Алданов Марк Александрович - Пещера

p;  

   Вот что сказал профессору Ионгману мудрый Картезий:

   "Объединение лучших людей для победной борьбы со злом? Да, это великое дело, величайшее из всех дел. Но нужно заранее обо всем договориться. Что есть зло? Можно ли с ним бороться? Есть ли хоть малая надежда на победу? Какое объединение людей должно способствовать победе?

   Вы отвечаете: всякий знает, что такое зло. - Это неизвестно дикарям. Твердо это знают люди, переставшие быть дикарями. Но тех из них, что умудрены жизнью, снова тревожит сомненье. Вас потрясло: какой ничтожный человек убил великого Валленштейна! В этом лишь одна сторона истины. Многим ли отличался герцог Фридландский от своего убийцы? Поражено наше воображенье: темная ночь, потайная лестница в замке, окровавленный труп человека, долго наполнявшего мир шумом своего имени, блеском титулов и богатств. Поройтесь же в жизни Валленштейна, - сколько человек было расстреляно или повешено по его приказу? За преступленья? Чаще всего за то, что они называют дезертирством, - за неповиновение насилию их набора или, быть может, за нежелание убивать лютеран. Но людей этих казнили бесшумно, и не было ничего в их судьбе, что могло бы встревожить неразумно-восприимчивую душу поэта.

   Не спрашиваю вас, за какую правду боролся погибший герцог. Моря крови пролиты подобными ему людьми для славы, для власти или просто для удовольствия. В этом Валленштейн не отличался от других владык мира. И будет доля истины, если я скажу: ничтожный Деверу убил Деверу покрупнее, - это все. Воображение, опаснейшее из человеческих свойств, выделило одно убийство из множества повседневных злодеяний, с которыми нечего делать труппе бродячих скоморохов.

   Не говорите мне о добрых делах Валленштейна: вы не знаете добрых дел Деверу. Не всегда он насиловал женщин, не всегда резал стариков и, верно, недаром полюбила его племянница убитого им человека. Уверены ли вы, что ни разу в жизни Деверу не накормил голодного, не подарил игрушки ребенку, не плакал ночью, вспоминая свою грешную жизнь? Богатство же герцога Фридландского позволяло ему все виды роскоши, в том числе и роскошь душевную.

   Однако я не отрицаю: есть доля правды и в ваших словах о нем. Что-то выделяло Валленштейна из немалой толпы ему подобных. Порою делал он то самое, что делал граф Тзерклас Тилли, - без этого не был бы возвеличен людьми, - но на Тилли он все же не походил, и нет в числе его подвигов Магдебурга. В пору мысли ленивой и стадной, окруженный людьми, не имевшими никогда обычая размышлять, герцог Фридландский думал по-своему, тронутый тем же сомнением, в котором и мы видим главную особенность нашего дела. Валленштейн был игрок и жизнь свою проиграл в кости. Погиб он, по-видимому, потому, что не хотел верить в случай; в звездах он искал закона для того, в чем законов нет и быть не может. И так ли уж само по себе малоценно впечатление, произведенное им на души людей? Вот передо мной не юноша - немолодой, поживший, занимающийся наукой человек умиляется над участью герцога Фридландского. Что ж, есть своя правда у поэтов и скоморохов: пусть до конца времен и занимаются они Валленштейном, как занимались Цезарем, Аннибалом, Александром, усердно истреблявшими их предков.

   Нет, не ясно и не бесспорно, что такое зло. Предвижу ваше возраженье. Тайное братство лучших людей, о котором вы говорите, просветит мир новой, бескровной, разумной правдой, - в мире вашем отличие добра и зла никаких сомнений вызывать не будет. Пусть так! Но для установления вашего мира не понадобятся ли долгие столетия, исполненные зла, подобного которому не сохранила человеческая память? С легким, очень легким сердцем принимает на себя за это ответственность братство лучших людей. Не скрою от вас: в трудных человеческих делах я побаиваюсь всякой новой правды. Но та правда, которая при первом своем появлении выражает намеренье осчастливить мир, внушает мне смертельный, непреодолимый ужас. Палачей всегда приводили за собой пророки. Ибо все они были и лжепророками - для значительной части людей.

   Вы хотите переделать Деверу? В самом деле это главная наша задача. Но подумайте о том, как ее решить, и не говорите, что решите ее скоро. Деверу ходил когда-то в звериной шкуре, теперь ходит в латах, - каков будет его следующий наряд? За три тысячи лет он не очень изменился, - ведите же на тысячелетья счет и вы, надеющиеся на изменение нашего душевного состава. Говорю "нашего": ибо и во мне, и в вас, поверьте, сидит Деверу.

   Борьба со злом! Не будем заблуждаться: зло, творимое человеческими руками, лишь песчинка в общем зле мира. Пусть Деверу палач, он вместе с тем и жертва: Деверу умрет, как умер Валленштейн. Чего стоят его преступления, чего стоят зверства всех исторических преступников взятых вместе по сравнению с нашим общим основным несчастьем! Вы отвечаете на это: эликсир вечной жизни. И я еще недавно надеялся, что проживу пятьсот лет. Но для научных поисков не нужно входить ни в какое братство. Теперь я больше этого не ищу. Вот луч солнца отражается в воде моего ключа. Мне известны законы его отраженья. Через тысячу лет любой школьник будет знать в тысячу раз больше меня. Мир же станет тогда еще непонятнее, - даже если не спрашивать, зачем он существует. Немного поняли мы в мире до сих пор и немного поймем еще. Чем больше будем знать, тем понятнее все будет глупцам, тем непонятнее умным и тем тяжелее. Быть может, мы и откроем эликсир вечной жизни. Но некоторым из нас тогда придется искать от него противоядия.

   Этих признаем вольноотпущенниками смерти. Страшно заглянуть им в пропасть, но трудно и отвести от нее взгляд: манит она, и голова кружится. Что тяжелее преодолеть этим людям: радость бытия или тягу к бездне? Говорят, что душа наша в теле словно в клетке птица. Всегда ли стоит птица клетки? Тяжело необычной птице расставаться с клеткой, и велика, беспредельно велика мука выбора. Пожалеем же о людях, потерявших любовь к жизни, еще больше пожалеем о тех, которые ничего не желают оставлять непостижимой воле рока. Худо в мире и с роком, но без него было бы еще много хуже.

   Вы со мной не согласны. Это естественно: никому в мире не по пути ни с кем, нет дорог совершенно параллельных. Ограничьте же задачу и устав общества, которое вы хотите создать, или не зовите меня в это общество. Говорю без гордыни и без насмешки. Никто из живших до меня людей не верил крепче, чем я, в мощь и в права разума. Я не отказываюсь и сейчас от этой веры, но фанатиком разума я не буду: этого не стоит и он.

   Кто посмеет смотреть свысока на великого Галилея? Мне ли не сожалеть об его участи: мысли его и мои мысли. Но то, что он сказал, сказал он либо слишком рано, либо слишком шумно. Осудившие его люди невежды перед ним в науке о звездах. Но он перед ними невежда - в науке о людях.

   Земля вращается вокруг Солнца, это важно. Но еще гораздо важнее то, что вращается она очень скверно. Как бы в конце концов ни вращалась вокруг Солнца одна грязная кровавая лужа! И Галилею, и мне приятно разгадывать бесчисленные тайны звезд. Однако, если вследствие разгаданных нами тайн, Деверу ворвется сюда в сад, перережет мне горло и швырнет мой труп в этот ключ, я признаю свою жизнь не слишком у дачной. Что ж делать: вдруг, благодаря открытиям Галилея, окончательно рехнется Деверу.

   Почему рехнется? Эта связь не обязательна, но вполне возможна. Скажем правду: Галилей подкопался не только под ученье Птоломея. Его преемники отберут у Деверу главное и не дадут ему взамен ничего. Вы негодуете? Нет, я не предлагаю прекратить изучение тайн вселенной. Знаю, что на каждую разгаданную тайну появляется десять неразгаданных. Но слишком велики эта радость, это счастье, чтобы мы с Галилеем могли от них отказаться! Отрицать же я не могу: Деверу без наших открытий обошелся бы, как и они обходятся без него. Галилей им интересовался чрезмерно.

   Вы говорите, что в человеке исконно добро; зло только наносное начало, созданное дурными учреждениями мира. Можно сказать и обратное: человек неумен, человек низок, человек в особенности слаб, и спасают нас от Деверу только вековые учреждения мира, как бы плохи они ни были. Вывод из обоих преувеличенных утверждений будет в сущности один и тот же. Люди, любующиеся глупостью и низостью людей, тупые моральные самоубийцы. Кому этот мир не нравится, тот в любую минуту волен уйти в другой: незачем отравлять жизнь себе и товарищам по сомнительному несчастью. В месте же общественном, как эта планета, надо вести себя по правилам. Настоящий человек верен себе и в разбойничьей берлоге, и в доме умалишенных, хоть по мере возможности следует держаться подальше от разбойников и от сумасшедших.

   Роскошь собственной правды я держу про себя: не говорю людям того, что о них думаю: Bene vixit bene qui latuit. [Хорошо живет тот, кто скрытен (лат.)] Стараюсь и думать об этом возможно реже. Жить мне десять лет, двадцать лет, - один миг, - я не употреблю его на составление коллекции уродцев. Вы хотите улучшить мировой порядок? Сделаем каждый порознь усилие для достижения этой великой цели. Но пока она не достигнута, благоразумно ли кричать на перекрестках улиц, что мировой порядок отвратителен?

   Я сердечно благодарен каждому человеку, который не собирается меня зарезать. Деверу не исключение, а правило. В нас живут черные души наших предков. Сил, хоть немного обуздывающих Деверу, хватит на века, их не хватит на тысячелетия. О нет, я говорю не о кострах и не о карах! Мудрость, правда, предписывает обращаться к худшим побужденьям человека, но это отнюдь не значит, что у него нет побуждений лучших. Поверьте, и у Деверу есть высшая правда. На нее посягать мне запрещает совесть. И если придется сделать выбор, я скажу: пусть лучше солнце и дальше вращается вокруг земли...

   Миллионы людей живут в той вере, в которой, по воле случая, родились, и считают ее единственной истинной верой. Быть может, это не делает чести их уму; это делает большую честь их сердцу. Вы хотите создать новую религию. Как республиканцы в политике, вы в области неизмеримо более трудной желаете заменить наследственное начало выборным. Знайте же твердо: вы начинаете великую вековую войну, по сравнению с которой покажутся бескровными войны, вызванные пугливой крошечной реформой Лютера. У крови с мыслью нет общего мерила, поэтому и спорить здесь не приходится. Я примкнул бы к вам, если б вы по времени были первые. Я примкнул бы к вам, если б за верой вашей было триста лет жизни. Так как их у вас нет, разрешите мне держаться веры моего короля. Переделывать мир наскоро у меня охоты нет, - не люблю спешной работы.

   О, тяжелы, тяжелы великие, веками неподвижные тела! Грузно и страшно их внезапное паденье! Знаю, что Галилей, его преемники и ваше братство создают мощный таран. Чувствую, что и с моим именем будут связывать начинающуюся на наших глазах борьбу. Между тем, я не хотел ее, я считал ее гибельной, я предостерегал гонителей ваших, как предостерегаю вас. Не скрывайте же хоть от себя: для борьбы, для кровавой борьбы создается ваше братство. Но подкапываясь под чужую веру, вы подкапываетесь и под вашу собственную: Деверу долго разбирать не станет. Борьба эта самоубийственная для обеих сторон, - для вас, быть может, больше, чем для ваших противников, и не потому, что во всем, от возраста до размера и уверенности обещаний, они имеют преимущество перед вами: нет, и одержав полную победу, на стотысячном по счету преемнике Галилея вы погибнете от равнодушия и скуки. Большинство людей живет без всяких мыслей, стоящих этого слова, и здесь ничего худого нет. Опаснее те, что раздавлены одной мыслью. Их тоже довольно много в мире. Из них выходят и члены вашего братства, и его ненавистники. Ни с теми, ни с другими мне не по пути. Вы спрашиваете о выходе. Он был бы для руководителей мира в единении честных людей всех верований, в прочном, искреннем союзе для работы, которой всем хватит надолго: для вековой работы над медленным, очень медленным улучшением черной природы Деверу. Союз предполагает взаимные уступки, он допускает для каждой стороны возможность держать кое-что про себя, он ставит обязанность бороться и с застоем, и с разрушеньем. Истинный, чуждый фанатизма, разум разрушает мало и неохотно, твердо зная, что имеет возможность разрушить решительно все.

   Но, разумеется, я себя не обольщаю: это иллюзия, чистая иллюзия. В вопросе же о каждом из нас в отдельности общего решенья нет. Мой выход вы видите: вот перед вами ключ. Кто может, должен спасаться бегством на высоты, подальше от Деверу и даже от Газенфусслейна. Bene vixit bene qui latuit. Предлагаю свой выход и вам: вспомните, что вы еще не решили вопроса о поле некоторых звезд.

   Вижу, что этот выход вам не нравится. Вы нашли свою опасную игрушку: грозный братский таран для разрушения того, что разрушать не надо. Вам скучен мой совет, и тишина высот не прельщает вас. Я сожалею об этом. В пещере пророк Илья услышал голос, призывавший его взглянуть на лицо Господне. И была буря, раздирающая горы и скалы, но не в буре был Господь. Потом было землетрясенье, но не в землетрясении был Господь. После землетрясенья был огонь, но не в огне был Господь. А затем услышал Илья веянье тихого ветра. И в веяньи тихого ветра был Господь! Только тогда Илья закрыл лицо плащом своим и вышел, наконец, из пещеры..."

  

  

   ...Из пещеры вылетел аэроплан с шведским флагом и понесся на очень большой высоте к огоньку, который зловеще дрожал, надвигаясь все ближе. Всем хотелось, чтобы аэроплан тут же упал и разбился. Особенно этого хотелось человеку во френче, в высоких желтых сапогах. "Гут, гут", - сказал он, и Федосьев ответил "Jawohl" ["Да, разумеется" (нем.)]. Из аэроплана вышел Бергер, он же мосье Берже, управляющий гостиницы "Палас", и сообщил: "Один персон желайт..." Рядом с ним был невысокий, толстый, желтозубый человек. Дарья Петровна выбежала навстречу, подала ключ и сказала с почтительной улыбкой, что девушки были, да ничего, придут опять. Следователь Яценко сердился, а Федосьев, напротив, был очень доволен. Огонек резал глаз все неприятнее. Толстый человек говорил входившим девушкам "будем знакомы", весело смеялся и объяснял, что терпеть не может музыки - "неприятный шум", - однако, если девушки любят, то пусть механическое пианино играет, но веселенькое, - а это дрянь, и только русские купцы любят за шампанским душещипательную музыку, - но впрочем ему все равно, а вот средствице пора принять. Все тоже очень смеялись, и толстый человек сказал, что старость не радость, за веселую жизнь надо платить... Платить же надо по очень простой формуле... Шопен после взятия Варшавы называл Бога москалем. Федосьев же в своей пещере рассердился и написал злое письмо, на которое надо так же ответить... В формуле этой одна молекула кислоты приходится на две... на две молекулы калия. Какой же атомный вес калия? Но сначала надо отправить "Ключ"... Он брошен в Зимнюю канавку... Там страница о богине Кали, покровительнице кладбищ, и Муся Клервилль будет читать. Она хочет сыграть эту самую сонату, где все: и та грязь, и кладбища, и калий... Атомный вес его 39,04... Да, кости выброшены, выпал туз, игра сыграна. Теперь бегство... Огонь нестерпимо разросся, стал жечь... - И вдруг случилось непостижимое: один мир, за секунду до того ясный, логический, связный, стал совершенной нелепостью, появился другой, мучительный и тоскливый, - тот, из которого нужно уходить...

  

   Над изголовьем постели горела лампа, Браун, засыпая, забыл потушить ее. Он весь трясся мелкой дрожью, стараясь вспомнить, что ему снилось. Сел, надел туфли, вышел в лабораторию, - в вытяжном шкапу были приготовлены и банка с цианистым калием, и колба, и дважды пробуравленная пробка с воронкой, с хорошо оплавленной отводной трубкой. Вернувшись в спальную, он снова лег, хоть знал, что больше не заснет, - принятая накануне огромная доза снотворного дала все, что могла дать: несколько часов беспокойных идиотских видений. "Кажется, Гамлет боится, что там будут сны. Надо бы сказать обратно, оттого и страшно, что там ничего не будет, даже идиотских снов... Во всяком случае, в последний раз спал в этой жизни..."

   За окном было темно. С кровати, за садом, над крышей выходящего на улицу дома, была видна одинокая звезда. Трудно было сказать, какое время: вечер, глубокая ночь, предрассветный час? И долго еще Браун лежал в постели, вздрагивая под теплым одеялом, в тысячный раз думая все о том же. Рассуждение было неопровержимое. Случился удар, настоящий удар, - несколько раньше, чем бывает обычно, - но ведь и жил на своем веку больше, чем живет большинство людей. "Да, за это надо платить, - но и за умственную работу также: одна плата и за то, и за другое! Был первый удар: тот врач - менее невежественный, чем другие, - так, не стесняясь, и сказал: первый удар. Потом будет второй удар, - все как полагается, полуидиотизм, идиотизм, смерть...

   С этим спорить не приходилось, но рассуждение все натыкалось на одно и то же: "Правильно, однако отчего именно сегодня?" - "И завтра будет то же самое". - "Да, но можно еще подождать". - "Ждал, ждал, пора и перестать. До вчерашнего дня было оправдание: "Ключ". Теперь книга окончена". - "Можно бы подождать ее выхода". - "А потом можно будет подождать откликов... А вот, он, второй, не ждет... Да и не это одно, и не в этом, быть может, плавное. Да, совпадение во времени, своего рода предустановленная гармония: душа износилась одновременно с телом: износилось дряхлое тело, - человек умирает; износилась дряхлая душа, - человек кончает с собой. Достойнее было бы, если б было только последнее, - а то выходит: faire de necessite vertu [мужество по необходимости (франц.)]... Другие убивают себя из-за любви, из-за разорения, от угрызений совести, от позора или "в состоянии аффекта". У меня ничего этого нет: если б не удар, было бы самоубийство в чистом виде, можно было бы взять идейный патент..." Он сердито усмехнулся и взглянул на часы. К удивлению своему, увидел, что уже половина девятого. На дворе стоял холодный туман. "И отлично: в такую погоду и уходить всего лучше... Да, да, вольноотпущенник смерти..."

   Радуясь собственному равнодушию, он брился, купался, одевался: не было никакой причины не делать того, что полагалось делать утром. Затем позвонил. Хорошенькая горничная - не та, которую видел Витя, а новая - принесла чай: не было никакой причины не пить чаю. Горничная сообщила, что с утра очень холодно: она, пожалуй, предпочла бы, уж если мосье так любезен, поехать в Медон, к своим, в другой раз. - "Нет, в другой раз мне будет трудно отпустить вас, - ответил Браун, - ведь я сказал вам, что сам уезжаю..." - "Прошу мосье меня извинить: мосье мне не говорил, что уезжает". - "Я не сказал? Значит, я забыл. Да, я уезжаю до четверга". - "Тогда я, конечно, поеду сегодня. Но, значит, надо уложить вещи мосье?" - "Нет, не надо, я сам все сделаю. Вы только оставьте у консьержки ваш адрес, на всякий случай". - "Разумеется. И если мосье будет что нужно спешно, то можно позвонить по телефону в бистро, рядом с домом моей матери, нас всегда оттуда вызывают, это стоит только пять су..." - "Отлично, отлично, благодарю вас..." - "Я оставлю мосье номер телефона бистро..." - "Лучше и номер оставьте у консьержки". - "Пусть только она позвонит, и я через два часа буду здесь, если не раньше... Мосье хотел дать мне денег". - "Да, денег, я хотел вам заплатить за два месяца вперед". - "Мне столько не нужно: у мосье деньги будут вернее, чем у меня", - сказала с улыбкой горничная, поглядывая на него исподлобья. - "Но я уже приготовил для вас, не надо ничего менять". Горничная поблагодарила и взяла деньги, соображая, что по дороге зайдет в сберегательную кассу: все-таки за два месяца это может составить тридцать или даже сорок су. - "Не надо ничего менять", - повторил Браун. Она взглянула на него с легким удивлением (позднее всем рассказывала, что сразу заметила неладное: мосье в это утро был совсем не такой, как всегда).

   Когда входная дверь за горничной захлопнулась, Браун перешел в кабинет, сел в кресло и выдвинул из письменного стола ящик. Еще с вечера назначил: сжечь бумаги, - хоть в этом собственно надобности не было. В среднем ящике, кроме бумаг, оказались револьвер, коробка с патронами, кусочек сургуча, посеребренная ручка для пера с концом в виде разрезного ножа. И долго он смотрел на перо и все не мог вспомнить, где приобрел эту дешевенькую вещицу и почему хранил ее в ящике. На неровно сплавившемся конце сургуча повисла бородка. Браун зажег спичку, поднес к ней сургуч. Бородка растопилась, чернея зажглась и, с дымом, горящей каплей упала на кожу стола. Спичка обожгла пальцы. Браун вздрогнул, потушил огонь, и что-то далекое, радостное, оставшееся от детских лет, напомнил ему запах сургуча. "Жаль уходить... Душа износилась, все так, но еще пожил бы... Ах, как жаль!.."

   Затем он пододвинул кресло к камину и принялся бросать в огонь одну связку бумаг за другой. Подумал со слабой улыбкой, что в действии этом есть что-то тургеневское: "перед смертью он сжег письма женщин". В ящике действительно были и письма женщин, и счета, и квитанции, и рукописи научных работ. Он все сжег с одинаковым равнодушием.

   До отхода поезда оставалось еще почти два часа. Но делать больше было нечего: вся программа на утро была выполнена. "Да, адрес монастыря", - вспомнил он и разыскал письмо Федосьева. Оно лежало не в ящике, а в деревянной коробке на столе. С досадой заметил, что забыл об этих, последних по времени, письмах. Браун записал: rue d'Auge. Раздражение поднялось в нем снова. "Вот уж именно, l'habit ne fait pas le moine [не всяк монах, на ком клобук (франц.)]: не вытравил в себе ни политического деятеля, ни даже сыщика. И как все глупо! Пожалуй, не стоит и ехать. Ну, да как было решено, все равно, не надо ничего менять..." Он бросил в камин и письма из деревянной коробки.

   Быстро пробежал последнюю главу новеллы. Положил один экземпляр в карман, другой добавил к папке, на которой было написано "Ключ". Аккуратно запечатал папку в огромный толстый конверт, надписал адрес, заполнил желтую квитанцию заказного письма и несколько минут внимательно, с удовольствием, следил за тем, как высыхают на конверте чернила. "Теперь, кажется, все? Разве "Федона" почитать?.."

   У книжных полок он стоял долго, позабыв, что ему было нужно. "С книгами связано много радости, много гордости за свою породу, благодарю, благодарю от всей души... Вот скоро присоединится и "Ключ". Сколько будет жить? Двадцать, тридцать лет? Здесь многие проживут меньше. Те, что выдержали столетье, наперечет. Наберется и десяток тысячелетних. Но и им скоро конец, темп все ускоряется, надвигается такое наводнение книг, такая лавина печатной бумаги, что самая громкая литературная слава станет чистой фикцией: дай Бог запомнить одни имена, где уж тут будет читать! Это, верно, не помешает умным людям будущих веков так же тратить всю жизнь на писанье, как делали многие из нас..." Вспомнил, что ему нужен был том, разыскал томики, но "Федона" среди них не оказалось. "Досадно. Так и не буду до вечера знать, есть ли бессмертие", - подумал он, сам удивляясь странному гону своих чувств: точно все он спорил с какими-то воображаемыми обманщиками, - из тона этого больше не мог выйти. Взглянул опять на часы: рано. "Да, так как же бессмертие? Разве в энциклопедическом словаре спешно навести справку..."

   Браун в самом деле взял том словаря и вернулся к столу. Дрожь опять у него усилилась. "Беспоместные дворяне"... "Бессилие половое - см. Анафродизия"... "Бессмертие" - вот, вот, оно самое. "Бессмертие, т. е. существование человеческой личности, в какой бы то ни было форме, и за гробом - представление весьма распространенное и встречающееся на всех ступенях человеческой культуры, хотя..." "Нет, я тебя спрашиваю не об этом". Он заглянул в конец статьи. "При современном состоянии науки следует признать, что если до сих пор и нет прямого философски обоснованного доказательства в пользу идеи бессмертия, то с другой стороны нельзя также подыскать такого доказательства против нее..." Да, это очень ценный вывод!.." Вдруг у него подступили к горлу рыданья. "Позор, позор", - сказал он вслух, стараясь сохранить тон беседы с обманщиками. Браун поставил на место том словаря, заглянул в лабораторию, вынул из шкапа банку с белыми кристаллами, посмотрел на нее у окна. "Богиня Кали, богиня Кали, как глупо", - пробормотал он. Затем он надел пальто и вышел.

  

  

  

  

  

  

  

   Носильщик подбежал к автомобилю и отошел разочарованно, увидев, что никакого багажа нет. Браун разыскал кассу. У окошечка он не сразу вспомнил, куда именно едет. Кассир смотрел на него с нетерпением. - "Какого класса?" - спросил он, услышав, наконец, название города. - "Первого", - сказал рассеянно Браун. - "Прямой или обратный?" - "Обратный, пожалуйста..." Браун остановился у киоска, купил газету, направился к перрону, все точно вспоминая, как путешествуют люди.

   На указанном ему пути уже стоял роскошный коротенький поезд. Слышалась английская речь. У первого вагона провожали какое-то важное лицо. Группа людей столпилась вокруг высокого господина в необыкновенной дорожной шапочке и в превосходном новеньком пальто. Господин что-то говорил двум журналистам, почтительно записывавшим его слова в книжечку. "Же не рэвьендрэ па? Пуркуа же не рэвьендрэ па? Же ревьендрэ" ["Я не вернусь? Почему я не вернусь? Я вернусь" (франц.)], - сказал господин. Браун пошел дальше. Вдруг сзади его окликнул голос.

   - Профессор! Александр Михайлович, мое почтение.

   Браун оглянулся. К нему подходил Нещеретов. Они поздоровались.

   - Куда изволите ехать? Тоже в Америку?

   - Нет. Вы в Америку?

   - Не я. Мой хозяин.

   Господин в необыкновенной шапочке перевел с журналистов глаза на Брауна, приятно улыбнулся и отделился от провожавших его людей. "Я сейчас вернусь", - бросил он журналистам внушительным тоном, как бы запрещая им уходить до его возвращения. - "Oui, maitre" ["Да, патрон" (франц.)], - сказал журналист, пряча книжечку и дуя на руки от холода.

   - Вы знакомы? - спросил Нещеретов.

   - Как же, мы встречались в Питере, - небрежно ответил Альфред Исаевич. - Вы в Америку, профессор?

   - Нет.

   - Жаль. Надеялся на приятного попутчика. А я на "Атлантик" и прямо в Нью-Йорк.

   Разговор продолжался две минуты, но дон Педро успел сказать, что его вызвали в Соединенные Штаты по телеграфу, что он едва получил порядочную каюту на "Атлантике", да, пожалуй, и не получил бы, если б американский посол не был так любезен и не позвонил лично в контору общества.

   - Вы его не знаете? Это мой большой друг, милейший и любезнейший человек. Если вам к нему что нужно, распоряжайтесь мной, профессор, - с чувством сказал дон Педро.

   - Благодарю вас.

   - Вы понимаете, что я мог бы обойтись и без кабин-де-люкс на "Атлантике", но американским репортерам показаться иначе, - сейчас же потеряют уважение. Вы, быть может, спросите, зачем нам с вами уважение американских репортеров, - смеясь, добавил Альфред Исаевич, - мне из него действительно не шубу шить. Но надо было считаться с интересами дела, ведь дело многомиллионное... Вы, верно, уже слышали? Я свожу Францию с Соединенными Штатами.

   - Альфред Исаевич затеял суперфильм, - пояснил Нещеретов.

   - Дэ... - Дон Педро теперь как-то особенно произносил слово "да". - Супер не супер, а фильм будет не из последних. Я, видите ли, профессор, решил всецело посвятить себя этому делу. Надо, надо очистить кинематограф от пошлятины, теперь надо больше, чем когда бы то ни было: именно он и создаст то взаимное понимание между народами, о котором мечтает Америка. Он же и приобщит к культуре сотни миллионов людей, - произнес с силой Альфред Исаевич и подумал, что это надо сказать журналистам. Носильщик, странно вывернув назад руки, подкатил тележку с великолепными чемоданами. За ним бежал, с видом необычайно озабоченным и значительным, молодой человек тоже в новеньком и удивительном пальто. - Сдал большой багаж? - спросил дон Педро. - Это мой секретарь, дальний мой родственник, юноша выдающихся способностей, хочу сделать из него человека в нашей бранше, - сообщил он Брауну и простился. - Очень буду рад поболтать с вами в поезде, профессор. Может, вместе позавтракаем в вагон-ресторане? А теперь покоя нет от журналистов, даже на вокзале меня преследуют!.. Дэ... Месье, кэске ву вуле анкор савуар? Дэмандэ, дэмандэ. [Господа, что вы еще хотите знать? Спрашивайте, спрашивайте (франц.)]

   - Vos projets, maitre [Ваши планы, патрон (франц.)], - сказал журналист, снова вынимая книжечку.

   - Вуаля. Жэ вэ ву раконтэ... [Извольте, я расскажу... (франц.)]

   - Переезд-то каков будет при этой милой погодке, - сказал Нещеретов. - Вдруг потонет, и ни тебе гения, ни тебе суперфильма.

   - А вы не едете? - повторил свой вопрос Браун.

   - Нет, мне куда уж! Провожаю хозяина, - ответил Аркадий Николаевич, подчеркивая последнее слово с явным самобичеванием. - Получает тридцать тысяч долларов и тантьему [Определенная доля (франц.)], - добавил он вполголоса с насмешливой улыбкой, - относившейся не то к малому, не то к большому размеру платы: тридцать тысяч долларов составляли для Нещеретова прежде совершенно ничтожную цифру, а теперь чуть ли не богатство. - Главное, впрочем, тантьема. Порядочную может заработать деньгу. Ну, прощайте, профессор, хозяин ждать не должен.Он поспешно отошел, подавляя вдруг поднявшуюся в нем злобу: ему хотелось на прощанье сказать хозяину, что он, Альфред Исаевич, никакой не гений, а мелкий невежественный, влюбленный в себя репортер, что его суперфильм дрянь и что американский посол не знает даже его фамилии. Но сказать это было невозможно. "Не то, не то", - говорил себе Нещеретов, стараясь успокоиться: он знал, что в таких чувствах к людям ничего, кроме муки, не было; относительное спокойствие было в чувствах прямо противоположных, хоть и они успокаивали не всегда и ненадолго.

  

  

  

  

  

  

  

   Несмотря на ранний час, уже горели фонари.

   Длинная скучная улица шла с легким уклоном вверх. По сторонам одинаковые ветхие трехэтажные дома с худыми, бедными, тускло освещенными лавками. Браун рассеянно вглядывался в вывески. "Comite d'action artisanale de Calvados"... ["Комитет действий ремесленников Кальвадоса" (франц.)] Это, вероятно, товарищи... Вот и маленькое утешение: о товарищах больше ничего никогда не буду слышать. "Jouber, cordonnier"... "Epicerie Savary"... ["Жубер, сапожник"... "Бакалея Савари"... (франц.)] Та ли еще улица? Да, rue d'Auge..." Ему сначала показалось странным, что монастырь выстроен в столь сером, непоэтическом, безотрадном месте. "А впрочем, так и должно быть: если в душе ничего нет, то не поможет и "берег живописного озера"... А кто в самом деле ищет уединения, благочестия, "созерцательной жизни", тому внешняя поэзия не нужна. Чем будничнее, тем, должно быть, и лучше: ты здесь посозерцай, по соседству с кальвадосскими товарищами..." И так странно, неестественно ему показалось, что Сергей Федосьев оказался в монастыре, в маленьком нормандском городе, что, быть может, здесь пройдут его последние годы... Впереди, высоко, горел огонек. Браун долго шел, рассеянно на него глядя. Вдруг он остановился пораженный, вспомнив свой сон. "Это огонь монастыря? Нет, просто фонарь..." Огонек горел как будто посредине мостовой, вспыхивая дрожащей звездочкой. "Все вздор, - сказал себе Браун, - самый обыкновенный фонарь..." Пошел дальше, стараясь туда не смотреть; но изредка, вопреки своей воле, все же бросал взгляд вверх: огонек, приближаясь, становился ярче. "Все вздор... Да, жалкая, убогая улица... Очень холодно, - вздрагивая думал он. - Да, не стоило приезжать... После разговора я зайду в кофейню, надо выпить грога: тоже в последний раз... С ним мы пили коньяк в Паласе... Что же он тут делает? Как проходит его день? Не круглые же сутки созерцательная жизнь? Что делает по вечерам? Или вот так, как я, тоскливо бредет по этой скучной улице, смотрит на этот фонарь?.." Огонь теперь горел близким, неприятным, почти ослепительным светом.

   По правой стороне показался длинный, идущий уступами, забор. Браун догадался, что это началась монастырская усадьба. За забором уютно мигали огоньки. Тот огонь не имел к монастырю отношения. "Самый обыкновенный фонарь... Казался посредине потому, что загибается улица... Сейчас увижу Федосьева. Как спросить? О чем разговаривать с ним? Он и не ждет меня, - писал: "приезжайте весной..." Не объяснять же, что мне откладывать неудобно. Он предложил бы мне свою пещеру, для этого главным образом и писал... У тех, "при современном состоянии науки", есть и с одной стороны, и с другой стороны, - у него официально никаких сомнений быть не может. Его пещера со всеми удобствами, хоть на вид казалась еще жестче, еще тоскливей моей. Но при нашем с ним сходстве, при изомерии, - как могут быть разные пещеры? Вот сейчас и выясним", - равнодушно думал Браун, подходя к огромной коричневой двери с глазком, с почтовым ящиком. Он позвонил. Огонь исчез за уступом стены.

   Ничего не было слышно. Браун позвонил опять. На стене была надпись: "Eau de la ville" ["Вода" (франц.)]. "Да, обыкновенно, просто, без условной поэзии, так и должно быть..." За дверью послышались неторопливые шаги. Что-то мелькнуло у глазка. Дверь отворилась. На пороге показался старый монах, в коричневой, дважды перевязанной веревкою рясе, с умным, спокойным, добродушным лицом. Браун поклонился. В ту же секунду он услышал издали звуки пенья.

   - Что вам угодно? - ласково спросил монах.

   - Нельзя ли увидеть... Федосьева? - сказал Браун, неясно вставив что-то перед фамилией.

   Монах попросил его войти. Обстановка передней была тоже самая простая, будничная, не поэтическая. Звуки пенья стали слышнее: вероятно, где-то в соседнем помещении происходила спевка хора. Браун прислушался. Мелодия показалась ему знакомой. Слышны были и слова, - не латинские, а французские: "Ayez pitie de l'angoisse de tant de coeurs affliges..." ["Смилуйтесь над сердцами страждущих..." (франц.)] - разобрал Браун. Он только теперь с неловким чувством заметил, что по дороге усиленно настраивал себя на иронический тон. "Нет, все это очень просто, хорошо, даже величественно. Никакой поэзии и не надо..."

   - Его сейчас нет, - ответил монах. - Вы могли бы повидать его завтра утром, в приемные часы.

   - Мне необходимо сегодня. Никак нельзя?

   Монах помолчал, внимательно в него вглядываясь.

   - Сейчас его нет. Вероятно, скоро вернется. Если вам необходимо, вы могли бы, пожалуй, наведаться опять, через полчаса. Но лучше завтра...

   - Если можно, я хотел бы сегодня, - повторил Браун, стараясь вспомнить мелодию, которую пел хор. Ему показалось, что это из Баха.

   - Вы нашего прихода?

   - Нет... Я живу в Париже и сегодня должен вернуться обратно.

   - Тогда, конечно, приходите опять. Через полчаса или через час. Лучше через полчаса.

   - Очень благодарю.

   Монах проводил его. Снова тяжело отворилась дверь. Браун поклонился и вышел, еще раз поблагодарив монаха.

   Было очень холодно. Браун пошел вверх по той же длинной угрюмой улице. Людей встречалось все меньше. "Да, это прекрасно. Но каждому свое: это не для меня. Я так не прожил бы и трех дней... Покой? Впереди и у него то же беспокойство - большое беспокойство... В сущности, все, что он мог сказать мне, я там услышал, ничего не добавишь. Вернуться через полчаса? Зачем?.." Он вступил в полосу света и взглянул на часы: до отхода поезда в Париж оставалось еще много времени. Браун увидел, что незаметно для себя подошел к тому самому фонарю. Навстречу по улице спускался старый сгорбленный человек. "Да, зайти еще раз можно, времени хватит. Но о чем же мы будем говорить? Ничего, кроме муки, из этого не выйдет... Разве написать ему? Там был почтовый ящик... Да, конечно, разговаривать не надо и незачем..." Старый человек вошел в полосу, освещенную фонарем. В ту же секунду Браун узнал Федосьева.

  

  

   У стойки убогой кофейни двое мастеровых в шерстяных жилетах весело болтали с толстой, на редкость безобразной хозяйкой. За столом три человека играли в карты. Все оглянулись на Брауна. Черная труба стоячей печки сначала шла вверх, затем горизонтально вдоль стены, и снова поворачивала под прямым углом. "Все три измерения, - подумал, садясь, Браун, - там, говорят, будет четвертое... Но вот, надеюсь, такой физиономии там, в четвертом измерении, не будет, и это тоже утешенье..." - "Дайте мне, - сказал он хозяйке и остановился. - Дайте мне Перно и бумаги для письма..."

   За дверью теперь было совершенно темно. По стеклу наискось шла надпись белыми буквами. "Отлично сделал, что не окликнул его. Едва удержался, но отлично сделал... Он состарился лет на двадцать... Если б он увидел меня, он, верно, сказал бы обо мне то же самое. Что там написано, на той стороне?" - соображал Браун, глядя на черное стекло. "Две... пять... девять букв. Так и мы отсюда стараемся разобрать, что там, по ту сторону... Если разберу, то сегодня, а не разберу, так отложить на три месяца? Увижу в печати "Ключ", послушаю, что скажут люди..." Он не столько прочел, сколько догадался: написано было "telephone"... "Ну, вот, и тут выходит, что нельзя откладывать. Очень хорошо, слушаю-с, очень хорошо..." Браун дрожал все сильнее. От печки шел жар. "Этак можно и простудиться..." - "Eh bien, mon vieux, rien que pour le plaisir d'assister a ton enterrement..." ["Ну, старина, ничего кроме удовольствия присутствовать на твоих похоронах..." (франц.)] - говорил мастеровой. Хозяйка захохотала. "De la biere, vous autres, la-bas!" ["Эй, вы там, пива!" (франц.)] - закричал один из игроков. "Вот для них Бах написал Magnificat... А я себя убеждал много лет, что люблю народ... Но это не идет к делу... Я думал не об этом..." - Хозяйка принесла стакан с желтой жидкостью, графин, истертый до дыр бювар. Браун взглянул на нее с отвращением, вынул карманное перо и принялся писать.

  

  

  

  

  

  

  

   "Простите, что не повидался с Вами. Я для этого, собственно, приехал из Парижа. Только что издали Вас видел и не остановил: вдруг почувствовал (именно почувствовал), что разговаривать нам было бы очень тяжело. Вы, вероятно, восхваляли бы мне преимущества Вашей пещеры перед моею. Я не мог бы ответить Вам тем же: своей не очень удовлетворен и не засижусь в ней. Но Ваша мне не годится. Искренно отдаю ей должное: ее достоинству, красоте и величию. Церковь давно уже (почти незаметно для нас) стала одной из добрых сил, все более редких в мире (как все напоминающее людям, что они все-таки не совсем звери). Мне неясно, зачем Вы переменили веру. Если б от православия осталась одна его несказанно-прекрасная панихида, то и этого было бы достаточно для его "оправдания" - и, конечно, не только эстетического. Но это Ваше дело. Знаю только, что мне с Вами не по пути и теперь.

   Разрешите послать Вам написанную мною новеллу, из той книги "Ключ", о которой я когда-то Вам рассказывал. Скоро книга эта выйдет (сегодня отослал в типографию); надеюсь, Вы ее прочтете. А до того прочтите новеллу. Она называется "Деверу". Я хотел было назвать ее "Магдебургская кошка", да уж очень было бы литературно, то есть гадко.

   Быть может, Вы истолкуете мою новеллу, как капитуляцию перед Вашим кругом мыслей, - и старым, и нынешним. Это будет неверно. Нет, в ней третий выход: не Ваш и не мой. Общего, годного для всех решения задачи - основной задачи существования - нет и, по-моему, быть не может. Думаю, что третий выход самый лучший и достойный, - для него нужно быть Декартом! Я не Декарт, хоть в меру сил, в лучшие свои часы, старался жить как надо: на высотах. Лучших часов было не так много. "Начать новую жизнь"? Какую-нибудь новую жизнь можно было бы придумать. Но поздно мне искать 1002-ую ночь.

   Из пещеры человек вышел, в пещеру и возвращается, только в другую. В сущности, так же смотрите на дело и Вы, - Вам угодно выражать это иными словами. Не могу сказать, чтобы слова Ваши обо мне были очень добры. Есть люди, притворяющиеся праведниками, - этот вид притворства тоже может войти в привычку: результат превосходный. Вы, Сергей Васильевич, к числу таких людей не принадлежите. В кротости надо упражняться долго и ежедневно, - вот как Бах каждое утро, чтобы набить себе руку, писал по бессмертному хоралу. Не скрою, многое раздражило меня в письме Вашем. Приписываю это впрочем тому, что Вы всегда были спорщиком (большой недостаток для политического деятеля). Не знаю, зачем Вы заговорили о нашем прошлом. Политика больше ни Вас, ни меня не интересует. Думаю, многое можно бы забыть после всего того, что случилось, после нашей совместной работы. Во всяком случае не могу доставить Вам удовольствия: не могу признать, что Вы во всем были правы, а я во всем ошибался.

   Охоты к такому спору у меня нет никакой. Если Вы ограничитесь утверждением, что для тех, кто так смотрит на мир, на жизнь и особенно на людей, как смотрю я, как смотрели прежде Вы, что для них больше подходит реакционная политическая "вера", чем либеральная, - мои возражения сохранят силу, хоть горячности в них еще убавится. Но Вы хотите быть правым до конца, полностью, на все сто процентов. Нет, я должен очень с Вами поторговаться: каяться, Сергей Васильевич, так уж вместе. Мир лежал и лежит во зле, попытка же коренной его починки почти неизбежно влечет за собой зло, в тысячу раз худшее. "Мы" это упустили из виду, - "наш" грех. Но Вы, сторожившие свой мир с его долей зла, отчего вы так легко все отдали, почему ничего не уберегли? Подумайте, какой принцип был у Вас, какая давность для исторических грехов, какая мощная инерция столетий! Подумайте: за всю историю России лучшим, умнейшим царем нашим был Лжедимитрий, первый русский либерал, демократ и западник, - погиб же он оттого, что был самозванцем: иными словами, нельзя было доказать, что он в самом деле родной сын такого хорошего человека, такого прекрасного царя, как Иван Васильевич! Вот какой капитал у вас был в руках, и вы его отдали почти без сопротивления. Только этим доводом и пользуюсь: в споре с Вами он должен заменить сотню других. Я плохо верю в медицину, но не думаю, что надо лечиться у знахарей. И если "Бюхнером и Молешоттом" корили "нас" почти полвека, то, быть может, было бы справедливо и в философии, и в политике не совать теперь "Бюхнера и Молешотта" - наизнанку. Мосье Омэ действительно глуп, однако не все над ним издевающиеся много умнее его.

   "Демократией" же Вы меня попрекаете, право, напрасно. Дарю Вам своих тяжеловесов глупости, они стоят Ваших. История государственной власти - смена одних видов саранчи другими. И мы с Вами не для того разошлись по пещерам, чтобы обсуждать, какая саранча лучше. Но уж если обсуждать, то, по-моему, гораздо лучше и безвреднее наша. В демократии мне нисколько не дорога сущность: чувствую себя в состоянии обойтись без народного голосования; но зато мне очень нужны и дороги ее "аксессуары". Мне дорога свобода мысли (этого подарка я Вам, простите, не сделаю). Дал бы ее царь, принял бы его с благодарностью: так же, если б дал ее диктатор, - хоть мне диктаторы, в отличие от царей, в большинстве очень противны просто как люди. Что ж делать, у царей и диктаторов ее не получишь. Я не знаю, был ли у Вас в свое время "идеал"? Плохо верю в идеалы и в идеализм государственных людей. Но если какой-нибудь "феодальный" идеал был, то признайте, что от него ничего не осталось: туз побил короля. Может быть, история расправится и с тузами (любви к ним бол