Алданов Марк Александрович - Истоки

Марк Алданов. Истоки. Начало.


 -------------------------------------

  Оригинал здесь: Библиотека А. Белоусенко ------------------------------------- ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  

  I

  

  В этот день, 11 января 1874 года, Николай Сергеевич Мамонтов, как многие жители поздно встававшего Петербурга, проснулся гораздо раньше обычного времени. Он растерянно поднялся на постели, щурясь от заливавшего комнату света, низко опустив голову, и прислушался: "Что за черт? Что такое случилось?"

  Гул выстрелов был очень силен; номер гостиницы выходил окнами на Исаакиевскую площадь. Мамонтов не сразу догадался, что это салют. Потом выругался, зевнул и опять опустил голову на подушки, лениво считая выстрелы. "Ну, хорошо, не довольно ли? Я решительно ничего не имею против их свадьбы, но зачем они мешают людям спать? Семь... восемь... Я думал, началась революция... Кажется, что-то о революции и снилось... Довольно... Право, довольно!.. Не хочу, чтобы больше стреляли..." Мускулы на его худом, приятно-некрасивом лице обозначились сильнее, точно от физического усилия. Но попытка подавить салют усилием воли не удалась. "Значит, завтра "новая жизнь"... Но и старая была очень, очень недурна... Стоит ли уезжать?.."

  Яркий свет резал глаза: одно из окон было против кровати, Николай Сергеевич никогда не опускал штор. "Что же сейчас делать?" - зевая, спросил себя он. Все скучные дела уже были кончены. "Можно встать, а можно лежать в кровати хоть до полудня, и то, и другое недурно, и в этой свободе есть для меня большая прелесть. Что если она мне нужнее политической? - неожиданно подумал он и поморщился. - Мысль довольно мещанская, Бакунину или Марксу я об этом не скажу. И о Кате не скажу..." На него как будто беспричинно нашла радость. Выстрелы наконец прекратились с последним глухим, долго замиравшим раскатом. "Не поработать ли? Жаль, все в ящике. В солнечный день совестно поздно вставать..." Он вскочил и надел туфли, как всегда забившиеся под кровать дальше, чем было нужно.

  Вид у комнаты был неуютный. Почти все уже было уложено. В углу стоял мольберт, под ним лежали гири - и то, и другое Мамонтов оставлял в гостинице. Вместо этого мольберта был накануне куплен складной и уложен в ореховый ящик с отделениями для ни соринки", - на что Николай Сергеевич неизменно отвечал: "Молчи. Мастерские Тициана и Леонардо имели точно такой же вид". Черняков обычно оставлял за собой последнее слово: "Так то Тициан и Леонардо".

  "Стенька Разин", не свернутый, на подрамнике, лежал в другом, большом, низеньком ящике. Мамонтов поднял крышку и ахнул: столь новой при взгляде сверху вниз показалась ему уложенная накануне вечером картина. "Точно и не я. Кое-что взято у Василиев. - Два художника, которые ему нравились в Академии, Перов и Суриков, оба назывались Василиями. - Но я не останусь в исторической живописи, буду писать портреты". Он вздохнул, опять лег, взял со стола книгу "Отечественных записок" и дернул шнурок колокольчика. Никто не откликнулся - из-за наплыва иностранцев прислуга гостиницы была перегружена работой. Он дернул шнурок во второй, в третий раз. Наконец кто-то постучал в дверь. Мамонтов приказал подать самовар.

  - Не забудьте, пожалуйста, принести льду, - добавил он. Всегда говорил прислуге "вы", что приводило ее в растерянность. Николай Сергеевич улегся поудобнее на трех подушках и открыл на закладке книгу; накануне начал читать роман какой-то дамы: "Попечитель Учебного Округа". "Ох, что-то уж очень скучно..." Он с вечера не верил ни в религиозный экстаз одной героини, ни в то, что в другой героине "все было бархат, начиная от кроткого блеска ее глаз до ласкающего шелеста ее платья". С утра в романе появился "молодой надменный князь, с нахально-ленивым выражением лица и с несколько лошадиными зубами, через которые он пропускал отдельные фразы, фразы, ценившиеся в Петербурге на вес золота". "Как, однако, скверно пишет эта баба! И какое мне дело до князя с лошадиными зубами?" - подумал Мамонтов и из-под одеяла наудачу подтолкнул правой рукой книгу, которую держал в левой: вдруг откроется на интересном месте? Критик жаловался на полный упадок литературы: не только нет Шекспиров и Дантов, но некого поставить рядом с Тургеневым и Гончаровым, даже с Львом Толстым и Крестовским-псевдонимом. [Н. Д. Хвощинская-Зайончковская (1824-1889), популярная в 1870-е годы писательница, подписывала свои произведения "В. Крестовский-псевдоним".] "Критик еще глупее романистки", - сказал Николай Сергеевич, обидевшийся за Льва Толстого: он недавно с тем же восторгом прочел во второй раз "Войну и мир" этого писателя, входившего в большую моду. Мамонтов встал окончательно и занялся гимнастикой. "За границей можно будет купить гири фунта на три потяжелее. Сила пока растет и уменьшаться начнет не скоро". Тусклое зеркало отражало бицепсы - "сделали бы честь атлету, ну, не профессионалу, как Карло, а сильному любителю... Кажется, во мне начинает развиваться самодовольство. Но люди часто называют самодовольством просто сознание человеком своих сил. Что же мне, собственно, дает уверенность в своих силах? Комплименты профессоров и товарищей в университете, в Академии? Комплименты были большие. Однако это плохой признак, если человек чувствует себя способным ко всему. Катя восторгается мною искренне, но что же понимает в людях Катя? И влюблена она все же не в меня, а скорее всего в Карло, и ничего у меня с ней не будет и слава Богу: была бы грубая мещанская "интрижка", - неуверенно сказал он себе. В дверь постучали. Мамонтов поспешно опустил гири. Ему всегда было неловко перед прислугой гостиницы и за гири, и за живопись, и за то, что он вставал часа на четыре позже слуг. Вместо лакея самовар принесла молодая горничная. Николай Сергеевич, бывший , поспешно сорвал с кресла халат, рукава, как нарочно, были вывернуты наизнанку.

  - Виноват... Я думал, это Степан. Пожалуйста, поставьте сюда. Нет, я заварю сам... Что, кажется, очень холодно?

  - Лютый мороз, барин, - ответила, улыбаясь, горничная. - Лед в ванной комнате. Неужто будете обтираться?

  - Да. Я привык. - Он хотел было игриво пошутить и не пошутил. Горничная сказала, что газета на подносе, и вышла с той же улыбкой, оглянувшись в дверях. Николай Сергеевич с досадой швырнул на кресло халат, сердито посмотрел на свои голые ноги, и подумал, что ночная рубашка - идиотская вещь, фабрикантам давно следовало бы придумать что-нибудь получше.

  Он заварил чай, срезал полукруг еще горячего, с осыпавшейся мучной пылью калача, густо намазал маслом обе половины рога и с наслаждением выпил два стакана чаю. Масла больше не оставалось. Николай Сергеевич налил себе третий стакан и съел весь калач, макая куски его в сладкий чай. "Просто неловко, надо было бы для приличия оставить хоть что-нибудь на подносе..." Он думал немного о миловидной горничной, немного о Кате, думал, что следовало бы заглянуть в газету, хоть в ней, наверное, ничего нет, кроме этих придворных торжеств. Однако не развернул газету, подошел к окну, отворил первую форточку, за ней вторую. "Ах, как хорошо!.. Особенно вон то: золото и снег. И то второе пятно кареты с красным, на розоватом снегу!.."

  Крест, фронтоны, купол Исаакиевского собора были покрыты снегом. Дома были разукрашены русскими и английскими флагами. По площади неслись сани, запряженные парой вороных рысаков под сеткой. За ними, сильно отставая, тяжело меся снег, проехала придворная карета с людьми в красных ливреях. Верх кареты, цилиндр лакея были покрыты снегом. В разреженном тумане слабо видны были громады дворцов. "Уж не остаться ли? - нерешительно спросил себя Николай Сергеевич, с новой ясностью чувствуя, как он любит все это: этот великолепный, барский, самый барский в мире город, этот чудесный собор, эти пышные дворцы, даже тот памятник деспоту в кавалергардском мундире на невозможном коне. Да, красота!.. Философствующий граф-помещик, который так изумительно пишет, сказал бы, что красота умрет и что я застыну перед смертью, как застыл перед ней князь Андрей. Но что же мне делать, если я о смерти не хочу думать!.. Не остаться ли?.. Живописью можно заниматься здесь. Бакунин, Маркс не уйдут... И что же, собственно, я скажу Бакунину и Марксу? Ведь это все-таки будет книжный разговор. в котором я распущу перья: буду показывать свой ум, образование, революционные чувства, а они будут стараться заполучить лишнего сторонника - если они вообще будут со мной разговаривать... Могу ли я говорить с Бакуниным или с Марксом о себе, о том, что я не знаю, что с собой делать, что я хочу жить и не знаю, как и для чего, не знаю, зачем вообще живут люди. Для них это скучное "само собой", о котором они и говорить не станут. Могу ли я сказать им о Кате? Об этой горничной, которой я чуть только что не предложил за любовь денег?.. Конечно, я сейчас несу вздор, но во мне, быть может, то единственное и хорошо, что я себе врать не могу. Другим могу... И сколько я ни убеждал себя, что "Капитал" доставил мне великое наслаждение, - не убедил. "Капитал" доставил только такую же умеренную радость, как в гимназии "Пифагоровы штаны" - "слава Богу, главное все-таки прочел, понял и заучил: ловкая штука..." И я знаю, что буду читать и перечитывать, быть может, всю жизнь, "Войну и мир" этого помещика, о котором в Европе, верно, никто никогда не слышал, а в "Капитал" больше в жизни не загляну, разве только нужно будет (хоть едва ли) написать ученую статью и кого-то посрамить какой-нибудь цитатой..."

  В жарко натопленную комнату врывался морозный воздух. Мамонтов затворил форточку и надел халат, приведя рукава в порядок. Густо-синий цвет халата вызвал в его памяти вагоны первого класса. "Увижу теперь, что это такое... Во мне сказываются и черты "parvenu". Это более чем естественно: дед крепостной", - как всегда, с мучительным чувством ненависти подумал он. В детстве он еще ездил по первым железным дорогам в вагонах зеленого цвета, потом, с ростом состояния отца, перешел на желтые и теперь впервые купил место в синем вагоне. "Завтра еду, как хорошо!" - опять подумал он, представляя чего, наверное, не нужный звук рожка, нерешительно-тяжелый толчок, медленный уход вокзала, города, назад в пространстве и во времени - "кончилась глава!" - мысли о даме, сидящей в углу купе, о том, что будет к обеду, торжественное появление кондуктора с фонарем, с каким-то странным инструментом в руке, сообщение о близости большой станции, новый перебег по перрону с поднятым воротником пиджака, после морозного обжога счастливое тепло, радостная толкотня у буфета в освещенном зале, первая рюмка водки, поспешный выбор первой закуски.

  В знаменитой гостинице были две ванные комнаты, которыми пользовались теперь англичане и американцы; русские предпочитали баню, а немцы находили роскошь дорогой. На пороге Николай Сергеевич вспомнил, что во внутреннем кармане пиджака остались деньги, вернулся (хоть тут ничего не крали) и сунул в карман халата бумажник. В нем были две тысячи рублей наличными и перевод в восемь тысяч на Ротшильда. С ними лежало и рекомендательное письмо к Бакунину. Его фамилия, разумеется, в письме названа не была. Из предосторожности не было даже имени-отчества в обращении. Вместо "Михаил Александрович" было написано "Mon vieux Michel" ["Старина Мишель" (франц.)], хотя старик земец не так уж близко знал знаменитого революционера. Письма к Карлу Марксу достать не удалось: в Петербурге никто Маркса не знал, по крайней мере из людей, к которым мог бы обратиться Мамонтов. "Да Михаил Александрович сам вас направит к этому - как его? - к Марксу, ведь вы сначала едете в Швейцарию, а только потом в Англию", - сказал старый земец. "Вот тебе раз! Они лютые враги", - возразил Николай Сергеевич. "Лютые враги? - недоверчиво переспросил земец, - я думал, это одна компания". Мамонтову показалось, что он хотел сказать: "одна шайка". Он рассердился, но сдержал себя. "Ну-с, а что же вы, молодой человек, скажете о счастливом событии?" - прощаясь с ним, полусерьезно спросил земец. "О каком событии?" - "Я придаю ему большую важность: в первый раз Романовы сочетаются узами брака (он шутливо подчеркнул интонацией официальное выражение) с английским королевским домом. Все-таки, не говорите, родственные влияния имеют у них значение. Впредь британская конституционная монархия будет оказывать влияние на наше самодержавие. Возможно, что это начало новой эры в европейской истории". - "Отчего же только в европейской? В мировой, в мировой", - сказал Николай Сергеевич. "Не шутите, молодой человек, не шутите. Да, да, я знаю, ваше поколение не верит в положительную работу. Все у вас разрушай да разрушай! Вот вы не верите, а Гладстон верит! Ведь этот брак состоялся не без него, он как его в Палате приветствовал! К Гладстону вы лучше бы ездили, молодые люди, а не к Марксу и не к Бакунину..."

  11 января великая княжна Марья Александровна, дочь императора Александра II, выходила замуж за герцога Эдинбургского, сына королевы Виктории. Этому браку всей Европой приписывалось большое политическое значение. По случаю свадьбы в Петербург приехали высокие особы из разных стран, каждая в сопровождении большой свиты. Высокие особы и важнейшие из приближенных лиц жили в Зимнем дворце. Для людей менее значительных были сняты комнаты в лучших гостиницах, в их числе и в той, в которой жил Мамонтов. В коридорах, в hall'e, в ресторане ему беспрестанно попадались люди в непривычных его взгляду иностранных мундирах. Каждый вечер устраивалась иллюминация на главных площадях и улицах столицы. Газеты печатали сообщения о завтраках, обедах, приемах, балах.

  Николай Сергеевич вернулся в свой номер, дрожа от холода. "Бесполезно было бы утверждать, что ванна со льдом в январе доставляет удовольствие..." Он таким образом закалял волю. Теперь недурно было бы выпить четвертый стакан чаю, если бы не было совестно. Покойный отец, вернувшись с завода, выпивал целый самовар", - опять с неприятным чувством подумал он. Его отец скончался недавно, наследство все еще не было приведено в ясность: состояние осталось как будто немалое, однако очень запутанное. Наличных денег не было вовсе, был только завод и небольшое имение, приобретенное отцом на юге после получения дворянства. Долгов осталось много - в последние годы дела пошатнулись. Десять тысяч рублей, находившиеся в бумажнике Николая Сергеевича, были им взяты на год под вексель у купца-процентщика. Заключить заем было нетрудно, но купец, хорошо осведомленный о состоянии наследственного имущества, потребовал двадцать процентов годовых и уступил только два процента, которые, очевидно, собирался уступить с самого начала. "Велено потчевать, а неволить грех. Меньше не возьму, нельзя, Николай Сергеевич", - говорил он почтительно и твердо; он точно подражал изображающим купцов актерам Александрийского театра, - только что не разглаживал бороды. Мамонтов не умел торговаться. Подумал было, уж не взять ли в таком случае меньше: тысяч шесть? Решил все же взять десять, так как совершенно не знал, на сколько времени уезжает за границу и скоро ли будут закончены сложные дела, связанные с продажей завода (имение он любил и хотел оставить за собою).

  Николай Сергеевич оделся, сел в кресло и развернул газету. В мире ничего важного не произошло, - он каждый день ждал, - вдруг прочтет сообщение о какой-нибудь революции или о походе за дело свободы, вроде гарибальдийских походов, о поводе, в котором можно было бы принять участие. Унылая непонятная гражданская война шла в Испании: маршал Серрано кого-то разбил наголову, - хотя как будто не очень наголову, - и требовал от французского правительства выдачи членов хунты, так как они не политические, а уголовные преступники, "Нет, в этой войне я участие не приму, - думал Николай Сергеевич с насмешкой одновременно и над собой, и над маршалом Серрано, и над хунтой (его смешило это слово), - вот и в этой тоже нет"; столь же унылая непонятная революция происходила в Сан-Доминго; кто-то свергнул президента Базца, президент поспешно бежал, а впрочем как будто не бежал: по крайней мере его представитель в Лондоне называл сообщение о поспешном бегстве президента гнусной клеветой врагов. "Скажем, бежал, но не поспешно. Я думаю, самому Бакунину такие революции не интересны". Дизраэли вел хитрый подкоп под Гладстона, и из Лондона шли слухи, будто положение либерального премьера поколебалось. Во Франции правительство получило, после жарких прений, довольно приличное большинство голосов: 393 против 292. В Японии возможен приход к власти либерально-консервативной партии Ивакура. Либерально-консервативная партия окончательно нагнала скуку на Мамонтова. Он заглянул в некрологи, - умирали все светлые личности и люди кристальной душевной чистоты. Впрочем, большая часть газеты была отведена торжествам бракосочетания, ожидавшимся в этот день обеду и балу в Зимнем дворце. "...При питии за здравие играют на трубах и литаврах и производится в С.-Петербургской крепости пальба: за здравие Их Императорских Величеств и Ее Величества Королевы Великобританской

  и Ирландской - 51 выстрел; за здравие Высокобракосочетавшихся - 31 выстрел; за здравие Всего Императорского дома и Августейших гостей - 31 выстрел; за здравие духовных лиц и всех верноподданных - 31 выстрел..." Ему нравилась пышность петербургского двора, хотя он при случае говорил, что это грабят русский народ. "Все-таки с их стороны очень мило, что они пьют за мое здоровье..."

  

  

  II

  

  

  Черняков, приглашенный Николаем Сергеевичем к завтраку "часов в одиннадцать", явился в одиннадцать часов. Аккуратность шла к его представительной, степенной, довольно грузной фигуре. Мамонтов почти во всем расходился с этим своим школьным товарищем, но любил его или, по крайней мере, любил проводить с ним время. От Чернякова веяло спокойным самоуверенным благодушием, основанным на прекрасном здоровье, на прекрасном аппетите, на прекрасно начатой университетской карьере, на совершенной порядочности, на непоколебимом сознании, что в мире ничего дурного с порядочными людьми не бывает. Он был очень расположен к людям, никогда не отказывал в услугах, но и не допускал, чтобы ему в них отказывали. Действительно, ему никто ни в чем не мог отказать. В двадцать девять лет он был видным приват-доцентом Петербургского университета, писал в журналах солидные статьи, где что-то разбиралось "в общем и целом" и что-то "проходило красной нитью"; он даже с некоторыми правами мечтал о политической карьере. Михаил Яковлевич был холост, состояния не имел, но зарабатывал недурно и, как сам сказал Мамонтову, "в трудную минуту всегда мог обратиться к сестре". - "Обратиться к сестре ты, конечно, можешь, но как отнесется к твоему обращению очаровательный Юрий Павлович, еще неизвестно. Поэтому в трудную минуту, которой у тебя впрочем никогда не было и не будет, лучше, право, обратись ко мне", - сказал Мамонтов. - "Ты глуп, - ответил Михаил Яковлевич, - Юрий Павлович, если хочешь, столп ретроградства, но прекраснейший человек, и я тебе раз навсегда запрещаю говорить о нем дурное".

  - Так ты еще не уехал? - спросил он, опуская воротник шубы и стряхивая снежинки с низкой котиковой шапки. - Хорошая вещь печь! Сегодня температура близка к абсолютному нулю, на котором помешались мои коллеги-физики. Так ты еще не уехал?

  - Нет, я еще не уехал, - ответил Николай Сергеевич покорно и даже с некоторым сознанием своей вины; знал, что ему весь день будут задавать этот вопрос; он уже простился в Петербурге с теми, с кем ему полагалось прощаться, и считал глупым положение человека, прощающегося во второй раз. У людей всегда при этом неприятно разочарованный вид: "Как? вы еще не уехали?" - Задержался только на один день и завтра уезжаю наверное, твердо тебе обещаю, не сердись... Постой, не снимай шубы: мы сейчас же пойдем завтракать. Куда ты хочешь?

  Михаил Яковлевич так же неторопливо снял перчатки, вынул из кармана своего хорошо сшитого двубортного сюртука модный фиолетовый платочек и протер им золотые очки, которые не только не портили его, но украшали, как его украшали и английский сюртук, и батистовый платочек, и холеная черная бородка; Мамонтов ему советовал отпустить окладистую русскую бороду: "С ней ты будешь еще национал-прогрессивнее, и какой же лидер партии без бороды?"

  - Мой друг, от добра добра не ищут, - сказал Черняков. У него был приятный, звучный баритон с внушительными уверенными интонациями, очень подходивший для лекций по государственному праву, для ссылок на основные законы Российской империи или на прецеденты в конституционной истории Англии. Говорил он прекрасно и так правильно и гладко, что точную запись его лекций можно было бы печатать без всякой правки: они в стилистическом отношении были ничем не хуже его статей. Первую свою лекцию он обычно отводил философским вопросам; бывший на открытии его курса Мамонтов после лекции сказал ему, что за трогательные интонации в словах о Спинозе его мало повесить! "Я тебе раз навсегда запрещаю говорить о Спинозе, говори об основных законах..." Они всю жизнь что-то раз навсегда запрещали друг другу, никогда друг на друга не обижаясь. - Я готов, разумеется, идти за тобой в огонь и в воду и в любой трактир. Но отчего бы нам не пообедать в сией гостинице? Сюда ведь люди приезжают из-за границы, чтобы поесть как следует. Особенно немцы.

  - Именно. Здесь сейчас слишком много немцев. Вся гостиница заполнена германскими адъютантами, лейтенантами и черт знает кем еще. Русская великая княжна выходит замуж за английского герцога, - казалось бы, при чем тут немцы?

  - Я так и знал. Как вся наша радикальная интеллигенция, ты германофоб. Но я не хочу отвлекаться в сторону. Ты, разумеется, сейчас себе говоришь: "Какая свинья этот Черняков! Я его пригласил на завтрак, а он выбирает такой дорогой ресторан..." Постой, не смейся и не кричи, а слушай. По случаю твоего таинственного, бессмысленного и решительно ни для чего не нужного отъезда за границу, мы, конечно, должны выпить шампанского. Но ты хочешь угостить меня, потому что ты уезжаешь, а я желаю угостить тебя, потому что я остаюсь. Поэтому с самого начала предлагаю не ломаться, а платить пополам. Идет?

  - Не идет. Я буду ломаться: ты у меня в гостях. И, разумеется, я ставлю бутылку шампанского.

  - Если ты такой эрцгерцог, то уж ставь не одну бутылку, а две. Мне очень хочется с тобой выпить как следует, потому что я тебя люблю, хотя ты меня ненавидишь и презираешь. За то, что я буржуа, профессор - по крайней мере in spe [в будущем (лат.)] - и мирный обыватель, тогда как ты высшая натура, духовное существо, гениальный дилетант и Леонардо да Винчи - тоже in spe.

  Смеясь, они спустились вниз. Несмотря на ранний час, ресторан уже был почти полон; они заняли последний стол у окна. Всюду слышалась немецкая речь, реже английская и французская, еще реже русская.

  - ...В Париже, - оказал Черняков, закусывая икрой рюмку водки, - я тебе советую, благо ты богат как сорок тысяч Крезов, завтракать в Cafe Anglais, а обедать в La Tour d'Argent. Мне, скромному приват-доценту и - в полное отличие от тебя - буржуа больше по духу, чем по кошельку, оба сии богоугодных заведения были недоступны. Но, к счастью, меня приглашали моя сестра и Юрий Павлович, с коими я вместе путешествовал. Говорю "вместе", но, под разными предлогами, я, со свойственным мне тактом, деликатно отставал на один день, чтобы не смущать их великолепия своим вторым классом. Они в Париже, разумеется, жили в "Гранд-отеле", а я в маленькой гостинице на rue des Saints-Peres. Однако к обеду и к завтраку бывал их высокопревосходительствами приглашаем неоднократно, вследствие чего с оными заведеньями имею знакомство основательное... Чтоб не забыть: сестра очень просила еще раз тебе кланяться.

  - Я ее сегодня увижу. Должен быть там вечером, в семь часов.

  - У Юрия Павловича?

  - Не у Юрия Павловича, конечно, а у Софьи Яковлевны.

  - Хочешь на прощанье вручить ей билет на какой-нибудь благотворительный концерт? Она, конечно, возьмет, если ты завезешь.

  - Нет, у меня к ней серьезное дело. - Черняков смотрел на него с любопытством. - Впрочем, это не секрет, по крайней мере от тебя. Я из-за этого дела и остался на лишний день в Петербурге. Ты знаешь Перовскую?

  - Какую Перовскую?

  - Соня Перовская, молоденькая, очень милая девушка. Ее недавно арестовали и посадили не то в Петропавловку, не то в Третье отделение, толком никто не знает. К ней никого не пускают, но...

  - Постой. За что арестовали и посадили?

  - Разве у них разберешь? Вероятно, ни за что. Или за пропаганду, то есть опять-таки ни за что. - Черняков пожал плечами. - И меня просили похлопотать у твоей сестры. У нее, говорят, большие связи.

  - Связи у нее действительно громадные, особенно с той поры, как ее посетил государь, - сказал Михаил Яковлевич равнодушным тоном. Мамонтов знал, что его товарищ очень дорожит и гордится свойством с фон Дюммлером. "Это, разумеется, самая выгодная позиция: оппозиционные, передовые взгляды при влиятельной консервативной родне", - раздраженно подумал Николай Сергеевич. - Связи у сестры громадные. Но сделает ли она, я не знаю. Юрий Павлович не очень это любит.

  - Ах, Юрий Павлович не очень это любит?.. Странная женщина твоя сестра! - сказал Мамонтов. - Она построила свою жизнь, вроде как Бисмарк построил германскую империю: шаг за шагом, от войны к войне, от победы к победе. Первая победа: брак с твоим очаровательным Дюммлером. Победа вторая: первое письмо от Тургенева. Победа третья: знакомство с первым великим князем. И наконец, победа четвертая, полный триумф: государь побывал у нее в доме! Теперь ей больше не к чему стремиться, как Бисмарку больше нечего делать после создания германской империи... Не перебивай и не сердись, ты отлично знаешь, что я большой ее поклонник. Всегда держал алебарду! Скажу больше, я, пожалуй, не встречал женщины с более ярким сочетанием даров судьбы. Она умница, красавица, добрая, внимательная. Просто даже непонятно, зачем одной женщине дано так много. И как глупо, что при такой натуре она думает о вздоре!

  - Это совершенно неверно... Сестра, напротив, чрезвычайно тебя любит. Не знаю, за что и почему, так как ты болван... И вообще, мы говорим не о моей сестре, а о тебе. Сестра меня спрашивала, зачем ты едешь в Швейцарию. Я ответил, что этого не знаю не только я, но не знаешь и ты сам... Ну, если ты имеешь смелость утверждать, что ты не болван, то объясни мне, зачем ты едешь в Локарно. На какого черта тебе нужен Бакунин? - спросил Черняков, сильно понизив голос.

  - Что ж это не несут котлеты? Прислуга тут теперь перегружена...

  - Я говорю не о котлетах, а о Бакунине и я утверждаю, что тебе совершенно не нужен Бакунин.

  - Ах, да, нужна национально-прогрессивная партия, которую ты хочешь создать. - Не я хочу создать, а русское общество этого хочет. Эта партия, в отличие от всяких Бакуниных, явление органическое. И, будь уверен, в ней будут работать все порядочные люди. Здесь непочатое поле работы. И рано или поздно государь к ней обратится.

  - К тебе, значит?

  - Разумеется, не ко мне, а к партии. И поверь, это не только мое мнение. Могу тебя уверить, наши ретрограды очень боятся, что государь станет на этот путь. Я это знаю из самого достоверного источника... От Юрия Павловича, - добавил он весьма значительным тоном. - Что ты на это скажешь?

  - Ничего не скажу. Это мне просто неинтересно. Вы хотите создать при государе какой-то совещательный или полусовещательный орган. Ты что-то такое нашел в истории, земский собор или боярскую думу... - Я нашел!.. Земский собор или... Какое невежество!

  - Да все равно! Я знаю, что не ты это нашел и что земский собор и боярская дума не одно и то же, но мы спорим не о словах. По существу, вы все хотите, чтобы при царе были какие-то представители, от дворянства ли или от купечества или от духовенства, - само собой, чтобы "лидерами" - вы ведь так выражаетесь: "лидеры" - были вы, профессора. А нас все это вообще не интересует. Мы принципиально никак не можем считать нормальным положением, чтобы какой-то генерал bon vivant, может быть даже хороший человек, правил восьмидесятимиллионным народом.

  - Извини меня, это не разговор, - сказал Черняков, морщась и оглядываясь по сторонам. - "Какой-то генерал"!.. Это дешевая демагогия. За "каким-то генералом" тысячелетняя историческая традиция. Кому же править Россией? Твоему Стеньке, что ли? Или Бакунину с Нечаевым? В твоих словах я вижу полное неуважение к истории, столь характерное для всех наших радикалов. Вся задача в том, чтобы громадную историческую силу царской власти направить на верный прогрессивный путь. И нашей будущей партии в первую очередь нужно теоретическое и историческое обоснование. Не скрою, что этому я и собираюсь посвятить свои силы. Внимательно ли ты прочел мою работу о вечевых собраниях и земских соборах? Я тебе ее послал.

  - Да, я прочел, - солгал Николай Сергеевич.

  - Кстати, по поводу этой моей работы. Ты, кажется, хорошо знаком с Клембинским?

  - Не так уж хорошо, но знаком.

  - Не могу понять, в чем дело. Я ему давно послал и эту свою работу, и заметку о некоторых своих планах для помещения в его хронике "Книги и писатели", но прошло больше месяца, и ни слова не появилось. Ты не мог ли бы ему напомнить?

  - Когда же? Ведь я завтра уезжаю.

  - Конечно, тебе будет трудно лично ему передать, но ты можешь ему написать. Чтобы не утруждать ни тебя, ни его, я сам набросал два слова. Вот. Может, у него затерялось. - Он вынул из кармана листок. - Я только попрошу тебя переслать ему с маленьким препроводительным письмом. Можно?

  - Постараюсь.

  - Извини меня, "постараюсь" - это не разговор. Если тебе трудно, я могу это устроить через кого-либо другого.

  - Хорошо, я пошлю.

  - Спасибо. Вот, возьми. Теперь вернемся к делу. Итак, зачем ты едешь к Бакунину и к Марксу?

  - Я не еду к Бакунину и к Марксу. Я еду за границу, где надеюсь повидать Бакунина и Маркса, - раздраженно сказал Мамонтов. - Не в обиду будь сказано тебе и Юрию Павловичу, то, что делается в России, меня не удовлетворяет. Готов, конечно, сделать исключение для твоей работы о вечевых собраниях и земских соборах...

  - Почему ты сердишься?

  - И мне хочется узнать, о чем думают умные люди за границей.

  - Однако ты умных людей хочешь искать только в революционном лагере.

  - Кто же есть еще? Не прикажешь ли обратиться к Бисмарку? Я, пожалуй, и не прочь, да он меня мудрости учить не станет. И потом мудрость Бисмарков!.. Нет, брат, нас Эльзас-Лотарингиями не прельстишь. - Он налил себе и выпил залпом третью рюмку водки.

  - Монтень говорил: "Tous les maux de ce monde viennent de l'anerie". [Все беды этого мира проистекают от глупости (франц.)]

  Все эти Эльзас-Лотарингии от "anerie" и происходят, что бы там ни говорили о гении Бисмарка и ему подобных! Нет, у них уму-разуму не научишься! А у революционеров - может быть... Видишь ли, я твердо решил вложить в свою жизнь хоть какой-нибудь разумный, не говорю, вечный, но долговременный смысл. Да вот, недавно умер мой отец. Ты его знал. Он был недурной человек, не злой и умный, хоть без образования. Но умер - и никто слезы не проронил. Больше того, - зачем слезы? Я и сам не очень их ронял, хоть многим ему обязан, - но его навсегда все забыли ровно через десять минут после того, как опустили гроб в могилу. И я не хотел бы прожить жизнь так, как ее прожил отец. Если у человека нет ни гения, ни хотя бы большого таланта для личного творчества, то...

  - Постой. А у тебя есть?

  - Ты отлично знаешь, что нет! То остается вложить свои небольшие силы в какое-нибудь большое общее дело. Я такого дела и ищу. И тут я его пока не нашел. Когда создастся твоя прогрессивная партия и когда государь к тебе обратится, тогда поговорим. До того я здесь ничего не вижу. Вижу только, что народ голодает и погряз в невежестве, вижу, что ни за что ни про что в ссылке Чернышевский. Я не большой поклонник его мыслей, но ссылать его было верхом безобразия! Так именно создают в стране революционное движение.

  - Так ты хочешь примкнуть к революционному движению? - с недоуменьем спросил Черняков, опять понижая голос.

  - Если б хотел, то не говорил бы об этом... в ресторане гостиницы. - Он хотел было сказать: "То не говорил бы об этом тебе". - Нет, и к этому у меня не лежит душа. Помнишь: "Du weisst, о Gott, dass ich kein Talent zum Martyrtum habe..." ["О Боже, ты же знаешь, что у меня нет таланта к мученичеству..." (нем.)] У меня тоже нет таланта к мученичеству. Впрочем, не знаю. Ничего не знаю. Я еду осмотреться.

  - И отлично. Осмотрись, приезжай назад и прими участие в работе прогрессивно мыслящих людей. И не иронизируй, другого пути нет, все остальное бред и утопия... Какой у нас царь ни есть, он умнее и образованнее, скажем, королевы Виктории. Между тем Англия процветает.

  - В Англии, насколько мне известно, Виктория никакой власти не имеет. А у нас... Да брось ты восхвалять царя! Он все-таки деспот, и в нем все-таки порода отца, а может быть, и порода деда. Вспомни, с какой жестокостью было подавлено польское восстание.

  - Я так и знал! Восстание индусов было подавлено с меньшей жестокостью? Но англичанам можно, а? Пойми, я не одобряю жестокостей, едва ли мне это нужно объяснять тебе, - прибавил он, взглянув на хмурое лицо Мамонтова. - Думаю также, что с поляками можно было и должно было договориться. Но нельзя все валить на нас одних. Дай срок...

  - Даю, даю. Бери срок и жди, пока за тобой пришлют из Зимнего дворца. А я как-нибудь пойду своей дорогой. Вот я только что сказал тебе, что силы у меня небольшие. В конце концов, и это неизвестно.

  - Я знаю, что ты горд как Люцифер.

  - Какой там черт Люцифер!.. Говорят, у меня талант художника. Я в этом далеко не уверен. Вот главная цель моей поездки за границу. Кроме того, мне просто хочется повидать Европу, пока есть здоровье и деньги. В Локарно к Бакунину я заеду разве на один или два дня, а жить буду в Париже. Если там знатоки признают, что у меня большой талант, я уйду в живопись. При малом таланте не стоит и незачем.

  - А если большого таланта не окажется?

  - Не знаю, что тогда буду делать... Планы у меня разные. Была и такая мысль... Я хорошо знаю иностранные языки. Отец ничего не жалел для моего образования. Не стать ли мне журналистом? Теперь в мире появились международные журналисты. Вот, наконец, наши котлеты... Почему ты смеешься как идиот?

  - Так... Одним словом, у Леонардо да Винчи сто тысяч проектов. Что ж, желаю тебе успеха во всех, кроме одного: революционного.

  - Этот, быть может, самый лучший. Я тебе тоже желаю больших успехов. Женись на миловидной национал-прогрессивной девице с хорошим приданым, купи себе дом неподалеку от Юрия Павловича и устрой, на зло его ретроградному салону, другой салон, с хорошим либерально-консервативным направлением и с явно выраженным национальным духом. На больших обедах у тебя будут подаваться национально-прогрессивные суточные щи с няней и тосты будут произносить известнейшие профессора и писатели. Может быть, самого полоумного Достоевского заполучишь? И непременно чтоб было несколько национал-прогрессивных князей и графов.

  - Международный журналист, ты глупеешь не по дням, а по часам. Особенно когда без причины сердишься и стараешься это скрыть, - благодушно сказал Черняков, кладя на тарелку телячью котлету.

  После шампанского стало веселее, но не очень весело. Они отказались от второй бутылки. К концу завтрака все уже было сказано и об Александре II, и о Бакунине, и о Марксе, и о положении России, и о положении Европы, и о швейцарских гостиницах, и о парижских ресторанах.

  - Почему твоя сестра назначила мне свиданье в семь часов? Самое необычное время, - сказал Мамонтов.

  - Разве ты не читал в газетах? Сегодня в пятом часу обед у государя. Они вернутся, верно, только на полчаса: вечером в Зимнем дворце бал.

  - Очевидно, Софья Яковлевна теперь не может прожить без государя более получаса?

  - Нельзя, брат. По их положению они должны быть и на обеде и на бале... А ты что делаешь вечером?

  - Я? Я не у государя.

  - Ты, конечно, в цирке? У твоей Каталины или как ее? Шутовское имя.

  - Почему "конечно" и почему она "моя"? Что за вздор!

  - Ну, хорошо, не буду... Значит, ты едешь завтра? Если только будет какая-нибудь возможность, я приеду на вокзал.

  - Ну, вот! Зачем тебе беспокоиться, ты человек занятой. Меня никто никогда не провожает.

  - Нет, нет, я приеду, если только будет малейшая возможность, - с силой повторил Михаил Яковлевич так, точно у него в этот день были дела большой важности.

  Мамонтов смотрел на него и думал, что это очень милый, благожелательный, услужливый человек, начиненный честолюбием до пределов возможного, не очень интересующийся женщинами, деньгами, наукой, интересующийся только своей карьерой. "Вероятно, его идеал: чтобы каждый день в каждой русской газете были слова "профессор М. Я. Черняков". А позднее, когда их "прогрессивная партия" создаст парламент, чтобы всюду было: "как нам сказал член Палаты М. Я. Черняков", "интервью с проф. М. Я. Черняковым", "по мнению лидера прогрессивной партии М. Я. Чернякова..." И вместе с тем он человек неглупый и хороший, я не могу этого отрицать..."

  - А то, может, разопьем еще бутылку? - спросил он. Михаил Яковлевич взглянул на часы и не успел ответить. За соседним столом произошло смятение. Немцы повскакали с мест и бросились к окнам. Послышались голоса: "Der Kaiser!..", "Alexander der Zweite..." ["Царь!..", "Александр Второй!.." (нем.)] Черняков и Мамонтов тоже поднялись. По площади проезжали верхом два человека. Один из них был царь. Слева ехал человек гораздо более молодой, в иностранном мундире. "Эдуард! Принц Уэльский! - восторженно прошептал немец. - Принц Уэльский!" Сзади, на довольно большом расстоянии, ехали два казака. Александр II, чуть наклонившись в седле, что-то с улыбкой рассказывал своему спутнику. "Наверное, они разговаривают о женщинах, - почему-то подумал Мамонтов, - тот, говорят, еще перещеголяет нашего, хотя его перещеголять невозможно..." Об успехах молодого принца Уэльского у дам уже ходили по Европе всевозможные рассказы. "И как смотрит на царя, с каким восторгом. Учится, должно быть. Вот только ему наружностью до нашего далеко. Правду говорят, что наш, как был и его отец, самый красивый человек в России", - с завистью думал Николай Сергеевич, вглядываясь в лицо Александра II. Немец объяснил, что этих лошадей подарил царю турецкий султан. "Кровные арабские жеребцы, таких нет нигде в мире!"

  

  

  

  III

  

  В Петербурге говорили, что дед госпожи фон Дюммлер, будто бы перс или турок, был не то лакеем Екатерины II, не то камердинером Павла I. По другим сведеньям, отец Софьи Яковлевны был армянским стряпчим в Баку. Говорили и то, что она внучка выкреста из евреев. По богатству ее муж не мог соперничать со старыми и новыми миллионерами. Тем не менее их дом считался одним из первых в столице. Почти все признавали, что этим Дюммлер обязан своей жене: "Не она сделала блестящую партию, а он". Знаменитый художник написал портрет Софьи Яковлевны и, назначая за него скромную плату, пояснил, что работа была для него "большой честью и еще большей радостью". Тургенев писал ей длинные письма с черновиками и копией. Шепотом из года в год передавали, что не сегодня, так завтра она будет выведена в очередном великосветском романе Болеслава Маркевича или князя Мещерского и выйдет скандал на всю Россию. Но этой зимой слух оборвался: в декабре в доме Дюммлеров побывал царь, не баловавший посещеньями Рюриковичей и даже великих князей. И стало ясно, что дом не будет изображен ни князем Мещерским, ни Болеславом Маркевичем.

  В этот вечер особняк на набережной был ярко освещен огромными огненными вензелями императора и императрицы. У подъезда стояли парные извозчичьи сани. "Если у нее гости, то как же говорить о таком деле? - подумал Николай Сергеевич с досадой, поднимаясь по освещенной карселевыми лампами, выстланной мягким ковром лестнице. Он был в дурном настроении духа. "Верно, будут разные господа в сюртуках и мундирах, с аксельбантами и звездами, изо всех сил старающиеся походить на царя и до смешного на него непохожие".

  Расставшись с Черняковым, Мамонтов от скуки поехал в клуб и часа четыре играл в карты. Этот клуб помещался недалеко от Литовского замка, что имело свои основания. В Литовском замке, по слухам, жил палач, тот самый, который повесил Каракозова. Согласно вековому международному поверью игроков, близость палача приносит счастье. Хотя вольнодумцы указывали, что это счастье, очевидно, должно распределяться между всеми игроками поровну, в клубе чуть ли не день и ночь напролет шла игра. Николай Сергеевич недурно играл в коммерческие игры. не зарывался в азартных, но ему в последнее время не шла карта. Так и на этот раз он заплатил к вечеру сто семьдесят рублей, выслушав игривые соображения партнеров о счастье в любви и более деловитые о "полосе невезения". Существование "полосы невезения" ни у кого из игроков сомнения не вызывало; о ней говорили как о бесспорном явлении природы, некоторые игроки даже знали, сколько полоса длится и как можно ее сократить.

  Мамонтов не обедал в клубе, заказал только чай, рассчитывая на ужин с Катей. Он ругал себя за поездку в клуб, за проигрыш и за то, что ему жалко проигранных денег. "Уж не скупость ли? Тут и наследственности быть не может: отец был щедр и сыпал пожертвованьями, особенно до получения Владимира. Я не скуп, но и не расточителен..." Расплачиваясь с лакеем, он нашел в кармане листок бумаги, развернул и прочел написанную необыкновенно четким почерком заметку: "Приват доцент Санкт-Петербургского университета М. Я. Черняков закончил большой труд: "Этапы и вехи истории идеи самоуправления. Вечевые собрания и земские соборы на Руси". Исследование русского ученого вызвало оживленный интерес в западноевропейской научно-политической литературе. Возможно, что оно будет переведено, целиком или в извлечении, на немецкий язык. В настоящее время М. Я. Черняков готовит новый курс государственного права и ряд специальных работ". - "Как все-таки ему не совестно? - подумал Мамонтов. - А может быть, у них так принято? Иначе Клембинский и не мог бы вести хронику "Книги и писатели". Николай Сергеевич хотел было выбросить записку, но, вспомнив о данном слове, вздохнул, тут же написал препроводительное письмо и покинул клуб. - "Лихача прикажете?" - почтительно спросил внизу швейцар. На это нельзя было ответить иначе, как "Да, позовите лихача". - "Чем не времяпрепровождение для купчика?" Чтобы наказать себя за инстинкт бережливости, он купил для Кати самую дорогую бонбоньерку в самой дорогой кондитерской. "У Дюммлеров оставлю у швейцара, который больше похож на аристократа, чем