Алданов Марк Александрович - Истоки

его барин... Впрочем, их к аристократии, кажется, никто и не причисляет", - подумал Николай Сергеевич, очень недолюбливавший аристократов. Он с некоторым удовлетворением вспомнил разговор, слышанный им в итальянской опере: рядом с ним какой-то франт, восхищаясь красотой сидевшей в ложе госпожи фон Дюммлер, сказал, что по рождению она "deux fois rien". - "Trois fois rien" ["Дважды ничто". - "Трижды ничто" (франц.)], - поправил другой франт. Хозяйка дома прощалась с невысокой дамой и, держа в обеих руках ее руку, что-то говорила ей по-французски. На лице Софьи Яковлевны сияла улыбка. "Кажется, и место у нее рассчитано: вот тут под лампой. При этом освещении она действительно красавица, - подумал Николай Сергеевич. - Недурно было бы написать ее портрет..." Увидев его, она ласково улыбнулась. Невысокая дама повернула голову в меховом капоте. Мамонтов вспыхнул.

  - Разрешите представить вам моего друга, - сказала, улыбаясь, Софья Яковлевна, видимо довольная эффектом. - Мосье Мамонтов, один из лучших художников России. Маркиза де Ко... Впрочем, вас не называют, - весело сказала она даме. - Это должно быть странное ощущение: знать, что твое лицо известно каждому человеку на земле. Как вы думаете? - обратилась она к Николаю Сергеевичу. Действительно, называть даму не требовалось. Он впервые слышал имя маркизы де Ко, но эти темные глаза с густыми бровями, это бледное "неземное" и вместе детское лицо были известны всему миру: перед ним была Аделина Патти.

  На площадку лестницы выбежал мальчик лет одиннадцати в матросском костюме. Софья Яковлевна его подозвала.

  - Это мой сын Коля, - сказала она. - У меня к вам просьба: поцелуйте его. Пусть он всю жизнь говорит, что его целовала Патти!

  Гостья засмеялась и поцеловала упиравшегося мальчика. Как она ни привыкла к таким и сходным просьбам - как раз в этот день императрица, в точно тех же выражениях, просила ее поцеловать другого Колю, старшего внука государя - они видимо доставляли ей удовольствие. Николай Сергеевич молча вглядывался в ее лицо, чтобы навсегда запомнить. "Да, глаза удивительные... "Les noires etincelles", "La Junon bebe" ["Черные искры", "Юнона в детстве" (франц.)], - вспомнил он то, что постоянно говорили о глазах и лице Патти. - А смеется Катя лучше..." Гостья видимо не знала, что сказать. Софья Яковлевна тотчас пришла ей на помощь.

  - Его зовут Коля, это уменьшительное от "Николай"... Мой ангел, - обратилась она по-русски к сыну, - отведи твоего тезку в серую гостиную. Ты знаешь, что такое тезка? Ну вот, будь хозяином дома, а я сейчас к вам приду, - смеясь, сказала она. Мальчик проводил Мамонтова и скрылся.

  В гостиной было все то, что считалось обязательным: мебель Булля или подделка под нее, камин серого мрамора, бесчисленные ящички из китайского лака и слоновой кости, картины Виллевальде и Айвазовского. Только не было фамильных портретов, "et pour cause" [и по известной причине (франц.)], - подумал Мамонтов. Впрочем, на одной из стен висел фамильный генерал в александровском мундире, дядя или дед фон Дюммлера, но вид у этого портрета был довольно смиренный, точно он говорил: "А все-таки и я предок..."

  - Очень рада, что познакомила вас с Патти, - сказала, входя, Софья Яковлевна. - И не удивляйтесь рекламе, которую я вам сделала...

  - Да уж, можно сказать!

  - Мой милый, это необходимо. Когда вы отошли, я ей еще о вас наговорила. Вы уезжаете, но вы можете встретиться с ней за границей. Если бы Патти заказала вам свой портрет, вы на следующий день стали бы знаменитостью... Я не предлагаю вам чаю: поздно. Хотите портвейна? Нет? Нет так нет. Как же она вам понравилась? Она очень спешила: ей еще нынче петь в опере... Ах, как она сегодня пела!

  - Сегодня? Где же это? - Во дворце, разумеется... Вы, может быть, не слышали? - смеясь, спросила Софья Яковлевна. - Сегодня великая княжна вышла замуж за герцога Эдинбургского.

  - Un manage tres discret [свадьба очень скромная (франц.)], - сказал Мамонтов, - целый день гремели колокола и палили пушки. Утром мне спать не дали.

  - Бедный!.. Так вот по этому случаю государь дал обед. И за обедом пели Патти, Альбани и Николини. Но тех просто никто не слушал. На Альбани мне было жаль смотреть. Патти затмила всех и все. Она спела что-то из Россини с верхним "re", потом, в честь новобрачных, английскую песенку "Home, sweet home"... ["Дом, милый дом" (англ.)] Я не могла себе представить подобную овацию в Зимнем дворце! Люди забыли о присутствии государя и государыни! Впрочем, государь сам аплодировал, как студент на галерке Большого театра. Он осыпал ее подарками: подарил ей веер, кольцо, браслет, не знаю что еще. Вообще она вывезет из России целое состояние.

  - Ей, я думаю, не нужно.

  - Боюсь, что нужно. Вы знаете, ее муж - она с ним не живет - наложил арест на ее имущество. По законам передовой Французской республики это можно. Там женщины совершенно бесправны, не то что в отсталой России. C'est un pauvre sire, Monsieur le marquis de Caux. [Это бедный господин, маркиз де Ко (франц.)] Она поэтому больше не поет во Франции, так как ее гонорары пошли бы ему. Зачем великие артистки выходят замуж? Все они неизменно несчастны в браке и скоро расходятся с мужьями: Тальони, Малибран, Бозио, Гризи, Патти... Да, она несчастное существо. И какая это мука - выступать каждый день! Я после обеда во дворце захватила ее сюда, чтобы напоить ее чаем, - сказала Софья Яковлевна таким тоном, точно без нее Патти оказалась бы на улице голодной. - Так вы не уехали? Когда вы уезжаете?

  - Завтра.

  - Ах, какое было великолепие! - продолжала она, не слушая его ответа и видимо еще не в силах справиться с впечатлениями дня. - Мы были во дворце чуть не с утра. Сначала венчание по православному обряду, потом по английскому обряду. Потом обед в самое необычное время: в четыре тридцать. А вечером надо опять туда ехать на бал. Лорд Лофтус, английский посол, сказал мне, что по великолепию ничего не видел похожего на наш двор. Особенно эти bals des palmiers [балы с пальмами (франц.)].

  - Это еще что такое?

  - Не "еще что такое", а это сказка из "Тысячи и одной ночи". Из царских оранжерей привозят пальмы, изумительные пальмы, каких нет, кажется, в Африке. Николаевский зал превращается в Альгамбру. На крыше аршин снега, а под ней тропический сад. Между пальмами столы, каждый человек на десять. Перед обедом государь подходит к каждому столу, говорит несколько слов и прикасается к чему-нибудь. У нас он съел ягоду винограда и оставался больше минуты. Обычно остается еще меньше, чтобы не заставлять гостей стоять... Ну, я вас слушаю, рассказывайте, в чем дело.

  Мамонтов изложил свою просьбу. Она теперь слушала внимательно.

  - Какая это Перовская? Есть графы Перовские. Неужели из семьи министра?

  - Кажется. Но они не графы. Это бедная ветвь семьи.

  - Ведь Перовские были незаконные дети Разумовского? Значит, они в родстве с царской фамилией?

  - Не знаю. Они, кажется, не от Алексея Разумовского, а от Кирилла. Но, повторяю, никаких связей у них нет. Если вы можете что-либо сделать, ради Бога, сделайте.

  Софья Яковлевна задумалась.

  - Конечно, я могу это сделать, - сказала она. - Ее грехи, по-видимому, пустяковые? Я могу попросить государя и не думаю, чтобы он мне отказал. Но... Ручаетесь ли вы, что, если эту вашу Сонечку выпустят, то она не пойдет дальше? Вы сами понимаете, в каком положении я тогда окажусь!

  - Поручиться я не могу, - сказал, немного подумав, Николай Сергеевич. Он вспомнил Перовскую, ее круглое личико, крутой лоб под светлыми волосами, ласковые голубые глаза, вдруг становившиеся очень нехорошими, когда кто-нибудь из товарищей оказывался "бабником", внезапное раздражение, пробегавшее по ее лицу, если в ее чистенькую комнату входили в мокрых, грязных калошах. Хотя она была общей любимицей, ее за ворчливость дружески прозвали "Захаром", по имени какого-то дворника или городового. - Нет, я не могу поручиться, - твердо повторил он. Софья Яковлевна вздохнула.

  - Тогда я не могу просить, - так же твердо сказала она. - Посудите сами. Что если она полезет к Каракозовым! Только этого мне не хватало бы! Да, правду сказать, и вам! Не могу. Пусть лучше они действуют через родных, можно возобновить родственные связи. Борис Александрович Перовский - очень влиятельный человек. За родственницу хлопотать естественно... Вы сердитесь?

  - Не сержусь, конечно, но огорчен. Пока, во всяком случае, ее дело совершенно несерьезно.

  - Тогда, быть может, ее скоро выпустят... Объясните мне, что такое происходит с нашей молодежью. Какое дело этой Перовской до политики? Она хорошенькая? - Нет. Довольно миловидное лицо, но не красивое.

  - В этом, верно, и причина. - Она смягчила улыбкой это свое замечание. - Сколько ей лет?

  - Не знаю. Лет девятнадцать, должно быть.

  - Бог знает что такое! - сказала с негодованием Софья Яковлевна. - Дети занимаются государственными делами! - "Чем же надо заниматься? Как ты, придворными сплетнями?" - подумал Мамонтов. - Но об этом я не хочу говорить. Тем более что вы начинаете на меня сердиться, между тем я вас очень люблю и не только потому, что вы друг моего брата. Скажу одно: ведь ни вы, ни ваша Перовская, вероятно, не предполагаете, что в России будет республика, как во Франции? Очень, кстати сказать, она хороша, эта французская республика!.. Ну, а если так, то лучше государя, чем Александр Николаевич, у нас никогда не было и не будет. Вы со мной не согласны? - Извините меня, это дамский подход к политическим вопросам, - сердито сказал Николай Сергеевич, спрашивая себя, брат ли влияет на сестру или сестра на брата. "Конечно, она на него..."

  - Не думаю. А если и дамский, то я не виновата. Вы не знаете государя, а я его знаю. И я в жизни не встречала более очаровательного человека. Начать с того, что он такой красавец! По-моему, он еще красивее отца. Я ребенком видела Николая Павловича. У него было страшное лицо, и он видимо это в себе культивировал. Тут ничего хорошего нет. Конечно, люди приходят в ужас, если на них смотрит зверем человек, который может их казнить. Александр Второй величествен, добр и прост. Все послы говорят, что не видели такого величественного монарха. Еще сегодня Лофтус сказал мне: "Every inch a king"... [Каждым вершком государь (англ.)] Это, кажется, из Шекспира, правда? И как он добр! Как умен!

  - Вы говорите как влюбленная.

  - Да я и в самом деле влюблена в государя. Вы читали "Войну и мир" графа Льва Толстого? Хороший роман, хотя и очень растянутый. У него там офицер Ростов влюбляется в Александра Первого. Так и я влюблена в Александра Второго.

  - Полагаю, что это не совсем то же самое... Я слышал, кстати, что император недавно удостоил вас посещением? Как же это было?

  - И вы? - спросила она и опять вздохнула. - Все меня спрашивают: как же это было? Подразумевается: "как ты, интриганка, этого добилась?" Не протестуйте, это так. А я вам говорю, что нисколько этого не добивалась. Просто государь к нам заехал, не могла же я его выгнать, правда? И даже не заехал, а зашел пешком. Нашего швейцара Василия чуть не разбил удар. Да и меня тоже... Вы совсем не любите государя Он засмеялся.

  - В день освобождения крестьян - мне тогда было пятнадцать лет - я хотел отдать за него жизнь... Быть может, потому, что мой дед был крепостной, - добавил Николай Сергеевич. Она с любопытством на него смотрела.

  - Я сама не аристократка, - сказала она.

  - В их положении чрезвычайно легко очаровывать людей. Если они не рычат, как звери, это уже очаровательно. А если у них вдобавок человеческое лицо и человеческая улыбка, то люди, особенно женщины, сходят по ним с ума.

  - Не думаю, чтобы вы были правы... Что же касается влюбленности в настоящем смысле слова, то для государя сейчас другие женщины не существуют: он влюблен как мальчик в свою Катю Долгорукую, - пояснила Софья Яковлевна. Лицо ее засветилось. Она не сказала и не могла сказать Мамонтову, что государь, зайдя к ней и впервые в жизни оставшись с ней наедине, неожиданно попросил ее пригласить к себе княжну Долгорукую, которую многие в обществе бойкотировали. Эта просьба вызвала у нее, потом у ее мужа, растерянность и восторг. Приглашение княжне было послано на следующее утро только потому, что нельзя было послать ночью. - Скажу вам одно: все, что в России есть хорошего, держится на одном государе. Если, не дай Бог, его не станет, вы будете иметь дело с ...Аничковым дворцом (она не сказала: с наследником). Посмотрим, что тогда запоет ваша Перовская... Хотите маленький пример. В России, вы знаете, не любят евреев. Так, вот недавно в Петербурге побывал сэр Мозес Монтефиоре... Вы слышали о нем?

  - Понятия не имею. Что это за гусь?

  - Не гусь, а очень почтенный человек. Ему девяносто с лишним лет. Он приехал из Англии просить государя о даровании евреям полного равноправия. Государь совершенно его очаровал, я слышала это и от самого Монтефиоре, и от Лофтуса. Государь проводил его до лестницы и чуть ли не поддерживал под руку. Этого он не делает даже для Вильгельма. Его тронуло, что такой глубокий старец совершил далекое путешествие в интересах своих единоверцев.

  - И что же? Даровано ли евреям равноправие? - спросил насмешливо Николай Сергеевич.

  - Будет понемногу дано. Государь уже сделал для них много. Это вы, молодежь, думаете, что все можно сделать в один день. Да еще при существовании Аничкова дворца и его людей... Да... А кроме всего прочего, зачем лезть на рожон? Этих Перовских горсть, и ничего они сделать не могут, и слава Богу! Только себя губят. И если многое у нас плохо, то революция сделает все в сто раз хуже. Вспомните ужасы Парижской коммуны.

  - Ужасы ужасами, но, может быть, новая эпоха пойдет именно от этой Коммуны, которую вы так ненавидите.

  Софья Яковлевна посмотрела на него, улыбнулась и перевела взгляд на часы. Мамонтов тотчас поднялся.

  - Нет, еще есть время, - сказала она. - Вы говорите, новая эпоха. Я не знаю, от чего идет новая эпоха. По-моему, скорее всего, от той поры, как люди стали мыться как следует. От Людовика Шестнадцатого и от Дантона, должно быть, одинаково дурно пахло... Вы хотите уходить? Во всяком случае, не сердитесь на меня из-за вашей Сонечки. Если б вы за нее поручились, я попросила бы государя.

  - А кто ж тогда поручился бы за меня?

  - За вас? - Она с недоуменьем на него взглянула. - Да, в самом деле, кто же поручился бы за вас? Впрочем, я почти уверена, что вы ни к какому революционному движению не примкнете, если такое движение действительно существует. Вы слишком страстно любите жизнь. Как и я... У нас вообще немало общего, - неожиданно прибавила она. - Я была бы очень огорчена, если б ошиблась. Потому что я искренно вас люблю. Мне нравится, например, что вы "внук крепостного" и так прекрасно говорите по-французски, по-английски... Вы надолго уезжаете за границу?

  - Может быть и надолго.

  - Вдруг там встретимся. Юрий Павлович хочет посоветоваться с врачами. Кстати, вы его извините: он так устал от сегодняшних торжеств, что прилег на полчаса отдохнуть... Когда вернетесь, тотчас дайте о себе знать. Я вас сведу с Патти, вы можете в нее влюбиться. Право, это лучше, чем цирковая артистка. - Она засмеялась. - Извините меня, брат что-то сказал, проговорился, а я обожаю сплетни... Мне нравится в вас и то, что вы легко краснеете, да, да... Ну, счастливого пути, и, ради Бога, держитесь подальше от революционеров. Уж о вас-то я должна буду хлопотать... Что еще? - спросила она с досадой ливрейного лакея, принесшего на подносе карточку. - Вот его только не хватало! Просите. И скажите Юрию Павловичу, что я прошу его выйти. Вы не очень спешите? - обратилась она к Мамонтову. - Останьтесь еще на несколько минут. Вам надо видеть людей и заводить полезные знакомства, иначе вы ничего в жизни не добьетесь... Да, да, я знаю, вы ничего и не добиваетесь, я знаю... Это восточный принц. Он шут гороховый, но у него несметное богатство и огромные связи... Вот он... Только не смейтесь.

  Она встала. В комнату вошел невысокий, толстый человек в фантастическом костюме, залитом драгоценными камнями. Он остановился на пороге и прикрыл глаза рукой, точно ослепленный сильным светом.

  - Your beauty is more precious to my eyes than a casquet of rubies. Your voice is more delightful to my ears than the song of ten thousand nightingales [Ваша красота в моих глазах драгоценнее, чем шкатулка рубинов. Ваш голос пленительнее для моего слуха, чем песня десяти тысяч соловьев (англ.)], - сказал он нараспев, с восхищением поднял к потолку обе руки и тотчас их опустил.

  - Честь, выпавшая на долю моего дома, поражает меня, - ответила Софья Яковлевна. - Могу ли я представить вашей светлости моего лучшего друга, мосье де Мамонтова. Это один из величайших художников мира. Он уезжает за границу по приглашению австрийского императора и горит желанием побывать в великолепных дворцах вашей светлости.

  Принц неторопливо повернулся к Николаю Сергеевичу и благосклонно кивнул ему головой.

  - Please leave your glorious palace of crystal and pass one unworthy evening in the pestilential shanty I inhabit [Пожалуйста, покиньте ваш прекрасный дворец и проведите один недостойный вечер в отвратительной лачуге, где я обитаю (англ.)], - сказал он. Мамонтов откланялся и вышел, стараясь удержаться от смеха.

  

  

  

  IV

  

  Он ездил в цирк чуть не каждый вечер, обычно только для одного номера программы, в котором выступала Каталина Диабелли. Это нелепое имя носила русская акробатка Екатерина Дьяконова. Сходство между ее фамилией и псевдонимом было, впрочем, случайным. Она псевдонима и не выбирала, а по старой традиции цирковых артистов вошла в семью акробатов-клоунов, которая, тоже по обычаю, приняла итальянскую фамилию. На самом деле в семье ни одного итальянца не было. Белый клоун был русский, а глава семьи, универсальный акробат Карло, - финн. Ни в каком родстве они между собой не состояли.

  На арене, под все растущий гогот публики, с криками катался коверный клоун: рыжий. Мамонтов, только заглянув в зал, направился к уборным артистов. Его в цирке уже все знали, ценили за щедрость и всюду пропускали его беспрепятственно. Служитель поспешно раздвинул перед ним красный занавес. Запах конюшни и зверей, заполнявший весь цирк, еще усилился.

  - Что сейчас? - спросил Мамонтов, протягивая служителю полтинник.

  - Покорнейше благодарю, барин. Минут через пять "Венгерская почта". Пожалуйте: прямо и налево, - весело сказал служитель, и в его тоне, в том, что он знал, куда барин идет, Николаю Сергеевичу показалась игривость.

  За кулисами проходили мрачные люди с густо выбеленными лицами, со страшными ярко-красными глазами, тяжело ступавшие, неестественно высокие, жирафообразные фигуры в скрывавших ходули длинных мантиях. Уборная семьи Диабелли была довольно далеко, за пустой огромной клеткой, на которой была надпись: "Кровожадные и травоядные звери. Бенгальский королевский тигр. Просят не раздражать", и за общей цирковой конюшней. Дальше, за невысоким барьером, служители держали под уздцы шесть великолепных, белых лошадей. На них были стеганые плоские замшевые седла и странно длинные, собранные у седла красные поводья. Карло, высокий, худой, стройный человек лет тридцати, в красной венгерке, в белых лосинах, поставив на табурет длинную ногу, натирал мелом носки и каблуки лакированных ботфортов. Увидев Мамонтова, он не обнаружил ни удивления, ни неудовольствия и даже не спросил: "Так вы не уехали?"

  - Вы к Каталина? - почти без вопроса в интонации, неприятно-равнодушно сказал он. - Прошу оставаться у нее не более ри минуты. Она не должна волновать себя, - пояснил акробат. Он говорил по-русски довольно бегло, но с ошибками, с финским акцентом (и вместо "три" произносил "ри", что всегда приводило Катю в восторг).

  - Я не пробуду и трех минут. А вы волнуетесь?

  Карло пожал плечами. Мамонтов знал, что "Венгерская почта" совершенно не интересует акробата: он сам говорил, что, если б напивался, то мог бы исполнить ее в пьяном виде. Теперь его интересовали только прыжки. В двойном сальто-мортале, считавшемся очень опасным номером, он достиг совершенства. Мечтою жизни Карло было тройное сальто-мортале, до сих пор удававшееся лишь нескольким акробатам на земле: остальные разбивались насмерть.

  Николай Сергеевич неопределенно махнул рукой и пошел дальше. "Нет, кажется, он не ревнует. Да и нет причины..." Мамонтов до сих пор не знал, какие отношения существуют между Карло и Катей. Иногда ему казалось, что Карло ее любовник, иногда - что они просто друзья. Знающие люди говорили ему о чистоте цирковых нравов: артистам строго запрещалось даже ухаживать за артистками. Еще недавно рыжий должен был проделать пятьдесят флик-фляков и заплатить рубль штрафа за то, что сгоряча хлопнул пониже спины дрессировщицу, показывавшую свинью "Амурчика". - "Это вам не театр!" - говорили пренебрежительно цирковые артисты.

  Белый клоун Альфредо Диабелли, он же Алексей Иванович Рыжков, уже проделал свой номер и теперь, в отгороженном отделении уборной, стоя вверх ногами, заканчивал тренировку: у него было правилом - после выступления, даже очень утомительного, еще пять минут упражняться у себя до вечернего чаю; он был немолод и боялся потерять мускульную гибкость. Пот градом катился с его еще замазанного белилами лица; он уже снял мушку с носа и нашлепку со лба. Под расстегнутой странной шелковой с блестками блузой у него была теплая шерстяная фуфайка. Увидев сквозь расставленные руки Мамонтова, клоун в знак приветствия помахал ногой в огромной шутовской гуфле, в белом чулке до колена, затем вскочил и сел на табурет, заложив правую ногу за шею. Хотя Николай Сергеевич уже знал штуки Альфредо, это зрелище всегда повергало его в изумление.

  - Господи, зачем вы это делаете? Прямо смотреть больно!.. Что у вас сегодня было? Бутылки?

  - Да, бутылочки. Публика любит, - скромно ответил клоун, как бы прося не винить его за вкусы публики. Номер этот заключался в том, что клоун, проявляя, как всегда, крайнюю неуклюжесть, на бегу с хриплым криком нечаянно наступал на первую из расставленных длинным рядом бутылок; бутылка падала, он перескакивал на другую бутылку, тоже падавшую, и так проходил весь ряд; затем, с аханьем, с криками ужаса, с беспомощными жестами, ни разу не коснувшись земли ногами, шел по бутылкам назад, поднимая перед собой неуклюжими движениями туфли и ставя на прежнее место одну за другой все упавшие бутылки. Только знатоки могли оценить, какой изумительной ловкости, какой точности в движениях, какого гимнастического совершенства требовал этот номер программы, шедший под бурный хохот зрителей. - Публика любит, - повторил он, опустил правую ногу, заложил за шею левую ногу и, наконец, сел по-человечески, тяжело дыша. - Другие после номера отдыхают, а я сначала еще работаю, это очень полезно.

  Он взял с другого табурета полотенце и, глядя внутрь колпака, где у него было пришито крошечное зеркальце, стал стирать с лица пот и белила. Мамонтов положил на освободившийся табурет бонбоньерку и прикрыл ее своей высокой меховой шапкой. Ему всегда неловко было наедине с Рыжковым. Алексей был очень почтенный, степенный и неглупый человек. Он и говорил всегда рассудительно, серьезно, порою даже интересно. Неловкость происходила от контраста между этими его свойствами и его костюмом, его штучками, особенно его криками на сцене. В начале их знакомства Мамонтову после представления бывало совестно смотреть ему в глаза. Этой неловкости он не испытывал при разговорах с Карло или с Катей.

  - А вы бы сели, Николай Сергеевич. Катя сейчас выйдет. Вот ей будет сюрприз, она, бедненькая, вчера плакала, когда вы ушли, а мы отправились к директору.

  - Неужели? - быстро спросил Мамонтов. Дверь в перегородке распахнулась, из своей уборной вдруг вылетела Катя, в одном трико телесного цвета и в сапожках. Она с визгом бросилась с разбега на шею Николаю Сергеевичу. Он крепко ее поцеловал, затем, вспыхнув, оглянулся на Алексея Ивановича. Клоун, впрочем, даже не повернул к ним головы: поцелуи у Кати не имели никакого значения; они просто были условной формой приветствия, вроде рукопожатия.

  - У-у, какой холодный!.. Так вы не уехали?! Ах, как я рада!

  - Я должен был задержаться на один день. Завтра уезжаю... Я хотел... Я думал, что вы, быть может, нынче свободны? - начал Николай Сергеевич, еще не совсем пришедший в себя. Рыжков отнял полотенце от лица.

  - Катя, поди, надень мантию. Так не выходят к публике.

  - Какой же он публика? Он публика! - Она вдруг залилась смехом. "Да, где Патти так смеяться!" - с восторгом подумал Николай Сергеевич. - Вы публика? Или вы наш друг? Мой друг?

  - Я ваш друг, большой друг! Больше, чем могу выразить, - неожиданно сказал Мамонтов гораздо более торжественными словами, чем следовало по разговору. - Впрочем, вы это знаете... Я только на одну минуту. Знаю, что вам сейчас не до меня, да и Карло не велел вас беспокоить. Вот что: хотите поужинать сегодня со мной после спектакля? Я и вас прошу, Алексей Иванович. И, разумеется, Карло (почему "разумеется"?). - Господи, как я рада!.. Так жаль, что вчера мы не могли, я плакала полчаса! Выходит, у нас все-таки будет отъездной ужин!.. Господи, как я рада!

  "Значит, плакала она из-за ужина, а не из-за меня", - отметил Николай Сергеевич, только теперь ясно сознавший, что если он охотно остался в Петербурге на лишний день, то отчасти из-за надежды на "отъездной ужин". Накануне семья Диабелли была, к крайнему его огорчению, неожиданно приглашена вечером на чай к директору.

  - Тогда я зайду за вами тотчас после выстрела. Идет, Алексей Иванович?

  Клоун положил полотенце, вздохнул и покачал отрицательно головой.

  - Нельзя, Катенька.

  - Почему нельзя? Это еще что? - Она ахнула.

  - Что такое? Что случилось? Рыжков, немного поколебавшись, объяснил, что на вечере у директора Катя сильно запачкала вареньем платье, его утром пришлось отдать в чистку.

  - Так в чем же дело? - начал было удивленно Николай Сергеевич и осекся, вспомнив, что всегда видел Катю в одном и том же сером платье. "Это моя вина! - с досадой подумал он. - Не бонбоньерки ей надо было приносить. Экий я осел, не догадался..." - Так знаете что? Если у вас нет другого платья, то мы устроим ужин у вас в фургоне, а? Я съезжу и привезу все, что нужно. Мне и то ресторации смертельно надоели. Что вы об этом скажете?

  - Разве что так? Это другое дело, - сказал клоун.

  - Господи! Конечно, у нас! Какой вы умный! И Карло будет страшно рад... Впрочем, у него сегодня тренировочный вечер. Он каждый третий день после представленья ходит пешком на острова! Гимнастическим шагом туда и назад, без шубы! Сумасшедший! Но он к часу ночи возвращается... Так вы все привезете, милый? Я вас так люблю! Страшно!.. Голубчик, привезите свежей икры! Немножечко! Я ее обожаю!

  - Катя! - строго сказал Рыжков. Николай Сергеевич засмеялся и обещал привезти и икры.

  - А пока позвольте поднести вам это, - сказал он, вынимая из-под шапки бонбоньерку и заранее наслаждаясь эффектом. Эффект превзошел его надежды: от визга Кати минуты две нельзя было сказать ни слова.

  - ...Потом, когда мы съедим все конфеты... Тут три фунта, да? Когда мы съедим все конфеты, я сделаю из этого шкатулочку... Зеркальце приклею, - говорила она, глотая одну конфету за другой; она их, по-видимому, и не разжевывала. - Алешенька, вы все умеете, вы мне устроите перегородочку: тут, где ананас. Это можно? - Можно. Все можно. Только не жри столько конфет. Цирковой артистке нельзя, потому что... - начал Рыжков. Она тотчас его перебила.

  - Вы сами же, Алешенька, говорите, что все можно! А я только сегодня! Ах, какая чудная бонбоньерка! - сказала она, видимо, наслаждаясь не только вещью, но и ее названьем. - Просто прелесть! Я уверена, вы дали пятнадцать рублей, правда? Вы не скажете, потому что вы такой светский. Но я страшно вас люблю, вы милый, милый! - Она поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. От нее пахло шоколадом, одеколоном. - Все еще холодный!..

  - А теперь, Николай Сергеевич, извините, вам надо уходить, - сказал Рыжков. Издали уже доносились трубные звуки.

  - Ах, да. У Карло сегодня двойное сальто-мортале? - спросил Мамонтов. Ему уходить очень не хотелось. В этом трико вблизи он еще никогда ее не видел. - Избави Бог! - испуганно сказала она. - Позавчера было последнее. Нет, сегодня только "Венгерская почта", потом мой выстрел, а потом пантомима "Сон фараона".

  - Вы волнуетесь?

  Она опять залилась смехом. "Это плохие писатели говорят "серебристый смех", а ведь, действительно, точно серебро звенит..."

  - Какой вы глупый!

  - Катя! - еще строже сказал клоун.

  - Он не обидится. Он знает, что он умен. Вы страшно умный, в сто раз умнее меня, но в цирке вы, милый, не смыслите ничего. Выстрел - это пустяки, никакой опасности, падаешь на сетку, как на постель. Это мы в России выдумали, говорят, за границей они еще выстрела не знают, такие дураки!.. А вот когда у Карло проклятое двойное, я дрожу как осиновый лист: нет ничего проще убиться. А тут он еще себе вбил в голову тройное сальто-мортале! Он сумасшедший, Карло!..

  "Из-за чужого она верно не дрожала бы как осиновый лист... Если б Карло разбился, она наверное досталась бы мне, - неожиданно подумал Николай Сергеевич. "Отбивать" ее у другого было, по его понятиям, недостойно. - А может быть, я боюсь его? - с еще более неприятным чувством спросил он себя. - Нет, не боюсь, хотя он страшный человек..." Мамонтов опять поцеловал руку Кате и простился.

  - Значит, через полчаса после выстрела в фургоне, - сказал он. - Да, я найду, я помню, где ваш фургон.

  Когда он занял свое место, Карло Диабелли уже стоял на арене с длинным бичом в руке. Музыканты на балконе играли старенький, милый общеизвестностью галоп. Первая лошадь из белой шестерки перескочила через низкий барьер и размеренным галопом пошла кругом вдоль барьера. Медленно поворачиваясь на каблуках, Карло следил за ней взглядом. Когда она поравнялась с ним, он без заметного публике разбега вскочил на седло и нашел равновесие, наклонивши к центру арены свое сжатое, точно ставшее более коротким тело. Это была единственная трудная часть "Венгерской почты". Вторая лошадь тяжело поскакала по кругу, поравнялась с первой и пошла рядом с ней. Карло перенес одну ногу на ее седло. Третья лошадь прошла между двумя первыми, под его ногами; он на ходу подхватил и развернул ее поводья. Через несколько минут Карло, стоя на двух лошадях, правил всей шестеркой, скакавшей цугом по краю арены и все ускорявшей ход. Проделав последний тур, он спрыгнул на песок, побежал наперерез шестерке и остановился, высоко подняв бич. Музыка оборвалась. Лошади остановились, выстроились в ряд и поднялись на дыбы, теперь изумляя, почти страша, точно невиданные звери, зрителей своей громадной величиной и мощью. Держась на задних ногах, перебирая в воздухе передними, они медленно попятились к барьеру под оглушительные щелчки бича и повелительные непонятные окрики Карло. Музыка опять заиграла, сливаясь с восторженными рукоплесканиями публики. Этот номер программы всегда имел огромный успех, но Карло им не гордился. Двойное сальто-мортале, связанное для него со смертельной опасностью, обычно оваций не вызывало.

  Шесть служителей в красных ливреях с позументами, изображая величайшее напряжение, выкатили на арену громадную пушку из выкрашенного под бронзу дерева, затем закрепили против нее на столбах сетку. Карло внимательно проверил столбы и попросил публику соблюдать полную тишину. Эту тщательно заученную наизусть фразу он произносил, почти без акцента, мрачным гробовым голосом. Музыканты заиграли что-то боевое. На арену в трико, покрытом синей мантией, выбежала Каталина Диабелли. Ее встретили рукоплесканьями. Она раскланялась с публикой и, бросив служителю мантию, побежала навстречу Карло. Он высоко поднял ее. Затем, держа над головой ее ставшее прямым как палка тело, понес Каталину к пушке. Ее сапожки вошли в дуло, - кто-то ахнул, - она исчезла в дуле с головой. По залу пронесся восторженный гул. Музыка перестала играть. Настала совершенная тишина. Карло стал за пушкой, незаметно положил руку на пугач, приделанный к ней сзади, рядом с пуговкой пружины, и стал очень медленно считать: "Раз!.. Два!.. Р-ри!.." Отпустив пружину, он выстрелил. Каталина вылетела из пушки, пронеслась над ареной и упала в сетку. Через полминуты они, держась за руки, раскланивались с ревевшей публикой.

  

  

  

  

  

  

  

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  

  I

  

  

  - Locarno! Piazza Grande! - прокричал кондуктор. Мамонтов встал и взвалил себе на плечи купленный в Цюрихе дорожный мешок. На нем был костюм альпиниста, придававший ему, по его мнению, несерьезный вид. "Эти идиотские чулки - просто второе детство. А альпеншток на ровном месте совершенно не нужен и делает человека смешным. Иван Грозный всаживал кому-то в ногу такой остроконечный посох, это по крайней мере было занятие..." Николай Сергеевич был в хорошем настроении духа, несмотря на то, что ноги у него горели, а плечи были натерты ремнями мешка. Он вышел и остановился в восторге, окинув взглядом площадь. "Да ведь это Италия! Точно в другую страну переехал!"

  День был солнечный и довольно холодный. "Что же сейчас делать?" - нерешительно спросил себя Мамонтов. Можно было бы тотчас отправиться на поиски виллы Бароната, но лучше было сначала устроиться, умыться, отдохнуть. "Конечно, теперь ехать к Бакунину поздно. Пока разыщу его и доеду, пройдет два или три часа. И какой же разговор, если у меня будут слипаться глаза? Да и нельзя вваливаться к незнакомому человеку в обеденное время. Городок крошечный, но, верно, и тут найдется какой-нибудь Отель Бориваж или Вилла д'Англетэрр. Сегодня я имею право на хороший обед. Говорят, в итальянской Швейцарии есть недурные вина, и кормят будто бы гораздо лучше, чем в немецкой..." Он вспомнил о петербургских обедах, о водке, об икре, но тут же решительно себе подтвердил, что нисколько не сожалеет о своей поездке. "Когда, постранствуя, воротишься домой, - И дым отечества..." Все у нас кстати думают, что дым отечества это из Грибоедова. А Грибоедов это взял у Гомера как нечто общеизвестное... Месяца три-четыре можно провести и без дыма отечества и даже без отечества..."

  В Цюрихе Мамонтов узнал, что Бакунин живет в вилле "Бароната", расположенной на Лаго Маджоре, поблизости от Локарно. Николай Сергеевич доехал до Флюэлена на пароходе, там переночевал и на заре отправился по Локарнской дороге пешком. В мешке были туалетные принадлежности, перемена белья, мольберт, кисти, краски. Были еще съестные припасы, но от них ничего не осталось уже к девяти часам утра: на первом же привале он съел все, что взял с собой в дорогу. Хотел было после завтрака поработать, но так и не вынул кистей из мешка. Дорога была на редкость живописна, один грандиозный пейзаж следовал за другим и не было оснований предпочесть один другому. "Может быть, дальше попадется что-нибудь еще лучше? Все равно я в один присест не мог бы ничего набросать. Да я и не пейзажист, и трудно писать, когда плечи болят от ремней, а ноги от этих проклятых башмаков..." Затем его нагнал дилижанс, в котором оказалось свободное место, и только теперь в Локарно Николай Сергеевич почувствовал, что ему очень наскучили красоты природы и что его начинает утомлять Швейцария, по крайней мере немецкая, с ее швейцергофами, бориважами, бельведерами, эспланадами. "Право, люди творят не хуже природы! Как хороши эти линии аркад! А эта церковь на горе! Колокольня немного высока для фасада... Вот где бы поселиться до конца дней!" - подумал он без уверенности: вдруг через три дня станут невыносимыми и эта площадь, и колокольня, и весь этот городок, по ошибке попавший сюда из Италии.

  Он зашел в аптеку, чтобы справиться о гостинице. Аптекарь, живой, бойкий старичок, свободно говорил по-французски, с забавным итальянским акцентом. Он снисходительно осмотрел Мамонтова, очевидно расценивая его финансовые возможности. "Кажется, расценил их весьма низко", - подумал Николай Сергеевич.

  - Наш городок мало посещается туристами, несмотря на то, что он гораздо лучше многих прославленных курортов, - сказал аптекарь внушительно, как будто даже с угрозой прославленным курортам. - Больших гостиниц у нас нет. Рекомендую вам Albergo del Gallo, очень прилично и недорого. Вы сюда надолго?

  - Я завтра думаю уехать, - ответил Мамонтов. "Что, если его и спросить? Еще, пожалуй, в гостинице ни по-французски, ни по-немецки не понимают. Мы в свободной стране, конспирация тут и вправду не нужна". - Не можете ли вы мне сказать, где находится вилла "Бароната"? Я знаю, что это на озере и близко, но как туда проехать?

  Аптекарь вышел из-за прилавка и, к удивлению Николая Сергеевича, протянул ему руку.

  - Вы друг Микеле Бакунина? - спросил он. - Я тоже его друг и поклонник. Когда он приезжает в Локарно, то всегда заходит ко мне. Разумеется, я могу вам объяснить, я сам там бывал много раз. Туда можно проехать на лодке, это чудесная прогулка: одна из самых прекрасных частей Лаго Маджоре, - опять строго сказал он, точно Мамонтов это оспаривал. - Можно также, если хотите, нанять извозчика. А если вы любите ходить, то можно пройти и пешком. Так вы друг Микеле? - снова спросил он, радостно улыбаясь. - Это великий человек! Мы все его обожаем. Мы ему немного и помогали, кто как мог, когда ему приходилось совсем плохо. Теперь его дела поправились и он купил эту виллу.

  - Разве это его вилла? - удивленно спросил Николай Сергеевич. "Кто же это мы? Аптекари? Локарнцы? Анархисты? Неужели этот аптекарь анархист?"

  - Его и Каффиеро. Это тоже мой друг. Когда вы хотите ехать к Микеле?

  - Сегодня уже поздно. Я хотел бы завтра, скажем, часов в девять?

  - Если б сегодня вечером, я, пожалуй, поехал бы с вами, - с сожалением сказал аптекарь. - Завтра утром не могу: я работаю. Но вы приходите сюда в десять часов, я сговорюсь с лодочником. Он возьмет с вас недорого, а, может быть, даже отвезет бесплатно: он тоже друг и ученик Микеле. И хозяин Albergo del Gallo сделает вам скидку, если вы скажете, что вы друг Микеле: хозяин тоже анархист. - Николай Сергеевич невольно оглянулся на дверь, но тотчас вспомнил, что здесь такие слова можно произносить совершенно безопасно.

  Они простились как добрые знакомые. Аптекарь сделал скидку на мыле, сообщив, что своим продает без всякого заработка. "Я даже не сказал ему, что я свой, - с недоумением подумал Николай Сергеевич. - Что если бы я был полицейским агентом?"

  Гостиница была живописная, - тоже такая, какой полагалось бы быть в Италии, а не в Швейцарии. "Живописность это конечно, но пообедаю я где-нибудь в другом месте", - подумал Мамонтов, поднимаясь вслед за хозяином по покрытой тонким рваным ковром лестнице. Комната, впрочем, была хорошая: большая, с двумя окнами, с камином, в котором, над газетной бумагой и щепками, лежали дрова. Она стоила так дешево, что Николай Сергеевич не счел нужным ссылаться на Микеле. Он попросил затопить камин. Хозяин сказал, что обед будет готов часа через полтора и что он стоит полтора франка: два блюда с сыром и вином.

  - Если вам угодно, вам подадут обед сюда, - предложил хозяин. - Без всякой надбавки.

  - О нет, я спущусь вниз, как только умоюсь, - ответил Мамонтов. Хозяин ничего не сказал, но ушел как будто не совсем довольный. Николай Сергеевич подошел к окну. Оно выходило в небольшой запущенный сад с уже знакомыми ему фиговыми деревьями. Между ними на веревках висело белье. В садике была беседка со столиком и двумя стульями, и в этой беседке было что-то необыкновенно уютное и даже умилительное. "Вот бы что писать, а не Сен-Готард! - сказал себе в восторге Мамонтов. - Кажется, во мне пропадает "второстепенный фламандец семнадцатого века..." Другое окно выходило на улицу. Против него были домики, тоже умилительные, чуть ли не средневековые, с аркадами и балкончиками, с садиками и с бельем на веревках. Николай Сергеевич сел в кресло, стоявшее у окна под старинным Распятием. К окну на уровне спинки кресла было на подвижном стержне прикреплено зеркальце. "Это зачем?" - с любопытством спросил себя Мамонтов, наклонившись. Зеркало отразило всю улицу, с обоими тротуарами. "Какая прелесть! Очевидно, местные кумушки так проводят время: шьют или вяжут в кресле и видят все, что делается на улице, а их самих не видно..." В зеркальце показалась тележка, запряженная клячей. Ею правил старик в сером балахоне и в странной фуражке. "Право, это русский стиль, - с удивлением подумал Мамонтов, - чем не Рязань!" Действительно, в крупном, необычайно массивном облике, в широком лице старика, в его бороде, в фуражке и в балахоне, даже в том, как он сидел в тележке и правил лошадью, было что-то необыкновенно напоминавшее Россию, что-то старозаветное, барское, помещичье, даже степное. "А вдруг это Бакунин!" Сердце у Мамонтова немного забилось. Тележка подъехала к гостинице и остановилась, из гостиницы выбежал юноша. Старик в балахоне, с видимым усилием, вылез из тележки и оказался человеком исполинского роста. "Помнится, кто-то говорил, что Бакунин гигант? Или это Маркс гигант? Или они оба гиганты? Нет, не может быть, чтобы это был Бакунин..." Старик потрепал юношу по плечу и, предоставив ему тележку, вошел в дом.

  В дверь постучали. Немолодая, иссиня-черная служанка принесла два кувшина воды и полотенце. Она опустилась на колени перед камином и принялась его растапливать. Мамонтов смотрел на нее, чувствуя неловкость как всегда в тех случаях, когда на него работали женщины.

  - Могу ли я вам помочь? - нерешительно спросил он. Но служанка по-французски не понимала. Николай Сергеевич подошел к ней и стал подталкивать в камин щепки и бумагу. На старых, пожелтевших газетах были названия: "Equaglianza"... "Fratellanza"... ["Равенство"... "Братство"... (итал.)]

  - Как называется та церковь на горе? - спросил он как умел по-итальянски, больше для того, чтобы не молчать. Его итальянского языка служанка тоже не поняла, но, быть может, по жестам, означавшим гору, или потому, что об этом спрашивали все, догадалась и радостно ответила, что церковь называ