Алданов Марк Александрович - Пещера

а, как на кухне). Когда они подходили к крематорию, внизу одно окно было открыто. Муся украдкой бросила туда взгляд, - ждала чего-то ужасного, - и увидела обыкновенную жилую комнату, маленький стол, заваленный бумагами, продырявленный соломенный стул, висевший на гвоздике пиджак. В этом страшном здании, очевидно, шла будничная, унылая, бедная жизнь.

   В небольшой, темной наверху, зале крематория тоже все было просто. Люди почтительно уступали им дорогу, неестественно кланяясь, неестественно на них глядя, - может быть, и она сама не совсем естественно поддерживала под руку мать (Тамара Матвеевна находилась почти в оцепенении). Муся на ходу замечала лица, - многих она не знала. Когда сели, стало легче. Впереди было что-то странное, напоминающее саркофаг, дальше занавес, по сторонам живые растения в кадках. Окна с цветными стеклами были полуоткрыты. За ними стало еще темнее. Слышно было, как льет дождь.

   Впереди из-за занавеса, откуда-то снизу, точно из подземелья, донесся глухой голос, - разобрать слова было невозможно. У саркофага что-то произошло. - Муся не поняла, что именно. Тамара Матвеевна едва слышно ахнула и подалась вперед. В ту же минуту заиграла музыка. Общее напряжение ослабело. Незнакомый старик в дождевом плаще осторожно расправил на коленях мокрую шляпу и сел удобнее. В третьем ряду кто-то приложил к уху часы и с досадой начал их заводить. Две дамы поменялись местами. В дальних рядах люди перешептывались, сначала робко, потом смелее. Оркестр играл похоронный марш Шопена. Это было почему-то неприятно Мусе. Неприятно было и то, что музыканты играли так плохо; на какой-то трели у нее даже передернулось лицо. Вдруг зажглись электрические лампы. "Отчего они устроены не как свечи?" - устало подумала Муся. - И зачем эти растения?.. Все не то, все не то..."

   Сзади открылась дверь. Из окон рванул сырой ветер.Все с любопытством оглянулись. Невольно оглянулась и Муся (это было не совсем прилично, но никто не заметил). Вошел Браун. Он снял шляпу, остановился на пороге, затем сел на ближайший стул. Оркестр играл вторую фразу марша. "Да, это навсегда кончено... Не было и не будет... Не суждено! - подумала Муся почти с облегчением. - Верно, ему очень скучно... Но ему все в жизни смешно и скучно. Разве он понимает людей? Разве у него есть сердце?.. Разве он видит что-либо, кроме зла, - хотя бы эту настоящую беспредельную, неизлечимую скорбь", - подумала она, взглянув на мать. Глаза Муси наполнились слезами. "Все пройдет, все, только эта простая, вечная любовь, эта собачья преданность, ничего смешного не видящая, не понимающая, это и есть то, для чего стоит жить на свете..."

  

  

   - ...Вы слышали, Николай Борисович, в Эстонии образуется северо-западное русское правительство.

   - Ну и радуйтесь.

   - Надеюсь, радуетесь и вы?.. Специально для похода на Петроград. Англичане обещали высадить десант...

   - Черта с два они высадят! Кукиш с маслом вам всем будет, а не десант.

   - Ну, вы известный скептик. Вот помяните мое слово, большевичкам теперь крышка... На днях я видел одну учительницу, она две недели как уехала из России и говорит, что они до осени не продержатся. Любовь Ивановна, приглашаю вас ревейонировать [Ужинать в рождественскую ночь (от франц. reveilloner).] у Донона. Существует ли еще наш добрый старый Донон? Порядком и моих денежек там осталось... Грешил, грешил...

   - Это по-русски: ревейонировать?

   - Может быть, Кременецкий тоже собирался ревейонировать в Петрограде.

   - Типун вам на язык, Николай Борисович, - рассердился инженер.

   - В самом деле, vous avez toujours le mot pour rire. [Вы всегда найдете повод для смеха (франц.)]

   - Ax, ради Бога, извините, Любовь Ивановна. Желаю здравствовать... С тех пор, как кончилась война, многие русские швейцарцы цветущего призывного возраста страстно рвутся на родину...

   - Добавляю, что ваш скептицизм теперь особенно странен, после этих венгерских событий...

   - Вы знаете, господа, я долго была уверена, что Бела Кун - женщина! То есть прямо была убеждена!

   - Жаль все-таки, что ее не повесили, эту самую Белу.

   Музыка оборвалась. Какой-то человек в странной одежде вышел из-за занавеса с торжественным видом и показал маленькую урну с прахом. Люди вздыхали, высказывая шепотом глубокие мысли. "Вот что от нас остается", - сказал угрюмо адвокат. Красивая дама неожиданно прослезилась. Тамара Матвеевна приподнялась на стуле и опустилась безжизненно, - Клервилль ее поддержал. Привычные музыканты на хорах собирали инструменты. Все с облегчением встали. Муся расширенными глазами глядела на урну. "Feuer lasst zurucke kerne - Totenkopf und Totenbeine..." ["Огонь не оставляет от мертвого ничего - ни головы, ни ног..." (нем.)] - вспомнилось ей. И вдруг перед ней опять всплыла та непонятная комната, освещенная ярким желтоватым светом.

   С видом дирижера, переходящего к новой фигуре кадрили, распорядитель торжественно вывел из крематория родных и выстроил их там, где им полагалось стоять, затем пригласил провожавших принять участие в новой фигуре. Дамы, даже мало знакомые, грустно и неловко, из-за вуалей, целовались с Тамарой Матвеевной и Мусей. Тамара Матвеевна - она больше не плакала - безучастно исполняла то, чего от нее требовали. Мужчины подходили, соображая, целовать ли руку: может, на похоронах нужно целовать, несмотря на перчатки? От Тамары Матвеевны все отходили с облегчением, - на нее было страшно смотреть. Клервилль был достойно декоративен, как всегда, - им распорядитель был вполне доволен. Серизье тепло и просто выразил Мусе сочувствие. Он очень хорошо притворялся естественным - самый трудный вид притворства.

   Все перешли в колумбарий. 

  

  

   Гравер за двойную плату сделал надпись в один день и даже предложил Клервиллю выгравировать, правда, маленькими буквами, какое-нибудь изречение. У него их было несколько на выбор: "Oh soleil, rechauffe mes cendres", "Ton souvenir nous console", "Un seul etre vous manque, et tout est depeuple"... ["О солнце, обогрей мой прах", "Нас утешает воспоминание о тебе", "Без единственного существа мир опустел..." (франц.)] Клервилль отказался от изречения, немного поколебавшись: "eternels regrets"? "regrets eternels"? Но теперь он, с легким беспокойством, сравнивал плитку с соседними. Нет, другие были такие же. На белых, серых, черных плитках, в узких вазочках, были кое-где подвешены цветы. На стене висел картон со строгой надписью на двух языках: "L'administration reprend des maintenant les concessions de l'annee 1917 non renouvelees"... ["С настоящего момента администрация оставляет за собой места захоронения 1917 года, аренда которых не возобновляется..." (франц.)]

   В публике все были очень утомлены. Как обычно бывает на плохо идущих спектаклях, неудача стала всем ясна одновременно. Кто-то первый пожал плечами, - люди сразу начали переглядываться с недоумением. Похороны провалились.

  

  

  

  

  

  

  

   Клервилль получил свободу вскоре после похорон. В течение двух дней на нем лежали тяжелые практические дела. Их оказалось много. Нужно было условиться обо всем с хозяином "Альпийской розы", договориться с похоронным бюро, съездить в крематорий, заказать доску граверу, получить деньги в банке. Все это осложнялось тем, что он не знал немецкого языка. Клервилль только с недоумением пожимал плечами, слыша, что для погребения человека, умершего самым естественным образом от разрыва сердца, совершенно необходимы какие-то длинные и непонятные "amtliche Sterbeurkunde", "amtsartzliche Bescheinigung uber die Todesursache", "Bescheinigung der Ortspolizeibehorde des Sterbeorts" ["официальные документы", "медицинское свидетельство о причинах смерти", "свидетельство местных полицейских властей с места смерти" (нем.)] и т. д. На континенте ухитрялись делать все бессмысленно сложным и затруднительным.

   Смерть Кременецкого чрезвычайно огорчила Клервилля. Он считал своего тестя выдающимся и прекрасным человеком. Горе Тамары Матвеевны внушало ему искреннюю жалость. При одном из первых припадков ее истерических рыданий у него даже навернулись на глаза слезы, чего с ним давно не случалось. Клервилль в душе не одобрял всю эту истерику и про себя называл это "Азией": вопли, стоны и рыдания дамы в европейском платье над телом мертвого мужа в его воображении вызывали Древний Восток. На второй день они стали чуть-чуть его раздражать.

   Муся вела себя гораздо лучше, но все же не так, как казалось бы естественным Клервиллю. Вечером, обнимая мужа перед его уходом, она со слезами умиления благодарила его "за все", разумея выпавшие на его долю заботы и разъезды. В действительности он только и отдыхал, что во время этих разъездов. Хуже всего было оставаться в "Альпийской розе".

   Клервилль, конечно, совершенно забросил конференцию, и даже к себе, в Национальную Гостиницу, возвращался лишь на ночь. Они завтракали и обедали в самые необычные часы. Из уважения к горю жены, он не заказывал вина, пил воду и после мясного блюда вместе с Мусей уходил наверх. Скрытый смысл этого, очевидно, заключался в молчаливом признании, что их горе еще может мириться с супом, рыбой и мясом, - надо же поддерживать силы, - но совершенно несовместимо с сыром, компотом и вином. Стол в "Альпийской розе" был диетический и невкусный, воду Клервилль терпеть не мог, без вина ему обходиться было нелегко. Но самое тяжелое во всем этом было притворство. Они как бы равнялись по Тамаре Матвеевне, которая почти ничего не ела. Мусе стоило больших усилий заставить ее проглотить немного бульона, причем усилия эти неизменно сопровождались новыми рыданиями и бессмысленными словами.

   Клервилль не роптал и старался себя не спрашивать, сколько времени может продолжаться все это. Напротив, он в день смерти Семена Исидоровича предложил теще поселиться у них. Тамара Матвеевна только замахала руками и, рыдая, проговорила, что об этом не может быть речи: никуда больше она из Люцерна не уедет и будет ждать: может, Бог над ней сжалится и скоро призовет ее к себе. Клервилль был искренно тронут, но вместе с тем почувствовал невольное облегчение: все-таки никто не мог от него требовать, чтобы и он навсегда остался из-за тещи в Люцерне.

   После похорон, вернувшись в "Альпийскую розу", Муся с тем же умилением сказала мужу, что никогда не забудет, как он вел себя в эти дни. Однако теперь ему необходимо вернуться к нормальной жизни: он должен отдохнуть. Муся не просила, а требовала, чтобы Клервилль поехал завтракать в Национальную Гостиницу, а оттуда отправился на конференцию, которая, верно, не сегодня-завтра кончится.

   - Это ведь не развлечение, - сказала она. - Я сама пошла бы, если б могла оставить маму.

   Клервилль немного поспорил, потом взял с Муси словo, что она днем пойдет погулять, и простился с ней.

  

  

   После утреннего дождя установился прекрасный солнечный, не слишком жаркий день. С озера веял чудесный ветерок. Клервилль сразу ожил. В последние два дня, а особенно в крематории, он сам поддался общему настроению похорон. До дневного заседания конференции оставалось еще часа полтора. Он шел по набережной, чувствуя необыкновенную, даже для него, свежесть и бодрость. По дороге купил в киоске английскую газету; в последние два дня он ничего не читал и не знал, что происходит в мире, - только, улучив минуту на похоронах, спросил Серизье, как идет работа конференции. Депутат озабоченно ответил, что теперь в центре всего венгерские события. Клервилль не мог расспросить толком, - ни о каких венгерских событиях он ничего не знал.

   После мертвого тела в спальной, после истерических воплей Тамары Матвеевны, после крематориев и колумбариев, чинная, тихо праздничная обстановка превосходной гостиницы необычайно приятно подействовала на Клервилля. Терраса ресторана была переполнена. Были красивые женщины, - одну американку, - как будто одинокую? - он заметил еще дня четыре тому назад. Обычно во время завтрака, быть может, не без стратегических комбинаций Муси, Клервилль сидел к американке спиной. Теперь он устроился иначе.

   Меню завтрака оказалось в этот день очень удачным. Поколебавшись между закусками и дыней, он выбрал дыню, затем форель, баранью котлету, и даже заказал дополнительное блюдо, - индейку, - так проголодался. На столике сиротливо стояла оставшаяся от последнего обеда, на три четверти опорожненная, бутылка красного вина. Метрдотель оставлял за гостями начатые бутылки; но у вазочки с цветами была многозначительно поставлена треугольничком переплетенная карта вин. "А что, если выпить шампанского?" - спросил себя Клервилль. Собственно, это было неловко: только что похоронили тестя. Но знакомых в ресторане не было ни души; Муся в счета гостиницы заглядывала редко. "Можно будет под каким-нибудь предлогом заплатить за вино тут же, чтобы его не ставили в счет... Если есть 1904 или 1911 год, закажу", - решил он и заглянул в карту. Был, действительно, Поммери 1911 года. Оставалось только выполнить решение. Сиротливую бутылку немедленно унес приветливый красноносый sommelier [официант (франц.)], видимо, вполне одобрявший вкус английского гостя.

   Завтрак был отличный, - не то, что на той несчастной вилле. Как будто выяснялось, пока еще, впрочем, недостоверно и неуловимо, что можно будет познакомиться с американкой. От дыни до ледяного шампанского, от ветерка до американки, все сливалось в одно впечатление необычайной свежести.

   После форели американка ушла. Клервилль, улыбаясь, проводил ее глазами, затем, со вздохом, развернул газету. Из-за пропущенных двух дней не все было ему понятно. Однако сущность венгерских событий выяснилась. Румынские войска, - очевидно, по негласному предписанию Клемансо, - подошли к Будапешту. Революционное правительство, во главе с Белой Куном, бежало в Вену. Образовался новый кабинет. Клервилль прочел сообщение с радостью: этот палач Бела Кун залил кровью Венгрию. Газеты ежедневно писали об ужасах красного террора. "Теперь несчастные венгерцы вздохнут свободно..." Некоторое сомнение вызвало у Клервилля лишь то, что консервативная газета также была весьма обрадована событием.

   Клервилль мог выпить, не пьянея, очень много: был, однако, у него предел, за которым действие вина, и, в особенности, шампанского, изменялось. Он сам шутливо называл это своей алкогольной кривой и не без гордости говорил о начинавшейся у него неврастении, - ей, впрочем, решительно никто не верил. Алкогольная кривая Клервилля точному расчету не подчинялась. На этот раз он, по-видимому, достиг высшей точки кривой раньше обычного. После бараньей котлеты настроение у него стало хуже. Он подумал, что американка, может быть, сегодня уедет куда-нибудь в Нью-Йорк, и он ее больше никогда не увидит. В отношениях с женой многое нехорошо. Едва ли и теща его навсегда останется в Люцерне, - это так говорится в первый день.

   Метрдотель торжественно вынес на блюде индейку и показал ее Клервиллю прежде, чем отрезать кусок. - "Крыло", - сказал, кивнув, Клервилль и вдруг вспомнил, как, два часа тому назад, в крематории, человек в странном костюме, с таким же торжественным видом, вынес и показал собравшимся урну с прахом Кременецкого, перед отправкой ее в колумбарий. Клервилль несколько изменился в лице, - так было грубо и неприятно это неожиданное сопоставление. Он мысленно назвал себя идиотом, но индейки не тронул, к удивлению и неудовольствию метрдотеля. "Нет, нельзя, нельзя думать об этом! Конечно, мы все умрем, это не очень новая мысль, - с досадой сказал себе он. - А дальше что? Дальше то, что ничего другого нам не предлагают, так что и рассуждать нечего... Отсюда, значит, следует..." - но отсюда ровно ничего не следовало. Клервилль отменил сладкое блюдо, выпил чашку кофе и вышел.

  

  

   Символически разукрашенный подъезд Курзала, надпись на трех языках "Международная рабочая конференция" на этот раз несколько его раздражили. За столиком распорядитель с красной повязкой по-прежнему продавал тоненькие брошюрки. "А Браун, кажется, прав: здесь все научно предусмотрено", - подумал Клервилль. Раздражение против социалистов у него все росло. Бородатый бюст, украшенный красной фланелью и зелеными веточками, казалось, подтверждал: да, все предусмотрено. И отблеск этой научной уверенности, шедший от бородатого бюста, играл на лицах людей, которых вокруг пьедестала снимал, приятно улыбаясь, фотограф, тоже с красным значком на пиджаке. Мягко светился этот отблеск и в чарующей кроткой улыбке британского фанатика Макдональда.

   В Курзале настроение было явно повышенное. Заседание еще не открылось. В малой комнате происходило совещание вождей, по-видимому, очень важное: лицо у стоявшего перед дверью молодого человека с красной повязкой было на этот раз не просто озабоченное, а грозное. По холлу нервно расхаживала толстая дама с брошюрой, очевидно, кого-то поджидая. "Верно, того вождя, которого я тогда встретил..." Толстая дама была необычайно предана этому вождю и бурно аплодировала всякий раз, когда он выступал, - вождь выступал довольно часто. Клервилль прошел по другим комнатам. Везде кучки людей взволнованно о чем-то говорили на разных, в большинстве непонятных ему языках. До него донеслись слова: "Будапешт"... "Бела Кун"... - "Ах, венгерские события", - озабоченно подумал Клервилль: по выражению лиц говоривших можно было сделать вывод, что здесь к венгерским событиям относятся не так, как отнесся он. "В самом деле, ведь это, собственно, интервенция, вмешательство во внутренние дела чужого народа... Правда, Бела Кун..."

   В холл вошел вождь, в сопровождении жены, - у нее был все тот же вид раскланивающейся с народом императрицы. В толпе перед ними рассекался проход. Толстая дама бросилась к вождю. Выражение у него было мрачное и решительное. Оно ясно говорило о новых кознях врагов и о том, что против этих козней будут тотчас приняты самые энергичные меры. Вождь обменялся краткими словами с толстой дамой, - она сокрушенно подняла руки к потолку. Императрица приветливо кивала головой. У входа в комнату, где происходило совещание, вождь молча пожал руку сторожевому юноше, - юноша расцвел.

   Дверь отворилась только на мгновение. Толпа в обеих комнатах замерла. Смутный гул повышенных голосов донесся из комнаты и снова затих, - юноша затворил дверь.

  

  

  

  

  

  

  

   Серизье опоздал на заседание конференции, - похороны Кременецкого затянулись. Между тем работы оставалось довольно много. Речь, правда, была готова, но она не очень его удовлетворяла. Были сильные места, убийственные для правых делегатов, однако чего-то в речи не хватало. Теперь нужно было еще написать проект резолюций по национальному вопросу. Этот проект ему навязали: он отказывался, ссылаясь на недостаточное знакомство с предметом. Но ему ответили, что достаточного знакомства с предметом нет и не может быть ни у кого. Пришлось разделить работу с одним испанским товарищем: на долю каждого досталось по несколько стран.

   Наскоро позавтракав в пансионе, Серизье поднялся в свой номер. Комната еще была не убрана, - это сразу его расстроило. Он вынул из портфеля брошюры, которыми его снабдили в бюро, и сел за работу с неприятным чувством. Вместо его огромного письменного стола, был неудобный, небольшой, вдобавок пошатывавшийся столик. Писать надо было карманным пером, чего он терпеть не мог: лучшие мысли приходили ему в голову тогда, когда он опускал в чернильницу мягкое тупое перо на тонкой суживающейся кверху ручке с резиновой обкладкой внизу. Не было его любимой бумаги с изображением верблюда на розовой обложке блокнота, не было прессбювара, справочников, словарей. Неприятно мешала работе и неубранная постель, - он все время на нее оглядывался с досадой.

   Серизье просмотрел брошюры и начал с наиболее тонкой. На ней было написано: "La question Grecque. Un appel a la conscience universelle". ["Греческий вопрос. Призыв к совести мира" (франц.)] "Какой же, собственно, греческий вопрос?" - озадаченно подумал он: в Греции, ему казалось, все было благополучно. Однако первая же строчка брошюры показывала, что такое мнение совершенно ошибочно. "Le present appel, - читал Серизье, - est adresse a tous les hommes en qui I'etincelle divine qu'on nomme conscience n'est pas encore eteinte...". ["Настоящий призыв обращен ко всем людям, в ком божественная искра, называемая совестью, еще не угасла..." (франц.)]

   Горничная постучала в дверь, - она как раз хотела убрать комнату. Серизье сердито ответил, что это надо было сделать раньше, и продолжал читать. "...Dans la lutte fratricide des grandes nations, le peuple grec, qui les considere toutes comme heritiers de son genie, ne faisait que sentir une immense douleur pour le sang verse..." ["В братоубийственной войне великих народов греческий народ, который всех их считает наследниками своего гения, лишь испытывал безграничную боль за пролитую кровь..." (франц.)] Эта фраза его раздражила. "Все-таки порядочное нахальство, - подумал он. - Мы, их духовные наследники, воевали, а они, Периклы, чувствовали великое горе!.." "Il hesitait a se lancer precipitamment dans une conflagration mondiale... L'Hellenisme n'aspire pas a des conquetes; il ne revendique que la delivrance de ses freres irredimes..." - "Irredimes!" ["Он не решился немедленно броситься во всемирный пожар... Эллинизм не стремится к завоеваниям; он только отстаивает права своих порабощенных братьев..." - "Порабощенные!" (франц.)] - Серизье пожал плечами. По крайней мере, теперь было ясно, в чем дело: божественная искра, называемая совестью, очевидно, относилась к каким-то землям, населенным греками. "Но тогда это можно пристегнуть к резолюции по общей политике", - радостно подумал Серизье. Он с облегчением отложил в сторону брошюру.

   Из пачки выпала карточка. На ней изображен был скачущий на белом коне всадник с поднятым мечом и с двойным крестом на красном щите. Слева от всадника было напечатано: Lietuvo. Territoire 125000 km. Под конем был обрывок географической карты с обозначением городов при кружочках: Klaipedes, Kaunas, Vilnius. "Это что-то русское", - подумал Серизье. Сбоку светло-синяя краска, очевидно, изображала море: "Baltijos Jura" - "Ну да, Балтийское море", - как старому знакомому обрадовался он. - "Значит, Lietuva это Латвия..." Он перевернул карточку. На ее оборотной стороне было написано карандашом: "24 rue Bayard, Delegation de Lituanie". - "Нет, это Литва", - вспомнил Серизье: карточку ему дал два дня тому назад литовский делегат на конференции.

   Он постарался собрать в памяти все свои знания о Литве. Как нарочно, ничего не вспомнилось, кроме каких-то рыцарей, да и те, кажется, были ливонцы. На столе лежали брошюры о Бессарабии, о Грузии, об Украине, но о Литве ничего не было. Впрочем, он ясно помнил свой разговор с литовским товарищем: Литва добивалась полной независимости, ссылаясь на постановления международного социалистического конгресса о праве каждого народа на самоопределение. "Ну, что ж, это в самом деле справедливо", - решил Серизье. Он был, вдобавок, непрочь сделать неприятность русским делегатам, - эти эмигранты, реакционеры и централисты, продолжали называть себя социалистами. "Все-таки надо знать хоть в общих чертах, как и что..." Он опять с сожалением вспомнил о своей великолепной библиотеке, где были всевозможные справочные издания. "Там внизу, у хозяина, кажется, я видел какие-то словари".

   Серизье спустился по лестнице. В гостинице на полке оказался только краткий французский словарь. Серизье взял с собой книгу, подавляя чувство неловкости. "Ну да, что же делать? Кто может знать все это? Я не географ. Это не общая политика, а частный вопрос, изучать его нет времени..." Такой способ работы мог со стороны показаться легкомысленным, но другого, он понимал, не было: на социалистических конгрессах поднималось множество самых разных вопросов; некоторые из них, за отсутствием специалистов, очевидно, могли решаться только в общей, принципиальной форме. Вернувшись в свою комнату, Серизье открыл французский словарь. "Lithuanie, province russe. Les Francais s'en emparerent en 1812. V. pr. Vilna, Kovno. Grodno". ["Литва, русская провинция. Французы захватывали ее в 1812. Гл. гор. Вильна, Ковно, Гродно". (франц.)] Сокращения V. pr. означали главные города, и названия, как будто, соответствовали тем, что были указаны на карточке: Vilnius это, очевидно, Вильно, a Kaunas - Ковно. Сведения были очень краткие, но, собственно, вопрос мог считаться бесспорным. "Важно то, что существует такой народ, и что он хочет основать у себя демократическую республику..." Серизье отвинтил крышку пера и четким каллиграфическим почерком написал проект резолюции, предоставлявший полную независимость литовской республике.

   "Очень хорошо, сжато", - подумал он с удовольствием. По этому типу могли быть составлены резолюции и о других странах, добивавшихся независимости. Перечень их у него был записан на обороте одной из брошюр, с указанием фамилий тех товарищей, которые представляли эти страны. "Так даже лучше, чтобы резолюции были совершенно однообразны: этим подчеркивается принципиальность наших формул и равенство всех стран..." Работа шла легче и быстрее, чем он думал. "Азербайджан?" Это еще что такое?.. Кажется, это где-то на Кавказе?.." Он заглянул в словарь, там никакого Азербайджана не было. Представлял Азербайджан товарищ Шейхульисламов, - в этом имени было что-то русское, но было и что-то турецкое; Серизье Думал даже, что так называется какая-то духовная должность. За Азербайджаном следовала Корея. Серизье задумался. "Нет, ничего, сойдет..." Резолюция, правда, задевала Японию; однако, японских делегатов на конференции не было. "И наконец, Индия... Это гораздо труднее..."

   Индусских делегатов на конференции тоже не было, но один из правых немецких социалистов настаивал на признании независимости Индии, - как соображал Серизье, назло левому английскому социалисту Макдональду. Своей цели он, впрочем, не достиг: британский фанатик, по-видимому, ничего против независимости Индии не имел. "Все-таки с другими англичанами лучше не связываться. Надо будет написать осторожно..."

   Серизье посмотрел на часы. Для резолюции об Индии совершенно не оставалось времени. Он с досадой подумал, что без толку потерял полтора часа на похоронах чужого человека. "Ну, что ж, кончу завтра", - решил он и отправился на заседание, снова вернувшись в мыслях к своей речи.

   Когда он подходил к Курзалу, из боковой улицы на набережную выбежал разносчик, выкрикивавший название газеты. Несмотря на опоздание, Серизье купил газету, пробежал ее и ахнул. В экстренной телеграмме сообщалось, что бежавшие из Венгрии народные комиссары, Бела Кун, Ландлер и Поганый, арестованы австрийскими властями в Дроссендорфе. Союзники, под давлением Клемансо, намерены заставить Австрию выдать Белу Куна для суда над ним.

   Серизье взбежал по ступенькам Курзала. Судьба послала ему подарок. Последнее известие было не очень правдоподобно, но оно, поистине, свалилось с неба. В холле было тихо и пусто: заседание уже началось. Здесь, очевидно, газеты еще не видали. Серизье бросился в зал. Под влиянием этой телеграммы, у него быстро складывался новый, сильный, превосходный конец речи. Шлифовка заменялась вдохновением. Так крик птицы, услышанный Бетховеном на Пратере, мгновенно родил в его воображении бессмертную Пятую симфонию.

  

  

  

  

  

  

  

   Второстепенный делегат второстепенной страны торопливо заканчивал свою речь, - это чувствовалось и по его интонациям, и по легкому нетерпению слушателей. Первое "я кончаю, товарищи", уже было сказано; кончился и тот трехминутный срок, который терпеливо дается аудиторией после успокоительного обещания. Серизье на цыпочках вошел в зал и, в ответ на укоризненную улыбку председателя, слегка развел руками. - "Нехорошо опаздывать..." - "Никак не мог, очень прошу извинить..." - "Этот кончает, сейчас ваше слово..." - "Что ж, я готов, если все меня так ждут. Хотя, право, мне приятнее было бы не выступать..." - таков был приблизительный смысл обмена жестов и улыбок между ним и председателем конференции. На ходу Серизье обменялся жестами и улыбками также с ближайшими друзьями и присел на первое свободное место, торопливо пожав руку соседу, с видом: "Не сажусь, а только присаживаюсь. Сейчас, сейчас услышите..." Представители малых народов, участь которых отчасти от него зависела, беспокойно искали его взгляда. Серизье ободрительно ласково кланялся им, - со сладкой улыбкой главы государства, угощающего бедных детей на елке во дворце.

   Он плохо слушал оратора; ему всегда было нелегко слушать других перед собственным выступлением. Теперь, вдобавок, приготовленную речь надо было совершенно перестроить. Потраченная на нее работа, разумеется, не пропадала: могли быть использованы и выигрышные места, и шутки, и остроты. Но приходилось изменить настроение, весь план боя. Серизье каждую большую речь рассматривал как бой со слушателями, - иногда дружелюбный, иногда злобный. Он редко знал наперед, удастся ли ему установить то, что называл контактом с аудиторией и что ощущал почти физически. По школьным воспоминаниям о рисунке в учебнике физики Серизье себе представлял этот загадочный контакт как идущие в зале от оратора фарадеевские силовые линии. На трибуне, сохраняя безупречную стилистическую форму речи, помня и о порядке доводов, и о шутках, и о жестах, заботливо ведя сложную актерскую игру, он, вместе с тем, внимательно следил за аудиторией и бросал силовые линии то в один, то в другой конец зала.

   Здесь, на международной конференции, говорить было много труднее, чем в парламенте. Вдохновение отчасти парализовалось тем, что некоторые слушатели плохо понимали по-французски. А, главное, в палате депутатов были открытые враги, - была ясная мишень для стрельбы. Здесь открытых врагов не было. Некоторых участников конференции он совершенно не переносил, одних презирал, других ненавидел. Но формально все это были товарищи, - порою кое в чем ошибающиеся, однако, друзья, с которыми и говорить полагалось, за редкими исключениями, в сладком дружественном тоне. Этим чрезвычайно ограничивалась возможность красноречия: в гамме оказывалось половинное число нот.

   Он обводил глазами зал, изучая поле предстоящей битвы. Вражеская позиция находилась у столов, где сидели русские делегаты. Тон по отношению к ним был выработан: грустно сочувственный тон, уместный в отношении эмигрантов. Все эти люди понесли в России жестокое поражение, потеряли свою страну и утратили связь с ее рабочим классом.

   За ними теперь никого не было. Их и допустили сюда, собственно, больше из вежливости, да еще по дореволюционным воспоминаниям. Правда, у них были мандаты с бланками, печатями и с социалистическим девизом: но всякий понимал разницу между сомнительными бумажками этих сомнительных делегатов и подлинным мандатом, вроде того, который, например, сам Серизье получил от французского рабочего класса. Из вежливости, по воспоминаниям о прошлом, из-за фиктивных бумажек с печатями и с девизом, нельзя было лишить голоса этих людей. Однако, конференции не следовало забывать, что перед ней эмигранты, выброшенные собственным народом и потому насквозь проникнутые злобой к победителям. Конечно, коммунисты преувеличивали, называя их реакционной армией Конде. Некоторые из этих людей, он знал, провели долгие годы в тюрьмах, на каторге, в Сибири. Но, при своих личных достоинствах, при своих заслугах в прошлом, - они были эмигранты. Все это неудобно было сказать прямо. Это следовало дать понять конференции тем грустно-сочувственным тоном, в котором Серизье обращался к русским делегатам.

   Другие вражеские столы принадлежали правым французам и правым немцам. Эти с первого дня должны были занять на конференции оборонительную позицию. За ними, в пору войны, скопилось столько грехов, что их всех, собственно, можно было бы исключить из партии, - если б их не было так много. Венгерские события должны были нанести им решительный удар.

   Главными союзниками были англичане, почти все представители нейтральных стран и немецкие независимые. По случайности, Серизье как раз присел к левому немецкому столу. Нерасположение к немцам было у него в крови, но с независимыми и с австрийцами он поддерживал самые добрые отношения, благодушно ими любуясь. Люди эти в полном совершенстве владели марксистским методом. Никто в мире так не владел марксистским методом, кроме русских большевиков, - Серизье очень забавляло, что люди, пользуясь одним и тем же безошибочным методом, пришли к необходимости истреблять друг друга. Он никогда не спорил с этими людьми: достаточно было взглянуть на их лица, чтобы убедиться в полной безнадежности спора: решение, все равно, будет ими принято по методу, которым они так хорошо владели. Но иногда он натравливал их на своих противников, цитируя еретические суждения, - они приходили в ярость, и Серизье улыбался, чрезвычайно довольный. На этот раз резолюция, которую он предлагал, совершенно совпадала с предписаниями марксистского закона; поддержка левых немецких делегатов была обеспечена.

   Пожалуй, не менее ценными союзниками были англичане. Эти, правда, марксистским методом не владели, сочинений Маркса отроду не видели и вообще в книги заглядывали мало. Но зато они представляли весь английский рабочий класс, а косвенно - всю мощь Британской империи, что было еще лучше марксистского метода. Англичан, в особенности, фанатика Макдональда, можно было взять идеализмом.

   Второстепенный делегат произнес, наконец: "еще последние два слова, товарищи", сказал эти два слова и сошел с трибуны со скромным видом: "да, конечно, бывают и более важные речи, но все же и я говорил очень прилично". Ему похлопали. Председатель, не владевший французским языкам, знаком пригласил на трибуну Серизье, старательно выговорив его фамилию. Несколько человек, гулявших в коридорах, поспешно, на цыпочках, вошли в зал и заняли места. Разговоры вполголоса прекратились. А на хорах старый журналист, - он представлял буржуазную газету и потому имел право только на место наверху, - угрюмо написал в тетрадке с отрывными листочками: "На трибуну поднимается Серизье. В зале движение".

   Серизье не поднялся на трибуну, так как ступенек при ней не было; ораторская кафедра просто стояла на полу, почти у самой сцены. На лице его играла улыбка, все так же означавшая: "да, да, сейчас скажу чрезвычайно важную речь. Но, право..." Он взглянул на графин и привычным жестом оперся на стол обеими руками, - стол был чуть-чуть высок. Юноша с красной повязкой пронесся по залу и налил воды в стакан. Серизье поблагодарил его улыбкой. Вступительной фразы он так и не успел заготовить: рассчитывал уцепиться за что-либо в речи предшествовавшего оратора. Однако уцепиться было не за что; предшествовавший оратор был слишком незначителен и представлял неинтересное государство.

   - Camarades, ce n'est pas sans une certaine hesitation que je prends aujourd'hui la parole [Товарищи, я взял сегодня слово не без некоторых колебаний (франц.)], - начал Серизье, примеряя голос к залу: он никогда еще здесь не выступал. Первые его слова решительно ничего не означали. Но их всегда можно было сказать - так газетный человек пишет "считаем излишним напоминать о том, что..." - и напоминает. Серизье, собственно, еще и сам толком не знал, какие именно колебания у него были, - что-либо подходящее можно было придумать в процессе составления фразы (да и никто не мог, в самом деле, потребовать у него отчета, почему именно он решил выступить с речью). Первые фразы предназначались для звукового введения. В зале все заняли места. Установилась тишина. Серизье медленно и равномерно обводил слушателей взглядом; ни одна часть зала не могла пожаловаться на невнимание. Он начал с левых. Первая силовая линия была брошена к ним.

   - ...Ah, combien vous aviez raison, camarade Mac Donald, - говорил мягко и нежно Серизье (обращение, впрочем, пропадало даром, так как Макдональд не понимал ни слова), - combien vous aviez raison de dire que la Grand-Bretagne est aujourd'hui entree plus loin dans la methode revolutionnaire que tout autre pays! Votre beau discours d'un si puissant souffle socialiste, et le votre, mon cher Hilferding, d'un esprit revolutionnaire si eleve, laissez-moi vous dire, - он повысил голос (эти слова тоже всегда можно было сказать: они были очень удобны в звуковом отношении и для передышки), - laissez-moi vous dire, ces magnifiques discours m'ont profondement impressionne!.. [...Ax, как вы были бы правы, товарищ Макдональд, как вы были бы правы, говоря, что Великобритания в революционном методе сегодня пошла дальше, чем какая-либо другая страна! Ваша прекрасная речь, проникнутая столь мощным социалистическим духом, и ваша, мой дорогой Гильфердинг, исполненная высокого революционного пафоса, позвольте мне вам сказать... позвольте мне вам сказать, эти великолепные речи произвели на меня глубокое впечатление!.. (франц.)]

   Начало его речи было посвящено ужасам войны и преступлениям вызвавшего ее капиталистического строя. Он говорил лишь о капиталистическом строе, но несколько ядовитых вводных фраз показывали, что, кроме капиталистического строя, виноват еще кое-кто другой. Строго укоризненный взгляд Серизье держался при этом на правых немцах. Правые немцы были немедленно изолированы, силовые линии были сразу брошены к бельгийцам, к правым французам, - те и другие требовали осуждения правых немцев, - к главному англичанину, - Рамсей Макдональд был против вмешательства Англии в войну, - к немецким независимым, - они так же строго-укоризненно кивали: все, что говорил Серизье, совершенно соответствовало марксистскому закону. У изолированных правых немцев был смущенный и виноватый вид. Сражение началось превосходно. Серизье осторожно подходил к главной вражеской позиции.

   - ...Eh, mon Dieu, l'ideal socialiste, je ne dis pas qu'il sera realise demain partout, [...И, Бог мой, я не говорю, что социалистический идеал будет реализован завтра повсюду (франц.)] - говорил мягко Серизье. Эти слова успокаивали правую часть собрания, но, собственно, против них, благодаря словам "demain" и "partout", ничего не могли возразить и левые: нельзя же немедленно осуществить социалистический строй, например, в Абиссинии или в Китае. - Et pourtant, - он на секунду остановился, качая головой, и немного повысил голос. - Et pourtant, comme beaucoup d'entre nous, je ne sais pas si nous avons fait tout notre devoir socialiste!.. [И однако, как многие из нас, я не знаю, все ли мы сделали, чтобы выполнить наш социалистический долг!.. (франц.)]

   Послышались первые рукоплескания из-за столов левых делегатов. Правые молчали еще недоверчиво, но не гневно: Серизье говорил в первом лице, - да и кто может сказать, что выполнил весь свой долг?

   На трибунах для публики настроение еще не определилось. Трибуны были битком набиты людьми. По их виду, по одежде, по лицам, Серизье смутно догадывался, что они настроены решительно и радикально. Люди на трибунах не голосовали, не имели здесь никаких прав, однако, их настроение было очень важно: они точно давили своей темной массой на зал.

   - ...Je ne sais s'il peut s'agir aujourd'hui de creer l'etat socialiste [...Я не знаю, может ли сегодня идти речь о создании социалистического государства (франц.)], - продолжал Серизье. Он на мгновение остановился в глубоком раздумьи, как бы решая про себя этот вопрос: сокрушенное выражение его лица показывало, что, быть может, еще нельзя создать социалистическое государство. - "Oui, oui!" - "Jawohl!.." [Да, да! Разумеется!.. (франц., нем.)] - послышались голоса. - Vous en еtes sures, camarades allemands! Je suis le premier a saluer votre fiere et courageuse certitude. Montrez-nous l'exemple et nous le suivrons, je vous le promets! [Вы в этом уверены, товарищи немцы! Я первым приветствую вашу смелую и гордую уверенность. Покажите нам пример, и мы ему последуем, обещаю вам! (франц.)] - воскликнул он при аплодисментах всего зала, - правые усмотрели иронию в его словах; однако ничто не говорило, что в них, действительно, была ирония. - Се que je sais, - повторил он, - c'est que notre devoir est de soutenir aujourd'hui les Etats socialistes la ou ils ont ete crees!.. Il est de notre devoir, - все повышал он голос, заглушая легкий ропот, - de secourir partout et toujours les gouvernements socialistes quels qu'ils soient! [Я знаю... что наш долг поддерживать сегодня социалистические государства там, где они были созданы!.. поддерживать всегда и везде социалистические правительства, каковы бы они ни были! (франц.)]

   Он с силой бросил слова "qu'ils soient", и ударил кулаком по столу, - самая интонация показывала, что тут необходимо аплодировать. И, действительно, аплодисменты раздались не только за столами левых делегатов, но и на местах для публики, - председатель укоризненно взглянул наверх. В ту же секунду Серизье почувствовал, что выиграет бой. Жесты его стали увереннее и энергичней. Он уже ходил около стола, вполне владея собой, пристально вглядываясь в зал. Голос его окреп, фраза стала глаже и полнее. Теперь он довел себя до того нервного напряжения, при котором только и удавалось делать все одновременно: строго следовать плану боя, облекать мысль в правильную фразу, чеканно бросать слова, находить нужный жест, следить за аудиторией и за темной массой там, далеко, наверху. Раза два чеканные фразы уже вызвали тот тон рукоплесканий, который его заражал счастливым волнением. Правые немцы подавленно молчали, видимо, сокрушенные всем, что происходило в мире, от победы маршала Фоша до настроения этой конференции. Независимые одобрительно кивали, - Серизье говорил по закону. Ропот слышался только за русским и грузинским столами, - теперь он подбирался к ним искусным обходным движением.

   - ...Cette Russie, ce gouvernement bolcheviste, - говорил Серизье, низко пригибаясь к столу. - Mais oui, mon cher Mac Donald, mais oui, - растягивал он слова, точно обращаясь к детям, - mais oui, n'oublions pas le tzarisme! Votre forte parole, je l'ai toujours presente a l'esprit. Ayons de l'indulgence pour ceux qui, apres avoir heroiquement renverse I'abominable regime tzariste, ont recu de lui un lourd heritage seculaire! [...Эта Россия, это большевистское правительство... да, мой дорогой Макдональд, да... да, не забудем царизм! У меня навсегда осталась в памяти ваша сильная речь! Но отпустим грехи тем, кто героически сверг отвратительный царский режим, получив от него тяжкое вековое наследие! (франц.)]

   Аплодирующая часть зала сразу очень расширилась. Аплодировали даже правые, смутно припоминая, что царский строй был свергнут не большевиками. Серизье отпил глоток воды и продолжал:

   - ...Et cette Republique des Soviets, - говорил он необычайно мягко, склонив голову на бок. - Camarades, ai-je besoin de dire que je ne suis pas ni bolchevik, ni bolchevisant? [...Республика Советов... Товарищи, нужно ли говорить, что я не большевик и не сторонник большевиков? (франц.)] - Он даже слабо засмеялся: так невероятно было подобное предположение. - Il у a certainement des choses que nous autres, Occidentaux, ne saurions ni comprendre ni accepter... [Конечно, есть вещи, которые мы, люди Запада, не в состоянии ни понять, ни принять... (франц.)] - Улыбка стерлась с его лица, оно приняло грустное и нахмуренное выражение: под этим choses [вещи (франц.)] Серизье разумел большевистский террор. - Je me reserve pour les debats ulterieurs, pour notre futur congres, l'examen des procedes de la dictature revolutionnaire. Mais, sans copier ni approuver la methode de ceux qui transforment la societe capitaliste en societe socialiste, ne condamnons pas de grands revolutionnaires!.. Car grands revolutionnaires ils sont, oui camarades [Я оставляю за собой право при последующих обсуждениях, на будущем конгрессе, рассмотреть образ действий революционной диктатуры!.. Однако, не одобряя и не копируя методы тех, кто преобразует капит