en respirant une forte dose d'acide cyanhydrique qu'il a fait degager dans un curieux appareil de sa construction. Le docteur Braun, grand ami de la France, habitait notre pays depuis de longues annees. On lui doit des recherches tres appreciees pour lesquelles il a recu, il у a quelques annees, le fameux prix Ravy. Il s'occupait aussi de philosophie. Sa disparition prematuree sera tres vivement ressentie dans les milieux scientifiques francais et etrangers, ainsi que dans la colonie russe ou il ne comptait que des amis.

   L'enquete confiee a M. Duruy, commissaire de l'arrondissement, put etablir que M. Graun avait des ressources largement suffisantes pour subvenir a ses modestes besoins de savant. On attribue son acte desespere aux chagrins d'amour doubles d'une crise de nostalgie aigue.

   M. Duruy a pu recueillir des renseignements utiles a son enquete chez une dame de la plus haute societe britannique, tres liee avec le defunt. Cette dame que nous avons pu approcher un instant et dont I'elementaire discretion nous retient de devoiler le nom, parle francais sans le moindre accent. Paraissant tres affectee, elle a librement laisse eclater sa douleur.

   Apres Ies formalites d'usage, le corps a ete transporte a l'Institut medico-legal".

  

    ["РУССКИЙ ХИМИК ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ В ПАРИЖЕ

   Русский ученый-химик г-н Александр Браун покончил с собой вчера вечером в Париже, у себя дома, на улице..., вдохнув большую дозу паров синильной кислоты, которые ему удалось получить в оригинальном аппарате собственной конструкции. Доктор Браун, большой друг Франции, жил в нашей стране много лет. За весьма ценные исследования несколько лет назад был удостоен премии Рави. Он занимался также философией. Его безвременная кончина будет остро воспринята во французских и иностранных научных кругах, а также русской колонией, где у него были только друзья.

   Следствие, порученное г-ну М. Дюрюи, окружному комиссару, смогло установить, что г-н Граун (так в тексте - ред.) имел вполне достаточно средств для скромной жизни ученого. Его акт отчаяния объясняют несчастной любовью, обостренной приступом ностальгии.

   Во время расследования г-н Дюрюи смог получить полезные сведения у одной дамы из высшего британского общества, тесно связанной с покойным. Эта дама, к которой нам удалось на мгновение приблизиться и имя которой по понятным соображениям мы не можем назвать, говорит по-французски без малейшего акцента. Она очень скорбит, глубоко пораженная этим известием.

   После обычных формальностей тело будет перевезено в Судебно-медицинский институт" (франц.)]

  

  

   Послесловие к трилогии"Ключ" - "Бегство" - "Пещера"

   Второй том "Пещеры" заканчивает трилогию, над которой я, с перерывами, работал более десяти лет. Боюсь, что читатели ее конца давно забыли начало. Писатель не всегда пописывает, но читатель почти всегда почитывает, и это не может быть иначе, особенно в наше время. Автор не вправе требовать чрезмерно напряженного внимания от людей, читающих его книги. Поэтому, быть может, ему позволительно кое-что разъяснять и самому (согласно довольно многочисленным примерам в литературном прошлом). Я этим правом не воспользуюсь; хотел бы сказать лишь несколько слов.

   Иностранный критик первых двух томов трилогии в предположительной форме обратил внимание на то, что она отдаленно, намеками, связана с моей исторической серией "Девятое Термидора" - "Чертов мост" - "Заговор" - "Святая Елена, маленький остров": как будто иногда проходят те же или сходные положения, - критик выразил мнение, что это не могло быть случайно, таково, вероятно, было намерение автора. Это замечание, разумеется, справедливо. Мне казалось, что авторский замысел здесь вполне очевиден; в настоящей трилогии из современной жизни изредка появляются те же предметы, которые были в моих исторических романах, - вещи ведь переживают людей. Эта подробность связана с более общим вопросом.

   В моих исторических романах я пользовался приемами стилистического подчеркивания. Так, например, похоронная процессия в "Девятом Термидоре" написана фразами равной длины, а приближение кавалерийского отряда генерала Бонапарта в "Чертовом мосте" - фразами с равномерно нарастающим числом слов. От этих приемов я давно отказался, - не оттого, конечно, что боялся упрека в "вымученности", который мог бы быть мне сделан, а прежде всего потому, что остались эти приемы совершенно незамеченными и следовательно художественной цели не достигли (пользоваться типографскими способами, треугольничками, печатаньем не с начала, а со средины строчки и т. п. я никак не хотел). Но уж во всяком случае символику романа было невозможно подчеркивать звуковыми приемами. И между тем настоящая трилогия есть произведение символическое, со всеми недостатками этого литературного рода, - помимо недостатков ей особо присущих. 

  

   Автор

  

  

  

   Трилогия М. А. Алданова "Ключ", "Бегство", "Пещера" занимает важное место в прозе русского зарубежья 1920-1930 годов. Замысел "Ключа" возник у писателя в период работы над романом "Чертов мост": 25 декабря 1923 г. в парижской газете "Дни" был напечатан первый отрывок. Об этой публикации сочувственно отозвался И. А. Бунин, но вплотную Алданов взялся за работу над романом на современную тему лишь летом 1927 г., окончив "Заговор". Возможно, замысел романа о "канунах" сформировался под воздействием А. Н. Толстого: оба писателя совместно редактировали первый толстый журнал русской эмиграции "Грядущая Россия", в нем была начата публикация "Сестер". Подобно А. Н. Толстому, не предполагавшему тогда, что "Сестры" станут первой книгой трилогии "Хождение по мукам", Алданов, создавая "Ключ", тоже не собирался писать продолжения, а заканчивая "Бегство", не замышлял "Пещеру". Хотя каждый роман задумывался самостоятельно, трилогия Алданова отличается цельностью и внутренним единством. Сравнивая ее с "Хождением по мукам", исследователь "русской литературы в изгнании" Г. П. Струве решительно отдавал предпочтение трилогии Алданова, находил в ней больший историзм, объективность и глубину. Работа Алданова над трилогией завершилась в начале 1935 г., 20 января 1935 г. писатель сообщил В. Н. Муромцевой-Буниной, что заканчивает "Пещеру" на днях.

   Критиками было замечено: Алданова в истории больше привлекают люди, чем события, его постоянная тема - воздействие событий на характеры. Персонажи трилогии отражаются в трех зеркалах. В канун Февральской революции они еще не жертвы истории, но, сконцентрированные на самих себе, уже обречены, исторический поток начинает их захлестывать ("Ключ"). Грандиозные события 1917-1918 годов вовлекают каждого в свой водоворот, в далеких от политики людях пробуждаются черты общественных деятелей ("Бегство"). Оказавшись в эмиграции, герои трилогии снова уходят во внутреннюю жизнь, оторванные от родины, страдают, тяготятся бесцельностью бытия ("Пещера").

   Ироничная интонация, характерная для начала повествования, постепенно отступает, начинает преобладать сочувствие. Алданов сам был одним из тех, кто лишился состояния в результате революции, вынужден был бежать за границу, жизнь его раскололась надвое. Но он и не помышлял о плакатной задаче возвеличить в романах белое движение и осудить революцию. Писателю была свойственна беспристрастность ученого, слишком сильно было в нем скептическое начало, чтобы однозначно принять ту или иную сторону: "Неясно и не бесспорно, что такое зло..." ("Пещера"). Трилогия создавалась в годы "великого перелома" в СССР, кровавой коллективизации и первых показательных процессов, в Германии пришел к власти Гитлер, в Италии усиливался террор Муссолини. Развитие событий подводило Алданова к трагическому выводу, что человечество движется назад, "черт на пути ко всемогуществу". Очень характерно, что в "Бегстве" наиболее лояльный к революции Николай Яценко становится ее жертвой, а те, кто участвовал в заговоре против нее, спасаются. Возникает алдановский мотив иронии судьбы, тщетности попыток воздействовать на события: все решает случай.

   В трилогии писатель развивал свой взгляд на человеческую природу, противопоставляя две жизненные позиции, два типа - людей действия и людей аналитического ума. Он отдавал должное первым, подчеркивая в них целеустремленность, своеобразное обаяние, но Кременецкий, дон Педро, Загряцский, при всей разнице их возрастов, социального положения, одинаково пошловаты. Симпатии автора на стороне другого типа - идеалистов, интеллигентов-острословов типа, восходящего к Пьеру Ламору из "Девятого термидора". Браун, Федосьев, отчасти Горенский, также при всех их различиях представлены особого свойства резонерами. Исторические катаклизмы, выпавшие на их долю, заставляют их задумываться над "вечными" вопросами, однако в отличие от героев Достоевского и Толстого их больше, чем бессмертие души, волнует преемственность культуры (внимание В. В. Набокова привлекла сцена в "Пещере", когда скептик Браун перед самоубийством ищет в словаре статью "Бессмертие" - о бессмертии герой, по-видимому, задумался впервые). Персонажи Алданова, как он сам, опираются только на факты, которые они могут доказать и проверить умом, но совершенная трезвость взгляда, отказ от "возвышающего обмана" в конечном счете, свидетельствует автор, приводят к нравственной пустоте, даже к гибели. Алданов считал отличительной чертой русской классики XIX в. традицию "беспощадной правдивости" [М. А. Алданов. О новой книге Бунина. "Последние новости", Париж, 1929, 18 июля.] и стремился ей следовать.

   Сопоставляя два типа героев, Алданов сравнивает, кроме того, модели поведения мужчин и женщин. Рельефны его Муся, которая проходит путь от восторженной романтической девицы до искушенной светской дамы, Тамара Матвеевна, скромная, преданная жена (этот образ часто варьируется у Алданова, не без умысла писатель дал этой героине, а позднее в "Самоубийстве" Татьяне Михайловне Ласточкиной, инициалы собственной жены), Ксения Карловна Карова, похожая на Любовь Яровую, нарисованную ироничным писателем-эмигрантом.

   В. Вейдле назвал "Бегство" умной, трезвой и горькой книгой. Характеристика эта по праву может быть распространена на трилогию в целом. Трилогия многими нитями связана с русским романом XIX в. Из него заимствованы отдельные сюжетные мотивы, к нему восходят реминисценции. Внутрилитературность, однако, не свидетельство слабости таланта писателя, а осознанная эстетическая позиция. Размышляя о прогрессе, о нравственности, сталкивая героику и будни, анализируя поведение человека перед лицом смерти, Алданов, по существу, остается в кругу традиционных тем, но главный его мотив подсказан опытом эмигранта: бессилие человека перед историческим потоком, тщетность исторического деяния.

   Этот горький мотив контрастирует с внешней легкостью занимательного повествования. Уголовное начало в романе "Ключ", описание политического заговора в "Бегстве" приковывают читательское внимание. Та же роль отведена вставной исторической новелле, восходящей к шиллеровскому "Валленштейну" в "Пещере", но Алданов не достиг здесь органической ее связи с сюжетом романа. Г. Газданов заметил, что подлинный безотрадный смысл алдановских произведений остается недоступным среднему читателю, который следит преимущественно за интригой: "Автор пишет одно, читатель понимает другое". ["Русские записки", Париж, 1938, N 10, с. 195.]

   Работая над трилогией, Алданов одновременно публиковал очерки о событиях и людях революционной эпохи. Эти очерки - "Картины Октябрьской революции", "Взрыв в Леонтьевском переулке", "Убийство Урицкого", "Клемансо", "Ллойд-Джордж" - своеобразная документация, научный аппарат к художественной прозе. Очерк "Вопрос N 66" ["Последние новости", 1934, 24, 25 февраля, 6 марта] лег в основу эпизода второй части "Пещеры" (глава XXII). Вставной новелле "Деверу" соответствует очерк "Гороскоп Валленштейна".

   До трилогии Алданов имел репутацию крупного исторического прозаика, теперь он был признан и мастером современной темы.

   Основные рецензии на трилогию были напечатаны в журнале "Современные записки": на "Ключ" рецензия М. О. Цетлина в N 41, 1930, на "Бегство" рецензия В. В. Вейдле в N 48, 1932, на "Пещеру" рецензия В. В. Набокова в N 61, 1936. Подробный разбор трех романов см. в кн.: С. Nicholas Lee. The Novels of M. A. Aldanov The Hague-Paris, 1969.

  

   "Ключ" печатался в журнале "Современные записки" в NN 35-36, 1928, и 38-40, 1929. "Бегство" в NN 43-44, 1930, 45-46 1931. "Пещера" в NN 50, 1932, 51, 1933, 54-57, 1934. Первые отдельные издания в Берлине: "Ключ" - 1930, "Бегство" - 1932, "Пещера", ч. I - 1934, ч. II - 1936. В 1955 году к предстоящему юбилею Алданова "Ключ" был выпущен Издательством им. Чехова, Нью-Йорк. 

  

   Андрей Чернышев

  

  

   1