Алданов Марк Александрович - Истоки

ю, как кого зовут! А старое... Ну вот, "Преступление и наказание". Я слишком помню, что там убийство... Нет, нет, вы не говорите, убийство там не худо написано. - Черняков беспомощно развел руками. - Помните, как он там стоит и ждет, а? У-у, как написано! - Он вдруг затрясся. - Я, когда писал, то и сам мог убить! Пускай немец так напишет, а? Да и сам граф Лев, он ведь только своих графов и знает, а зачем же граф Спиридон этаким неблагородным манером кокнет по голове старуху-процентщицу? Тем более, что у него все графы Спиридоны - люди добродетельные, даже когда развратники, - насмешливо сказал он. - Что добродетельный граф Лев в этом понимает?.. Ну, хорошо, о чем же я говорил? Да вот, недавно я "Идиота" перечитывал. Читали? Ничего не помню, точно чужой роман читаю. И сам, ей-Богу, словно думаю: неважно он написал, я бы, пожалуй, мог лучше. А вот до одной сцены дошел. У-у-у!.. - он опять затрясся. - Нет, нет, это вышло - дай Бог каждому. А вы может этой сцены вовсе и не приметили... И дома не приметили вовсе, ну вот, где он ее убивает, ну, как его звать? Как же его звать? - спросил он болезненно морщась.

  - Рогожин? - сказал Михаил Яковлевич, к большой своей радости вспомнив имя.

  - Вот, вот, Рогожин, - сказал хозяин. Он взглянул на гостя ласковее. - Так вы помните? Ну, а вы думали, что, когда он писал, то у него может был припадок его страшной болезни, что писал он больной, беспамятный и одурелый, без гроша, боясь, что если не сдаст в срок, то не получит нового аванса и его с женой на улицу выбросят, а?

  - Я слышал и больше, чем понимаю. Но, тем не менее вы, Федор Михайлович, добились всероссийской известности и являетесь признанным украшением нашей литературы.

  - Спасибо на добром слове, хоть вы мне высказываете больше, чем я стою. Конечно, в жизни встречаешь не одни грубые нападки. Кто знает, может вы и правы. Вот недавно меня академиком избрали. Диплом прислали, хотите взглянуть? - Он с усмешкой вынул из ящика и подал Чернякову большой лист. Михаил Яковлевич, никогда не видевший дипломов Академии Наук, с любопытством начал читать: "Imperialis Academia Scientiarum Petropolitana virum clarissimum Theodorum Michaelis Dostoiefski..." ["Петербургская императорская

  Академия Наук достойнейшему Федору Михайловичу Достоевскому..." (лат.)] - но хозяин дома перебил его:

  - Вот и в Париж зовут, на международный конгресс писателей, - сказал он и засмеялся. - Ничего они моего, разумеется, не читали, но верно им кто-то сказал: "Достоефски". Может, Тургенев и сказал? Он-то, должно быть, будет каким председателем или будет, скажем, с Виктором Гюго под ручку ходить, этак ужасно мило разговаривая с этаким ужасно милым парижским акцентом. Так вот он, верно, подумал: пусть и Достоевского пригласят и пусть он, бедненький, меня увидит во всем моем сиянии под оранжево-фиолетовыми лаврами. Но я не поеду. Так и не услышу, как он пропищит свои причесанные пошлости с этакой самой что ни есть либеральнейшей иронией. - А можно ли узнать, что вы теперь пишете, Федор Михайлович? - спросил Черняков, которому было неприятно оставлять без возражений грубые слова о Тургеневе, - Хотя, кажется, спрашивать не полагается?

  - Есть в голове и сердце большая вещь и просит выразиться. Но хватит ли сил? У меня через "Дневник писателя" и падучая усилилась. Хочется все сказать обнаженно и откровенно, ужас как хочется. Как Бог даст, как Бог даст... Однако, что же вы чаю не пьете? И папиросы мои вам, верно, не понравились. Крепкие?

  - Действительно, Федор Михайлович, уж очень крепкие. Такие папиросы, если вы, как я предполагаю, потребляете их в большом числе, не могут не отразиться на вашем здоровье.

  - Ничего не поделаешь. Я не могу курить сигары по сто тридцать рублей сотня... Видел в магазине такие сигары! Да я и привык к своему табаку... Что же, однако, я вас не угощаю? - сказал он и не без труда встал, опираясь обеими руками на стол. Он подошел к шкафчику и вытащил оттуда вазочки с пастилой, с конфетами. - Не угодно ли? Я за работой всю ночь курю, пью чай и заедаю разными сладкими штуками, так до утра и работаю. Чаю еще не желаете?

  - Нет, благодарствуйте, - ответил Черняков, едва допивший и первый стакан этого невозможного чаю. Михаил Яковлевичу очень хотелось курить, но он теперь не решался вынуть свой серебряный портсигар. - Так значит, вы на парижском конгрессе не будете?

  - Не буду-с. Хотя Виктора Гюго я желал бы узнать. Немного узнаешь, разумеется. Его "Мизерабли" ["Отверженные" (франц. "Les Miserables").] - гениальная вещь. Тютчев, правда, мне говорил, будто "Преступление и наказание" лучше, и искренне говорил, но это неправда: где мне до Гюго?.. О чем мы говорили? Да, всероссийская слава... Я недавно был у гадалки-француженки... Вы, понятное дело, гадалкам не верите? Ну, да разумеется, нет! Как профессору верить в гадалок, он и в Бога разве через силу может верить, да и то перед студентами конфуз. Ведь вы кончили курс естественником? Нет? Ну, все равно... Гадалка Фильд, что живет в Басковом переулке. Я н сам не то, чтобы уж очень верил. Врунья верно, но интересная врунья. Ах, какая умница! - сердито говорил он, набивая папироску. - Ее мне умный человек рекомендовал, известный мне с весьма и весьма хорошей точки.

  - Что же такое она вам предсказала?

  - Много... И хорошее, и дурное. Кое-что уже сбылось, хоть вы не верите... Она предсказала, что мне предстоит мировая слава, что меня цветами будут засыпать, что по мне люди будут с ума сходить. Вот что она предсказала, если вы хотите знать! - Да может быть, она просто читала ваши произведения?

  - Ничего она не читала и даже знать не знала, кто я такой. Меня иностранцы не знают. И жаль, там люди необразованнее, чем у нас, с нашей национальной бестолковостью. Там даже социалисты есть образованнейшие. Лассаль, например, - с удивлением сказал он. - А у нас все Нечаев на Нечаеве сидит. Или мальчишки только что из гимназии отменяют Христа. Да что об этом говорить! Я о политике и говорить не хочу.

  - Вы, однако, и пишете на чисто политические темы. Вот ведь вы требуете присоединения к России Константинополя и креста над святой Софией. Я сам стою за распространение нашего влияния на Балканах. Но для этого нам Константинополь не нужен. И как бы мы ни относились к туркам, все же едва ли можно отрицать, что русское национальное сознание не требует креста над святой Софией, тогда как для каждого турка крест над святой Софией это конец его национальной жизни. Тут он на стену полезет.

  - Да, да, все не так, не так понимают! - сказал раздраженно хозяин дома и начал объяснять, почему он недоволен Сан-Стефанским миром, почему Константинополь должен стать и станет русским. "Конечно, он хорошо говорит, вернее не хорошо, а своеобразно и красочно, он во всем очень персонален. Но по существу его мысли более или менее совпадают с тем, что говорят настоящие ретрограды. Я на каждый его довод мог бы ответить десятью, только едва ли нужно спорить", - думал Черняков.

  - Разрешите сказать, Федор Михайлович, что мне трудно с вами согласиться. По-моему...

  - Да это скорее на чудо походило бы, если б вы со мной согласились!.. Впрочем, не сочтите в какую-нибудь дурную сторону... Я после работы долго не засыпаю, все думаю... Жить мне уж недолго. О царе думаю... О революции тоже... Ох, будет в России революция - и какая страшная! А знаете, кто будет ее первой жертвой? Буква ять! Первым делом, отменят букву ять... Пустячок? Конечно, пустячок: мне она и не нужна совсем. Но это еще как взглянуть? В известном смысле и не пустячок и даже вовсе не пустячок. Будет, будет великое упрощение. Это бы еще тоже не беда, да только ох, глупое оно будет... Да, думаю о революции, о революционерах. Как они на такое дело решаются? Ведь чтоб убить человека, надо слишком хорошо его знать, надо все о нем знать, а? А тогда, может, и не убьешь? Ведь на такое дело надо уходить, как когда-то отшельники в пустыню уходили, покончив все счеты с миром: и с мелким, будничным, и с большими страстями. А они разве так на это идут, а? Может, один из ста, если есть их сто человек? А другие врут себе и другим: человек на это мастер. Другие же о них еще больше врут. Может, те, что идут, совсем даже обо всем этом не думают, а?

  - Может быть... Может быть, и Николай с Дубельтом тоже не очень думали, когда вас на каторгу сослали?

  - То-то и есть. Если так, то чем же они лучше жандармов? Те тоже рискуют жизнью. Вот обо всем этом я думаю. Только о либерал... - Он запнулся: видимо, хотел сказать "о либералишках". - Только о либералах и об аристократишках не думаю с их пищеварительной философией. Вы все же меня не считайте ретроградом. Я был на процессе Веры Засулич и всей душой желал ее оправдания и рад был оправданию. Был бы судьей, оправдал бы, не задумываясь ни на минуту.

  - Вот видите, Федор Михайлович. А у нас, хотя суд ее оправдал, полиция ее разыскивает и хочет арестовать. Такие у нас порядки. - Да что вы мне это говорите, точно я полицию защищаю!.. Как вы смеете мне это говорить? - вскрикнул он. "Однако, совершенно невозможный человек, надо поскорей уйти подальше от греха", - тоже раздраженно подумал Михаил Яковлевич. - Я четыре года на каторге был. Вы понимаете ли, что это значит! Это был ад! Ад, говорю я! Я был на каторге, а не Тургенев с либералишками и с гражданственниками! - Он опять спохватился. - Ради Бога, голубчик, извините, я никак не хотел манкировать вам уваженьем... Я плохо спал днем. Кажется, скоро будет припадок падучей, я ведь вперед чувствую... Да, думаю об этих несчастных юношах. И о бедном царе нашем тоже думаю постоянно. Он хороший человек, прекрасный даже человек, но укушенный страстями. И то, подумайте, наследье-то у него какое, кровь какая, а? А должен бы быть прекрасный, потому, что ему для себя желать нечего... Недавно приехал ко мне Арсеньев, воспитатель великих князей, и говорил мне, - знаете, как у них смешно говорят, - его величество государь император, мол, изволил выразить пожелание, чтобы вы познакомились с их высочествами. Его величество изволит, мол, высоко вас почитать и соизволил сказать, что вы могли бы оказать на них благотворнейшее влияние. И всяких еще таких слов от имени царя наговорил. - Он вздохнул. - Четыре года просидел на каторге, едва вернулся живым, а теперь оказывай благотворнейшее влияние. Ну, что говорить... Поехал я во дворец знакомиться с великими князьями, обедал с ними. Ничего, очень приятные юноши. - Он опять вздохнул. Михаил Яковлевич засмеялся.

  - И что же? Верно угощали вас шампанским? Покутить они любят.

  - Я их не лучше и другие их не лучше. Много и врут о них, особенно о царе - По-моему, большому писателю, как вы, Федор Михайлович, вообще не след заниматься политикой, - сказал Черняков (в другом доме он не сказал бы и "не след"). - Ваша область иная.

  - Эх, на вас все одно не угодишь! Занимаешься политикой - плохо. Не занимаешься - еще хуже... Вот мне на днях какие-то студенты прислали письмо: требуют, чтобы я подписал протест против нападения охотнорядцев на студентов. И не поляки, а русские студенты с чисто русскими фамилиями: Милюков, Самарин... Да мне тогда пришлось бы целый день подписывать протесты! Точно я одними охотнорядцами в мире недоволен! - Он засмеялся. "А может, тебе и не очень хочется ссориться с царем, если во дворец стали приглашать", - подумал Черняков. - Ну, да вы все равно мне не верите... Я всем в мире не так уж, чтобы слишком доволен! - сказал он и дрожащими руками стал набивать новую папиросу.

  

  

  

  VI

  

  - Ну, вот, ваши французы-то, - начал он еще более глухим голосом. Михаил Яковлевич уже не возражал, принимая на себя ответственность и за своих французов, и за своих немцев, и за своих либералишек, и за своего Тургенева. - Ваши французы-то, а? Они как будто начинают борьбу с католичеством, а? Сами себе яму роют!

  - Ведь вы, кажется, должны бы этому сочувствовать. Насколько мне известно, вы католицизм не очень любите?

  - Да разве во мне дело? Дело в них самих! Как же они, пусть не умом, то своим вековым инстинктом не чувствуют, что если не будет католичества, то будет социализм?

  - Почему? - спросил Черняков, высоко подняв брови с искренним удивлением. - Я этого не вижу. А кроме того, многих из тех во Франции, кто ведет борьбу с чрезмерными клерикальными влияниями, этим жупелом, как выражается кто-то у Островского, и не запугаешь. Они социализма и хотят.

  - Не могут они его душой хотеть, потому что тогда конец франкам. А они только франки на земле и любят, и гражданственники, и либералы, и ретрограды. На чем другом, а на этом они сходятся.

  - Все-таки, извините меня, это странно, Федор Михайлович, - сказал Черняков, раздражавшийся все больше. - Я действительно неверующий человек или, скорее, пантеист, но я уважаю всякую искреннюю веру. Что ж это вы предлагаете: религию для защиты франков?

  - Как я предлагаю! Я о них, о ваших французах, говорю. Мне-то все равно, а им каково без франков будет, а?

  - Не скрою... Не сердитесь, Федор Михайлович, но меня удивляет одно обстоятельство. Вот вы гуманист, а ведь собственно вы все нации не любите: французов не любите, немцев не любите, поляков не любите, англичан не любите. Неужто свет сошелся на одних нас, русских? Французы прекрасный народ, которому человеческая культура очень многим обязана.

  - Да вовсе не о том мы говорим! И нисколько я французов не ругаю, хоть гордость у них пребезмерная. Только все же они нам антитез, как и вся Европа. В Европе сейчас ничего нет, кроме денег и их дьявольской власти. Было, многое было, великое было, да ничего не осталось. Осталась разве еще общая их ненависть к России. Ведь нас все одинаково ненавидят: и немцы, и французы, и англичане, и поляки. Если Бисмарк нам завтра объявит войну, то ваши Гамбетты сейчас же к нему примажутся.

  - Да почему? Из чего сие следует? Почему им нас ненавидеть?

  - Потому что они - и тоже не умом, а тем же своим инстинктом - чувствуют, что Россия носительница какой-то новой идеи. А им хочется оставаться на своих исплясанных идейках, на "бессмертных принципах тысяча семьсот восемьдесят девятого года". И они чувствуют - как и я, - что России на эти бессмертные принципы наплевать.

  - Я этого никак не думаю! Было бы очень печально, если б это было так. Вы знаете, право, эти бессмертные принципы тысяча семьсот восемьдесят девятого года не так уж глупы, как представляется нашим ретроградам, - сказал Черняков. Если прежде он был просто раздражен, то теперь почувствовал себя оскорбленным. Со всеми своими недостатками Михаил Яковлевич был человек очень искренних убеждений. - Почему вы думаете, что во Франции будет социализм?

  - Потому, что на бессмертных принципах далеко не уедешь. Что ж делать, народ такой грубый, что не согласен жить одними бессмертными принципами. Уж очень они измочалились.

  - А Россия, конечно, дело другое? Чего же, по-вашему, хочет Россия?

  - Какая Россия? Аристократия наша, все из более высшего общества, они ничего не хотят. Этим только за Виардишками волочиться, обирать народ и сигары курить по сто тридцать рублей сотня.

  - А сам русский народ? У него все благополучно? Социализм и всякие ужасы - это будет только во Франции?

  - Везде так будет! - Он не рукой, а головой показал на икону. - Его отнимите, и уж наверное все, все достанется Антихристу! Вы мне вместо Христа не смейте Гамбетту сажать! - вдруг, вскочив, закричал он.

  

  

  Позднее - до конца своих дней - Черняков, вспоминая эту сцену, с трудом понимал ее. Он говорил себе и другим, что Достоевский был человек двух плоскостей: "В одной плоскости был человек как человек, консервативный литератор, очень умный и злой собеседник. А в другой - уж я не знаю, кто такой он был". Михаил Яковлевич на свой лад рассказывал, что голос Достоевского вдруг окреп, что он поднял голову, что глаза у него вдруг засверкали. "Я никогда ничего такого в своей жизни не видел и не слышал! Добавьте это восковое страшное лицо гипнотизера и вам станет понятно, почему на литературных вечерах курсистки, и не одни курсистки, падали в обморок, слушая, как он читает пушкинского "Пророка". Я сам это слышал позднее, уже незадолго до его кончины... Нет, я в обморок не падал, но это, доложу вам, тоже был номер! Когда он произносил "И сердце трепетное вынул", он наклонялся и вытягивал вперед руку, точно держа в ней что-то дрожащее, точно с отвращением и ужасом на это глядя. Затем голос его начинал расти, все рос и рос, - где только у него силы брались? - и все кончалось бешеным исступленным криком: "Глаголом - жги! - сердца людей!" Великий актер? Какой там актер! Он и в самом деле был этакий Иеремия!"

  

  

  Так через много лет рассказывал Михаил Яковлевич, очень на себя досадуя, что тогда же, на свежую память, не записал всего, что говорил Достоевский (но он в ту пору еще не был так знаменит, чтобы полагалось записывать его слова: его ранг только приближался к этому). Смысл слов Достоевского вспоминался Чернякову не вполне ясно. Ему запомнились слова, что все кончится антропофагией [людоедство (греч.)], что свобода перейдет в рабство, а социализм станет страшным, кровавым, и вместе пошлым адом. Михаилу Яковлевичу как будто ясно помнилось, что это связывалось Достоевским с исчезновением христианства в мире. Однако, быть может, он предсказывал, что антропофагия неизбежна и в том случае, если христианство не исчезнет. Люди, даже самые умные, по его словам, занимались пустяками, совершенно не видя главного. Они прочно устраивались в своем доме, обзаводились комфортом, украшали комнаты, ссорились, дрались, мирились, не замечая, совершенно не замечая того, что из их воздуха медленно уходит кислород, что им скоро нечем будет дышать и неизбежно предстоит задохнуться.

  Эти мысли были совершенно чужды и непонятны Чернякову. "Какой конкретный смысл они могут иметь?" - спрашивал себя Михаил Яковлевич, терявшийся, когда речь заходила об Антихристе и о подобных предметах. Но тогда, в мрачном кабинете Достоевского, он, к собственному изумлению, поддался чарам гипнотизера, - другого слова Михаил Яковлевич ни тогда, ни позднее не мог придумать.

  Отдельные фразы все же несколько точнее сохранились в памяти Чернякова, хотя, вероятно, и их тронуло время.

  - ...Нет, не видят! Ничего не видят! Весь мир бродит в потемках! - почти исступленно говорил глухой, ни на какой другой не похожий голос. - Даже не слышат подземных ударов! Даже не понимают, что близко землетрясенье! Даже красного цвета не отличают! А ведь и это не самое главное! Все, все погибнет, и хуже всего то, что ничего не будет жаль! Я один вижу, потому что чувствую не так, как другие люди, верно из-за моей страшной болезни. Я и сам хватаюсь за соломинку: за наш народ. Он просвещен веками страданий. Быть может, еще в Батыево нашествие, он в лесах, спасаясь от врагов, пел: "Господи сил, с нами будь!.."

  И только конец разговора (если это можно было назвать разговором) Черняков запомнил совершенно точно. Достоевский вдруг перед ним остановился, - Михаил Яковлевич, давно замолчавший, только смотрел на него испуганно. Гипнотизер как будто успокоился. Он тоже немного помолчал.

  - На каторгу бы вас надо, - сказал он неожиданно совершенно иным голосом, уже без прежней ярости, а спокойно, ласково, почти задушевно.

  - Как?

  - Говорю, хорошо было бы вам пойти в каторжные работы. Я вам давеча сказал, будто на каторге был ад. Не верьте мне, это ложь. То есть, ад-то был, но я за истинное счастье считаю, что побывал в этом аду. Я там Христа нашел, и за это одно вечно буду благодарен Николаю. Все я принял в жизни и за все, за все, до последнего дня буду благодарить Господа! Я на каторге понял жизнь. И вам от души желаю поскорее попасть в каторжные работы. Вы вернетесь и перерожденным, и счастливым, и многое понимающим человеком.

  Но как ни был Черняков взволнован, озадачен и расстроен, он не хотел идти для счастья в каторжные работы и лишь молча смотрел на своего собеседника тем же, почти бессмысленным взглядом.

  Довольно далеко от кабинета послышался плач ребенка. Хозяин дома изменился в лице и поспешно вышел. Михаил Яковлевич стал приходить в себя. Минуты через две из соседней комнаты послышался разговор: - "Да что ты, Федя! Нельзя же так расстраиваться из-за пустяка! Подождем до завтра, право?" - "Ничего не подождем!" - "Да Леша здоровый мальчик. Зачем ты волнуешься?" - "Сейчас же, сию минуту надо послать за доктором!" - говорил взволнованный глухой голос.

  Михаил Яковлевич на цыпочках вышел в переднюю, надел пальто и вернулся в кабинет. На пороге появился хозяин. Лицо у него было совершенно белое. Черняков простился и ушел так же на цыпочках, бесшумно затворив за собою дверь, с облегчением покидая этот мрачный дом. Недели через три Михаил Яковлевич узнал, что маленький сын Достоевского умер от падучей болезни.

  

  

  

  

  

  

  

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ

  

  

  

  I

  

  

  УЧАСТЬ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ

  

  

  "Пишущий эти строки не с легким сердцем делится с читателями своими выводами о будущем Соединенных Штатов. Выводы эти сложились в результате "ума холодных наблюдений - и сердца горестных замет". Что ж делать, надо смотреть правде в глаза.

  В моей первой статье я как мог описал ужасное положение вещей в южных штатах, бесчинства так называемых карпетбаггеров [Карпетбаггерами называли северян, искавших легкого обогащения на Юге после окончания Гражданской войны в США. Все свое имущество они носили в ковровом мешке за спиной.], преступления Ку-Клукс-Клана. Клаузевиц цинично, но справедливо сказал, что по существу политика есть продолжение войны, только другими способами. Гражданская война в Америке продолжается, и взаимная ненависть, вероятно, теперь больше, чем была при Линкольне. Она вообще не может ни исчезнуть, ни, боюсь, даже ослабеть. Под названием Соединенных Штатов (вернее было бы говорить: "Разъединенные Штаты") скрываются два разных государства, из которых одно завоевало другое. На штыках сидеть нельзя, и второе государство, вероятно, скоро освободится, при благосклонной - о, разумеется, совершенно бескорыстной! - поддержке некоторых западных держав (об этом ниже).

  В настоящей заключительной своей статье я хотел бы остановиться на проблемах общего характера. Заранее, не обинуясь, предупреждаю читателей, что вынужден буду утомить его цифрами.

  Пишущий эти строки оценивает общественные явления с точки зрения учения известного немецкого экономиста Карла Маркса. Люди, читавшие "Капитал" (к сожалению, пока вышел только первый том этого гигантского труда), знающие главы о прибавочной ценности и о капиталистическом накоплении, без сомнения помнят формулу:

  

  S=S/V

  

  P х a'/a * n

  

  где S означает массу прибавочной стоимости, s массу прибавочной стоимости, поставляемую отдельным рабочим, v переменный капитал, ежедневно авансируемый для приобретения индивидуальной рабочей силы, V общую сумму переменного капитала, Р стоимость средней рабочей силы, степень эксплуатации а (прибавочная работа), а число рабочих n.

  Недостаток места, к сожалению, лишает пишущего эти строки возможности остановиться на раскрытии выводов из этой грозной формулы Маркса, - отсылаю читателей к соответственным главам "Капитала". Скажу лишь, что это поистине "Мане-Текел-Фарес" [Знак гибели. По библейскому преданию, вавилонский царь Валтасар устроил пиршество в разгар осады Вавилона войсками персидского царя Кира. Во время торжеств на стене зала появились эти таинственные слова, предвещавшие гибель и царю, и городу: м е н е - исчислил Бог царство твое и положил конец ему; т е к е л - ты взвешен на весах и найден очень легким; Перес - разделено царство твое и дано мидянам и персам (Книга пророка Даниила, V, 26-28).] на стене капиталистического хозяйства и соответствующего ему политического строя..."

  Николай Сергеевич перечел в кофейне начало статьи, вздохнул, отпил глоток чаю и задумался. Формула, собственно, была в статье ни к чему. Но ему не хотелось ее вычеркивать.

  Первая статья, напечатанная им в большом петербургском журнале, доставила ему одну из лучших радостей всей его жизни. Он перечитал ее раз десять и, если б не две ужасные, позорные опечатки, был бы счастливым человеком. За первой статьей последовали другие, - радость уже была меньше. Эта статья, которую он должен был в тот же день отправить в редакцию из Нью-Йорка, ему не нравилась.

  

  

  Цирк имел немалый успех в Филадельфии на выставке, устроенной по случаю столетия Декларации Независимости, затем переехал в Нью-Йорк, где успех был меньше. Делать в цирке Мамонтову было нечего. "Так и непонятно, зачем я с ними поехал! И с Катей ничего у меня не будет, пока она не расстанется с Карло", - все чаще говорил он себе.

  На стенах кофейни в Ист-сайде висели портреты Костюшко, Мицкевича, Кошута, Вейтлинга, Карла Шурца (которого, впрочем, многие завсегдатаи недолюбливали). Николай Сергеевич уже знал большинство завсегдатаев. Все они были политические эмигранты, все в Европе в чем-то участвовали, все писали брошюры, все считались знаменитостями. Однако, несмотря на излучения мании величия, в кофейне было уютно. Чай подавали в стаканах, можно было получить "кофе по-варшавски", печенье было венское, на деревянных палках на стене висели европейские газеты, немец лакей, тоже эмигрант, но без литературного таланта, знал, кто анархист, кто социалист, кто оставляет на чай пять центов, кто десять, кто в двенадцатом часу ночи закажет сосиски, а кто бутерброд с сыром, кому подавать светлое пиво, кому темное. Чернильницы и перья он немедленно приносил всем. На столике у входа продавались брошюры. Авторы тут же их надписывали с благосклонно-равнодушным видом.

  В одной купленной у автора из вежливости брошюре Мамонтов нашел ту формулу, которая означала "Мане-Текел-Фарес" капиталистического хозяйства. Сначала Николай Сергеевич хотел было сверить брошюру с "Капиталом", но как назло книги у него под рукой не было. Он не был вполне уверен в том, что "Мане-Текел-Фарес" заключался именно в этой формуле, хотя, помнилось, так говорил ему автор брошюры. "Да, дрянная статья, вдобавок недобросовестно написанная, - угрюмо подумал он. - Впрочем, кажется, все они так пишут... В печатном виде, впрочем, статья, как всегда, выиграет... Нет, формулу надо бы выкинуть... Да и буквы я объяснил довольно плохо..."

  Эту статью он написал отчасти назло тем радикальным читателям журнала, которые видели в Америке новый благословенный мир: некоторые из них уезжали в Соединенные Штаты и основывали там трудовые или коммунистические колонии. "Я по природе неконформист, но, отталкиваясь от одного конформизма, всегда неизбежно впадаешь в другой", - думал он. Вероятность близкой гибели Соединенных Штатов еще усиливалась оттого, что он все время находился в дурном настроении духа. Были некоторые сомнения: пропустит ли цензура строки о конце капиталистического строя? На этот предмет была сделана оговорка о России. Николай Сергеевич знал, что русский читатель поймет цель оговорки и только от нее насторожится:

  "Считаю нужным оговориться: этот прогноз никак не может относиться к нашей родине: и хозяйственный строй у нас не может быть назван капиталистическим, и общие законы экономического развития нашей страны все-таки не могут считаться тождественными с североамериканскими.

  Перехожу без околичностей к общим соображениям о капиталистическом накоплении в С. Штатах: Читателя, много слышавшего об американских дядюшках, быть может, несколько удивит то обстоятельство, что понятие "миллионера" ново в Америке, как ново и самое слово. Первым американским миллионером был некий Пьер Лориллард. Он умер в 1843 году, оставив состояние в один миллион долларов. Тогда об этом кричали все газеты; тогда же и было создано слово миллионер, которое вначале печаталось в кавычках или курсивом. Десятью годами позднее в одном Нью-Йорке уже было двадцать пять миллионеров, а в Филадельфии девять. Впрочем, и богатейшие из них, как Корнелий Вандербильт, имели тогда состояния, не превышавшие суммы в два миллиона долларов. Сколько миллионеров есть в Америке теперь? "Сочесть пески, лучи планет - хотя и мог бы ум высокий..."

  В этой среде богачей идет, однако, со сказочной быстротой процесс концентрации капитала. Ни для кого не тайна, что везде в мире (за исключением России) деньги дают политическую власть. Это в особенности верно в отношении Соединенных Штатов, как наглядно доказало недавнее дело Tweed Ring, облетевшее все газеты мира. Оказалось, что и палата представителей, и сенат, и министры, и провинциальная администрация, и даже суд находились в руках ничем не брезгавших богачей. Но какими же суммами располагали эти богачи? У них были миллионы, быть может, кое у кого десяток миллионов. Теперь создаются богатства иного размера. Если не по имуществу, то по доходу богатейшим человеком в Соединенных Штатах сейчас признается чикагский миллионер Маршалл Фильд. Его доход исчисляется в семьсот долларов в час! Вот истинный властелин капиталистического мира, и нетрудно понять, в какую сторону эта власть мир ведет. Правда, сей почтенный человек сам как будто мало интересуется политикой, но у него есть или будут внуки, уже родившиеся в богатстве и верно не слышавшие о трудящихся людях. В их полное безотчетное, бесконтрольное распоряжение должно перейти это колоссальное богатство, и не надо быть пророком, чтобы предсказать, какую грозную реакционную силу они представляли бы в Соединенных Штатах... если бы еще успели вступить во владение растущим с каждым часом богатством чикагского дельца.

  Впрочем, последнее мало вероятно, как, надеюсь, будет ясно читателю из нижеследующего.

  Соединенные Штаты пока поддерживают мирные отношения со всем миром. "Национальное богатство" как будто растет. В 1870 году у Lake Superior найдена железная руда. В 1859 году в Пенсильвании открыта нефть. Только что закончившаяся выставка в Филадельфии, привлекшая в Фермонт парк около десяти миллионов посетителей, показала в своих Machinery Hall, Agricultural Hall, Memorial Hall [Машиностроительный павильон, сельскохозяйственный павильон, мемориальный павильон (англ.)] и в других hall-ax, им же несть числа, ряд новых технических открытий и усовершенствований. Казалось бы, тишь да гладь, Божья благодать. Однако пресловутая "Черная пятница" на нью-йоркской бирже у всех в памяти. По стране прокатилась волна банкротств. Она продолжается по сей день, и темп ее растет с катастрофической быстротой. Чтобы не быть голословным, приведу лишь несколько цифр:

  

  Таблица I

  Год - Число разорившихся предприятий

  1873 - 5.000

  1874 - 5.830

  1875 - 7.740

  1876 - 9.092

  

  

  Не буду утомлять читателей выкладками. Однако, если на основании этих грозных данных начертить кривую банкротств, то окажется, что к 1910 году в Соединенных Штатах не останется ни одного не разорившегося предприятия! Если, разумеется, к тому времени капиталистический строй не будет заменен другим, более рациональным и более отвечающим потребностям страны и времени.

  Выше я употребил ходячее выражение "национальное богатство". Чтобы пояснить его предельное лицемерие, я приведу краткие цифровые данные о заработках трудящихся классов Америки:

  

  Таблица II

  Род труда - Еженедельный заработок трудящегося (в долларах и центах)

  Батрак - 9.90

  

  Горнорабочий - 10.00

  Столяр - 11.02

  Плотник - 12.38

  Маляр - 13.00

  Кузнец - 16.43

  Механик - 16.65

  Котельщик - 17.00

  

  Можно ли жить на эти деньги? Конечно, можно - поскольку так живет огромное большинство американцев. Они сыты, кое-как одеты и обуты. С внешней стороны американская толпа даже не производит впечатления нищеты. Но поговорите с людьми из кругов, защищающих интересы трудящихся масс. Они скажут вам, что, например, детская смертность в Соединенных Штатах растет со сказочной быстротой. Страна была бы уже в стадии вымирания, если б не постоянный приток иммигрантов из Европы, кстати сказать, беспрерывно подтачивающий, изменяющий, преобразующий то, что можно было бы - с натяжкой - назвать "национальным духом" Америки. Мне приходится бывать в некоторых кофейнях Нью-Йорка, где за день не услышишь ни одного английского слова.

  Нехитрые - или, напротив, слишком хитрые - люди уверяют, что материальное положение рабочих улучшается или будет улучшаться. Увы, известный Лассалевский железный закон заработной платы с полной ясностью показывает, что никакого ее увеличения в капиталистическом хозяйстве быть не может. Восемь лет тому назад образовавшаяся в Америке группа "Рыцарей труда" выдвинула лозунг 8-часового рабочего дня. О, святая простота! Эти наивные "рыцари" думают, что кучка людей, которым принадлежит американское "национальное богатство", пойдет на такую уступку рабочему классу, впрочем, едва ли и возможную при нынешней системе хозяйства. Пишущий эти строки не хотел бы ссылаться на verba magistorum [cлова авторитетного человека (лат.)], но ему приходилось видеть копию письма Фридриха Энгельса, одного из ближайших соратников Маркса. Он высказывает убеждение, что положение американского рабочего, как впрочем и западноевропейского, будет все ухудшаться и ухудшаться. Возможно даже, что скоро начнется процесс эмиграции из Соединенных Штатов.

  Долго ли будут трудящиеся классы терпеть такое положение вещей? Грозные симптомы не оставляют сомнений в том, что недолго, очень недолго. Не так давно скончавшийся вождь американского пролетариата Силвис стоял за "небольшое кровопускание" ("a little blood-letting"). Боюсь, что кровопускание будет, напротив, большим. Недавно по стране прокатилась волна забастовок. Очень неспокойна сейчас на железных дорогах, особенно, по слухам, в Балтиморе и в Огайо. Вполне возможно и даже вероятно, что эти забастовки будут подавлены в крови. Однако в конечном исходе борьбы сомневаться не приходится. Карл Маркс еще в 1866 году высказал мнение, что Соединенные Штаты вступили в революционную фазу своей истории. Он же сейчас утверждает, что в этой фазе мощным союзником американского рабочего будет американский фермер и американский негр.

  Да, в стране создалась революционная ситуация. Доверие к принципам свободы и равенства можно считать конченым. Неслыханный скандал, связанный с только что закончившимися президентскими выборами, нанес этому доверию последний решающий и сокрушительный удар. Пишущий эти строки давно не был в России и не знает, что именно сообщила читателям об этих выборах наша повседневная печать. Читатель наверное не посетует, если эта история будет восстановлена в его памяти. В июне прошлого года республиканская партия выбрала или, как здесь говорят, номинировала, своего кандидата в президенты Соединенных Штатов. Наиболее авторитетным деятелем партии, выигравшей гражданскую войну, был Джемс Блэн, в самом деле имеющий немалые общественные заслуги. Тем не менее - или вернее поэтому - Блэн избран кандидатом не был: против него ополчились закулисные таинственные силы. После многочисленных баллотировок партийным кандидатом был избран губернатор Хайес, полное ничтожество даже по мнению его избирателей (вероятно, именно сему обстоятельству он и обязан своим избранием). Кандидатом демократической партии был Самуил Тилден. Его ничтожеством назвать нельзя. Он имеет заслуги по борьбе с той же финансовой камарильей Tweed Ring. Желая нажить на этом политический капиталец, демократы решили повести кампанию под лозунгом оздоровления нравов. Иными словами, демократическая партия стоит за прекращение финансового пиратства. Цель, что и говорить, почтенная, но... В разгар избирательной кампании выяснилось, что сам Тилден, апостол "чистой и неподкупной демократии", проделал, в качестве юрисконсульта железных дорог в Миннесоте, аферу, мягко выражаясь, сомнительную. Что-то у него оказалось неладным и по части уплаты его собственных налогов. Тем не менее Тилден получил около половины выборщиков в избирательной коллегии: 184 из 369. Ему не хватало лишь одного голоса для избрания. Хайесу досталось в коллегии 165 мест. Относительно двадцати оставшихся голосов шел ожесточенный юридический спор, изложением которого я не буду занимать читателей. Для его разрешения была, в результате всяких махинаций, избрана "беспристрастная" комиссия из 15 человек. В этой комиссии оказалось 8 республиканцев и 7 демократов и, очевидно по случайному совпадению, она, большинством 8 против 7, отдала двадцать спорных мест республиканскому кандидату. Таким образом Хайес был избран президентом 185 голосами против 184, хотя на народном голосовании он получил несколько меньше голосов, чем его конкурент. Итак, какая-то сомнительным способом составленная комиссия большинством одного голоса принимает решение, которое создает одному из кандидатов фальшивое большинство в один голос в избирательной коллегии!!

  Комментарии излишни.

  Только люди, видевшие своими глазами эту избирательную кампанию, видевшие впечатление, произведенное результатами выборов, могут понять их значение для будущего Америки. Теперь достаточно ясно, что при псевдодемократической системе номинальными правителями, президентами Соединенных Штатов, могут - в лучшем случае - становиться лишь люди ничтожные, являющиеся игрушкой в руках подлинных закулисных - впрочем, даже почти не закулисных - правителей. Разочарование в этой системе охватило всех и вся. В кофейнях только и слышишь: "Довольно с нас всей этой лжи, всей этой коррупции, всей этой пародии на народоправство!" Пытливая мысль человеческая начинает работу над созданием новых, подлинно демократических форм государственности. Нынешнему же государственному строю Соединенных Штатов приходит конец. В кругах, представляющих подлинные интересы народа, определенно высказывается мнение, что генерал Хайес не только 19-ый по счету, но и последний президент Соединенных Штатов.

  Теперь внешнее положение страны. Читатель знает, что в последнее десятилетие отношения между Вашингтоном с одной стороны и Лондоном и Парижем с другой оставляли желать лучшего. Вернее говоря, эти отношения были просто плохими. Нечего скрывать правду: для рядового янки Англия была, есть и будет историческим врагом Соединенных Штатов. Поддержка, оказывавшаяся британским (и французским) правительством южным штатам в пору гражданской войны, нашумевший инцидент с Алабамой и связанный с ним международный третейский суд, подлили масла, много масла в огонь исторической вражды. Что касается Франции, то напомню лишь, что всего десять лет тому назад американская армия генерала Шеридана была двинута на юг, чтобы заставить уйти из Мексики экспедиционный корпус Наполеона III. Официальным мотивом была пресловутая доктрина Монро. Но ни для кого не тайна, что не в ней была сила: сила была в борьбе за мексиканский рынок.

  

  Теперь позволю себе, для уяснения моей мысли, привести еще одну таблицу. Это цифры ввоза и вывоза, определяющие внешнюю торговлю Соединенных Штатов:

  

  Таблица III

  Год - Ввоз в С.Ш. - Вывоз из С.Ш. - Превыш. ввоза - Превыш. вывоза в тысячах долларов

  1790 - 23.000 - 20.205 - 2.795

  1800 - 91.253 - 70.972 - 20.281

  1810 - 85.400 - 66.758 - 18.642

  1820 - 74.450 - 69.682 - 4.758

  1830 - 62.721 - 71.671 - 8.950

  1840 - 98.259 - 123.669 - 25.410

  1850 - 173.510 - 144.376 - 29.134

  1860 - 353.616 - 333.576 - 20.040

  1870 - 435.958 - 392.771 - 3.187

  1871 - 520.2

  1872 - 636.6

  

  1873 - 642.1

  1874 - 567.4

  1875 - 533.0

  1876 - 460.7

  

  Николай Сергеевич с досадой вспомнил, что не вписал в Таблицу III данных о вывозе из Соединенных Штатов за последние шесть лет: как раз, когда он переписывал цифры, в комнату вошла Катя и работа была отложена. "Без, этих цифр не пошлю. Минимум добросовестности все-таки соблюдать надо! И формулу выпущу..."

  В первый раз, когда он в подстрочной сноске поставил длинное название отчета какой-то комиссии вместо того, чтобы сослаться на брошюру, цитировавшую этот отчет, Мамонтов был смущен. "Что, если немец ошибся в годе или в странице!.. Хотя кто же там будет проверять, в России ни одного экземпляра этой брошюры нет. Она во всем мире только в этой кофейне и продается... Да и не велико в конце концов преступление: ну, взял из вторых рук, выводы во всяком случае правильные..." Затем, случилось, он написал в статье лишнюю страницу только для того, чтобы вставить забавную цитату. Николай Сергеевич видел, что добросовестность у него все уменьшалась по мере того, как он терял интерес к работе.

  "Вдумчивый аналитик сделает выводы из этой таблицы. В течение всей своей истории Соединенные Штаты были страной импортирующей. Только два раза за первые три четверти века американский вывоз превысил ввоз, в 1830 и в 1840 году, но превысил лишь на очень незначительную сумму и благодаря случайным политическим и экономическим осложнениям в Европе. Кроме того (и главное) самые размеры внешней торговли Соединенных Штатов были тогда весьма малы. В 1874 году случилось событие, чреватое огромными политическими последствиями: ввоз в Америку стал быстро падать, а вывоз столь же быстро расти. Соединенные Штаты из страны импортирующей