Крестовский Всеволод Владимирович - Тамара Бендавид

могло это произойти, а говорил только, что и сам не понимает, откуда все это стало известно Блудштейну. Он удивлялся лишь дьявольски ловко организованному шпионству евреев, чему, однако, Тамара плохо верила, будучи убеждена, что из ее товарок и сослуживцев по госпиталю решительно никто не знаком с Блудштейном и решительно никому из них неизвестна ее украинская история с Каржолем и кагалом, а еще менее могло быть известно кому-либо отношение к этой истории Блудштейна, о чем и сама-то она узнала лишь в Зимнице от самого же графа. Да едва ли и сам Блудштейн мог знать, что она находится в числе сестер Богоявленской общины и что была в те дни под Плевной. Да и наконец, что за дело всем этим евреям, занятым обработкой своих крупнейших гешефтов, до какой-то там "выкрестки", навсегда уже потерянной для еврейства и совсем не претендующей к тому же на свои капиталы?! Хотя ранее, из желания объяснить и оправдать молчание Каржоля, она и делала себе разные догадки и предположения, даже самые невозможные, но теперь, пораздумав, - эта ссылка графа и жидовское шпионство Блудштейна показалась ей натянутой и маловероятной. Невольным образом приходило на мысль, уж не нарочно ли придумана им такая история?

   Далее граф писал, что Блудштейн, заметив при своем вопросе его невольное смущение, тут же поставил ему категорический ультиматум: прекратить всякие дальнейшие сношения с Тамарой, личные и письменные, или иначе он будет немедленно уволен со службы "Товариществу", и все долговые обязательства его тотчас же представятся к взысканию. - "Попятно, прибавлял граф, что имея такую петлю на шее и видя уже на себе пример изумительного шпионства евреев, не оставалось ничего иного, как только подчиниться, скрепя сердце, этому ультиматуму и дать Блудштейну требуемое им слово, тем более, когда я был убежден, что отныне тайный присмотр за мной станет еще строже и что малейшая попытка с моей стороны подать вам о себе весть неизбежно повлечет за собой окончательное разрушение всех самых дорогих, самых заветных моих надежд на будущее счастье. Из двух зол пришлось избрать меньшее и временное, чтобы сохранить эти святые надежды. Теперь же, - продолжал Каржоль, - когда все мои дела и счеты с евреями кончены и я опять свободен, мне уже незачем насиловать себя и скрываться, и я пишу вам это письмо совершенно открыто"; Граф извещал, что он находится теперь в Петербурге, где первым же делом по приезде поспешил справиться в правлении "Красного Креста" о местонахождении сестер Богоявленской общины, последствием чего и является его настоящее письмо. Он писал, что истосковался по Тамаре, исстрадался от мнительности за ее судьбу и здоровье, что любит ее все так же глубоко и свято, и ждет не дождется того блаженного часа, когда, наконец, опять увидится с нею для того, чтобы впредь никогда уже не разлучаться больше. Он выражал надежду, поданную ему в "Красном Кресте", что богоявленские сестры вернутся в Петербург, вероятно, осенью, и обещал приготовить к тому времени для Тамары уютное, изящное гнездышко, где она с полным комфортом отдохнет от всех своих трудов и где он постарается всем своим существом доставить ей возможно полное счастье, а главное - поскорее жениться. Он-де и сам бы приехал к ней в Сан-Стефано, но, к сожалению, некоторые новые, крайне важные и нетерпящие дела, о которых скучно было бы распространяться, лишают его пока этой возможности. Затем шли пламенные уверения любви, заочные поцелуи, объятия и пр., но адреса, куда именно отвечать ему, - к удивлению Тамары, приписано не было.

   Странное, какое-то двойственное и даже неприятное, впечатление произвело все это письмо на девушку, - точно бы позабытый долг, неожиданно предъявленный к уплате, когда уплатить его нечем. С одной стороны, несмотря на свои сомнения в правдивости оправданий Каржоля, ей все-таки было несколько утешительно думать, что его молчание имеет за собой совокупность причин более извинительных, чем легкое жуирство с француженками и картежные кутежи с интендантами. Все же, по крайней мере, в этом письме своем, столь полном нежности к ней, он обнаруживает себя не совсем уже таким пустым, легковесным человеком, как думалось ей порою, в долгий период его молчания, и все же он любит ее. Но с другой стороны, эта-то вот любовь и пугала Тамару. Она сознавала себя теперь в страшном, неоплатном долгу-тперед Каржолем и видела неизбежную необходимость принести себя, ради него, в жертву на всю свою жизнь, когда сердце ее - страшно подумать! - охладело уже к этому человеку. Что это будет за жизнь! Что ждет ее впереди, когда она свяжет навеки судьбу свою с человеком, которого даже и уважать-то не совсем может... Придется делать над собой страшную нравственную ломку, выходить замуж, любя другого, скрывать и давить в себе это чувство, отвечать на немилые ласки, обрекать себя, быть может, на притворство, лгать... О, Господи! - Нет, ни лгать, ни притворяться она не сможет и не сумеет, - это не ее натура. Что тут делать? Объяснить ему напрямик, что она больше не любит его? - Но за что же тогда он, ради нее, перенес все эти нравственные пытки и материальные жертвы, оскорбление своего достоинства, унижение своего имени, всю эту еврейскую кабалу свою, службу в позорном "Товариществе"? За что? Ведь он же прямо говорил ей еще в Зимнице, что весь этот крест несет только ради нее. Ведь он тогда же возвращал ей, если она разочаровалась в нем, ее слово, и она отвергла это, - она любила его. И если он после этого выдержал свой тяжкий искус до конца, то как же она-то? Кто же теперь прав и кто виноват между ними?

   До этого письма она втайне думала и надеялась, что Каржоль разлюбил и позабыл ее, и что рано или поздно это обстоятельство снимет с нее путы нравственно обязательных к нему отношений, что, может быть, они друг с другом и не встретятся-больше в жизни, а там уже время так или иначе довершит остальное, и она вздохнет, наконец, свободно..

   Суждено ли ей быть за Атуриным, или нет - это другой нопрос, но она надеялась, что будет, по крайней мере, свободно располагать своей судьбой. Хотя она и твердо была убеждена, что первая ни в каком случае не нарушит данного слова и что если придется, то до конца исполнит свой долг, - но с течением времени ей все более и более начинало казаться, что едва ли придется когда исполнять это нравственное обязательство. И вдруг долг предъявляется ко взысканию!

   В душе ее закипело смешанной чувство злобной досады и на судьбу, и на Каржоля, и на это слишком позднее письмо, и на самое себя - зачем все это так случилось! - и даже на сестру Степаниду - зачем та глаза ей раскрыла, зачем ее чувство к Атурину так-таки и назвала прямо любовью! Минутами она чувствовала теперь к Каржолю даже ненависть. Но если он виноват, то и она ведь не права перед ним тоже, - быть может, еще более, чем он. Ей смутно чувствовалось, что в письме этом есть какая-то фальшь, что-то неискреннее, переиначенное, недоговоренное, но сама-то она разве не лгала все время перед собою, перед собственной совестью и, мысленно, перед тем же Каржолем? Разве она не старалась столько раз уверять себя, что любит его, должна любить, и что чувство ее к Атурину ничего общего с этого рода любовью не имеет? Разве не виновата она в том, что, любя одного, допустила себя увлечься другим? Разве не преступно это? Скажи она Атурину еще в Боготе, чуть только заметила в нем первые проблески его увлечения, что у нее есть жених и что она этого жениха любит, наверное он не дал бы этому увлечению дальнейшего развития, постарался бы притушить его в самом начале, и на том бы все кончилось. Однако же, она тогда не сделала этого, - напротив, ей было приятно, самолюбию ее льстило, что она могла внушить "такое" чувство "такому" человеку. Стало быть она сама поощряла его, сама играла с огнем - и доигралась... Но в сущности, к чему все эти поздние упреки и сожаления! Что толку-то!? Будь что будет! И если действительность не оправдала ее тайных надежд и ожиданий, если судьба требует теперь от нее расплаты, - что ж, надо иметь мужество исполнить данное слово, надо переломить себя всю, до самых сокровенных изгибов и тайников души, честно примириться со своей долей и, во имя долга, заставить себя быть честной женой.

   Тяжко было решение это для Тамары, но обсуждая по совести и беспристрастно данное положение, она убедилась, что другого ничего не остается. Это был как бы приговор ее над самой собой.

  

   В тот же день под вечер, во время вторичного посещения врача, навестила Тамару и начальница общины.

   - Ну вот, слава Богу, - ласково заговорила старушка, - теперь вы и на мой взгляд заметно поправились.

   - Теперь сестра Тамара у нас совсем молодец! - весело подтвердил и доктор. - Еще денька два, три на поправку, и конец. Только вот что, - прибавил он серьезным тоном, обращаясь к начальнице. - Болотная лихорадка, это, как вы сами знаете, такая серьезная вещь, что раз заполучивши ее, уже никоим образом нельзя оставаться в лихорадочной местности, надо как можно скорее вон, вон и вон отсюда! И мой вам добрый совет, - как только сестра поправится, сейчас же ее, по первому абцугу, отправить в Россию. Там, в привычном климате, есть много шансов рассчитывать, что болезнь больше не вернется, а здесь - не дай бог! - здесь она рискует каждый день схватить ее вновь, благо, почва-то в организме подготовлена.

   - Что ж, можно будет отправить с первым пароходом, - согласилась начальница. - Сестра Тамара за всю компанию столько потрудилась, что ей не грех и отдохнуть. Я готова даже просить у главноуполномоченного об особом пособии для вас, - обратилась она к девушке. - Надеюсь, не откажут. Вы куда предполагали бы лучше отправиться? В Одессу, или на родину, в Украинск?

   - В Петербург, - заявила Тамара.

   - Да?! Вот как!? - удивилась старушка. - Ну что ж, и прекрасно! Приют для вас в доме нашей общины всегда готов. - Надо будет списаться только... ну, да это завтра же можно. Вы как же? - прибавила она, несколько подумав, - предполагаете остаться в общине? - тогда мы зачислим вас в комплект штатных сестер, благо, теперь есть вакансии.

   Предложение это далеко не обрадовало Тамару. Вспомнив все женские дрязги и сплетни "партии" и придирки старшей сестры, она имела все поводы рассчитывать, что при таких условиях дальнейшая жизнь в общине будет для нее совсем не сладка, и потому поблагодарила начальницу за ее доброе предложение, объяснив при этом, что жених ее теперь уже в Петербурге и что поэтому приют в общине, по всей вероятности, потребуется для нее лишь на непродолжительное время.

   - Ну, это уж как знаете, это ваше дело, а мы, со своей стороны, чем богаты, тем и рады, - благодушно заметила старушка. - Да! - вспомнила она, - я получила сегодня письмо на ваше имя, вам передали?

   Тамара поблагодарила ее и объяснила, кстати, что это письмо от ее жениха.

   - Ну вот и прекрасно! Стало быть, для вас есть все причины радоваться и спешить с отъездом... Ну, дай вам Бог всего хорошего! Дай Бог! Поправляйтесь же, милая, поскорее... А насчет пособия я завтра же, непременно! - подтвердила ей, уходя, старушка.

   Случайно узнав о болезни Тамары, Атурин очень встревожился. Известие это сильно его опечалило, тем более, что пока она больна, он не мог уже ее видеть, когда как тут-то вот и хотелось бы помочь ей хоть чем-нибудь, быть подле нее, утешать, облегчать ее страдания. Он чаще прежнего стал наведываться в госпиталь, а в те дни, когда из-за службы не мог быть сам, нарочно присылал к сестре Степаниде денщика или вестового узнать, как здоровье Тамары.

   - Вас, однако, это очень интересует? - как бы в шутку, но не без цели уязвить, заметила ему однажды старшая сестра.

   - Что ж, - возразил он, - надеюсь, в этом нет ничего странного, если вам угодно будет вспомнить, как сестра Тамара ходила за мной в Боготе.

   - Ну, конечно! - согласилась та с кисло-сладкой миной. - Понятно, из чувства признательности.

   - Именно из-за этого самого, - сухо и выразительно подтвердил ей Атурин.

   И он продолжал каждый день справляться о ее здоровье, решившись пренебречь какими бы то ни было пересудами и умозаключениями "партии". Что ему было до них и до всей этой "партии", если она, его дорогая, страдает и если этим только он и может выразить ей свое участие!

   Зато как же и обрадовался Атурин, когда, заехав однажды, часов около девяти утра, неожиданно увидел саму Тамару, которой после болезни разрешено было уже выходить из юрты на легкую прогулку. Она сильно похудела, побледнела и осунулась, хотя легкий румянец воскресающей жизни уже играл на ее щеках.

   Обрадовалась ему и она, но к этой радости, в глубине души у нее примешалось и горькое чувство от сознания, что после письма Каржоля все уже кончено и что это свидание ее с Атуриным, быть может, последнее.

   К счастью, случилось так, что кроме сестры Степаниды, водившей Тамару под руку, никого из посторонних в ту минуту поблизости не было, - можно, значит, вполне воспользоваться той редко счастливой минутой, - и Тамара решилась сказать Атурину, как другу, все: и про письмо, и про свой вскоре предстоящий отъезд в Петербург, и про вероятность своей близкой свадьбы, хотя и была заранее уверена, что ему будет очень горько узнать все это. Но что же делать! Ей казалось, лучше высказать прямо самой, чем скрывать, замалчивать или предоставлять ему узнать впоследствии от других, от "партии", которая, конечно, не пожалеет при этом своих собственных красок. И Тамара сказала ему все, но сказала так, что в ее словах, в выражении ее грустных глаз, в звуке мягкого, тихого голоса, - во всем он живо почувствовал, насколько дорог он ей и как тяжело ей было решиться на эту бесповоротную жертву, приносимую ею лишь из чувства своеобразно понимаемого долга.

   - Да вы знаете ли, наконец, человека-то этого? Хорошо ли знаете его? - не выдержав, горячо воскликнул Атурин с чувством, похожим на то, с каким бросаются на помощь к утопающему или чтоб удержать стоящего на краю пропасти.

   - Владимир Васильевич, - кротко, но веско остановила она его, наложив слегка ладонь на его руку, - раз, что я решилась, мне ничего больше знать не следует. Во всяком случае, решения своего я уже не переменю, я обязана исполнить свое слово, - поймите, обязана. Что делать! Видно, так надо, - судьба!

   - Эту судьбу мы сами себе создаем из своих собственных заблуждении или капризов! - с чувством едкой горечи проговорил, отвернувшись в сторону, Атурин.

   - Останемся навсегда добрыми, любящими друзьями! - сердечно старалась утешить его Тамара, сопровождая свои слова ласково просящим взглядом. - Никто, как Бог, почем знать...

   Но он безнадежно и грустно махнул рукой, очевидно, не веря в ту слабую нить какой-то смутной надежды, которую в этих последних словах как будто подавала ему Тамара.

   Значит, и моя судьба решена тоже, - как бы про себя, задумчиво и тихо проговорил он, после некоторого молчания.

   - Как решена? Что это значит? - с несколько тревожным недоумением спросила его Тамара.

   - Так. Значит, я остаюсь в Болгарии?

   - В Болгарии? - удивилась она. - Это почему? Зачем в Болгарии?

   - Вызывают офицеров, желающих на службу в болгарские войска, - объяснил Атурин.

   - Да вам-то что ж от того? - спросила сестра Степанида, удивленная не менее Тамары. - Вызывают, - ну, пускай себе вызывают, а вы, слава Богу, и у себя в батальоне, кажись, не обижены.

   - Как вам сказать? Конечно, не обижен, - согласился Атурин, - но дело в том, что пока была война, все и у нас шло как по маслу, а теперь вот, как началось это сан-стефанское безделье проклятое, так и пошли между молодежью разные карьерные соображения да расчеты, - когда кому быть произведенным, или кто мог бы уже быть, да не производится и тому подобное. Между прочим, додумались себе и до меня, что я, мол, хоть и хороший товарищ, а все же пришлый человек, сел им на шею, закрываю собою производство, ну, и прочее там...

   И Атурин сообщил обоим сестрам, что все эти сетования и соображения батальонной молодежи, по его мнению, вероятно, дошли до командира, и были приняты последним в некоторое внимание. Это свое предположение он основывал на том, что третьего дня командир пригласил его к себе, чтобы сообщить, что вот-де, требуются лучшие достойнейшие офицеры для болгap, а потому не желаете ли прямо получить болгарскую дружину? - Содержание отличное, золотом, права - командира отдельного батальона, а вместе с назначением последует и переименование в чин полковника болгарской службы, и все это при том еще важном условии, что Атурин, служа в болгарских войсках, будет в то же время числиться, не занимая вакансии, в своем гвардейском батальоне, с правом всегда, когда ни пожелает, вернуться в него опять на службу, а потому, если он хочет, то командир с особенным удовольствием будет рекомендовать его, как образцового во всех отношениях офицера, и заранее уверен, что ему вполне удастся устроить это дело.

   - Я понял, - говорил Атурин, - откуда дует этот ветер, и обещал подумать... А теперь и думать, значит, нечего, - прямо решаюсь!

   - Да что ж, если и чин полковничий, и жалованье хорошее, и все прочее, почему ж не остаться? Дело выгодное! - одобрительно решила сестра Степанида.

   - Выгодно, нет ли, а если ничего лучшего не имеешь в виду, поневоле останешься. В Петербург возвращаться теперь мне не хотелось бы... Уж лучше в Болгарии!

   - Но разве вы намерены всегда продолжать военную службу? - спросила Тамара.

   - Всегда ли, не знаю; но теперь, по крайней мере- намерен. А что?

   - Нет, я думала, что, может быть, вы возвратитесь опять в свой уезд, в имение, будете по-прежнему предводителем.

   Атурин только рукой махнул с горько-иронической усмешкой.

   - Во-первых, - объяснил он, - поступая в полк, я сдал свое имение на несколько лет в аренду, а во-вторых, на место меня избран в предводители уже другой, человек той партии, которой я сочувствовать не могу, так что в деревне мне пока делать нечего. Но это все бы ничего, - прибавил он, - а главное...

   И он замолк, не решаясь договаривать.

   - Главное... что? - несмело спросила Тамара.

   - Ах, сестра, неужели это не понятно?! - с плохо сдержанным горько-досадливым порывом вырвалось восклицание у Атурина. - Ведь вы будете жить в Петербурге, не так ли? - спросил он.

   - По всей вероятности, да.

   - Ну, так что же и спрашивать!? Поверьте, что мне гораздо легче будет в Болгарии, - подальше, по крайней мере.

   Тамара поняла, что он не хочет возвращаться в Петербург, потому, что ему было бы слишком тяжело жить вблизи ее, в одном городе, и встречаться в одном обществе, видя ее женой другого. И действительно, мучиться вечным сомнением о непоказной стороне ее жизни, о ее счастии, быть может, о ее затаенных страданиях, и тем самым вечно и напрасно мучить и растравлять, как больную рану, и свое и ее сердце, - напрасно потому, что она ведь не пожалуется никому, не выдаст своих нравственных мучений, все затаит в себе, все будет сносить молча и до конца, из принципа, что "так надо", что это требует от нее и самолюбие, и чувство добровольно взятого на себя долга. Все это было бы невыносимо, и все это будущее так живо и ясно представилось теперь Атурину. Встречаться с нею далее, когда она уже будет женой другого, это значило бы только терзать ее душу, вечно искушать, вечно поджигать и дразнить ее чувство, не давая успокоиться ей и забыться, тогда как из искушения этого ничего быть не может, кроме разве катастрофы. Он знал Каржоля слишком мало, - более по наслышке, - но и того, что ему было известно об этом человеке и чего так упорно не желала знать Тамара, казалось ему достаточным, чтобы заставить его сомневаться в ее будущем супружеском счастьи.

   - Однако вот что, сестра, - обратился он к ней на прощание, - вы помните мои последние слова? Тогда... в ту ночь... на Светлое воскресенье?

   - Помню, подтвердила ему девушка, с полным сознанием, о чем говорил он.

   - Ну, так я еще раз повторяю: что бы ни случилось, - вот моя рука, рассчитывайте смело и не забывайте.

   Несколько дней спустя пароход "Русского общества" принял на борт несколько сот больных и слабосильных солдат, десятка два офицеров и четыре сестры милосердия, в числе которых была и Тамара. Все они уезжали в Россию "на поправку". Старушка-начальница и большая часть сестер проводили девушку до парохода и сердечно простились с ней. Ввиду ее отъезда все мелкие дрязги и неудовольствия против нее даже и среди "партии" умолкли, тем более, когда всем уже было известно, что она не остается в общине и, стало быть, ни у кого ничего не перебивает и перебивать не будет. Начальнице удалось исходатайствовать для нее свидетельство на бесплатный проезд по железным дорогам и денежное пособие, достаточное для того, чтобы при готовом помещении в доме общины обернуться на первое время в своих нуждах в Петербурге.

   Сестра Степанида была, конечно, огорчена более всех, - она давно уже так привыкла к Тамаре и так сердечно успела полюбить ее, оставаясь с нею неразлучно в течение всей компании.

   Атурин тоже приехал, но здесь уже некогда и негде было ему поговорить и проститься с Тамарой, как хотелось бы. На народе и в присутствии сестер пришлось ограничиться только тем, что они сердечно пожали друг другу руки.

   - Помните же мои последние слова, Тамара! - тихо проговорил он ей при этом.

   Девушка молча, но выразительно поблагодарила признательным взглядом.

   Вахтенный офицер, между тем, попросил всех провожающих и остающихся удалиться с палубы. Затем подали долгий свисток, убрали сходни - и дали "ход вперед" машине. Пароход, пыхтя и пеня винтом зеленую воду, тронулся с места - и множество белых платков и фуражек прощально замелькали в воздухе; одними из них махали с бортов парохода, другими - с легких каюков и с пристани.

   Часа полтора спустя пароход уже плыл мимо очаровательных берегов Босфора, с каждой минутой приближая своих путников к дорогой родине.

  

   Румынская часть сухарной операции Абрама Иоселиовича Блудштейна, благодаря влиятельной поддержке "экселенца" Мерзеску, закончилось блистательно. "Экселенц" был удовлетворен сполна условленным в начале дела куражем в двести пятьдесят тысяч рублей, а потому облапошенные румынские крестьяне, несмотря на все свои жалобы и домогательства по судам, остались ни с чем, встречая повсюду один лишь ответ: "Вольно же вам было добровольно заключать такие условия!"- зато в кармане Абрама Иоселиовича миллион пятьсот рублей остались чистоганом, за покрытием всех расходов, и так как эта часть его казенного подряда была выполнена своевременно, и сухари, сколь ни плохи они были, все же не браковались приемщиком, военным врачем Зунделиовичем, то Абрам Иоселиович рассчитывал за свою аккуратность и патриотизм получить даже орден, и с этой целью уже "запустил жуков" куда следовало. Он вполне был уверен, что "жуки" сделают свое дело - и орден наверно украсит собою его благородную грудь, а может и шею. Ведь украшают же других благородных евреев - и скольких еще! - почему ж бы ему быть исключением?

   Другая, менее значительная часть сухарной операции - что была исполнена в Украинской губернии, хотя закончилась для него не так блистательно, но и тут, несмотря на все старания следователей и прокуратуры "упечь" достойнейшего Абрама Иоселиовича вместе с официальным представителем его фиктивной "компании", графом Каржоль де Нотрек, ничего нельзя было поделать, и все начеты на него остались без результатов, так как все, что лишь можно было ему вытянуть и получить с казны, он уже вытянул и получил заранее, да и главная масса сухарей украинской поставки была своевременно принята казенными приемщиками и - худо ли, хорошо ли, но давно уже съедена войсками.

   Для окончания этих своих "маленьких неприятностей" со следственной комиссией, Абраму Иоселиовичу пришлось на время переехать в Одессу, куда вместе с ним прибыл, разумеется, и граф Каржоль, как ответственный представитель "компании". Там же пребывали теперь, по случаю подобного же следствия, и главные тузы пресловутого "Товарищества". Сюда были выписаны ими лучшие, "таланты" российской адвокатуры для совета и защиты "справедливых интересов" еврейских предпринимателей против "недобросовестной" казны, а менее известные адвокаты из жидов, полячков и армян, греков и русаков, сами налетели, как воронье на падаль, с предложением своих услуг "потерпевшим" и "несправедливо обвиняемым".

   Местные адвокатские "силы" только щелкали на них зубами, видя, как это воронье пытается перебить у них добычу. Абрам Иоселиович, конечно, не преминул воспользоваться одной из "лучших сил" и, с помощью ее казуистики, успел кое-как выкрутиться сам и даже спасти Каржоля. В силу этого он уже считал себя прямым его благодетелем, хотя в начале следственного производства и думал себе, что я-де в стороне, пускай отдувается один Каржоль, на то он и официальный представитель, на то его и нанимали! Но следователи добрались до сути и, под прикрытием фиктивной фирмы Каржоля, открыли самого Блудштейна. Такая неделикатность с их стороны поневоле вынудила Абрама Иоселиовича обратиться к искусному адвокату, который, при внимательном рассмотрении всех данных дела, нашел, что можно выручить Блудштейна и не топя Каржоля, а лучше совершенно обелить в юридическом отношении "честь" их совместной компании, - и обелил, за приличный гонорар, конечно. Уголовная часть обвинения, касавшаяся умышленной фальсификации муки, подмешанной известью, глиной и т. п., благополучно отпала, а гражданский иск был Блудштейну не страшен. По точному смыслу заключенного с казной контракта, "компания" графа Каржоля ответствовала "во всяком случае" только суммой представленного ею в обеспечение исправности залога, который ограничивался всего лишь сотнею тысяч рублей. Ввиду же того, что, вся в совокупности сухарная операция Блудштейна, раскинутая в Россини и Румынии, принесла ему более двух с половиной миллионов чистого барыша, он и спорить не хотел из-за таких пустяков, как сто тысяч, и великодушно предоставил казне воспользоваться ими, если угодно, в виде неустойки. Но в конце концов, при помощи ловкого адвоката, даже и этим не пришлось ему поплатиться, и вся неустойка ограничилась лишь сорока с чем-то тысячами.

   Два миллиона пятьдесят тысяч - это был его собственный, личный барыш по отдельному сухарному предприятию, которое он взял на свой собственный риск, вложив в него свой собственный капитал, хотя, впрочем, и воспользовался для него же частью чужих денег, порученных ему Украинским еврейским обществом как своему доверенному представителю в операциях главного "Товарищества". Но это "позаимствование" было уже его, так сказать, домашнее дело, маленький коммерческий секрет, в который, по его мнению, никто не имел права совать свой нос, раз операция удалась и он аккуратно выплачивает вкладчикам проценты. Впрочем, и по операциям главного "Товарищества", в качестве представителя краинского общества, Абрам Иоселиович тоже лицом в грязь не ударил, и поддержал свою "честь" перед единоверцами-однообщественниками. За время всей войны он успел-таки доставить им дивидент из прибылей "Товарищества" в размере восьмидесяти на сто. Были, правда, разочарованные и недовольные, которые рассчитывали получить, по крайней мере, триста на сто; но, по справедливости, кто же мог сказать, что Абрам Иоселиович обманул общественное доверие? Во мнении большинства Украинского Израиля, и восемьдесят на сто были признаны довольно удовлетворительным процентом, хотя, конечно, сто на сто было бы еще лучше. Все, однако же, помирились на восьмидесяти очень охотно, когда узнали, что в Одессе мелкие акционеры-вкладчики по погонной операции, рассчитывавшие на очень большую наживу, в результате не поживились ровно ничем, и даже свои собственные вклады потеряли, хотя "агенты" этой операции и вернулись домой богачами. Ввиду этого, действия Абрама Иоселиовича были признаны не только добросовестными, но заслуживающими даже общественной благодарности, которая и была поднесена ему Украинским еврейским обществом в виде почетного адреса.

   Таким образом, ловкий Абрам Иоселиович и капиталы приобрел, и невинность сохранил. Всем его заслугам пред Отечеством оставалось только увенчаться орденом. Но и за этим дело не стало. "Жуки", запущенные куда следовало, возымели свое действие - и шея благородного Абрама Иоселиовича вскоре украсилась блестящим Станиславом, данным ему "за пожертвование" хотя и по другому ведомству, но в сущности, для него это было решительно все равно, - был бы Станислав на шее! Нужды нет, что орден был "з птицом", как знак для нехристиан установленный, - "птицу" в кружке не всякий различит сразу, а в общем рисунке все же видно, что Станислав, и все должны будут теперь титуловать Абрама Иоселиовича "кавалером" и "его высокородием". Но мало того: польстясь на знаки отличий, он сумел доставить себе и орден Румынской "звезды", исходатайствованный для него, за особый гонорар, "экселенцем" Мерзеску, в воздаяние за споспешествование подъему экономического благосостояния румынских земледельцев. Чтобы быть вполне декорированным, оставалось только получить орден бразильской "розы" и персидского "льва и солнца", но он не сомневался, что и это вскоре последует, стоит лишь захотеть. Словом, Абрам Иоселиович воссиял и возвеличился, и уже начинал подумывать о том, что ему, как большому кораблю, надлежит и большое плавание - не в мелких водах какого-нибудь Украинска, а в море финансовых и иных важных тузов Петербурга. Ведь если плавают там такие киты, как "генералы" Пошляков и Паршавский, бывшие в начале своей карьеры не более как жалкими пескарями, то почему бы не плавать и Абраму Блудштейну, особенно имея уже за собою фонд свыше, чем в два с половиной миллиона? И почему ж бы ему тоже не быть генералом? Чем он хуже каких-нибудь Паршавских и Пошляковых? - Пхэ!.. были бы деньги, а генералом будет!

   И Абрам Иоселиович решил себе перенести главный штаб своей деятельности в Петербург, не разрывая, однако, связей и с Украинском. Он был убежден, что в новом своем положении, в Петербурге, он может быть даже полезнее для дел Украинского Израиля, чем там, на месте. Там он имел дело лишь с губернатором да с крупными губернскими чиновниками, которые не всегда-то еще и допускали его до себя, - здесь же, может быть будет иметь дела с сенаторами, с членами разных высоких советов, с министрами... Чем черт не шутит! Были бы деньги, в кармане, была бы на плечах голова, а остальное всё придет в свой черед и само собою, все: и роскошный палаццо на Английской набережной, и почет, и генеральский чин, и титул австрийского барона, и звезды, и ленты... И будет у него своя приемная, полная в назначенные часы разных дельцов, тузов и звездоносцев, терпеливо ожидающих его аудиенции; и будет он задавать блестящие банкеты и рауты с разными "артистичными жнаменитоштями", аристократами, дипломатами, министрами, сановниками; и будет у него свои собственный "Петербургско-Украинский" банк и своя большая газета, покорному редактору которой он будет "внушать своих вжглядов и мисшлюв насчет финанцы, палытика и еврейсшкий вопрос", и при все том будут еще у него и дела, дела - миллионные дела и гешефты!

   У Абрама Иоселиовича порою просто дух захватывало от мечтательного предвкушения всех сладостей этого будущего своего блеска и величия. Он не сомневался, что выгодно купит себе по дешевой цене и славу, и популярность, приобретет и вес, и влияние, силу и могущество, что министры и сановники будут интимно обращаться к нему за советами и с маленькими просьбами по их личным биржевым и акционерным делам, или за протекцией в пользу каких-нибудь своих бедных родственников, вроде погоревших ротмистров или вылетевших в трубу губернаторов, о предоставлении им приличного местечка по его обширной администрации. А он за это, в свой черед, будет влиять через таких сановников в пользу своих собственных дел и еврейского вопроса. Да, его ожидает высокопочетная, почтенная старость, и когда он умрет, наконец, окруженный, как патриарх, своими многочисленными облагодетельствованными родственниками, то великую тяжесть этой "общественной утраты" живо почувствует весь российский, а может и германский Израиль, а за траурной колесницей его, отягченной множеством венков, повалится, как бурный поток, вместе с генералами, сановниками и депутациями, многотысячная, бесконечная толпа петербургского еврейства, имеющего и неимеющего права жительства в столице, а еврейские газеты, в обширных хвалебных некрологах его на первой странице не напишут о нем просто, что он "скончался", как всякий обыкновенный смертный, но изобразят в горестно высоком стиле, что наш незабвенный Абрам Иоселиович, наш неутомимый филантроп и народный печальник "спустил дух свой". Но это будет не скоро, и хотя подобная "кончина" представляется даже в увлекательных красках, но лучше думать не о ней, а о предстоящих в недалеком будущем и богатых гешефтах. Это гораздо практичнее. И Абрам Иоселиович думал.

  

   Благополучно покончив дела с казной, Блудштейн пригласил к себе Каржоля и с приятной улыбкой заявил ему, что "Товарищество" не нуждается больше в его услугах и поручило ему, Блудштейну, выразить графу благодарность за его службу, что он и исполняет-де с особенным удовольствием.

   - А как же расчет-то? - заикнулся было граф, огорошенный этим внезапным заявлением.

   - Расчет? Какой расчет? - с видом недоумения отозвался на это Блудштейн. - Расчеты все кончены.

   - Да, то есть вы хотите сказать, кончены с казной, - поправил его Каржоль. - Но я не про казну говорю, а про себя, про расчет компании со мной.

   - 3 вами? - удивился Абрам Иоселионович. - Но каково же з вами расчет?! Вы же получали свое жалованье и, кроме тово, вам выдавалось и на прогоны, и на суточные, и на представительности, когда нужно было. - вы же все это получали! Каково же еще расчет? Бог з вами! што ви!?

   - Как какого? - возразил Каржоль, поняв, что его хотят спустить ни с чем, и потому едва сдерживая в себе негодование. - По условию, я должен быть участником в пяти процентах вашей чистой прибыли.

   - Должны, - согласился Блудштейн. - Это так, но вы и участвовали.

   - Хорошо, так позвольте мне эту пятую долю!

   - А долг ваш нашему бедному Бендавид вы забывали? - прищурясь на один глаз, спокойно и размеренно спросил Абрам Иоселиович.

   - Нет, не забыл, положим, но... ведь не вся же моя доля, надеюсь, пошла на покрытие этого долга?

   - Вся! - категорически отрезал Блудштейн, с несмущаемой наглостью глядя ему прямо в глаза.

   - Как так! Ведь вам одному очистилось, по моим расчетам, более двух миллионов рублей?

   - По вашим - может быть, - усмехнулся невозмутимый еврей - а по моим нет.

   - Однако позвольте! Этого не может быть! - загорячился Каржоль. - Я вам с карандашом в руках докажу! Расчет тут самый ясный, арифметический! Как же так?

   - Так, - хладнокровно подтвердил тот, углубясь в свое кресло и тихо пощелкивая пальцами левой руки по краю письменного стола. Так. Мне мой карман лучше знать, как вам, и когда я говорю так, то так. Абрам Осипович Блудштейн до ветру слова не кидает, - заметьте! - и никому не позволит считать в своем бумажнике.

   - Я для вас не посторонний человек, - заметил на это граф тоном задетого достоинства. - Я, кажется, ваш компаньон.

   - Пхе!.. компаньон! - пренебрежительно усмехнулся еврей. - Пазжволте взнать, ви много денег в компанию вложили?

   - Я вложил мое имя, - заметил граф с оттенком благородной гордости, надеюсь, что это что-нибудь да значит!

   - Н-но! За ваше имя вам и платили... Вы были такой же наймит, как и всякий другой... Кому за труды, а вам за имя.

   - Я основываю мое право не на найме, а на нашем договоре, - веско подтвердил Каржоль. - По договору, я ваш дольщик.

   - А по докумэнтам, звините, вы должник гаспадина Бендавид, который полномочил меня получить з вас долг, и я это сделал. Н-ну?

   - Хорошо, - согласился несколько опешенный граф, - но в таком случае, где же мои документы? Если вы были посредником между мной и Бендавидом, так возвратите мне их!

   - О, неприменно! - с видом благородного достоинства, подняв к лицу обе ладони, заявил Блудштейн, и затем, отперев ключом свою конторку, вынул из нее деловой портфель, порылся в нем с минуту и достал две бумаги.

   - Вы любопытны были видеть ваш расчет, - вот ваш расчет, извольте! - подал он одну из этих бумаг Каржолю. - Тут прописано все, чево вы получили, и все чево вам следует, - можете проверить в конторе по книгам, по вашим распискам, как хочете. А вот и ваше условие с "Товариществом", - продолжал он, подавая другую бумагу, - потрудитесь росписаться на нем, что вы вдовлетворены сполна, а затем и докумэнтов зайчас получаете.

   - Но где же эти документы, - спросил граф, внутренне колеблясь. - Я бы хотел видеть их.

   - И увидите. Докумэнты здесь, - похлопал еврей по портфелю, - будьте сшпакойный!

   - Так покажите наперед, - ведь вам все равно, а я желал бы убедиться, все ли они тут, прежде чем подписывать.

   - Што это?! И где мы? И с кем мы? - с видом обиженного и негодующею достоинства вступился за себя Блудштейн. - И когда же я после всего не заслужил еще вашего доверия!? Это мне удивительно даже! Мы з вами, кажется, порадочнии люди, и когда я вам говору, что докумэнты здесь, и что вы их сейчас имеете получить, то я правду говорю! И прошу мне верить и не оскорблять меня таким манером!

   Наткнувшись на такой благородно-самолюбивый отпор со стороны Абрама Иоселиовича, Каржоль сейчас же сообразил себе, что лучше, пожалуй, не доводить пока дело до ссоры и польстить жиду своим доверием, - авось еще он пригодится! Поэтому граф поспешил успокоить его, что вы-де совсем не в таком смысле поняли мои слова, - и зачем же, мол, понимать таким образом, когда у него и в помышлении не было оскорблять такого почтенного человека, или не доверять ему, после стольких лет знакомства и т. д.

   Тот успокоился, и Каржоль принялся после этого внимательно проверять поданный ему расчет, где красивым конторским почерком были прописаны все произведенные ему авансы, выдачи, жалованье и т. п. Итог составлял довольно изрядную сумму, и граф не мог не согласиться, что все прописанное было верно, до единой копейки. - Неужели же, в самом деле, он за всю кампанию проухал такие деньги?! Тридцать девять тысяч с лишком! Да ведь это целый куш! Одного жалованья за это время получено тринадцать тысяч... И где все это? Куда истрачено? Как, когда? - И сам теперь не понимает! Деньги процедились между рук, как вода сквозь сито, точно бы их и не было... А и в те времена, когда они были, графу никогда не казалось, что их у него достаточно; он всегда более или менее нуждался и чувствовал постоянную потребность "призанять", "перехватить", так что теперь, вместо "куша", у него остаются только там и сям новые "должишки", сделанные то у того, то у другого "на перехватку". Из представленного ему расчета он мог убедиться, однако, что жиды, когда им было нужно, не жалели ему денег "на представительность", и будь он порасчетливее, поэкономнее, то добрая половина, если не две трети, полученной им суммы, легко могла бы остаться у него в кармане, и "представительность" от этого нисколько бы не пострадала бы. Кто же виноват, если вышло иначе? На кого пенять?

   Но это еще не все. Просматривая расчетный лист далее, он добрался и до итога причитавшихся ему пятипроцентных прибылей, в количестве 101.000 рублей. Из этой суммы 91.600 рублей были отчислены в уплату долга Бендавиду, с прибавкой к ним 9.160 рублей процентов за два года, по пяти в год, - итого 100.760 рублей. В остатке значилось 240 рублей. Но последним авансом, неделю тому назад, было выдано ему 1.000 рублей, и таким образом выходило, что он еще в долгу у "Товарищества" на 760 рублей. Это поразило графа непритворным горем, тем более, что явилось для него совершенной неожиданностью. Беспечно цедя между рук притекавшие к нему деньги, он все время жил мечтательной уверенностью, что денег у него впереди еще много, так как пятипроцентная его доля должна принести ему тысяч двести, по крайней мере, - и если около ста из них пойдут на уплату Бендавиду, то все же у него останется чистых не менее ста тысяч. И вдруг, вместо того, 760 рублей долгу! Какая злая насмешка! Из-за чего человек трудился, давал напрокат свое имя, принимал на себя помои газетной печати, мытарился и отписывался в следственной комиссии, рисковал угодить в "места не столь отдаленные", бегал, как гончая собака, хлопотал, надрывался и унижался более года ради этих людей, - из-за чего?! Чтобы в конце концов им же остаться должным! Граф молча, с удрученным видом положил расчетный лист на стол перед собой и задумался. При чем же он теперь остается? Что ждет его впереди? На какие средства существовать далее, и где они, эти средства?

   - Проверили? - обратился к нему Блудштейн. - Как видите, все верно, аж до копейка.

   - Но ведь долг Бендавиду составляет всего 91.600,- возразил Каржоль, - Да и то еще, какой это долг! Из него пятьдесят тысяч приходится на вексель, под который мне было выдано вами на выезд из Украинска всего только пять тысяч.

   - Да, но ведь вэксюль был подписан вами?

   - Так что ж из этого?

   - Как что? Вы же не сможете оспаривать свою подпись, - значит, докумэнт законный. О чем разговаривать?

   - Юридически, может быть, и законный, - согласился граф, - но он, во всяком случае, фиктивный, дутый, как и многие другие.

   - Другие? - с неудовольствием нахмурился Блудштейн. - Какие это другие?

   - Там есть, например, один вексель на пять тысяч, - продолжал граф, - за который я получил от вас только половину, и вы сами честным словом обещали мне когда-то не требовать с меня больше.

   - Ян не требовал! - нервно поднял еврей к лицу обе ладони, как бы защищаясь и оправдываясь, - и разве ж вы можете сказать, что я требовал? - Я не требовал, пока вексюль был мой. Но теперь он не мой и гаспадина Бендавид. А гаспадин Бендавид не хочет знать никаких частных сделков, он желает уплаты по наличная цифра. Это же его дело, я тут ни причем... И я думаю так, что вы еще должны быть рады и счастливы, что кончаете так легко за своими долгами. Благодарите Бог и меня, что я вам дал такую возможность!

   Каржоль снова удрученно задумался.

   - Спустите мне хоть проценты! - взмолился он наконец, - Ведь я, даже и по-вашему, должен всего девяносто одну тысячу, а вы начли тут слишком сто! - Девять тысяч для меня не шутка, в моем положении!

   Блудштейн только головой-покачал, с усмешкой печального сожаления.

   - Ай-яй, какой же вы, звините меня, неблагодарний! Когда же вы видели, чтоб капитал не давал никакого процента? Что ж это будет за капитал?! Пфэ! Бендавид и то был такой великодушний, что взял с вас только по пять процентов на год, - то с