Крестовский Всеволод Владимирович - Тамара Бендавид

   "Гросс-пуриц сегодня выехал в Украинск", сообщил он дядюшке Блудштейну. - "Принимайте ваших мер. Олейник".

  

   Хотя бы и на последние свои деньги, но граф Каржоль "не привык" ездить по железным дорогам иначе, как гран-сеньором, с полным комфортом, в отдельном купе для себя, с местом во втором классе для своего "человека" и отдельной конурой в собачьем отделении для дога. - Так было и в настоящем случае. С полным удобством совершив почти весь свой путь и находясь уже в последних его стадиях, граф сошел в столовую залу пассажирской станции, в Киеве, намереваясь хорошо здесь пообедать, как вдруг, почти нос к носу, столкнулся - и с кем же?! - не более, ни менее, как с самим Абрамом Иоселиовичем Блудштейном.

   - Граф!.. Из какими судьбами?! - изумленно растопырив руки, загородил "цивилизованный" еврей ему дорогу. - Вот встреча!.. Не ожидал, никак не ожидал!.. И здравствуйте ж!..

   Во всех этих возгласах и приветствиях Блудштейна, к удивлению Каржоля, не только не было ничего враждебного или иронического, но напротив, звучала нота удовольствия, даже чуть не радости такому приятному сюрпризу. Каржоль невольно опешивший было в самом начале, сразу оправился, услышав этот дружелюбно приветливый тон и, в свою очередь, тоже приветливо, но не без оттенка барской благосклонности, подал руку Блудштейну.

   - Здравствуйте, почтеннейший, - проговорил он ласково, но несколько небрежно. - Вы это как сюда попали? - продолжал граф на ходу, направляясь к отлично сервированным обеденным столам.

   - Я?.. Н-ну, што я попал, это не удивительно, - весело ответил Блудштейн. - Тут теперь у нас такие балшущие дела, такая коммерция, - Бог мой!.. А вот вы из какими судьбами, ваше сиятельство? - Это гораздо любопытнейше... Куда ехать изволите?

   - А вы куда? - спросил Каржоль, уклоняясь как бы невзначай от прямого ответа.

   - Я?., я к себе до дому; в Украинск, - уже и билет имею.

   - С этим поездом?

   - С ним самым, в первом классе.

   Каржолю это не совсем-то понравилось, но - делать нечего - шила в мешке не утаишь: раз что уж такая встреча случилась - скрываться, стало быть, не за чем.

   - Значит, нам по дороге, - небрежно обронил он слово, просматривая обеденную карточку.

   - Как по дороге?.. А вы разве тоже в Украинск? - изумился Блудштейн, по-видимому, непритворно.

   - Тоже, - кратко кивнул ему головою граф, занятый в эту минуту более существенно заказом официанту какой-то порции.

   - Вот как! - еще с большим удовольствием подхватил Абрам Иоселиович. - Значит, вас можно поздравить?

   - С чем это? - в недоумении, слегка нахмурил тот брови.

   - Ну, и как с чем!.. Значит, вы при больших капиталах?

   - При капиталах?.. Почему вы так заключаете?

   - А как же ж! Очень просто: из-за того, что ехаете в Украинск... Значит, вы хочите расплатиться из кредиторами, с нашим бедным Бендавид?.. Этово очень, очень хорошо с вашей стороны!.. Такое время, знаете, што деньги теперь очень нужны, - ай, как нужны!

   Каржоль с некоторым удивлением скользнул по нем взглядом и ничего на это не ответил.

   - Однако, я есть хочу, - пробормотал он как бы про себя. - До свидания, почтеннейший, еще увидимся.

   И с ласковой небрежностью кивнув головою Блудштейну, граф с аппетитом принялся за поданную ему тарелку малороссийского борща, с ватрушками и гренками.

   "Однако, надо будет по дороге пощупать этого Иоселиовича", решил он себе, ввиду некоторых, сейчас лишь обеспокоивших его, сомнений. - "Почему это он с такой уверенностью заключил вдруг, что я при больших капиталах и еду расплачиваться?.. Неужели же документы целы?.."

   Увы! - он был слишком далек от понимания истинного положения дела... Ему и в голову не могло придти, что тотчас же по получении последней телеграммы от Мордки Олейника, Абрам Иоселиович и Бендавид с их друзьями страшно всполошились и даже перепугались. - Как?! Каржоль возвращается в Украинск! - Гевалт!.. Что ж это значит?.. Верно, до него дошли сведения о погибели документов, - иначе как бы он осмелился?.. Хоть и женили они его на барышне Уховой, однако она с ним не живет, он свободен и - почем знать! - может, еще не бросил свои шашни с Тамарой?., может, они даже переписываются иногда между собою, - хотя, казалось бы, Мордка должен был знать про то, если б оно было так!.. Ну, а если это у них как-нибудь так хитро делалось, что даже и Мордка не заметил?.. Ох, все, все может быть в этом ужасном, испорченном мире, даже чего и не придумаешь! Может, граф едет сюда нарочно, чтоб убедиться на месте, точно ли документы его не существуют больше? - О, это почти наверное так, потому что Мордка в последнем письме своем сообщал, что за ликвидацией завода, Каржоль остался ни при чем, с самыми ничтожными деньгами. А если едет без денег, - значит рассчитывает, что документов нет, что мы против него бессильны?.. Нельзя, невозможно допустить, чтоб такое убеждение его оправдалось! - Он должен оставаться в узде. Зачем ему ехать сюда, с какой целью? Какие его намерения? Вернее всего, что хочет разведать почву, узнать в каком положении Бендавид и Тамарины капиталы! Уж не стакнулись ли они вдвоем поднять дело судом? Может, он уже успел убедить и науськать эту погибшую, на все способную девчонку, чтоб она начинала иск, а сам делает для этого предварительную разведку? Друзья Бендавида, с Блудштейном во главе, остановились на этом последнем предположении, как на самом, по их мнению, логичном и вероятном, ввиду такого поразительного факта, как отъезд Каржоля в Украинск. Что тут делать, какие меры принимать? Они решили, что прежде всего, конечно, надо помешать его приезду, не допустить его до Украинска, где он мог бы так или иначе добраться до правды, - значит, надо перехватить его где-нибудь на дороге и успеть переубедить, если он думает, что векселя исчезли, а затем сейчас же, с дороги, либо заставить его поворотить назад, либо направить куда-нибудь в другую сторону. Главное - не допустить до Украинска и убедить, что векселя целы. Задача хитрая и нелегкая; но в "мондрой гловы" Абрама Иоселиовича, словно по вдохновению, опять мелькнул чудесный план, по которому выходило, что не только приезд Каржоля не должен быть допущен, не только сам Каржоль обязательно будет направлен на иной путь, но и из всего этого приключения Украинский Израиль должен еще извлечь для себя особую пользу, - да, именно пользу, и даже из самого Каржоля!

   Хотя у Абрама Иоселиовича, с объявлением войны, оказалась на руках масса дел и хлопот огромного значения, ибо он вступил видным деятелем в "Товарищество" Грегера, Горвица и Когана, как крупный представитель Украинского еврейского общества, вверившего ему значительные капиталы на это баснословно выгодное дело, - тем не менее, Абрам Иоселиович не доверил никому свой план уловления Каржоля и решился взять исполнение его на себя самого, "потому что дело очень деликатное, тонкое и, Боже избави, испортить его!"- Ради этой цели, он выехал в Киев, куда, кстати, призывали его и собственные денежные дела, и положил себе дожидаться там приезда Каржоля, который никоим образом не мог миновать этого пункта. Перед приходом каждого курьерского и пассажирского поезда из Курска, он аккуратнеишим образом самолично дежурил на дебаркадере и был столь удачлив, что на другой же день как раз и захватил тут Каржоля.

   Между первым и вторым звонком, прогуливаясь с сигаретой в зубах по платформе, граф опять встретился с Блудштейном.

   - Вы, кажется, говорили, что едете в первом классе? - остановил он его. - Не хотите ли вместе?.. У меня отдельное купе, просторно, - потолкуем на дороге от скуки...

   Абрам Иоселиович, конечно, не преминул с величайшим удовольствием принять это приглашение. Каржоль как будто сам облегчал ему его "деликатную задачу".

   - Ну-с, так как же это, почтеннейший? - с веселою улыбкой и шутливым тоном, но немножко высокомерно начал Каржоль, с покровительственной фамильярностью похлопав Блудштейна по колену, когда поезд уже тронулся от станции. - Расскажите-ка, расскажите, почему это вы предполагаете, что я при "больших капиталах"?., а?

   - Я же сказал, вы же знаете, - уклончиво возразил Блудштейн, также принимая тон любезной, но сдержанной шутки: затово, што вы в Украинск ехаете. Я так думаю, - пояснил он с ударением, подчеркивая последнюю фразу.

   - Хм!.. Так, по-вашему, без "капиталов" я не мог бы ехать туда? - продолжал Каржоль, ухмыляясь и как бы подсмеиваясь дружески над собеседником.

   - Я так думаю, - повторил тот не без веской значительности, хотя и постарался придать своему ответу как можно более еврейской "деликатности", чтобы - Боже избавь! - не оскорбить как-нибудь своего титулованного vis-a-vis.

   - Почему же так? - весело подзадоривал его граф, продолжая вызывающе глядеть на него дружески наглыми, смеющимися глазами, словно бы нашел себе в лице Блудштейна маленькое развлечение, потеху от дорожной скуки. - Нет, нет, в самом деле, почему вы так думаете?

   - Ну, и сами же вы знаете, - продолжал уклоняться еврей, с легким лукавым подмигиванием. - Что же мне говорить!

   - Ну, нет, однако?

   Тот только плечами пожал, как на совсем пустые речи, не стоющие даже траты слов на них.

   - А представьте себе, - продолжал в том же тоне Каржоль, - что я без всяких "капиталов" и вдруг все-таки еду?.. Ну-с, милейший мой, что вы на это скажете?

   - Скажу, что никак этому не можно быть, - ответил еврей с полной уверенностью.

   - Ну, а если?

   - Пфсс!.. Каково тут "если"?.. Никаково тут "если" не может и быть!.. Никто за своей доброй воли до волка в зубы не полезет... и вы же для тово слишком умный человек.

   - Merci за лестное мнение! - с легкой иронией кивнул головою граф;- только, видите ли, почтеннейший, мне думается, что никакого там у вас волка нет, а если и есть, то беззубый, которого и бояться нечего.

   - Што ви хочете тим сказать, граф? - как бы недоумевая, спокойно спросил Абрам Иоселиович.

   - Не более того, что сказал, - то есть, что "волчьи зубы" - это пустые страхи, плохое пугало, которого птица перестала бояться.

   - Звините, но я вас не понимаю, граф- переменяя шутливый тон на серьезный, заметил Блудштейн. - Зачем мы будем говорить баснями! Будем лучше прямо! - Если вы ехаете, чтобы расплатиться на квит, ну, то так, этово я понимаю. А если нет, то зачем? Разве же вы забыли условия?!

   - Мм... Я думаю, что эти условия не действительны более.

   - Значит не действительны? - спокойно удивился Блудштейн. - Вы же сами знаете, тут докумэнты!

   - Хм!.. Документы!.. А если вот именно документов-то этих и нет.

   - Не-ет?.. Как нет?.. Куда ж им подеться?

   - Мало-ль куда! Предположим, что исчезли.

   - Счезли?.. Но куда ж они могли счезнуть?.. И зачем им счезнуть?

   - А если их, например, во время вашего погрома толпа на мелкие клочки изодрала?.. Ну-с?

   - Ха-ха-ха! - засмеялся Блудштейн, небрежно махнув на это рукой, как на самый детский вздор и величайшую нелепость.

   - Неужели и до вас дошли эти глупый слухи?! И невжели ви, такой умный человек, могли поверить такому глупству?!. Ай-яй, граф, этого завеем даже на вас не похоже!.. Это удывительно мне даже слушить!..

   - Однако, знаете пословицу, нет дыма без огня, - возразил Каржоль, недоумевая в душе, правду ли говорит Блудштейн, или только ловко притворяется? - Если такие слухи есть, - добавил он, - то на чем-нибудь они да основаны, согласитесь сами.

   - Это правда, основаны, - согласился и охотно подтвердил Абрам Иоселиович, приподымая к лицу ладони, - но на чем основаны?.. Вы знаете, на чем? Вы можете сказать этово?

   - На том, что толпа, ворвавшись в дом к Бендавиду, нашла у него документы и уничтожила их, - вот на чем!

   Блудштейн молча и серьезно, чуть-чуть лишь подернув углы губ легкою улыбкой, которая, казалось, говорила: "мне жаль тебя, братец, какой ты легковерный и легкомысленный!" медленно покачал в отрицательном смысле головою.

   - Слухи есть основаны на том, - начал он объяснять самым методическим образом, - што у каких-то там мелких ремесленников, - ну, скажем портных, сапожников ну, у лавочников, там, действительно, толпа находила разных счетов, даже векселей, ну, и рвала их... Это так, это верно. Но штоб у Бендавид она рвала, - это, звините, глупость! Такой серьезный человек не будет держать своих докумэнтов так, на фуфу, как афишке на столе, а запрячет их в надежнаво месту... И я вам скажу толпа очень даже старалась разбить его кассу жалезную, но - слава Богу, не могла, как не билась!.. То так, поверьте!.. И докумэнты ваши - могу заверить вас честным моим, словом - целешеньки! - Бендавид не такой дурак, как, может, ви себе думаетю!

   Этот спокойный, авторитетно уверенный тон, каким серьезно и твердо говорил теперь Блудштейн, невольно заставил Каржоля внутренно дрогнуть и поколебаться. - "А что, как и в самом деле правда?"

   - То так! - еще раз солидно подтвердил еврей, слегка дотронувшись до его руки ладонью. - И ежели вы только на таком, звините, легком основаньи додумали себе ехать в Украинск, мне очень жаль вас..

   - Почему же? - спросил граф с напускной улыбкой равнодушия.

   - Потому што Бендавид скрутит вас, как только вы покажетесь, и дохнуть не даст!.. Вот увидите!

   Каржоль поглядел на него пытливыми, но уже далеко не наглыми глазами, точно бы желая проникнуть, в какой мере слова его искренне и согласны с истиной.

   - Ну, и што же затем? - продолжал собеседник тоном несколько презрительного сожаления. - Обвяжут вас через полицию с подпиской о не выезде; может, заарестуют, все узнают, - сшкандал!.. Ни честю, ни ужитку, только страм один!.. Пфуй!.. И какой вам интэрсс, не понимаю!

   И он с оттенком уже брезгливого сожаления еще раз покачал головою.

   Каржоль сознавал себя в душе совсем сбитым с позиции. Веская убедительность и, по-видимому, полная искренность слов и доводов Блудштейна сильно-таки смутили его. Он не сумел даже притвориться, как следует, чтобы скрыть свои расстроенные мысли и чувства, и призадумался довольно уныло, вперив рассеянный взгляд в окошко, на приближавшиеся и уходившие мимо пашни, луга, столбы и деревья...

   - И чего вам? Какая охота, скажите на милость? - продолжал, между тем, Блудштейн, с видом того же брезгливого сожаления. - Человек вас не трогает, оставляет, кажется, в покою, - чево вам еще?!. Самому лезть до быка на роги!.. Пхе!..

   - Да мне, по своим личным делам, нужно с женой повидаться, я к жене собственно еду, - сделал вдруг Каржоль слабую попытку к оправданию, первую, какая сейчас пришла ему в голову.

   - К жене-е?.. К сюпруге вашей? - переспросил Блудштейн, словно бы не доверяя собственному слуху. - Ну, когда так, то, звините, вы немножко ошиблись вашим маршрутом: сюпруга ваша проживает в Петерзбурге, а не в Украинске... А сам гэнерал, - не думаю штобы он вас приймал, - вы же его знаете... И все же, чуть вы покажетесь, Бендавид вас скрутит. - Не гэнерал же будет платить за вас!.. Вот попомните мои слова, што скрутит!..

   Нахождение Ольги в Петербурге оказалось совершеннейшею новостью для Каржоля. Он никак не ожидал этого и очень удивился.

   - Ага!.. Вот видите, мы знаем на этот счет немножко болше, как ви сами! - не воздержался, чтоб не похвалиться пред ним, с торжествующей улыбкой, Абрам Иоселиович. - И как же ви хочете, штоб ми не знали после тово, што целые ваши докумэнты у Бендавид!? - Ха!.. Ну, подумайте!

   И Каржоль узнал из рассказа Блудштейна, что генерал Ухов, вернувшись с Ольгой после свадьбы в Украинск, тогда же выделил ей сполна всю ее часть, все, что предназначалось ей в приданое, после чего она вскоре уехала в Петербург, одна, и с тех пор там живет - и живет, кажется, "очень прекрасно".

   От всех этих новостей, а главное, от внушенной ему уверенности, что векселя его целы, Каржоль совсем поджал крылья и нахохлился. Поездка его в Украинск, при таких условиях, представилась ему в самом деле величайшим сумасбродством, которое, кроме вреда и скандала, ничего ему не принесет, а заставит, между тем, непроизводительно истратить последние деньги, и тогда что же? - Круглая безвыходность и нищета!.. Как легко и высоко подымал он крылья при удаче, или при полном бумажнике в кармане, так еще легче падал духом и поджимал хвост при безденежьи и неудаче, а тем более при крушении своих мечтательных надежд и эфемерных планов, основанных, как казалось ему, всегда на "самой реальной" и "практической" почве. - Достаточно было спокойно уверенного, ясно определенного тона, каким говорил с ним Абрам Иоселиович, чтобы граф не только разубедился в несуществовании своих векселей, но разочаровался и в первоначальной своей идее, будто жиды все равно с ним ничего не поделали, если даже и представят на него ко взысканию, ибо взять с него нечего. - Тут он уразумел, однако, что поделать-то поделают, и даже больше, чем можно было бы предполагать, по- тому что они благодаря подписке о невыезде, какою обяжет по полиция, заставят его черт знает сколько времени жить в городе и без толку проживаться там до последней копейки, и тогда уже приготовят ему крах полный и окончательный!.. Это грозная перспектива более всего смутила Каржоля.

   - Да, да, граф, жаль мне вас, очень жаль! - со вздохом продолжал, после некоторого молчания, Блудштейн, не перестававший все время исподволь наблюдать за психикой своего собеседника и отлично подметивший на его лице ту внутреннюю перемену мыслей и настроения, что совершалась в нем в данную минуту. - И как это ви так легко мыслите! - продолжал он, с сожалением и укоризной покачивая головой, - мне даже, право, удивительно!..

   - Да, но что ж делать!.. Я никак не предполагал, что жена в Петербурге... Это для меня такой сюрприз... Мне, напротив, писали, что она здесь, и я сам был уверен, что здесь... Мне так нужно было ее видеть!.. - оправдывался граф не coвсем уверенным тоном человека, чувствующего, что язык его как то сам собой лжет, а он не может ни удержать его, ни замаскироваться личиною правды.

   Но Абрам Иоселиович, про себя, очень хорошо понимал, чт весь этот жалкий лепет его - не более, как пустая оправдательная увертка, пришедшая графу в голову только сейчас при разговоре.

   Чего же вам так захотелось вашей графини? То верно "пенендзе" думали раздобыть у нее?.. А? - с бесцеремонным подсмеиванием спросил он вдруг, ободрительно и фамильярно похлопав в свой черед, графа по колену.

   Того ужасно покоробило и даже царапнуло внутри по самолюбию, как от самого вопроса, так еще более от этой фамильярности, но он сдержал себя, как-то съежился малодушно и промолчал, будто и не заметил или не расслышал, предавшись весь досадно-печальным размышлениям о своей неудаче.

   Это пустое делу: "пенендзе" от графиню вы никак не получите, - продолжал со своею спокойной уверенностью Блудштейн. - А когда вам так нужно, то можно добыть гораздо простейш... Заработать можно, и больших деньгов даже, очень больших! - абы только была ваша охота!

   При этих последних словах, Каржоль чутко поднял голову, как лягавый пес, почуявший дичь, и поглядел испытующим взлядом на собеседника: в шутку ли он это, или в серьезную?

   - Знаете, что, граф!? - подумав с минутку, заговорил Блудштейн даже с некоторым воодушевлением. - Ви знаете, я же всегда любил вас и, сколько мог, был до вас полезный... помните? - Бывало, ви только одново слова: "Абрам Осипович, как бы на перехватку?"- И Абрам Осипович завсегда выручал вам, - помните?.. Н-ну, то я вот что скажу вам: хочете ви заработать себе деньгов?.. И таких деньгов, што вы и с Бендавид расплатитесь аж до копейку, и себе еще целаго састоянья составите, - болшое састоянья!.. Хочете?

   - Да вы шутите, что ли? - отозвался ему Каржоль с недоверчивой усмешкой.

   - Зачем шутить!.. Я говору совсем серьезно, каких тут шутков!.. Вы мне скажите только, - хочете?

   - Ну, разумеется, хочу, - излишне и спрашивать.

   - Так... Н-ну, когда так, то слушайте.

   И Абрам Иоселиович, приняв на себя значительный вид и тон, начал несколько издалека, объяснять ему, что вот, война объявлена, а русское интендантство сразу оказалось "пфе!"- ничего-де не сумело ни устроить, ни заготовить, и русская армия, конечно, погибла бы на первых же шагах своих от отсутствия продовольствия, если бы на спасение ее не пришли евреи. Три знаменитых еврейских патриота Грегер, Горвиц и Коган, умоляемые штабным начальством армии, великодушно согласились утвердить "Товарищество" по продовольствию войск, и теперь, благодаря им, армия спасена и обеспечена. Тут Абрам Иоселиович почему-то счел возможным пуститься в довольно интимную откровенность, что была-де, по правде сказать, одна группа московских купцов-миллионеров, которые еще гораздо раньше, чем появился на сцену Грегер, предлагала штабу свои услуги в виде "Русского Товарищества", и московский купец Осипов составил даже проект всей операции и послал его в Кишинев, но куда им!.. "Разве таково дела насшим можно было выпустить за своих рук!"- "Насши" не дремали, успели вовремя разведать через "своих людей", в чем дело, и приняли меры. Пока проект Осипова лежал у кого-то в портфеле, какой-то таинственный "некто", воспользовавшись его идеей и некоторыми основаниями, сообщил их Грегеру, близкому к себе человеку, и подал ему счастливую мысль, что недурно бы взяться за такое патриотическое дело! - Ну, Грегер подумал, конечно, снесся кое с кем из "насших", посоветовался с самыми дошлыми адвокатами и составил компанию, которая сейчас же привлекла к себе массу еврейских капиталов и деятелей - "агэнтов" - со всего юга и юго-запада России, "затаво, што это таково дела, с котораго пагхнет маллионами, десятками, сотнями маллионов, и увсе на чиставо золота!"- И вот Абрам Иоселиович Блудштейн является теперь крупным деятелем этого самого "Товарищества", как представитель интересов Украинского еврейского общества, почтившего его "за своим доверием". "Товарищество" поставлено-де на самую широкую ногу и пользуется громадным влиянием, - ему-де "обязательно", в силу условия, должны быть, по крайней мере, за неделю вперед сообщаемы все маршруты и конечные пункты движения всех корпусов и отдельных частей армии, их названия и наличный состав [2], то есть то, что нередко составляет секрет даже для высших командиров и управлений, так что "Товарищество" владеет государственными и военными тайнами - вот оно какое важное и каким необычайным доверием пользуется!

  

   [2] - Пункт 3-й условия "Товарищества" с главным полевым интендантством, заключенного 16-го апреля 1877 г.

  

   И вы понимаете, какие гешефты можно бы из этого делать, если бы "ми" были не так патриотичны!.. Конечно, по силе своего значения "Товарищество" нуждается в известной, бьющей в нос представительности, и ради этого пригласило к себе на службу не только евреев, но и русских, - людей непременно с известным общественным положением и именами: у Грегера, Горвица и Когана служат по вольному найму и штатские генералы, и бывшие губернаторы, и чуть ли не сенаторы, да еще как добиваются, как кланяются, чтобы только удостоили их взять! Но "Товарищество", конечно, принимает к себе с разбором, - не каждый легко удостоится этой чести... По мнению Абрама Иоселиовича, граф Каржоль обладает всеми подходящими данными, чтобы быть не бесполезным "представительным агентом" "Товарищества": он человек с громким именем, титулованный, образованный, светский, видный собой, вполне обладающий манерой держать себя с высоким достоинством и притом ловкий и изворотливый, так что в хороших руках, под руководством опытных дельцов, может не без успеха обделывать кое-какие дела и поручения "Товарищества".

   - Нам такие люди нужны, - говорил ему Блудштейн, - затово што, знаете, докудова иногда нашего брата, обнаковенного еврея и не допустят, а то и разговарувать не захочут, - князю, или графу, как вы, двери до габинету заувсегда открытые, - ну, и наконец, это, знайте, люди з важными чинами из титулами - это хорошо позует самаво дела, самаво "Товарищества", мы это хорошо понимаем!

   И вслед за сими предварительными подходами и объяснениями, Абрам Иоселиович предложил графу - не хочет ли он поступить в агенты "Товарищества", что он, Блудштейн, легко может устроить ему это выгодное место, где граф будет получать очень хорошее содержание золотом, которое даст ему возможность жить вполне прилично, представительно и, кроме того, он будет, как агент, пользоваться известными процентами с поручаемых ему дел и операций. - "А вы знаете што з одново этово пурценту можно будет шутем заработать себе сто, двухстов, трохстов тисячов рубли, - затово што тут сотни маллионов циркулуют, и казна аничего не жалеет, абы армия была сытая!"

   - Н-ну, и вы не думайтю, - счел нужным добавить еще Блудштейн, не без самодовольной похвальбы, - вы не думайтю, што вы у нас будете первый агэнт с таким титулом, - вы найдете себе самую благородную компанию, што у нас уже служут и князья Турусовы и князья Оголенские, и фоны, и бароны. - и вы, таким образом, попадете в самое вийсшое общество! - это все наши, агэнты для представительности.

   Предложение было слишком ярко, слишком соблазнительно и неожиданно, чтобы Каржоль мог от него отказаться, в особенности в таком крайнем положении, какое переживалось им в настоящее время. Он с увлечением бросился горячо пожимать обе руки Блудштейна и, в порыве благодарного чувства, назвал его даже своим благодетелем и спасителем.

   - Ага! - заметил на это скромно торжествующим и отчасти назидательным тоном Абрам Иоселиович. - Теперь вы не будете себе думать, што всякий еврей - то "пархатый жид"? - Ми тоже умеем бывать велькодушни!

   Он тут же условился с Каржолем, что этот последний, минуя Украинск, немедленно же направится прямо в Одессу, куда не далее, как через день после него приедет и сам Блудштейн, - ему на одну только минутку надо заехать домой, - а там, в Одессе, он представит графа одному из трех главных тузов "Товарищества", и этим представлением будет, так сказать, санкционировано его определение на службу. По всей вероятности, в тот же день будет заключено с ним формальное условие и с того самого числа начнет он получать свое жалование, а кроме того, в счет будущих процентов, ему, вероятно, будет выдан авансом некоторый куш на представительность, - уж Абрам Иоселиович позаботится и сам похлопочет об этом! Что же касается его долга рабби Соломону Бендавиду, то Абрам Иоселиович берет на себя уговорить старика на сделку, в силу которой граф будет уплачивать ему этот долг частями, из своих процентов и куртажей, которые, при расчетах с ним, будет удерживать у себя сам Абрам Иоселиович, - "затово, знаете, штоб не компроментовать вас перед другим, - это будет нашего домашняво делу!"

   Граф был совершенно счастлив. Фортуна опять поворачивается к нему лицом, - и впереди ему уже мерещатся целые груды золота и банковых билетов, его роскошная походная обстановка, венские фаэтоны на резинах, парижские дорожные нессесеры, эффектные картины боевых лагерей русских войск на Дунае, интересные знакомства и сношения с деятелями армии, высокие сферы, Яссы, Букарешт, румынские красавицы, рулетка и шампанское...

   Через день Абрам Иоселиович, как сказал, так и действительно прибыл в Одессу, отыскал там в "Петербургской гостинице" графа, не преминувшего, конечно, в счет будущих благ, занять себе роскошный нумер, и, тотчас же заставив своего сиятельного protege переодеться во фрак с белым галстуком, сам повез его в щегольском фаэтоне представляться высокому еврейскому патрону. Этот последний, хотя и заставил графа изрядно-таки подождать в приемной, беседуя тем часом в затворенном кабинете с Блудштейном, но затем все же принял его весьма любезно и сказал даже несколько комплиментов, главнейшим образом, насчет того, что "ми" всегда-де рады "таким людям" и надеемся остаться взаимно довольными друг другом, потому что "ми сами живем и хочем другим давать жить и заработовать". Затем, откланявшись еврейскому магнату и спустясь вместе с Блудштейном в его "контору", граф подписал там предложенные ему условия и получил из кассы аванс, а вечером того же дня, на "Приморском бульваре", где гремела военная музыка и толклось множество международного пестрого люда, моряков и военных всех родов оружия, нарядных дам и "цивилизованных" евреев, он сидел на воздухе, у бульварного ресторана, в кругу Блудштейна и Нескольких "самых элегантных" израелитов, уже как их новый сослуживец. Любуясь безбрежною далью озаренного лунным светом спокойного моря, граф наслаждался за крюшоном шампанского мягкой, вечерней прохладой и совершенно искренно, от всего сердца уверял своих собеседников, что насколько он до сих пор заблуждался в своем предубеждении против евреев, настолько же теперь сознает, какие это все прекрасные, благородные и даже высоко патриотичные люди!

  

   Санитарный поезд с сестрами Богоявленской общины двигался по равнинам Румынии, от Ясс к Букарешту.

   Проснувшись ранним утром, Тамара почти все время не отрывала глаз от раскрытого окна: до такой степени все в этом крае казалось ей новым и интересным, все так свежо и ярко запечатлевалось в ее душе, раскрытой, уже в силу окружавшей ее обстановки и самих событий, к восприятию этих новых, еще неиспытанных впечатлений. Сама она в это утро ощущала в себе живительную бодрость и силу молодого здоровья, а иными минутами безотчетно находило на нее даже какое-то особенно светлое, жизнерадостное настроение.

   Яркое солнце, широкая, раздольная степь, бальзамический воздух, вдали - слегка синеющие в воздушной дымке абрисы Карпатских гор. По степи кочуют оборванные цыгане, невольно приводя собою на память Тамары стихи из Пушкинской поэмы. Там и сям пасутся стада крупного рогатого скота и отары овец, оберегаемые волкообразными овчарками и конными пастухами. Во все стороны виднеется много колодцев с высокими "журавлями". Цветущая степь была полна самых разнообразных птичьих свистов, ястребиного клекта и урчания лягушек, мириадами наполнявших каждую лужу. Пестрые сороки и голубые сиворакши беспрестанно мелькали перед главами. Бледно-розовые мальвы и золотистый дрок, васильки, гвоздика и пунцовый мак бесконечным пестрым ковром растилались во все стороны по равнине. Около дороги, кроме катков, державших разъезды вдоль железнодорожного пути, попадалось не мало и поселян в длинных белых рубахах, подпоясанных широкими красными шалями. Занятые с раннего утра полевыми работами, они отрывались на минутку от дела, при виде несущегося мимо них поезда, и приветливо махали пассажирам своими широкополыми шляпами, а румынские поселянки посылали во след им благословения и сами крестились при этом. Встречались по сторонам дороги и конные еврейчики в белых фуражках военной формы. Это все были "агэнты" пресловутого "Товарищества", которые рыскали теперь по краю, обделывая насчет русских войск свои выгодные гешефты.

   Уже со вчерашнего дня, с самого переезда за черту границы, сестрам неоднократно и с разных сторон волей-неволей приходилось, во время остановок на станциях, слышать, среди случайных разговоров с военными людьми, многочисленные жалобы на то, что жидки эти торопятся задешево скупить повсюду продукты, не разбирая их качества, и что чуть лишь успеют они в какой-либо местности благополучно сделать эту операцию, как тотчас же, с помощью взяток румынским чиновникам, искусственно подымают на эти продукты тройные, пятерные, а при удобном случае даже и большие цены, по которым и предъявляют предметы продовольствия нашим войскам, заручившись предварительно "оправдательными" документами за надлежащей подписью и печатями местных румынских властей, а то и просто по расписке самого продавца продуктов, даже никем не засвидетельствованной, на что давал им полное право и самый контракт, заключенный "Товариществом" с полевым интендантством [3]. Из всех этих разговоров всегда оказывалось одно и то же, а именно, что дело крупного мошенничества и обирания казны делается "чисто", так что с юридической стороны никакой "контроль" не придерется и под "Товарищество" иголки не подточит, в этом с наглостью уверяли даже и сами "агенты", похваляясь тем что войска "не смеют" браковать их продукты, какого бы ни были они качества [4].

  

   [3] - А именно, пункт 6-й условия, заключенного "Товариществом Грегер, Горвиц и Коган" с полевым интендантством действующей армии 16-го апреля 1877 г.

   [4] - Пункт 9-й условия "Товарищества" с полевым интендантством, заключенного 16-го апреля 1877 г.

  

   Будучи невольно свидетельницею таких разговоров и нареканий, Тамаре не раз приходилось краснеть, испытывая в душе жгучее чувство неловкости, стыда и досады. Ей все казалось, будто по типу лица все непременно должны угадывать в ней еврейку, плоть от плоти и кость от кости этих самых "товарищей" и "агентов", и что все эти укоры и все презрение, с какими говорят о них, косвенным образом относятся и к ней, как еврейке. Ей было больно и стыдно за этих своих "братий" по происхождению; она чувствовала, что ненавидит и презирает их за такие дела может быть более, чем те, которые говорят, но высказывать это вслух претило ей какое-то особенное нравственное чувство, - не то самолюбие, не то гордость, - а что, мол, как мне скажут или подумают на это: что вы возмущаетесь, чего бранитесь, ведь вы сами еврейка!? - Она чувствовала, что от такого отношения к ней не защитит ее даже принятое ею христианство, что по крови она все-таки "жидовка" и, в глазах большинства, в глазах толпы, навсегда "жидовкой" и останется. Скрывать свое происхождение, или отрекаться от него? - Но это казалось ей малодушием, низостью, даже смешным. Поэтому оставалось только молчать и таить в себе свое болезненное чувство неловкости и стыда, которое становилось от этого еще колючее и больнее.

   Присутствие русских войск было заметно повсюду. Там и сям белели в стороне палатки больших лагерей и серели обозы, расположившиеся на биваках. По шоссе, которое местами шло рядом с железной дорогой, тянулись эшелоны войск, артиллерия, парки и длинные обозы. В авангардах шли казачьи сотни в белых фуражках. Ротные собаки, высунув язык, понуро плелись за своими кормильцами. Удушливая жара уже с семи часов утра нестерпимо донимает и людей и животных. Не слыхать ни говора, ни песен.

   Батальоны двигаются молча, медленно, но безостановочно, словно бы ползут, как гигантская змея, свиваясь и развиваясь длинною лентой. Из вагона, и нескольких шагах от шоссе, видно очень ясно, как с усталых, запыленных лиц катится пот; белые рубахи не только мокры, но даже посерели от поту и липнут к плечам, к рукам, к груди; молодые солдаты изогнулись, что называется, в три погибели под навьюченною на них тяжестью ранцев, подсумков с боевыми патронами и скатанных через плечо шинелей. Но отсталых что-то не видать. Хотя и тяжело, очень тяжело людям, но заметно, что они успели уже постепенно втянуться в трудное дело похода. И глядя на них, Тамара невольно преисполнялась сочувствием к этим людям и почтительным удивлением к их бесконечной выносливости и упорному терпению, к их молчаливой и безропотной, но великой страде.

   Изредка мелькали по пути румынские города и местечки, где в зелени садов виднелись бледные стены глинобитных хаток, черепичные и белые жестяные кровли уютных домиков и жестяные купола церквей, как серебро сверкавшие на солнце. Неподалеку от станции, по большей части, располагался временный базар, наполненный множеством неуклюжих "каруц", разномастных лошадей, пепельно-серых волов и пестрым народом, в широкополых шляпах или высоких бараньих шапках, среди которого мелькали знакомые фигуры русских солдатиков, отлучившихся за покупками с ближайшего бивака. На станциях разводные пути обыкновенно были заставлены несколькими военными поездами, ожидавшими своей очереди к дальнейшей отправке; на одном из них казаки с лошадьми, на другом артиллерия, на третьем саперная команда вместе с моряками, морские цепи, якоря, канаты и сети для вылавливания торпед: на нескольких платформах - лодки-миноноски, покрытые брезентами. Из вагонов несутся звуки солдатских песен с бубнами, "ложками" и гармониками. Галереи дебаркадеров всегда кишели народом, среди которого преобладал военный элемент - русский и румынский. Но последний, даже и на женский взгляд сестер, в сравнении со своим, русским, мало отличался молодцеватостью и военной выправкой.

   - Куда им до наших! - говорила сестра Степанида, особенно ревнивая ко всему "своему", "русскому" - И сравнения нет! Как можно!.. Ну, поглядите, на милость, что за фигуры!

   И глядя на эти румынские "фигуры", столь невыгодно для себя щекотавшие патриотическое чувство сестры Степаниды, Тамара находила, что они и в самом деле похожи скорее на мирных граждан, вроде булочников, писцов, сапожников и парикмахеров, переряженных для чего-то в очень красивые военные костюмы и старающихся придать своим физиономиям и манерам бульварно французский характер. Ей все казалось, будто она уже видела их где-то за границей, на сцене, в какой-то оперетке Оффенбаха.

   В дебаркадерной толпе всегда сновало несколько еврейских "агентов" компании "Грегер, Горвиц и Коган" и множество красивых "кукон"- румынских горожанок несколько животненного типа, напоминающего собою откормленных пулярдок. Одни из них были одеты по последней, но несколько утрированной, парижской картинке мод, а другие щеголяли яркими, резко кидающимися в глаза нарядами, где преобладали желтый и пунцовый цвета. Русский говор раздавался повсюду, - даже с козел стоявших у станции щеголеватых "бирж", на которых восседали безбородые сектанты-возницы бабьего вида, в русских кучерских армяках, приглашавшие на чисто русском языке прокатиться по городу. Все это производило яркое, пестрое и веселое впечатление, которое однако везде отравлялось все тем же ропотом и жалобами на непомерную алчность "друзей и союзников". Торговцы и, преимущественно, евреи драли с офицеров и даже с солдат за трехфунтовый пшеничный хлеб по три франка. С сестер за стакан сельтерской воды из сифона брали на станциях по франку. Сразу почувствовали "друзья и союзники" безнаказанную возможность быстрой и наглой наживы на счет русского кармана. Жаль было в особенности солдат, которые сильно жаловались, что румыны и жиды всячески надувают их при каждой покупке, при каждом размене денег, - и обмеривают, и обсчитывают самым безбожным образом. И, действительно, обирание в лавках и магазинах - офицеров, а на базарах - солдат, производилось в грандиозных размерах, по совершенно произвольному, фантастическому курсу. Наши полуимпериалы пошли вдруг ниже своей металлической стоимости. На протесты и старание так и сяк объясниться, в ответ следовало одно лишь пожимание и неизменное "нушти" (не знаю, не понимаю). В особенности жутко приходилось солдатам, у которых наши кредитки принимали по произвольному курсу, считая рубль за 2 франка и 35 сантимов, а от разменного серебра и вовсе отказывались. Во всем этом отличались настолько же румыны, насколько и евреи, в руках у которых сосредоточивается наибольшая часть румынской торговли и промышленности. Евреям же армия наша была обязана и тем неслыханным подъемом цен на все предметы первой жизненной необходимости, какой появился здесь после перехода русских войск через границу. Произошло это по предварительному негласному соглашению местных крупных евреев и административных чиновников с еврейскими агентами и уполномоченными компании Грегера, Горвица и Когана. Русские люди присутствовали тут при замечательном, небывалом доселе явлении: в прежние времена, когда какая-нибудь наполеоновская "grande аrmeе" вступала в "дружественную" страну и начинала ее грабить посредством реквизиций, это никого не удивляло, почитаясь вполне естественным и чуть ли даже не легальным делом; теперь же, благодаря всемогущим жидам, "дружественная и союзная" страна грабила русскую армию, всецело и беспрекословно отданную на произвол самой бесшабашной и всесторонней эксплуатации алчной жидовы, и своей, и румынской. Эти мелкие "агенты" пресловутого "Товарищества", не довольствуясь крупным дождем серебряных рублей и полуимпериалов, ежедневно перепадавших в их укладистые карманы, с истинно жидовской скурпулезностью выгадывали в свою пользу каждый медный грош, если им можно было попользоваться на счет безответного солдата. Отвратительнее и позорнее этого высасывания грошей и полушек трудно было представить себе что-либо, особенно в первое время. Потом уже наши пообтерлись и свыклись, но и до конца войны все же слышался глухой ропот, что армия в кабале у евреев.

   В Букарешт сестры Богоявленской общины приехали под вечер и остановились в заранее нанятой для них поместительной квартире, на одной из второстепенных, более тихих улиц. Впрочем, румынский "маленький Париж" (ибо румыны называют свою грязноватую, полуцыганскую-полужидовскую столицу не иначе, как "маленьким Парижем") и здесь давал-таки себя чувствовать. В окрестных садиках разных кабачков и кафешек, начиная с пяти часов пополудни и до четырех часов ночи, без устали и почти без перерыва раздавались взвизгивания, свисты, нытье и завыванье то цыганской музыки, то швабских певиц и арфисток, поощряемых шумными "браво", "бис" и неистовыми аплодисментами многочисленной и не совсем-то трезвой публики. То был чисто Содом музыкальный, всю ночь не дававший покою усталым сестрам. Соседние трактирчики и кофейни с утра и до поздней ночи были переполнены местными чиновниками, щеголеватыми офицерами, докторами, адвокатами, депутатами и.п. - вообще, людом среднего сословия, для которого наивысший интерес представляет политика и политическое пустословие. В тех же кофейнях, вместе с этим пустословием, почерпавшим свое вдохновение из венской "Neue Freio Presse"- самой распространенной здесь галеты, - с раннего утра шла уже публично самая жестокая игра в кости и карты. Международных шулеров при этом, конечно, было пропасть, и все они алчно пытливыми взглядами окидывали всякого русского офицера, когда тот заглядывал в кофейню или случайно подходил к игорным столикам. Вся эта Трактирная жизнь совершалась открыто, в садах и на улице, так что сестрам нашим поневоле приходилось быть ее свидетельницами из окон своих комнат. На той же улице, как и на тех остальных, с утра до ночи толклось немало праздного народа из низших сословий, преимущественно пред гостеприимными и широко раскрытыми дверями разных "кычурмы" (распивочных), заражавших окрестный воздух отвратительно спиртуозным запахом "ракии" и "мастики". Тупо глазея на что-нибудь, случайно обратившее на себя их внимание, они, бывало, стоят на месте словно пришибленные подавляющей апатией, скукой и ленью. Юркость уличному движению сообщили только вездесущие жидки, которые сновали туда и сюда, вынюхивали, высматривали, выслеживали и назоиливо приставали к русским офицерам с разными предложениями, в качестве факторов, комиссионеров, штучных продавцов, ручных торговцев и всевозможных гешефтмахеров. Иногда улица оживлялась также очень своеобразным шествием гражданской гвардии и резервистов на учебный плац. В среде этого воинства царил самый пестрый сброд всевозможных костюмов: от крестьянской рубахи до щегольской жакетки и фрака, сплошь обритые лица и рядом - физиономии, украшенн