Крестовский Всеволод Владимирович - Тамара Бендавид

sp; Уйти ему было некуда, уклониться от встречи невозможно: девушка, очевидно, поджидавшая его заранее, вышла теперь из шатра прямо на него и стала пред ним в трех шагах расстояния, обдавая его лучами радости и счастья, блиставшими в ее взоре.

   "Ах. черт возьми!.. Положение!" мысленно выбранился он, еще в большей досаде.

   - Господи!.. Наконец-то!.. Наконец-то я вижу вас... Здравствуйте!.. Как я рада! - лепетала она, не сводя с него ясно улыбавшихся глаз и нервно сжимая его руку.

   Он, в замешательстве, нерешительно и как-то вяло ответил на ее пожатие, ничего не промолвив, и только улыбался ей какой-то странной, растерянною улыбкой. Тамара сразу заметила, что ему как-то не по себе, и во взгляде ее выразилось серьезное и подозрительное недоумение.

   - Что с вами, граф?.. Вы как будто не рады нашей встрече.

   - Нет, как можно... Как не рад?!. Напротив, я... очень, очень рад... ужасно рад, - залепетал он, вдруг покраснев до ушей от ее прямого вопроса. - Но я так поражен, так удивлен... Я никак не ожидал встретить вас здесь, в такой обстановке, в таком костюме...

   - Как!., удивленно перебила она. - Разве вы не получили моей записки.

   - Записки... Какой записки? - притворился граф, будто не понимая, о чем его спрашивают.

   Тамара объяснила ему обстоятельства своей встречи с ним Calea Mogochoy и все, что за тем с ее стороны последовало.

   - Какой однако досадный случай! - промолвил на это Каржоль, с видом и жестом досадливого сожаления, уже успев зa время ее рассказа несколько оправиться и овладеть собой и своими мыслями. - Представьте, - объяснил он, - ведь я приехал сюда прямо из Плоэшт, не останавливаясь в Букареште, - меня экстренно вызвали телеграммой, - и значит, ваша записка преспокойно лежит себе, в ожидании меня в гостинице... Ах, какая досада!

   Тамара пытливо и с некоторой затаенной тревогой посмотрела на Каржоля. По чисто женскому чутью, ей показалось в самом тоне его "досады" и во всем этом его объяснении что-то неискреннее, будто сейчас им придуманное. Вообще, она испытывала теперь некоторое разочарование, потому что, сама преисполненная радости, ожидала и с его стороны более живого, более отзывчивого порыва на свой открытый, сердечный привет, а вместо того, встречает вдруг какое-то странное смущение и сдержанность. Вся эта встреча и в особенности ее первые моменты произошли совсем не так, как она их заранее воображала себе, поджидая графа с замиранием сердца, за приспущенной полою шатра.

   - Но я рад, я необычайно рад нашей встрече, - продолжал между тем Каржоль, пожимая ей руку. - скажите, однако, что ж это значит, какими судьбами вы здесь и почему на вас этот костюм сестры милосердия? - Кстати, он очень идет к вам.

   Тамара усмехнулась с некоторой горечью. Последний "комплимент" показался ей и пошловатым, и совсем "некстати".

   - Мы с вами так давно не виделись, граф, - начала она уже с некоторой сдержанностью, - что вы, очевидно, совсем не знаете ничего, что было со мной за все это время... Ну, так поздравьте меня: благодаря вам, я уже христианка, и за это мое вечное, душевное вам спасибо!

   - Вы помирились с вашими родными? - спросил он вдруг с заметно большим оживлением и интересом.

   - С родными? Нет. Моя бабушка умерла, а дед... едва ли он даже знает, где я и что я.

   - Но разве вы не делали никакой попытки к примирению, не писали ему?

   - Нет. Да и зачем?.. Все равно, из этого ничего не вышло бы.

   - Ну, нет, почем знать!.. Ведь он вас так любит, вы его единственная внучка... и наконец, тут замешаны ваши материальные интересы...

   Это упоминание об "интересах" - то есть, понятно, о ее наследстве, чуть не прежде всего и притом в такую минуту, невольным образом покоробило внутренне Тамару. Ей было неприятно, зачем именно он вспоминает об этом.

   - Мои "интересы"! - грустно усмехнулась она. - Вы знаете, я уж давно махнула на них рукой, и они меня нисколько не соблазняют, - проживу и так, даст Бог!.. Добрые люди - спасибо им! - приняли во мне живое участие, приютили меня в Общине, где я и крестилась, полюбили меня, и вот почему я теперь сестрой. Я поехала на войну вместе с ними, да иначе мне и деваться было бы некуда. История моя, как видите, очень проста и немногословна.

   Все это было сказано не без оттенка грустной горечи, потому что в душе ей было несколько обидно, досадно и больно, что он - он, по-видимому, так мало высказывает интереса к ее внутреннему, нравственному миру, к ее заветному чувству, которое, казалось бы, должно быть для него всего дороже. И зачем ему так торопиться с этими практическими намеками на "материальные интересы"!

   - Да впрочем, что обо мне! - слегка махнула рукой Тамара, как бы отгоняя от себя невеселые мысли и вдруг переменив свой тон на приветливо любезный и веселый. - Мне гораздо интереснее, - продолжала она, - спросить вас, какими вы судьбами здесь, у нас в госпитале? Вы, вероятно, назначены уполномоченным от "Красного Креста"?

   - Я?.. Нет... Почему вы так думаете? - удивленно спросил Каржоль, даже несколько смутясь таким вопросом.

   - Да именно потому, что вы здесь, - пояснила Тамара. - Что ж иначе могло бы привести вас в действующую армию? - Само собой, или "Красный Крест", или желание подраться с турками. И я, еще как встретила вас в Букареште, сейчас же подумала себе, что вы или к Черкасскому, или поступаете волонтером в армию.

   - Волонтером!? - принужденно рассмеялся Каржоль, задетый за живое таким предположением. - Нет, к сожалению, ни то, ни другое, - слегка вздохнул он, - но... можно ведь быть полезным и не на одних только этих двух поприщах.

   Тамара молча взглянула на него вопросительным взглядом, видимо ожидая дальнейшего пояснения этих неопределенных и несколько даже загадочных слов.

   - Я здесь, действительно, в роли уполномоченного, - несколько принужденно продолжал Каржоль, - только не от "Красного Креста", а от... "Товарищества".

   - "Товарищества"?.. То есть, как это?.. Какого "Товарищества"? - с недоумением переспросила Тамара. Ей и в голову не могло придти "Товарищество Грегер, Горвиц и Коган", - до того далека была она от возможности сопоставления имени графа с этими ославленными на всю Россию именами.

   Но граф, как раз их-то и назвал, да еще так-таки прямо глядя ей в глаза, точно-бы он бравирует этим своим положением жидовского "уполномоченного".

   - Полноте, вы шутите, граф, - серьезно сказала она с недоверием и даже как будто с некоторым испугом.

   - Ни мало, - отвечал он. - Да и что ж тут такого!.. Я действительно состою агентом "Товарищества" и являюсь даже специальным представителем "сухарной компании".

   И говоря это, он заметно старался даже утвердиться в тоне бесстыжей серьезности, точно бы в этом его "представительстве" какая-то особая честь заключается.

   - Как! Вы пошли служить к этим вампирам!? - невольно вырвалось у Тамары прямо из сердца. Ей вдруг стало больно, оскорбительно и стыдно за этого, столь дорогого ей человека.

   - Почему же непременно к "вампирам"! - снисходительно усмехнулся Каржоль. - Люди как люди, - ничего себе.

   - Да разве вы не слыхали, не знаете, что говорит о них вся армия?

   - Какое же мне до этого дело! - пожал граф плечами. - Я исполняю свою обязанность, и только... Исполняю ее честно, добросовестно, - с меня и довольно.

   После этих слов, уже и для Тамары настала очередь смутиться.

   - Да нет, вы меня мистифицируете. Этого быть не может! - решительно проговорила она, засматривая в глаза Каржолю, точно бы моля его, чтоб он ее разуверил, и ожидая что граф сам сейчас вот рассмеется и скажет: "Ну разумеется, шутка! А вы и поверили?"

   Но он не сказал этого. Напротив, он возразил, что почему же "быть не может?"- что ж тут такого особенного?

   - Как, что особенного!? - горячо вступилась за него самого Тамара. - Граф Каржоль де-Нотрек пошел служить к господам Грегеру, Горвицу и Когану? Это ли еще не "особенное"?!.. Простите меня, я, может быть, слишком резка... Ну, что ж делать, - простите эту невольную мою резкость, но... вы до сих пор были слишком близким, и дорогим мне человеком, чтоб я могла думать и говорить иначе.

   - Что ж из того, что "граф" Каржоль де-Нотрек! - иронически усмехнулся он. - Чем же хуже или лучше графа Каржоля какие-нибудь князья Турусовы и прочие?! Да ведь они точно так же служат у Грегера и Когана!

   - Извините меня, граф, но это не оправдание, - возразила Тамара решительно и твердо. - Я вам говорю это как ваша невеста, которую вы сами избрали. Я имею право говорить так. Князья Турусовы вам не указ, - я слишком высоко ставлю вас, чтоб допустить такое сравнение, вы слишком порядочный человек для этого?

   - А, вот оно что! - сложив на груди руки, протянул Каржоль с каким-то злобным и горьким выражением. - "Слишком порядочный человек"... Ну, так узнайте же все до конца, коли так!.. Узнайте же, что я - раб евреев, я в кабале у них, я куплен ими, - понимаете ли, куплен с аукциона, и они теперь вьют из меня веревки. Вы не знали этого, - ну, так скажу вам более: я закабален вашему деду... Да, да! - ему, Соломону Бендавиду, "достопочтеннейшему", который в тот же день, как я отвел вас к Серафиме, скупил все мои векселя и расписки до последнего даже счета из мелочной лавочки, скрутил меня в самую критическую минуту, когда я был буквально без копейки, дал мне пять тысяч, взявши вексель на пятьдесят, и когда заручился таким образом против меня документами на сто тысяч, - ну, тут уже не трудно было принудить меня нравственным насилием выехать в ту же ночь из Украинска, с обязательством никогда и носа туда не показывать! И с тех пор он держит меня за горло, под вечной угрозой засадить в долговую, тюрьму, - и это все за то, что я люблю вас, что я смел мечтать сделать вас своей женой!.. Я бежал в глушь, в Боголюбскую губернию, как вол работал на фабрике, живя одной мыслью - сколотить, наконец, капитал, чтобы швырнуть его этому... вашему дедушке и выкупить свои документы, но... к несчастью, дело не удалось, провалилось... и тогда ваш же сородич, господин Блудштейн, явился ко мне с предложением идти служить к этим, как вы говорите, "вампирам", чтобы погасить свои долги Бендавиду, который, к слову сказать, тоже участвует своими капиталами в "компании" с этими самыми "вампирами"... Что-с?.. Вы не знали этого? - Ну, так знайте! Этот ваш "достойнейший", "благороднейший" рабби Соломон не считает предосудительным высасывать кровь и пот из русского мужика и солдата, - кодекс еврейской нравственности ничего против этого не имеет. - Так вот почему я выкупаю этот проклятый долг ценою унижения, ценою позора своему доброму имени!.. Вот почему я здесь!.. Можете теперь презирать меня, если хотите!.. Я, действительно, я стою презрения, потому что лучше бы было тогда же пустить себе пулю в лоб, чем терпеть такую рабскую жизнь; но - что прикажете делать! - я слишком любил вас, слишком надеялся, глупец, в возможность еще счастья в будущем... Я откупаюсь теперь потому, что до сей минуты продолжал жить все той же надеждой... А если она потеряна, если им презирате меня за это, - что ж? - вы свободны, я возвращаю вам ваше слово.

   Граф говорил горячо, с увлечением и так убежденно, веруя сам в истину своих слов, что взволнованная до глубины души Тамара дослушивала его уже с крупными слезами на глазах. Она поняла, что эта служба его в "Товариществе" есть величайшая нравственная жертва, которую он приносит ради нее, что он любит ее все так же, как и тогда, и несет свой ужасный крест только потому, что не утратил еще надежды когда-нибудь соединиться с ней. Могла ль она после этого негодовать и бросать в него камень!? - Нет, он нравственно еще более вырос в ее глазах, и теперь ей стали понятны и это смущение, и эта сдержанность, как будто даже холодность, какие обнаружил он в первые минуты их неожиданной встречи.

   - Презирать вас, оттолкнуть вас... О, нет! Я слишком люблю вас... люблю все так же... Нет, больше даже!.. Я еще больше уважаю вас теперь! - с увлечением говорила она, горячо сжимая его руку. - Правда, я слыхала, что дед скупил ваши векселя и что вы должны были оставить Украинск, но я не знала всех обстоятельств, всей подкладки этого дела и вашего молчания. Теперь мне все ясно. Простите, я виновата перед вами, я смела усомниться в вас... Это ужасно!

   - Я не сержусь, Тамара, - растроганным голосом произнес Каржоль. - Я только хотел сказать вам всю правду, чтобы вы знали, - и с меня довольно. Ваши слезы эти, ваша улыбка, все это говорит мне, что все недоразумения между нами кончены. - Не так ли?

   - Да, да, - повторяла она ему с улыбкой счастья сквозь слезы. - Да, кончены... и навсегда!.. Я верю в вас и не усомнюсь более.

   Но тут для Каржоля встал вссьма интересный и тревожный вопрос. Она сейчас упомянула, что ей было известно о скупке векселей и о его побеге из Украинска. Откуда она могла узнать об этом? Через кого и как?.. И если она знает это, то не знает ли чего-нибудь и больше?.. По-видимому, не знает. Но если?., если этот услужливый кто-то постарается как-нибудь сообщить ей и остальное? А он, между тем, не отважился сказать ей теперь о своей женитьбе. Весь его горячий монолог как-то так был построен, по внезапному вдохновению, чисто, экспромтом, что в нем не оказалось и тени намека на это прискорбное обстоятельство. А ведь оно может открыться...И что же тогда?!. Нет, надо теперь же узнать, кто ей сказал о векселях и, смотря по тому, кто именно, - принять сообразные меры.

   Но Тамара сама предупредила его намерение. Ей точно так же был интересен вопрос об Ольге, об ее будто бы участии в устройстве побега к Серафиме, - почему городские толки стали приплетать сюда Ольгу и в чем тут дело? Не разъяснит ли ей это Каржоль?

   - Что дед скупил ваши вексекля и что вы уехали, - это мне писала в Петербург Сашенька Санковская, - заговорила она, уже несколько успокоившись. - Признаюсь, тон ее письма очень удивил меня...тем более, что там были какие-то странные намеки на Ольгу, которых я окончательно не понимаю.

   - Что же такое? - серьезно спросил Каржоль, несколько нахмурясь и внутренне настораживаясь, на всякий случай. При имени Ольги, сердце его невольно екнуло тревогой.

   - А вот, прочтите.

   И Тамара передала ему письмо Сашеньки, которое она нарочно достала из своей походной шкатулочки и спрятала в карман, чтобы показать его графу, еще в то время, как поджидала за шатровой завесой конца его разговора с инспектором.

   Каржоль нарочно неторопливо развернул сложенный вчетверо листок и принялся читать его мелкие строки с нетерпеливо жадным любопытством, но стараясь выдерживать полнейшее наружное спокойствие, чтобы не подать Тамаре повод заподозрить свое внутреннее, далеко не спокойное состояние. При словах письма, что жиды застали Ольгу утром в его квартире, графа невольно передернуло, но он постарался при этом пренебрежительно улыбнуться, равно как подобная же улыбка проскользнула у него и при фразе "твой граф-апостол".

   - Барышня, как видно, очень зла на вас, что вы не посвятили ее в свою тайну, - спокойно и равнодушно заметил он со снисходительной усмешкой, возвращая письмо. - Ну что ж, это еще не беда. Вы отвечали ей?

   Тамара объяснила, что она первая написала к Сашеньке, и то потому лишь, что не находила иного способа узнать хоть что-либо о графе, но после этого не отвечала ей ничего.

   - Ну, а она? Не писала больше?

   - Ни полслова. Да и о чем же, после такого злого письма, переписываться! - Отношения, очевидно, порваны.

   - Разумеется, - согласился граф. - Ну, а что касается Ольги, - продолжал он, - то признаться, я и сам не понимаю, с чего ей вдруг вздумалось впутывать во всю эту историю себя?! Разве из желания выставиться, что и я, мол, что- нибудь да значу, - "мы-де пахали"... Удивительна эксцентричная голова! - пожал он, в заключение, плечами и призадумался, чувствуя сам слабость своей аргументации в объяснении "необъяснимого" поведения Ольги.

   - Я и сам, - снова заговорил он с усмешкой, после минутки раздумчивого молчания, - я и сам слышал, еще тогда же, эту нелепую сплетню, будто ее застали у меня, и мне думается, что она нарочно пущена евреями, не столько ради меня, разумеется, сколько для вас, чтобы смутить вас.

   - А что ж, это возможно, - согласилась Тамара.

   - То-то мне и кажется. И потому-то, помните ли, я и писал вам тогда в монастырь, что к делу приплетают одну из ваших подруг... Я не хотел называть по имени но, помнится, просил вас не верить ничему, что бы вы ни услышали.

   - И я свято исполнила вашу просьбу, - подтвердила ему Тамара, - я ни на минуту не поверила, и если заговорила об этом теперь, то только потому, что хотела знать, с какой стати припуталась тут Ольга?

   - Психопатка, что ж вы хотите! - развел граф руками. - Страсть выставиться, порисоваться, заставить говорить о себе во что бы то ни стало, - вот это что такое. О, вы еще не знаете, чтo это за женщина и чего она одному человеку стоила!.. Когда-нибудь, со временем, я расскажу вам... Это ужасная женщина!..

   - Но ведь она вам нравилась? - лукаво улыбнулась Тамара.

   - Н-да, нравилась entre autres, - небрежно согласился Каржоль. - Но и то лишь пока я не встретился с вами и не узнал, что вы за девушка. Впрочем, за это "нравление" я уж достаточно наказан...

   При этих нескольких загадочных словах, Тамара с вопрошающим удивлением вскинулась на него глазами.

   - Ну, да не стоит вспоминать! - махнул он рукой. - Когда-нибудь со временем узнаете, я расскажу вам.

   - Да в чем же дело? - спросила она, решительно не понимая, чем могла так насолить ему Ольга.

   - После, после... со временем, говорю, - с улыбкой поспешил он уклониться от ответа. - Я ничего от вас не скрою, все расскажу вам, но теперь не хочу отравлять ни вам ни себе счастливого дня нашей встречи. Это грустная история, - ну, ее!.. Вообще, прибавил он с притворно скромным видом, - на свои отношения к Ольге я никогда не смотрел серьезно, тем более, что не я за ней, а она за мной гонялась.

   Последняя фраза опять неприятно резанула по нравственному чувству Тамары, которой показалось в ней что-то вроде не то фатовства, не то хвастовства какого-то и, во всяком случае, поползновение бросить сомнительную тень на ее старую подругу. - Зачем, ведь она девушка! - Нехорошо это!.. - ей теперь хотелось бы всегда видеть его серьезным, положительным, рыцарски честным и идеально нравственным, - словом, таким, каким должен бы быть ее будущий муж, а не общедоступным легким ловеласом, хотя бы это ловеласничество и относилось к его прошлому.

   В это время по дорожке мимо них прошла начальница общины, и Тамаре не трудно было тотчас же подметить в ее лице сдержанно-строгое и недовольное выражение. Она поняла, что та недовольна именно ею за продолжительное отсутствие ее из палаты и еще более за этот продолжительный интимный разговор с каким-то посторонним мужчиной, на явный соблазн остальным сестрам. Проходя мимо, старушка покосилась в сторону Тамары, деликатно давая этим понять ей, что пора бы уж и кончить, неприлично-де для сестры так долго... Но Тамара тут же нашлась, как ей выйти из неловкого положения.

   - Мaman! - окликнула она ее вслед по-французски.

   Старушка, удивленно подняв брови, остановилась и повернулась к ней несколько натопорщись, с немым вопросом во взгляде.

   - Permettez moi de vous presenter mon fiance, - подвела она его к ней за руку, - граф Каржоль де Нотрек, о котором, помните, я говорила вам и великои княгине еще в Петербурге, после крещения.

   Начальница сложила губы в официально любезную улыбку и несколько церемонно ответила плавным склонением головы на глубоко почтительный поклон графа.

   - Вы мне позволите, сударыня, - скромно и серьезно заговорил он, не покрывая головы приподнятою шляпой, - вы мне позволите время от времени посещать мою невесту?

   Старушка несколько замялась.

   - Изредка, пож-жалуй, - с некоторой неохотой согласилась она, - в свободное время, отчего же, раз что вы жених и невеста... Но вообще, я бы просила вас, сестра Тамара, не отрываться на продолжительное время от ваших обязанностей.

   И церемонно поклонясь издали графу, она прошла назад, по направлению к своей палатке. Каржоль ей видимо не понравился почему-то, и он сам инстинктивно почувствовал это. Почувствовала также и Тамара, и это сердечно ее смутило и огорчило.

   - О го-го, какая, однако, она у вас строгая. С душком! - заметил он в насмешливом тоне.

   - О, нет, - вступилась за нее девушка, - она предобрая, она прекраснейшая, благородная женщина... Это, просто, ангельская доброта; но, конечно, старушка с капризами некоторыми, - нельзя же без того... Но мы все ужасно ее любим и уважаем, и вы сами увидите потом, что это за сердце золотое...

   - Ну, да Бог с ней! - небрежно махнул он слегка рукой и затем спохватился с озабоченно торопливым видом. - Однако нам с вами дано уже первое предостережение, - не будем сердить ее и простимся.

   На прощанье они условились, что Каржоль время от времени, по мере возможности, будет навещать ее в качестве жениха. А чтобы знать всегда, где оба находятся, они условились переписываться между собою.

  

   Часов около шести вечера, когда часть отбывших свою очередь сестер и врачебно-административный персонал госпиталя, по обыкновению, сошлись к чаю за большим столом, один из ординаторов обратился к комиссару с вопросом, что это за франт приезжал давеча к генералу?

   - Агент жидовский, - отвечал тот.

   - Подъезжал было с "наивыгоднейшими" предложениями насчет поставок, - пояснил командир санитарной роты, - и уж так-то соблазнительно расписывал - "ай-вай!" Но наш - спасибо - турнул его достодолжным манером. Вперед не сунется.

   - Удивительно бесстыжий народ! - заметил кто-то из медиков. - Ты его в шею, а он все лезет, точно овод какой!..

   - Жиды, батюшка... На то и жиды, ничего не поделаешь!

   - Да разве этот, что приезжал, жид?

   - Хуже-с: соотечественник, да еще титулованный.

   - Кто такой, говорите вы?

   - Граф Каржоль де Нот рек. - Так графом и отрекомендовался, с форсом, - вот как!

   Услышав это имя, Тамара, сидевшая за тем же столом, против начальницы, тревожно и чутко насторожилась и невольно стала внимательнее прислушиваться к перекрестному разговору.

   - Хо-хо, какая громкая фамилия! - заметил кто- то. - Натощак, сразу и не выговоришь.

   - Н-да-с, чуть не трехэтажная...

   - И неужели же он тоже в "агэнтых"?

   - Как видите.

   - Экой срам какой!.. Экой позор!.. Дворянин, аристократ, и вдруг к такой пархатой шушере на послуги! - Воля ваша, это вчуже обидно даже!

   - Мало ли их тут, титулованных-то!.. "Сыны отечества" тоже, "патриоты"... У этого хоть фамилия нерусская, а вот, как свои то, да не стесняются родовые имена волочить по жидовской грязи, - это много похуже будет.

   - Времена, однако!

   - Что ж, самые практические, без предрассудков, по крайней мере.

   - Э, полноте, господа, причем тут "времена"! - Мерзавцы всегда были и будут. Это уж, так сказать, вне времени и пространства.

   - Так этот трехэтажный граф действительно жидовский агент, наряду с Ицками и Шлемхами?!..

   - Что ж, и наряду, коли выгодно.

   - Экая подлость какая!

   Тамара наконец не выдержала. Ей больно и страшно было слушать свободный поток всех этих осуждений и горько язвительных заметок по адресу дорогого ей человека. Она сидела вся бледная, нервно встревоженная, крутя в пальцах свой носовой платок, и готова была чуть не разрыдаться. Рассудок подсказывал ей, что лучше воздержаться и сейчас же уйти, но сердце не выдержало.

   - Господа, - сказала она с дрожащей ноткой страдания и укоризной в голосе. - Осуждать со стороны легко... Но справедливо ли?.. Назвать кого мерзавцем, право, не велика еще заслуга!.. Надо знать причины, какие побудили человека на такой тяжкий шаг... человека честного... Почем вы знаете, может из его положения не было иного выхода.

   - Те-те-те... скажите, пожалуйста! Выхода не было... Это уж мы, кажется, в область невменяемости заходим... Эдак-то всякую мерзость можно оправдывать.

   - Да вы что, сестра, заступаетесь? Вы его знаете?

   - Знаю, - едва перемогая себя, подтвердила Тамара, - потому и говорю, что знаю.

   - Да, и ведь и в самом деле, Тамарушка с ним разговаривала давеча, - вспомнила сестра Степанида. - Знакомый ваш, что ли?

   - Знакомый... и смею уверить вас всех, человек порядочный.

   - Сестра Тамара, у вас прекрасное сердце, мы в этом уверены, - шутя отнесся к ней ординатор ее палаты, - но смею думать, вы берете на себя напрасный труд оправдывать дрянь-людей, будь они хоть раззнакомые ваши. Порядочный человек в такую "компанию" служить не пойдет. - Это уж "ах, оставьте ваш карахтер!"

   Тамара побледнела еще более, губы ее затряслись, на глазах выступили слезы.

   - Господа, мне этот разговор очень тяжело слушать, - с усилием и мольбой в голосе, обвела она всех просящими глазами.

   Все с удивлением посмотрели на нее и увидели, что с нею что-то неладное.

   - Сестра, да что это с вами?! Или ваше христианское милосердие уж так велико, что вы готовы расточать его даже на всех проходимцев?.. Полноте, не смешите, пожалуйста! Что он вам, друг, брат, сват, что ли, или родня какая?

   Но тут сочла уже нужным вступиться в дело молчавшая доселе начальница общины, которая про себя давно уже заметила, насколько случайный этот разговор неприятен девушке.

   - Граф Каржоль де Нотрек- жених сестры Тамары, - внушительно и веско заметила она, ни к кому собственно не обращаясь. - Теперь вы знаете и, надеюсь, можно больше не продолжать.

   Граната, упавшая среди стола, казалось, не произвела бы такого эффекта, как эти слова добрейшей старушки. Все голоса вдруг оборвались, все взгляды с удивлением - иные с недоверчивостью и любопытством, иные с сожалением и состраданием - устремились на бледную девушку, точно бы они ее до сих пор не знали и не видали.

   Минута тяжелого, смущенного молчания.

   - Бога ради, простите, сестра, великодушно!.. Мы ведь не могли же знать, а вы молчите... Вам бы давно сказать, и конец! - первым заговорил сконфуженный ординатор, стараясь как-нибудь оправдаться. Конечно, должны быть причины, - вы, правы, но кто ж их знает!.. По наружности судить трудно... Во всяком случае, позвольте от души пожелать вам всякого счастья...

   Общий разговор после этого порвался и уже не возобновлялся ни на какую тему. Положение вдруг стало тяжелым, натянутым. Всем было как-то не по себе, неловко и совестно, и каждый досадливо укорял себя в душе. - "Вот влопался-то!.. Обидел ни за что, ни про что хорошую девушку"...

   Но всех неловче и тяжелее было самой Тамаре. Ей даже досадно стало на начальницу, - зачем, с какой стати было объявлять это во всеуслышание! Кто просил ее! - досадно и на самое себя, зачем вмешалась в разговор и выдала свою душу, зачем не ушла ранее! Она торопливо, через силу допила свою кружку и, встав из-за стола, поспешно направилась к своей палате, глотая подступившие к горлу слезы.

   - "Несчастный!"- думалось ей про Каржоля. "Какой страшной ценой - ценой позора и общего презрения - приходится платить ему за свою любовь!.. И все это самопожертвование ради меня... Ведь это из-за меня он терпит... Из-за меня!.. Одна я, - я всему причиной... Я виновата... Господи, да что же я за бесталанная такая, что всем приношу одно только горе да несчастье!.. Деду - горе, бабушке - смерть, всей семье - несчастье, ему - тоже несчастье... Тут, просто, роковое что-то".

   А граф, между тем, ехал из госпиталя как нельзя более в духе, совершенно довольный собой. Он никак не мог ожидать, что вся эта встреча и объяснение с Тамарой, которых он так боялся, разыграются для него столь благополучно. Нет, ему решительно везет, - он счастливейший человек в мире! Тамара ничего не знает, она по-прежнему любит и верит в него, готова ради него на всякую жертву... О, нравственный авторитет его очень силен над нею! - так думалось графу. - Она как воск в его руках: все, что захочет, то с ней и сделает, во всем убедит ее и заставит смотреть своими глазами, - в этом он окончательно сегодня убедился. Компанейские дела, несмотря на нынешнюю неудачу с инспектором, в общем тоже идут превосходно... Блудштейн и теперь уже загребает громадные дивиденды, да и сам Каржоль - что ж! - он пока совершенно обеспечен, может жить не стесняясь, как прилично в его "представительном" положении, а по окончании войны, с ликвидацией компанейских дел, - по его расчету, это уже и теперь можно предвидеть, - он не только до копейки расплатится с долгами, но и вывезет еще капитал тысяч в двести, по крайней мере, и тогда... О, тогда он знает, что ему делать! Промаху больше не даст!

   И вот в голове его вдруг, точно бы по вдохновению, создается новый, чрезвычайно смелый и ловкий план, и он уже заранее вполне верит в его удачу, потому что верит в себя, в свою счастливую "талию", привалившую к нему теперь на зеленом поле житейского штосса. - И он идет ва-банк, черт возьми!.. Да, в конце концов, Тамара будет принадлежать ему со всем своим миллионным наследством - деньги ее улыбнутся-таки "благороднейшему" Соломону. О, он знает теперь, как это сделать! Ему важно было только убедиться в самой Тамаре, да вот, лишь бы выручить у Бендавида свои документы, а там - го-го, какой спектакль ему устроить! - "Eh bien, messieurs les juifs! Voyons nous!.. Rira bien qui rira le dernier!"

   И он с удовольствием подкатил к ресторану Брофта утолять свой разыгравшийся аппетит бараньими котлетами с трюфелями и шампанским.

  

   В сумерки 25-го августа транспорт сестер Богоявленской общины прибыл на ночлег в болгарское селение Порадим, где в то время находилась главная квартира румынской армии, призванной из-за Дуная к нам на помощь.

   По распоряжению военно-медицинской инспекции и "Красного Креста", сестер поспешно направляли теперь под Плевну, где по слухам, готовилась на днях новая атака укрепленных позиций Осман-паши. Две предшествовавшие неудачи наших войск под Плевной, равно как и обширные приготовления заставляли всех догадываться, что на этот раз здесь, вероятно, произойдет нечто грандиозное и решительное, - поэтому и сестры уже заранее готовились к предстоящей им большой и трудной работе. Вокруг них, в Порадиме, как и в Радынце, где стоял тогда русский штаб, высказывалось почти всеобщее убеждение в успехе ожидавшегося боя, с таинственным видом, под величайшим секретом, передавалось из уст в уста людьми, далеко не посвященными в стратегические тайны штаба, об "именинном пироге", будто бы готовящемся на 30-е августа: почти никто и не думал о возможности третьей неудачи, - напротив, заранее были уверены, что уж теперь-то наверное принудят Османа или сдаться или очистить Плевну. Одни только люди, испытавшие на себе две первые "Плевны", сомневались в легкости этого дела и говорили, что будет трудно и жарко...

   26-го августа, ровно в шесть часов утра, когда сестры уже трогались в путь, в Порадиме послышался грозный гул громадного залпа, после которого на минуту воцарилась полная тишина, а затем начался довольно редкий огонь отдельных орудий. Громовой звук, услышанный в Порадиме, был произведен залпом нашей большой осадной батареи и возвестил начало боя под Плевной. Канонада началась с обеих сторон без торопливости, с выдержкой, как подобает серьезной канонаде, рассчитывающей на меткость своих выстрелов. В продолжение всего пути к русским боевым позициям встречались сестрам по сторонам дороги таборы болгар, успевших бежать из-под Плевны, а около Порадима все громадное поле было наполнено их убогими пожитками, возами, буйволами, овцами и волами. Мужчин в этих таборах было очень мало, - повсюду виднелись одни лишь женщины да дети, сидевшие группами у своих возов, или уныло бродившие около дороги.

   Когда санитарные линейки с сестрами выбрались на высоту за деревней Сгалсвицей, выстрелы стали слышны весьма ясно, а вскоре из Гривицкой лощины открылась некоторая часть и наших, и турецких позиций; но и там и здесь местами видны были только белые клубы нескольких дымов, медленно поднимавшихся в небо. Поезд двигался по грунтовой дороге, между стоявшими наготове артиллерийскими парками, повозками военно-походного телеграфа, разными обозами и кавалерийскими резервами. Вдруг между всеми, этими частями проявилось какое-то особенное движение людей, и позади поезда сестер раздалось несколько громких окликов военного приветствия.

   Тамара оглянулась в ту сторону, откуда неслись эти клики, да так и впилась туда глазами. На крупных рысях быстро приближалась оттуда многочисленная кавалькада свитских всадников, впереди которой развевался по ветру белый значок главнокомандующего с голубым восьмиконечным крестом посередине, а позади этой группы мелькали, сквозь поднятую пыль, папахи и блестящие газыри целого эскадрона конвойных линейцев и красные пики лейб-казаков. Вот из этой группы ясно выделилась спереди легкая коляска, запряженная четверкой вороных, и в ней Тамара узнала государя рядом с великим князем главнокомандующим. По мере того, как они приближались, свободные люди от всех ближайших парков и обозов спешили к дороге, наскоро выстраивались отдельными группами и радостным кликом отвечали на обращенное к ним царское "здорово!" Вот, наконец, коляска поравнялась с линейками сестер, - Тамара совсем близко от себя увидела несколько похудевшее лицо государя, с большими, добрыми плазами, скользнувший взгляд которых на мгновение она почувствовала и на себе... Вот лицо это озарилось приветливой улыбкой, и до слуха ее долетели ясно слова: "Бог помочь, сестры!"

   - Бог помочь вам, государь! - неудержимо вырвалось у Тамары полное восторга восклицание, тотчас же подхваченное возгласами остальных сестер. Раздались "ура!" и клики радостных женских голосов, и белые платки приветственно замелькали в воздухе.

   А белая фуражка государя уже мелькала сквозь пыль впереди, - и блестящая густая вереница сановников в колясках, генералов и флигель-адъютантов верхом на ретивых конях, уже проносилась, бряцая саблями и шумя подковами, мимо санитарного поезда.

   - Вот умница! Вот молодец! Нашлась что ответить государю! - со слезой восторга в глазах хвалила между тем Тамару неразлучная с ней сестра Степанида.

   Как это случилось, как вырвалось у нее это и для самой себя неожиданное восклицание, Тамара не могла дать себе отчета, чувствовала только, что вырвалось оно прямо из сердца и как-то невольно, само собой. Она не видела государя с самой Зимницы, с того раза, как он был на перевязочном пункте, и ей показалось, что с тех пор лицо его несколько похудело, побледнело и слегка осунулось. В этом дорогом лице, несмотря на ясную, приветливую улыбку, ей сказалось как будто затаенное внутреннее страдание, и ей вдруг стало так жаль его, так больно за него самой, что всю душу, кажись, отдала бы за него, лишь бы он был спокоен, светел и радостен.

   Сестры, передавая друг дружке свои впечатления и замечания, говорили между собой, что в свите были: великий князь Алексей Александрович, Милютин, Адлерберг, Суворов, Грейг... называли и еще несколько громких имен; но Тамара, кроме государя, решительно никого и ничего не заметила. Все внимание, все чувства и мысли ее были всецело поглощены одним только им, - и все это наплыло на нее совершенно неожиданно и внезапно, точно бы вызванное каким-то видением, так что когда она, спустя минуту, очнулась от этого состояния, то даже сама себе удивилась: с чего это вдруг с нею? Прежде, в Украинске, совершенно равнодушная к тому, есть ли царь в России, нет ли его, она до Зимницы почти не имела о нем понятия, а тут, при встрече на дороге, впервые почувствовала вдруг, что этот "посторонний" человек почему-то ей дорог, как может быть дорог отец, что в нем есть для нее что- то "свое", родное, чего ни купить, ни продать невозможно, и что это чувство ее к нему - общее со всеми другими сестрами, со всеми этими солдатами, офицерами, погонцами, со всем тем, что называется русским народом. И здесь она впервые сознательно нашла в себе ответ, что это от того, стало быть, что сама она в душе сделалась русской и перестала быть еврейкой. А сделалась русской, потому, что поближе узнала русскую веру, русского Бога, русского человека, покороче сошлась, сжилась и сдружилась с русской средой и с русским солдатом в годину военных жертв и испытаний, и воочию увидела и на себе самой почувствовала, что это все далеко не то и не так, как рисует его себе еврейство, ожесточенное и высокомерное в своем презрении к гойям.

   Санитарный поезд медсестер поднялся, между тем, на ту высоту, где остановился государь со свитой, и проследовал позади спешившегося конвоя далее, за молодой лесок и кустарники. С этой центральной высоты, названной впоследствии "Императорским холмом", открывался широкий вид на наш левый фланг и на турецкие позиции, лежавшие против нашего центра. Самый город Плевна был совершенно скрыт в котловане, и виднелись только на вершинах холмов окружавшие ею редуты, а еще далее на запад - часть отлого поднимающихся возвышенностей за рекой Видом. Кругозор всей этой картины хватал верст на тридцать от одного края до другого.

   Государь поместился на одном из наиболее удобных пунктов "Императорского холма", и Тамара издали видела, как, сидя на складном деревянном стуле, он наблюдал в бинокль за ходом артиллерийского боя. Почти рядом с ним отчетливо вырисовывалась во весь рост высокая характерная фигура великого князя главнокомандующего, а позади толпилась несколькими группами царская и великокняжеская свита. Выстрелы раздавались довольно редко - от семи до десяти в минуту - в тихом воздухе отчетливо было слышно то приближающееся, то удаляющееся шипение гранат. Густые белые клубы отдельных дымов, освещенные ярким солнцем, беспрестанно выкатывались вверх в нескольких местах, на всем протяжении широкой картины, лежавшей перед глазами, и, вместе с ними, то у противника, то у нас взвивались желтые столбы дыма и пыли, производимые разрывами снарядов.

   По прибытии на место сестры нашли уже перевязочный пункт вполне готовым к приему раненых. Место было выбрано довольно удобное в лощине и близ фонтана с хорошей водой. Но раненых еще не было. Все военные действия первого дня "Третьей Плевны" ограничились одной оживленной канонадой, на которую турки отвечали весьма энергично и преимущественно шрапнелью, лопающейся в воздухе над нашими батареями. Впрочем, люди наши в тех местах, где поблизости находились фонтаны или колодцы, преспокойно варили себе обед на позиции. Перед вечером государь вместе с великим князем главнокомандующим отправились на ночлег обратно в Радынец.

   Редкая канонада с обеих сторон не прекращалась и ночью, а на рассвете, после часового затишья, возобновилась с нашей стороны весьма бойко, и таким образом дело шло до сумерек. Около трех часов пополудни государь с великим князем опять прибыли на ту же высоту, где присутствовали вчера, и оставались на ней до седьмого часа вечера, все время, пока на нашем левом фланге, в отряде князя Имеретинского, шел у Скобелева упорный бой на Зеленых высотах. В остальных частях войск потери были самые ничтожные, и потому перевязочные пункты и подвижные лазареты отдыхали. В свободные от своей очереди часы несколько медиков и богоявленских сестер с ближайшего к "Императорскому холму" перевязочного пункта всходили на его высоту посмотреть, как идет дело на позициях, и здесь Тамара опять видела издали государя, сидевшего по-вчерашнему на том же бугре и на том же складном стуле, со взглядом, задумчиво и пристально устремленным вперед, - туда, где шло дело. Время в бою летит незаметно: внимание наблюдателя постоянно приковано к происходящему впереди, где каждый отдельный эпизод - насколько можно следить за ним в общей картине - всегда бывает исполнен живейшего интереса. Тамара, в группе сестер и врачей, следила с холма по белым дымам, как вдали у Скобелева идет стрелковое дело. Сначала линия оружейного дыма Скобелсвской цепи видимо продвигалась вперед; порой линия эта приостанавливалась на некоторое время, а затем опять вперед и вперед, к зеленоватой высоте, занятой турками. "Слава Богу!"- слышались вокруг Тамары замечания мужчин, - "Кажется, бой идет успешно". И она испытывала при этом в душе успокоительное и довольное чувство. Ей было даже досадно, зачем слепой случай устроил так, что ей приходится быть не там, а здесь, на правом фланге, где ни вчера, ни сегодня не представилось для сестер решительно никакой работы. Но вот взаимный огонь противников на Зеленых горах дошел до высшей степени напряженного развития, после чего, минут двадцать спустя, линия русских дымов стала подаваться назад, все более и более уступая покидаемые места туркам, наступление которых точно также было заметно по непрерывной линии надвигающегося дыма. Чувство досады в душе Тамары усилилось еще и горечью и болью за видимый неуспех Скобелевского дела.

   - Неужели турки опять победят?! Ведь это же несправедливо, - вырвалось у нее чуть не со слезами замечание, женская наивность которого вызвала благодушную улыбку у медиков.

   В это время турецкие шрапнели стали лопаться в воздухе правее и невдалеке от высоты, на которой находился государь.