Алданов Марк Александрович - Истоки

ется Madonna del Sasso. Николай Сергеевич утвердительно закивал головой, точно именно этого ожидал, но уже не решился спросить, как зовут только что приехавшего великана. Дрова загорелись Мамонтов долго стоял у камина, не отрывая глаз от пламени. Он сам удивлялся своему волнению.

  Николай Сергеевич еще мылся, когда снизу донеслись рукоплесканья. "Это еще что такое?" - изумленно спросил себя он. Рукоплесканья продолжались довольно долго. Затем оттуда же стал доноситься мужской звучный, низкий голос. Разобрать слова было невозможно. "Конечно, это не разговор, а лекция или речь... Да тогда, верно, это тот старик! Неужели в самом деле Бакунин!.."

  Мамонтов поспешно оделся и, ориентируясь по голосу, пошел по уже полутемному коридору. На лестнице голос был слышен гораздо лучше. Внизу пробежал на цыпочках тот самый юноша, с необыкновенно взволнованным лицом. Он нес канделябр с незажженными свечами. Речь доносилась из комнаты, бывшей в конце другого коридора. Николай Сергеевич отправился туда. "Если спросят, почему я лезу, куда не звали, скажу, что ищу столовую..." Но его никто ни о чем не спрашивал. Он, тоже на цыпочках, подошел к двери.

  В узкой, довольно длинной, полутемной комнате за столом, положив на него огромные руки, сидел, уже без балахона и фуражки, бородатый великан. При слабом свете кончавшегося дня Николай Сергеевич не мог разглядеть его как следует. В комнате на стульях, на табуретах, на скамейке, принесенной, очевидно, из сада, разместилось человек двадцать пять или тридцать. Мамонтов, согнувшись, скользнул к скамейке и сел. Никто и здесь не обратил на него внимания.

  Старик говорил что-то по-итальянски необыкновенно выразительно. Он довольно сильно пришепетывал, по-видимому, по недостатку зубов. Тем не менее, в каждом его звуке, в жестах, в необыкновенной внушительности речи, чувствовался замечательный оратор. Говорил он гладко, не заглядывая в лежавшую перед ним бумажку, и лишь очень редко, в поисках нужного выражения, нетерпеливо морщась, щелкая пальцами правой руки, переходил на французский язык и снова возвращался к итальянскому. Обычно ему с разных сторон радостно подсказывали перевод французского слова. Слушали его все с благоговейным вниманием. Николай Сергеевич не понимал речи, но теперь уже не могло быть сомнений в том, что это Бакунин. "Какая сила! Да, это очень большой революционный оратор, не чета петербургским студентам! Что же это за сборище? Неужели тут все анархисты? На вид мастеровые..." Старик вдруг сильно повысил голос. Что-то пробежало по залу. "...Creare una minoranza dirigente e communicarre la scintilla rivoluzionara: la masse sarrebero venute poi!" ["...Создайте руководящее ядро и зажгите революционную искру: тогда массы пойдут!" (итал.)] - прокричал старик, ударив кулаком по столу. В комнату на цыпочках вошел юноша с канделябром. Он пробрался вперед, поставил канделябр на стол и присел на кончик скамьи, не сводя глаз со старика. "Какая замечательная голова! Лев!" - подумал Мамонтов, вглядываясь в оратора. В комнате, впрочем, почти не стало светлее. При свете свечей лицо старика изменилось и теперь казалось грозным.

  Николай Сергеевич слушал, но понимал очень плохо. Старик говорил о неудаче испанской революции. По-видимому, он приписывал ее провал тому, что революционеры слишком церемонились. "Что же надо было делать? - с недоумением спросил себя Мамонтов. - О каких бумагах он говорит? Бумаги надо было сжечь? Зачем жечь бумаги? Верно, я не так понял..." Вдруг рядом с ним со скамьи вскочил бледный, измученный человек и принялся что-то разъяснять. На него неодобрительно зашикали. "Кажется, этот говорит по-испански... Да, "х-х" это испанский звук..." Старик тотчас тоже перешел на испанский язык, но на нем ему было говорить не так легко. - "Не понимаем", "не понимаем", - послышались жалобные голоса. Испанец, немного владевший французским языком, повторил свое объяснение по-французски. - "Свобода, равенство, братство", говорите вы?" - закричал старик и опять ударил по столу кулаком так, что на канделябре что-то сильно зазвенело. Испанец испуганно замолчал и сел.

  - Liberte, egalite, fraternite [Свобода, равенство, братство (франц.)], - сопя, повторил старик и сердито засмеялся. - Liberte, egalite, fraternite! - Быть может, по рассеянности, он продолжал говорить по-французски. "Говорит совершенно как француз, только "р" твердое. Как будто чуть старомодно, так, верно, говорила русская аристократия в начале столетия. Может быть, царь так говорит", - думал, улыбаясь, Николай Сергеевич. Теперь он слушал очень внимательно. Старик издевался над республиканским девизом. Он доказывал, что всеобщее избирательное право и есть самая настоящая контрреволюция, что оно непременно будет использовано эксплуататорами против трудящихся. - В современном обществе работник - раб! - закричал он так, что его наверное было слышно на противоположном конце дома. Юноша рядом с Мамонтовым вскочил и зааплодировал, за ним зааплодировали все другие. Старик сказал более спокойно:

  - II faut avoir vraiment l'esprit mensonger de Messieurs les bourgeois pour oser parler de la liberte des ouvriers! Belle liberte qui les enchaine par la faim a la volonte du capitaliste!.. Et la fraternite! Encore un mensonge! Je vous demande si la fraternite est possible entre les exploiteurs et les exploites. entre le oppresseurs et les opprimes? Comment? Je vous ferai suer et souffrir tout un jour et le soir, ayant recueilli le fruit de vos souffrence et de votre sueur, le soir, je vous dirai: "Embrassonsnous, mes amis, nous sommes des freres!.."

  [Нужно, правда, обладать лживостью господ буржуа, чтобы сметь говорить о свободе рабочих! Хороша свобода, которая приковывает их цепью к воле капиталиста!.. И братство! Еще одна ложь! Я вас спрашиваю, возможно ли братство между эксплуататорами и эксплуатируемыми, между угнетателями и угнетенными? Как? Я заставляю вас потеть и страдать целый день, а вечером, собрав плоды вашего труда, вашего пота, вечером я скажу вам: "Поцелуемся, друзья мои, все мы братья!.." (франц.)]

  Послышался смех. Старик, однако, даже не улыбнулся. Лицо его осталось нахмуренным и грозным. "Игра ли это? - спросил себя Мамонтов. - Нет, едва ли... С ним, очевидно, по душам не разговоришься. Но как же мне быть? Подойти после окончания и передать ему письмо? Лучше это сделать через хозяина. И потом все-таки, вдруг это не Бакунин, а какой-нибудь другой революционер? Надо для верности спросить..."

  - ...Мы, сторонники великой социальной революции, мы тоже хотим свободы, равенства и братства. Но мы желаем, чтобы великие слова эти стали из глупых выдумок правдой, настоящей, подлинной правдой жизни! И для этого мы не остановимся ни перед чем! Сейчас перед нами великая задача разрушения! Многое погибнет! Гнилое должно погибнуть! Много крови будет пролито! - прокричал он. - Но я скажу, как один деятель Французской революции: "Разве так была чиста та кровь, которая пролилась?"

  Опять послышались рукоплесканья. Кто-то из слушателей воспользовался передышкой и робко попросил говорить по-итальянски, а то, к несчастью, не все понятно. На лице старика вдруг выступила детская, веселая и вместе чуть жалостная улыбка, совершенно не шедшая к его страшным словам. Николай Сергеевич тоже воспользовался минутой и на цыпочках скользнул к двери. Хотя на него никто в комнате не обратил внимания, он чувствовал себя неловко, точно без билета, минуя контроль, проскочил г. театральный зал. "Это, быть может, верно даже в настоящем смысле: ведь в самом деле тут за вход, должно быть, платят. Да, это новый, совсем новый мир, - думал Николай Сергеевич. - Конечно, в Швейцарии революционеры могут выступать открыто, но, кажется, хозяин не очень хотел, чтобы я обедал внизу. Верно, столовая тут где-нибудь рядом, а его голос слышен за версту... Вот он, хозяин..." Из отворенной хозяином двери донесся запах жареного мяса и лука. Николай Сергеевич только теперь почувствовал, как он голоден. "Ничего не поделаешь, придется отложить обед, но, разумеется, теперь я пообедаю здесь..." Он вынул из кармана письмо земского деятеля и, скрывая смущение особенно непринужденным тоном, окликнул хозяина, который бросил на него подозрительный взгляд.

  - Скажите, пожалуйста... - Он на мгновенье запнулся: слово "мосье" показалось ему неподходящим. - Это Бакунин? Если это Бакунин, то я хотел бы передать ему одно письмо из России. Я к нему и приехал... Не будете ли вы любезны сказать ему после его лекции? Ведь это Микеле Бакунин?

  - Да, это сам Микеле Бакунин. Вы хотите, чтобы я передал ему письмо?

  - Нет, вы только ему сообщите, что у меня есть письмо для него из России. Я буду у себя. Если он может меня принять, пожалуйста, скажите мне, я тотчас спущусь.

  - Очень хорошо, - недоверчиво ответил хозяин без обращения. "Не знает теперь, кто я "мосье" или... Как анархисты называют друг друга?" - Николай Сергеевич, шагая через две ступени, поднялся в свою комнату, где теперь ярко горели в камине дрова, и зажег свечу на столе. Он очень волновался. Походив немного по комнате, Мамонтов, больше от нервности, снова вышел в еле освещенный далекой свечой коридор. Снизу снова донеслись рукоплесканья, на этот раз особенно долгие. "Кажется, он кончил. Сейчас разговор..." Николай Сергеевич бессознательно преобразился, стал очень серьезным, вдумчивым, ищущим правды человеком, страстно желающим освобождения мира. Он заметил это не сразу, но заметил. "Еще новый Мамонтов! Нет, нет, я ломаться не согласен! Буду вообще говорить возможно меньше. Постараюсь, чтобы говорил он", - подумал Николай Сергеевич, нагнувшись над перилами лестницы. Под лампой стоял тот же юноша. "Кажется, и он его ждет..." Через минуту донесся низкий баритон старика, теперь, впрочем, совершенно иной по тону: "Компатриот? Какой еще компатриот?" Внизу показался хозяин с зажженной лампой в руке. За ним следовал, окруженный слушателями, Бакунин. Они на ходу восторженно ему аплодировали. В эту минуту юноша выбежал вперед, оттолкнул кого-то, вцепился в руку Бакунину и поцеловал ее. Николай Сергеевич вернулся в свою комнату. "Кажется, я тоже ошалел, как этот мальчик!.." Он бросил в мешок валявшееся на полу белье, зачем-то передвинул на столе свечу, поправил рукой прическу и снова вышел в коридор. Старик, смеясь, шел к его комнате тяжелой, грузной походкой. За ним, почтительно улыбаясь, следовал хозяин с лампой. Увидев Мамонтова, он что-то шепнул Бакунину.

  - Михаил Александрович Бакунин? - спросил Мамонтов. - Очень счастлив познакомиться с вами.

  Старик вгляделся в его лицо. Хозяин высоко поднял лампу.

  - Это вы компатриот? - спросил Бакунин, насмешливо-благодушно повторяя по-русски только что им употребленное французское слово. - Я тоже очень счастлив... А как, компатриот, ваша фамилия? Мамонтов? Ну, отлично, ведите меня к себе. Вы мне привезли письмо? От моих братьев? Может, и еще что-нибудь кроме письма?

  - Я не имею чести знать ваших братьев. Письмо от... - Николай Сергеевич назвал имя-отчество земского деятеля.

  - Кто такой? У меня на крещеные имена стала слаба память... А-а, - разочарованно протянул он, услышав фамилию, - он жив еще?.. Ну, хорошо, я с ним посижу, Джакомо, - обратился он по-французски к хозяину и взял у него лампу. - Это ваша комната? И камин горит, отлично! - сказал он, входя.

  

  

  - Ради Бога, садитесь, Михаил Александрович, - растерянно сказал Мамонтов, подвигая кресло. Старик стал спиной к камину, заложив назад руки, осмотрелся в комнате и затем с любопытством уставился глазами в Мамонтова. По-видимому, впечатление у него было благоприятное. "Экий, однако, гигант! Я, кажется, не встречал человека крупнее..." Только теперь Мамонтов разглядел старика как следует. Все в нем было нечеловечески-огромно: рост, голова, лоб, черты лица, руки, ноги. Лицо у него было необыкновенно широкое, обрюзглое, густо обросшее седоватыми волосами. От носа косо спускались резко обозначившиеся складки. Николая Сергеевича поразили его глаза, глубоко засевшие под густыми седоватыми бровями. "Как у хищного зверя? Впрочем, нет. Прекрасные глаза, но определить их трудно... Да, именно лев! Вот бы его написать! И в этом рубище!" Бакунин был в самом деле одет очень плохо. На нем было что-то вроде плисового сюртука, - таких больше не носили, - и сюртук этот был крайне изношен и вытерт. На рукавах фланелевой рубашки и на брюках виднелась бахрома.

  - Ну-с, давайте письмо, - сказал, сопя, старик. Неохотно оторвав от огня руки, он наклонился к лампе и принялся читать, неодобрительно покачивая головой. - "...Mon jeune ami Nicolas Mamontoff" ["...Мой юный друг Николай Мамонтов" (франц.)], - бормотал он. Прочитав короткое письмо, он при свете лампы еще раз вгляделся в Мамонтова, наклонившись к нему вплотную. - Ну-с, ладно, прочел и восчувствовал.

  - Михаил Александрович, чайку позволите? - спросил Николай Сергеевич и решительно на себя рассердился за это слово, показавшееся ему развязным. - Ведь здесь, верно, есть чай?

  - Чай у них скверный, сколь я ни учил Джакомо. Но какой же теперь чай? Вот что, друг мой, мы с вами тут пообедаем. Ежели у вас нет денег, это не беда. Я нынче богат. У меня есть десять франков, а обед у них стоит только полтора. Так что я вас, компатриот, угощаю. - Мамонтов так растерялся, что не сразу мог ответить. Очевидно, объяснив себе его смущение по-своему, Бакунин бросил взгляд на его дорожный костюм, на мешок, на грязные башмаки и добавил: - А ежели у вас нечем заплатить за комнату, то я вам дам три франка. Три оставлю себе на табачок и на франкировку писем. У меня тут, впрочем, кредит, да и у аптекаря я могу взять, так что вы, компатриот, не тужите.

  - Ради Бога!.. Напротив, я прошу вас сделать мне удовольствие и честь быть моим гостем. Для меня будет величайшим удовольствием, если вы со мной пообедаете.

  - Я могу сделать вам и это удовольствие, и эту честь, - благодушно ответил Бакунин. Он произносил "чешть". - Разве вы тоже при деньгах?

  - У меня есть деньги... Я свои вещи оставил в Цюрихе, - невольно пояснил Мамонтов в ответ на подразумевавшийся вопрос старика. - Из Флюэлена я вышел пешком, но скоро устал и сел в нагнавший меня дилижанс. Уж очень болели плечи от этого мешка... Значит, мы спустимся вниз?

  - А зачем? Там меня облепят люди. Здесь все итальянские эмигранты, простые люди, лучшие мои друзья. Один мальчуган мне нынче руку поцеловал! - смеясь, сказал он, - дурачок этакий!.. Нет, мы с вами пообедаем в этой комнате... Джакомо! - прокричал он так, что Николай Сергеевич вздрогнул. - У них сегодня, я знаю, спагетти, бифштекс и сыр. А ежели вы богаты, то закажите и бутылочку вина, хоть оно у них дрянное.

  - Ради Бога! - в третий раз сказал Мамонтов. - Позвольте мне... Вы не можете себе представить, какая для меня радость увидеть живого Бакунина!..

  - "Живого Бакунина", - насмешливо повторил старик, впрочем, как будто довольный. - Ну, и что же из этого следует?

  - Позвольте мне выпить с вами шампанского. У них, быть может, найдется шампанское?

  Бакунин весело засмеялся.

  - Отчего же нет? Хотя, должно быть, здесь с сотворения мира никто шампанского не спрашивал!.. Джакомо, у тебя есть шампанское? - обратился он к вошедшему хозяину. Тот сначала было растерялся, но потом гордо ответил, что за шампанским дело не станет. - Верно, он в лавочку пошлет или, может быть, в Цюрих. Но у вас наверное есть деньги, Мамонтов? У меня тут, правда, неограниченный кредит... Неограниченный так франков до двадцати. Однако шампанское мне не по карману... Значит, два обеда и бутылку шампанского.

  - А нельзя ли получить что-нибудь a la carte [из порционных блюд (франц.)]?

  - Никогда не заказывайте, молодой человек, ничего a la carte, особливо в дешевеньких гостиницах. Что у них к обеду отмечено, то, по крайней мере, свежо... Два обеда, Джакомо, ему обыкновенную человеческую порцию, а мне мою. И пойди поторопись, мой друг, я голоден, как зверь... Ну вот, будет, значит, пир горой. Ладно, теперь рассказывайте о себе. Вы прямо из Петербурга? Из каких это вы Мамонтовых? Из новгородских? Там, кажется, были помещики Мамонтовы?

  - Нет, я не из этих. Мой отец вышел из народа, он был сын крепостного, - сказал Мамонтов. Бакунин взглянул на него из-под бровей, радостно ахнул и оживился.

  - Вот это хорошо! Это хорошо! - воскликнул он. - Как вы счастливы, что вы внук крепостного! ("Зачем он мне это говорит?" - с неприятным чувством подумал Николай Сергеевич.) - Наше дворянское сословие давно сгнило. Кто это сказал, что Россия сгнила, не успев созреть? Наполеон, что ли? О России это такой гнусный вздор, что и опровергать совестно. А вот дворянство наше, действительно, насквозь прогнило, уж там я не знаю, успев созреть или не успев. Это, верьте мне, очень, очень хорошо, что вы внук крепостного!

  - Я думаю, это ни хорошо, ни нехорошо, это просто факт, - сказал Мамонтов. Бакунин опять на него посмотрел. Николаю Сергеевичу казалось, что старик все время его изучает.

  - Нет, это отлично. От этого крепче революционное сознание. Мне надоели даже лучшие буржуа. Способные к жизни и к смелому знанию теперь только внизу: работники. Вот почему я хочу и жить, и умереть с ними... В этом проклятый Маркс прав... Вы знаете Маркса? Не врите, будто читали, - смеясь, вставил он. - Его почти никто не читал, кроме его немецко-еврейской своры да еще меня, но вы, верно, слышали о нем? Он немец из евреев, самая скверная из всех возможных национальных комбинаций... Вы не еврей? Нет? А то есть евреи с русскими фамилиями, вроде Утина. Слышали? Об этом индивиде можно бы целый меморий написать, и даже должно, да неохота и времени нет. Впрочем, между евреями есть хорошие люди. Вы в Цюрихе не встречали Рабиновича? Это мой ученик. Он еще юноша, даже мальчик: ему всего лет семнадцать. Способный парнишка! Немцы хуже, гораздо хуже! Нехорошо так говорить, но каюсь, я терпеть не могу немцев! Не во многом я сходился с покойным Герценом, а в этом сходился. Он тоже немцев не выносил... У вас, надеюсь, нет немецкой матушки или бабушки? Хотя среди крестьян смешанных браков не бывает, и это тоже большое преимущество ("Хорошо бы, если б он перестал заниматься моим происхождением!" - с досадой подумал Мамонтов). - Наше дворянство на добрую четверть немецкой крови, и это одна из причин, по которым я на него махнул рукой. Наш дворянский Петербург всю жизнь прожил и умрет немцем... Почему это мы заговорили о немцах? Я позабыл...

  - Вы что-то хотели сказать о Марксе.

  - Да, да, да! Так вот, видите ли, Маркс сказал, что не сознание людей определяет их бытие, а бытие определяет их сознание. Правда, Маркс это разумеет в несколько ином смысле, но это верно и в смысле персональном и единоличном. Вот те итальянские и испанские работники, которым я читаю детские лекции, в их революционность я верю. А в наших дворянчиков не верю! Когда у нас зачнется революция, дворянчики и толстосумы ее и предадут, и погубят, уж это непременно.

  - Однако вы сами дворянин.

  - К несчастью! - сказал Бакунин. - И даже столбовой: пятнадцатого века. Поэтому верно и накопилось во мне столько всякого дрянца! - Он засопел и тяжело вздохнул.

  - И среди немцев, должно быть, есть прекрасные, подлинные революционеры, - сказал Николай Сергеевич, желавший вернуть разговор к Марксу. Бакунин вдруг расхохотался заразительным веселым смехом. Все его огромное тело затряслось. Он опустился в кресло, затрещавшее под его тяжестью. - Немцы?.. Подлинные революционеры?.. Да где вы это видели?..

  - Уж будто нет? - спросил Мамонтов, тоже садясь. Он больше не чувствовал смущения.

  - Клянусь, ни одного!.. Я ни одного не встречал!.. Не единой живой души... Ведь я их всех знаю!.. - Он вытер глаза и лоб платком и опять захохотал. - Немцы революционеры!.. Ох, уморил!.. Молода - в Саксонии не была... А вот я в Саксонии была. Даже была там приговорена к смертной казни!.. Нет, брат, немец и революция это идеи невместные. Ежели у них когда произойдет революция, то это будет одна уморушка. А они революцию произведут, непременно произведут, потому в Англии и во Франции революции бывали, а им надо, чтобы у них было как в лучших домах. Они все лакеи, и самое комическое в том, что они этого не замечают... Разве только чуть-чуть подозревают? Немцы на весь свет кричат, что они самая высшая раса. Ну, а в душе, кажется, иногда в трезвые минуты сомневаются: вдруг не самая высшая, а самая низшая? И уж не дрянь ли и не мерзость весь их фатерланд, тысячу раз воспетый их собственными поэтами, - какой же чужой поэт будет их фатерланд воспевать? Хотя нет: едва ли подозревают. Вот англичанин и не говорит, что он самая высшая раса: он в этом так убежден, что тут и говорить не стоит, какой может быть разговор?.. Один только немец и есть не лакей, а великий человек. Это Шопенгауэр. Я в нем теперь умудряюсь. Когда вам пойдет седьмой десяток, купите, Мамонтов, сочинения Шопенгауэра и сделайте из них livre de chevet... Как это по-русски, я свой язык стал позабывать.

  - Настольная книга. Шопенгауэр меня не интересует. А вот этот Маркс?

  Бакунин вдруг подозрительно на него уставился.

  - Послушайте, Мамонтов, вы не марксид? - Я Маркса никогда в глаза не видал, а с его учением знаком плохо. Приобрел русский перевод "Капитала" и читал, да не совсем кончил, что-то помешало, последних глав не прочел.

  - И напрасно, - сказал Бакунин, опять засопев. - "Капитал" - замечательная книга. Я ведь ее переводил... Вы, впрочем, не мой перевод видели. Там вышла одна неприятная история... Конечно, вы слышали?

  - Нет, не слышал. В чем дело?

  - Не стоит рассказывать. Все равно дойдет до вас, как и ведра других помоев, которыми меня поливали всю жизнь Маркс и его шайка, все его лакеи, Энгельсы, Либкнехты, Боркгеймы и черт знает кто еще. Как только у людей хватает низости и мелкой злобы, просто не могу этого понять. Я знаю, что в политической борьбе грязь неизбежна. На ком ее нет? И на мне много, ох, как много! - сказал он, сопя. - Но этакие подленькие штучки это их специальность. Это их система политической борьбы... Впрочем, не система, а натура, чего они тоже не замечают. Просто они никогда об этом не думают: делают гадости, не мудрствуя, гадость ли это или нет! Ах, когда-нибудь весь свет узнает, что это за народ, - прокричал он злобно, стукнув кулаком по столу, как за час до того на лекции. На столе подпрыгнул подсвечник. - Хотя и грех то, что я говорю... Нет, нет, надо быть справедливым... Вы спрашиваете: Маркс. Я его ненавижу, но он умница, у него замечательная голова. Я не встречал человека ученее, чем Маркс, и я многому у него научился. Голова у него светлая, хотя он путаник и доктринарист... Вы не удивляйтесь: это бывает, что одновременно и путаник, и светлая голова. Такие-то люди именно всего опаснее. И Маркс теперь самый опасный человек на свете, опаснее Бисмарка, с которым он, кстати, во многом схож, особливо же своей ненавистью к славянству.

  - Но он хоть революционер. Вы не отрицаете?

  - Не отрицаю. Ведь Маркс все-таки не совсем немец, как мой Рабинович не совсем русский. Да, да, я признаю, он предан классу работников, он имеет большие заслуги, все это так. Может, я и к нему, и к Энгельсу несправедлив. А все-таки душа у него маленькая. И хотя он предан классу работников, а в тысяча восемьсот семидесятом году он всей своей маленькой душой желал победы своему проклятому фатерланду... Ведь мы, международные революционеры, все в одном котле варимся и все друг о друге знаем. Я знаю наверное, что Маркс был в восторге от поражения Франции. Он это тоже как-то объяснял интересами работников: в фатерланде, мол, работники сознательнее. Да еще объяснял своей ненавистью к "Баденгэ"... Заметьте, кстати, ни один немецкий революционер в разговоре ни за что не скажет "Наполеон III", а непременно "Баденгэ", потому что такова у Наполеона была кличка в Париже, а ежели так говорят в Париже, то так и надо говорить, чтобы быть echt Pariser [истинный парижанин (нем.)]. Только произносят они не по-парижски, а как-то необыкновенно мерзко: "П-пат-тенкэ", - старик очень похоже воспроизвел немецкий говор. - Маркс и ссылался на "Баденгэ", но я доподлинно знаю, что желал он поражения Франции не поэтому, а ради гегемонии его немецкого племени: гегемонии военной, политической и особливо культурной. Он сам друзьям говорил, что ежели немцы разобьют французов, то его теория восторжествует над теориями Прудона. Что, кстати, и оказалось верно. Протестовать же против политики Бисмарка он стал только после Седана...

  

  - Может быть, именно потому, что после Седана "Баденгэ" пал и война уже шла с республикой?

  - Так марксиды говорят, - сердито сказал старик. - В действительности же, после Седана стало совершенно ясно, что Германия победила, что гегемония германскому племени обеспечена и что, стало быть, уже можно протестовать. А Энгельс - чистокровный немец, человек туповатый, хоть ученый, - Энгельс после Седана просто именинником ходил, не хуже любого немецкого офицера. Приличнее других держался Либкнехт. Этот тоже чистокровный и уж совсем кретин, но он юго-западный немец, не то из Гессена, не то из Пфальца, черт их разберет, и с детства помнит, что для его юго-западного фатерланда внешний враг не столь француз, сколь пруссак... Ну, а ежели Бисмарк объявит войну России, то все они распоясаются и совершенно потеряют стыд: Маркс хоть запрется на ключ у себя в кабинете, чтобы никто не видел, и там помолится Богу или черту о победе Бисмарка. А чистокровные и запираться на ключ не станут: в солдаты добровольцами пойдут! И, разумеется, объяснят очень подробно, почему интересы фатерланда случайно опять совпали с интересами класса работников. Книги об этом напишут: глупые, бездарные книги о том, как они с первого дня все предсказали! С тех пор, как я их знаю, Маркс и Энгельс все предсказывают, и просто не было случая, чтобы хоть одно их предсказание сбылось. Но Боже избави им об этом сказать! Ежели что не сбылось, то вот по каким причинам, а то непременно, ей-Богу, случилось бы именно так, как они сказали! Сам Маркс, впрочем, отлично знает им цену. В душе и Энгельс знает, да не скажет, всегда его хвалит. Энгельс богатый человек и кормит его... Это тоже может быть только у немцев: глава партии работников - промышленник и был членом Манчестерского биржевого комитета! Английские биржевики очень его любят, и он их очень любит, и в их кругу прожил лет двадцать, пил, ел, то он у биржевиков, то биржевики у него! А тайная, великая любовь Энгельса, ежели вы хотите знать, это военное дело. Он убежден, что он великий стратег и тактик, вроде как Мольтке, только, по воле злой судьбы, попал не в генеральный штаб, а в Интернационал и на Манчестерскую биржу: не повезло. Одно в нем хорошо. Маркса он точно любит и почитает. Кормит его и поит, и даже, кажется, этим не попрекает. Маркс, разумеется, другого полета птица. Этот не биржевик, нет! Не сомневаюсь, что Энгельса он ни в грош не ставит, как и всех других членов Санхедерина. Но, в благодарность за кров и стол, он подарил Энгельсу половину паев в своем учении. Впрочем, не половину, а, скажем, сорок процентов. И, разумеется, тут с его стороны риска мало: потому всякий, кто хоть немного знает Энгельса, понимает, что этот немец не мог написать "Коммунистический манифест", произведение весьма замечательное. Он в их акционерской фирме имеет, по существу, разве каких-нибудь десять процентов. А других Маркс держит по той же причине, по какой когда-то Рашель окружала себя бездарностями. Впрочем, ни один крупный человек никогда с Марксом ужиться не мог бы и не мог. Вот, Лассаль был крупный человек, и, верьте слову, Маркс ненавидел Лассаля гораздо искренней, чем ненавидел "Баденгэ". Не могу это доказать, но голову на отсечение дам, что тот день, когда убили Лассаля, был одним из счастливейших дней в жизни Маркса. А когда я умру, он за счет Энгельса шампанское закажет, как вы сегодня. Да что, кстати, его не несут? Джакомо! - опять закричал он так, что Николай Сергеевич содрогнулся.

  - Все-таки, в Германии Либкнехт и тот, другой, Бебель, очень ругают Бисмарка.

  - Ругают, пока Бисмарк не объявил России войны. Бисмарка можно ругать только в мирное время. А когда война, то забудем все и объединимся для фатерланда, интересы которого всегда так чудесно совпадают с интересами международного класса работников. Они, впрочем, и в мирное время ругают Бисмарка с тайной гордостью: социализм социализмом, а очень хорошо, что у фатерланда есть дурхлаухт фон Бисмарк и экселленц фон Мольтке... Вы думаете, я все это говорю оттого, что они мои враги? Да вот возьмите Лаврова. Не так давно вся русская колония в Цюрихе поделилась на лавристов и бакунистов, даже до мордобоя дошло в "бремершлюсселе". А разве я против Лаврова что-нибудь говорю? Лавров, ежели вы хотите знать, просто... - неожиданно произнес он не принятое слово. Николай Сергеевич засмеялся. - Ну да!.. Очень исправный был полковник, полковником бы ему всю жизнь и оставаться: командовать дивизией Лаврову было бы уже трудно. Он либеральный поп, как мой полунедруг Вырубов позивистический поп, и больше ничего. Но ежели вы меня спросите, способен ли полковник Лавров на мелкие низости и гадости, купается ли полковник Лавров в мелких гадостях, как в своей стихии, я, разумеется, отвечу: нет, не способен, нет, не купается... Вот несут обед! Благодарите судьбу, а то я вас заговорил! Я и Герцену, и Маццини, и Прудону, и Тургеневу не давал слова сказать, хоть они все были мастера поговорить.

  Он ласково улыбнулся горничной и дружелюбно с ней поговорил. Знал, и как ее зовут, и кто ее родители, и попросил кланяться какому-то Беппо. Девушка радостно вспыхнула. Николай Сергеевич разлил шампанское по бокалам. Бакунин поднес бутылку к лампе.

  - Неважная марка. - А вы знаете толк?

  - Когда-то знал... Ну, вот что: мы должны выпить на "ты"! Тебя зовут Николай? Я тебя буду звать Nicolas, a ты меня зови Michel. Меня все бакунисты зовут Мишелем. А за глаза, подлые, говорят: "старик". Число же мое в шифре: тридцать... Что ты вытаращил глаза? Или ты не хочешь быть со мной на "ты"?

  - Помилуйте, такая честь! - ответил Николай Сергеевич, действительно не ожидавший, что будет на "ты" с Бакуниным.

  - Да что ты все так странно говоришь: "честь", "удовольствие"! Что за вздоры! Ты человек и я человек, ты революционер и я революционер.

  - Почему же вам известно, что я революционер? - с улыбкой спросил Мамонтов. У него язык не повернулся сказать "ты" этому знаменитому старику. Николай Сергеевич, впрочем, уже понимал, что Бакунин один из тех людей, которым физиологически трудно говорить знакомому "вы", особенно за бутылкой вина.

  - Ежели бы ты не был революционером, то зачем бы ты ко мне пожаловал? Зачем ты бы мне сделал "честь"? Ты тогда запасся бы рекомендациями в какую-нибудь амбассаду, а не ко мне. Мне все буржуа давно изрекли анафему, чему я сердечно рад. Ну, твое здоровье, Nicolas. - Он чокнулся с Мамонтовым, выпил бокал вина и поморщился. - Дрянное шампанское!.. Вот макароны у них первый сорт.

  Он поднял крышку огромного блюда. Николай Сергеевич ахнул, увидев гору облитых томатовым соусом макарон.

  - Господи!

  - Не поминай всуе имени Господня... Что, много? Ты, брат, съешь разве одну четверть, а три четверти я беру на себя. Ну, ладно, теперь я буду уписывать макароны и молчать, поскольку это в моих силах. А ты тоже ешь, но за едой рассказывай о себе все: кто ты, откуда, что за человек, какие твои убеждения, чего ты хочешь, как смотришь на жизнь, что любишь, что ненавидишь. Одним словом, все.

  - Да как же все это рассказать?

  - Так просто и рассказать, - сказал Бакунин, навалив себе в несколько приемов на тарелку нечеловеческую порцию макарон. - Постой, сначала выпьем еще по бокалу, чтобы у тебя развязался язычок... Вот так... Ну, будем здоровы. Теперь ешь и рассказывай.

  Николай Сергеевич ел с аппетитом и, к собственному удивлению, действительно принялся рассказывать "все". Рассказал о своих родителях, о своем детстве, о гимназии, об университете, о смерти отца. "Потом будет совестно... Или вправду у меня от вина развязался язык? Вздор, от нескольких бокалов! Должно быть, в самом деле он так действует на людей..." Он изредка вставлял замечания вроде: "Не надоело еще? Ведь это совершенно не интересно..." - "Рассказывай, рассказывай, нечего", - сердито-ласково отвечал Бакунин, слушавший очень внимательно, иногда даже задававший вопросы с любопытством, очень лестным Мамонтову. Николай Сергеевич почти дошел до встречи с цирком - "неужели и об этом рассказать?" - когда кончились и вино, и макароны. Горничная как раз принесла две тарелки с бифштексами, из которых один был тоже невиданных размеров.

  - Да что ты удивляешься? - благодушно спросил Бакунин. Ведь во мне без малого три аршина, восемь пудов живого веса. Надо же мне есть. Я редко ем мясо, а вина почти никогда не пью: финансы не дозволяют. Зато, когда заказываю бифштекс, то свою порцию: они считают по-божески, только за две порции, потому что хозяин меня любит. Ему кормить меня чистый убыток, а тебе тем паче... Но по случаю нашей дружбы надо выпить еще... Ты жженку любишь?

  - Люблю.

  - Вот и отлично. Я не то что люблю, но она мне напоминает Россию и молодость. Впрочем, здесь я ее готовлю не так, как у нас, а с апельсинами и лимонами: уж очень они тут хороши и отшибают вкус их скверного рома.

  Он обратился к горничной и подробно, ласково, с шуточками, которых не понимал Мамонтов, заказал ей все необходимое для жженки. Горничная слушала его с восторгом; она, видимо, его обожала, как все в этой гостинице. Когда она ушла, Бакунин с тем же аппетитом принялся за бифштекс.

  - Герцен тоже всегда изумлялся моим порциям. Сколько он меня кормил и поил, покойник!.. Он думал, кстати, что он гастроном. А на самом деле аппетит у него был как у старушки, и он все заливал мерзким английским соусом, так что настоящие гастрономы на него смотрели с отвращением, а на меня изумленно. Вот, например, Вырубов, тот самый, Контовский поп, - пояснил он видимо довольный своим определением. - Ну, хорошо, ешь и продолжай. Ты очень хорошо рассказываешь.

  "Сказать о Кате или нет?" - спросил себя Мамонтов и решил не говорить.

  - Да что же все я и я? Мне вас слушать хочется.

  - Не ври. И не "вас", а "тебя". Я поговорю потом, когда поем как следует. Тогда тебе слова не дам сказать... Ты начал об отце, я знавал таких людей, как твой отец. Это интересные люди. Ну, ну, рассказывай.

  Узнав, что Николаю Сергеевичу досталось от отца наследство, Бакунин по-детски наивно раскрыл рот.

  - Так, значит, ты богатый человек?!

  - Какой же богатый? Сам еще не знаю, что у меня есть. Наследство под запретом и тяжба, - ответил Мамонтов смущенно. Ему вдруг пришло в голову, что Бакунин может от него потребовать отдачи всего состояния на революционные цели. - Наличных денег у меня немного, да и те я взял у купца-процентщика под вексель.

  - Ну, хорошо. И ты вправду хочешь стать художником? - разочарованно спросил старик. Николай Сергеевич засмеялся.

  - Не хочу стать, а уже стал. Везу в Париж картину... Я знаю, вы не любите искусства. Правду мне говорили, будто вы, когда руководили дрезденским восстанием, устроили пороховой склад рядом с Сикстинской мадонной?

  - Не устроил, но отлично мог устроить. Я добрым немцам советовал тогда поставить эту самую Сикстинскую на валы, чтобы пруссаки не посмели стрелять: они для этого zu klassisch gebildet [слишком классически образованны (нем.)]. Впрочем, только тогда, когда дело идет о Мадоннах, принадлежащих им самим. Чужих Мадонн им не жалко. А ежели говорить правду, то все эти Мадонны ерунда. Из тысячи людей девятьсот девяносто девять восторгаются ими неискренне. И ни один человек от них счастливее не стал. Кто говорит, что стал, тот врет, а я терпеть не могу лжи... Впрочем, у меня тут противоречие: музыку я очень люблю... Ты Вагнера знаешь?

  - Композитора Вагнера?

  - Да, композитора. Это один из самых поганых немцев, каких я когда-либо встречал. А я, брат, поганых немцев знал на своем веку видимо-невидимо. Но музыкант он гениальный, самому Бетховену вровень. Я его "Увертюру" к "Тангейзеру" могу слушать часами подряд, как Бетховена... Так вот, видишь ли, Вагнер когда-то со мной участвовал в немецких революционных делах. Он тогда тоже называл себя революционером. Но меня посадили на цепь и приговорили к смертной казни, а он, разумеется, вовремя улепетнул и теперь лижет пятки какому-то из немецких королей, немножко более сумасшедшему, чем другие. Вагнер часто спорил со мной об искусстве и все ужасался. Я ему говорил, что и музыку надо уничтожить: больше дурачился, конечно. А он только жалостно ахал и охал: "Aber nein, lieber Genoese Bakunin! Nein, nicht die Musik!" ["Но нет, дорогой товарищ Бакунин! Нет, не музыку!" (нем.)] Почему это я вспомнил о Вагнере? Ох, стар я стал: все позабываю.

  - По поводу моей живописи.

  - Да, да... Тут ничего тебе присоветовать не могу. Что же ты пишешь? Дам каких-нибудь? Или фрукты? Теперь в Париже молодые художники все пишут фрукты.

  - Нет, не дам и не фрукты. - обиженно ответил Мамонтов. - Я написал картину на сюжет из жизни Стеньки Разина.

  - Неужто? - радостно воскликнул Бакунин. - Вот это хорошо! На это я тебя, пожалуй, благословляю. Стенька Разин был большой человек, нам всем до него далеко: и Марксу, и Маццини, и мне, грешному. Я всегда думал, что разбой самая отрадная и почетная страница всей народной жизни. В России только разбойник и был настоящим революционером!.. Ну да, ты носа не вороти! А то кто же: декабристы, что ли? Или Герцен? Герцен был либеральный барин, сибарит, фрондер и чистоплюй, вообразивший себя революционером, вот как он воображал себя гастрономом! Умница был, талантливейшее перо, но революционер он был курам на смех. Он всю жизнь рефлектировал на самого себя, а это для революционера вещь вреднейшая и невозможная... Это прекрасно, что ты написал Стеньку! Прощаю тебе то, что ты занимаешься живописью. Где же ты его изобразил? В каком антураже?

  - На Волге, естественно. Он захватывает струг богача Шорина... Помните?

  - Конечно, помню! Стенька - мой любимец. Что ж, ты, верно, многое приукрасил, а? Он тогда на шоринском струге много людей перевешал. Ты это изобразил?

  - Смягчил, конечно, - нехотя ответил Мамонтов.

  - Почему "конечно"? И почему "смягчил"? Ведь это же и есть революция. Ты думаешь, мы-то, ежели что, будем донкишотствовать?

  Улыбка у него стерлась. Глаза стали холодными, почти жестокими. Мамонтов смотрел на него с любопытством. Контраст между выражением странных глаз Бакунина и его старческим добродушием был разительный. "Вот бы с него Стеньку писать? Хотя нет, какой же он Стенька? Он и по наружности старый барин. Глаза у него рембрандтовские, какой-то clair-obscur, как-будто серые, а вот сейчас чуть только не темные. Никогда в жизни не видел такого "зеркала души"... А на вид степной помещик восемнадцатого века, гвардии поручик в отставке, с разными "петербургскими действами" в прошлом. Может быть, Орловы были такие? Да, хорошо бы написать его портрет, хоть тогда, чего доброго, нельзя будет вернуться в Россию", - подумал Николай Сергеевич.

  - Стенька не только вешал людей, но и пытал их, и на кол сажал, - сказал он. - Как же не смягчать? Да и вы, если начнете революцию, то будете "донкишотствовать".

  - Не говори вздору. Мы мстить и не собираемся. Хотя у меня есть за что мстить! Я у немцев на цепи с полгода просидел, прикованный к стене, ты понимаешь, что это такое? Два раза был приговорен к смертной казни и долго-долго ждал ее весь день, всю ночь... Сидел в казематах Кенигштейна, Праги, Петропавловки, Шлиссельбурга, лучшие годы там просидел! Пытать меня не пытали, но в Алексеевском равелине я каждый день ждал пытки, особливо вначале. При Николае очень просто могли прогнать сквозь строй: я ведь еще раньше был лишен дворянства... У меня есть за что им мстить! Но для такого глубокого чувства, как мщенье, в моем сердце, к несчастью, нет места. Русские люди отходчивы. Мы никого казнить не будем. Мы просто в момент переворота всех их перережем.

  Николай Сергеевич изумленно на него взглянул: так не вязалась последняя фраза с тем, что ей предшествовало.

  - Хороша же ваша "отходчивость", - сказал он, улыбаясь не совсем естественно: выражение глаз Бакунина не располагало к улыбке. - Не знаю, чем задуманная заранее резня отличается от казней? Каких же "их" вы перережете? Александра Николаевича зарежете? - Какого Александра Николаевича?

  - Царя.

  - А ты как думал? Его, разумеется, первым. Тебе, что, царя жалко?

  - Все же, как-никак, он освободил крестьян... Вопреки дворянам. Моих родных освободил, - сказал Мамонтов, с удивлением замечая, что в разговоре с Бакуниным занимает почти такую же позицию, какую в разговоре с ним самим занимали Черняков и Софья Яковлевна.

  - Освободил, потому что боялся, как бы они не освободились "снизу": ведь сам же он об этом цинично сказал. А что он в Польше проделал? Мне Польша так же дорога и близка, как Россия. Тебе нет?

  - Мне нет.

  - Жаль. Очень сожалею... Нет, ты пока не созрел для революции, да еще мондиальной, - нетерпеливо сказал Бакунин.

  - А вы верите в мондиальную революцию? - Какое кому дело, верю я или не верю! Достаточно того, что я для нее жил и живу. Но ежели ты хочешь знать, то я верю, хоть знаю, что мне не дожить. Наступают великие и жесткие времена. Лихо морю расколыхаться, но ежели оно расколыхнется, то успокоится не скоро, очень не скоро. Молодым людям надо готовиться к буре. Да ты, брат, видно, мягкосердого исповедания? Таким в революцию в самом деле носа совать не следует... Зачем же ты собственно ко мне приехал? - с недоумением спросил Бакунин. - Ведь ты, значит, не хочешь отдать свои силы революции?

  - Я сам не знаю, чего я хочу... Я всего хочу! Скажу правду, я поехал в Европу, чтобы научиться уму-разуму. Думаю, что "ума-разума" сейчас больше всего у революционеров. Так теперь думает в России все наше поколение. - Бакунин одобрительно кивнул головою. - Может быть, мы и ошибаемся. Но трудно думать (он хотел было сказать "мыслить") против своего поколения.

  - Твое поколение не ошибается. Какие бы мы, революционеры, ни были - а уж кому их и знать, как не мне? - мы, многогрешные, соль земли: без нас ей и существовать было бы незачем.

  - Не знаю. Но во всяком случае я хотел побывать непосредственно у источника мудрости. И первым я хотел повидать... Михаила Бакунина, - сказал Мамонтов, выражаясь не вполне естественно все оттого, что он не мог выговорить: "тебя". - Я хотел бы узнать, к чему стремятся бакунисты?

  - Ты мою "Государственность и анархию" читал? Первый том уже вышел.

  - Нет еще. Я достану в Цюрихе, конечно, но...

  - Ну, так вот, ты там можешь все прочитать. Каюсь, я не люблю говорить об ученых предметах. Прежде любил, теперь надоело. Но в двух словах, изволь,