Крестовский Всеволод Владимирович - Тамара Бендавид

- до скорого свидания, совершенно успокоенный, уверенный в успехе, полный самых радужных надежд на будущее и как нельзя более довольный своим "специалистом". Судьба как будто начинает опять ему улыбаться, счастливая талия снова идет ему в руку.

  

   Через три дня формальное условие и доверенность были уже составлены Малахитовым и подписаны графом у нотариуса, а еще через три дня он, вместе со старцем, представил прошение свое в консисторию, и дело пошло обычно практикуемым порядком.

   Прошло дней двенадцать. Каржоль за все это время успел уже совершенно войти в свою нормальную колею, вполне приспособился к условиям новой своей жизни и к "нумерному режиму" Амалии Францевны, шутил и забавлялся в одинаковой мере и с нею, и с ее попугаем: попугая дразнил и переучивал с немецкого на французский язык, против чего всегда восставала хозяйка, в качестве прирожденной тевтонки, а перед самою тевтонкой в шутку вздыхал сантиментально и не без тонкого комизма отвечал порою на ее кокетничанье, что не мешало ей, однако же, принимать это в несколько серьезную сторону и питать про себя некоторые сладкие надежды. Словом, он обжился в "шписовских нумерах", сделался там как бы своим, человеком, даже принимал, при посредстве Амалии Францевны, платоническое участие в интересах и быте своих соседей и соквартирантов, то есть, попросту, слушал о них ее разные сплетни, в особенности "пикантного" характера, с удовольствием пил по утрам "Milchcaffe", читал "Петербургскую газету", чтобы быть au courant новостей дня и репертуара, "фриштыкал" вместе с Fraulein Amalia, затем где-нибудь фланировал до обеда, - и этот беспечный и дешевый образ жизни даже очень ему понравился. Прежних знакомств своих он пока еще не возобновил, не желая стесняться перед бывшими приятелями нынешнею своею "нумерной" обстановкой, но не удержался, чтобы несколько раз за эти дни не побывать и в "Ливадиях", и в "Аркадиях", и в "Демидронах", - нельзя же без того: сердце не камень, да и что иначе делать в Петербурге летом!

   Беспечно сидел он однажды после завтрака у себя в комнате, просматривая по "Петербургской Газете" дневной репертуар загородных театров и раздумывая, каким образом убить бы ему сегодня свое время до обеда, как вдруг в его дверь постучались. Он пригласил войти, - и на пороге, к удивлению его, оказался запыхавшийся от высокой лестницы Малахитов.

   - Ассинкрит Смарагдович! Драгоценнейший гость! Какими судьбами?! Что скажите, почтеннейший.

   - Да что, батюшка, скверно-с! - вздохнул тот, хлопнув себя об полы руками.

   Физиономия Каржоля недоумело вытянулась.

   - Что такое? - спросил он упавшим голосом.

   - Заковыка-с!.. какой и не чаяли, - вот какая-с!

   - Да в чем дело?.. Не томите, Бога ради, говорите прямо!..

   - Я и то прямо-с. Ея сиятельство, супруга-то ваша-тю-тю!..

   - Как тю-тю?! - вскочил Каржоль с места, точно ошпаренный.

   - Так-с! На месте жительства не оказалась, - объявил старец, обтирая фуляровым платком со лба обильную испарину, - послали эта ей из консистории позывную повестку, а участковый пристав возвращает ее вдруг вчера с сюрпризом, надписью на сем же: "отмечена такого-то числа выбывшею за границу". Вот-те и свечка!

   - Да быть не может! - воскликнул взволнованный Каржоль. - Это какая-нибудь увертка!.. Непременно увертка, не иначе!

   - Я и сам так думал, - подхватил Малахитов, - я и сам-с, а потому сегодня же утречком, желая удостовериться, самолично поскакал к ним, то есть к ее-то сиятельству, на квартиру, на площадь Большого театра. Был-с!

   - Ну, и что же?

   - Никаких сомнений. Я было и за старшего дворника, и за швейцара, и за книгу даже домовую - покажи-ка! для убеждения совести, знаете, - ну, и никаких! В Париже-с. Уехали еще в мае, квартиру за собой оставили, и раньше как к концу сентября не будут.

   - Что-ж теперь делать? - воскликнул в истинном отчаянии Каржоль, в конец пораженный и ошеломленный этим ужасным для него известием.

   - Ждать! - развел руками Малахитов. - Что ж тут больше?.. Ничего не поделаешь!

   - Ждать... да если невозможно ждать!..

   Вам-то ждать хорошо, а каково мне!.. Я к осени непременно - поймите вы, - не-пре-менно должен быть разведен, от этого вся судьба моя зависит!.. Если нужно денег - возьмите, пожалуйста, я не постою за этим, только Бога ради не затягивайте!.. Нельзя ли как-нибудь без нее порешить?

   - Без ее сиятельства-с? - Невозможно. Об этом и думать нечего.

   - Разве не может быть постановлено заочное решение?

   - Заочное? - Что вы помилуйте!.. Ведь это не у мирового судьи-с! Тут должны быть в самой точности соблюдены все формы и требования закона, дабы обвиняемой стороне предоставлено было право самоличной защиты. А иначе, святеиший синод не утвердит решения. Это так не делается-с.

   Каржоль в отчаянии схватился за голову и заходил по комнате. Что ж теперь делать? Боже мой, что делать ему?!. До осени. - Шутка ли, терять задаром столько времени!.. А осенью нагрянет Тамара, и процесс совпадет как раз с ее приездом... Как он будет изворачиваться тут перед нею? Чем отговариваться? Придется опять затягивать, откладывать со дня на день свадьбу. - Но какие же причины представит он в оправдание этой затяжки? Поневоле ведь она может усомниться в нем наконец, подумать, что он отлынивает и только морочит ее. Господи, да что ж это такое?!

   Малахитов, как мог, принялся было утешать его и представлять свои "резоны", что дело, мат, от этого нисколько не пострадает, и что осенью, чуть только супруга препожалует сюда, ее сразу же привлекут, и тогда уже не отвертится! А он, со своей стороны, постарается повести дельце как можно энергичнее, на всех парах, и в заключение все будет бесподобно. - Но что могли значить все эти "резоны" и утешения добрейшего Ассинкрита Смарагдовича пред внутренними соображениями Каржоля, которыми не мог же он откровенно и, так сказать, наголо с ним делиться!

   В это время вошла в комнату кухарка-чухонка и подала графу письмо со штемпелем городской почты. Но тот, в пылу своей острой озабоченности досадным оборотом обстоятельств, не обратив внимание на штемпель, и только неприятно удивился, - кой-черт еще вздумал некстати присылать ему письма? Откуда это и от кого принесла нелегкая? - Быстро сорвал с досадой конверт, он пробежал письмо глазами и просто остолбенел от внутреннего ужаса.

   "Третьего дня", прочитал он, "я приехала в Петербург и, справясь в адресном столе о вашем адресе, спешу уведомить, что последнее письмо ваше было получено мною в Сан-Стефано незадолго до моего отъезда. Если желаете видеть меня и переговорить, назначьте время, я буду ожидать вас.

   Самым удобным местом для нашей встречи, мне кажется, могла бы служить приемная зала нашей общины, в здании которой я и живу теперь временно. На всякий случай, прилагаю адрес общины. Тамара."

   "Этого только недоставало!"-мысленно воскликнул Каржоль, опуская обессилившие руки. "Той нет, эта прискакала!.. И какой странный, холодный тон письма, сухость какая-то, - даже не похоже на Тамару, точно бы это совсем другая женщина пишет! Поразительно даже!.. Что бы это значило? Гневаться изволит? Но нет, каким образом, вместо осени, и почему это вдруг теперь она прискакала? Неужели же вследствие его последнего письма? - Очевидно, не иначе. Да, гневаться изволят, но прискакать не замедлили. - Ах, и дернула же его нелегкая поторопиться с отправкой этого несчастного письма!.. Это черт знает что такое!.. Сунуться в воду, не спросясь броду, не справясь сначала здесь ли Ольга, не начавши бракоразводного дела, не сообразившись со своим положением, - то есть, глупее, смешнее, мальчишнее поступить было невозможно! И все это наделал он - он, считающий себя таким умным, таким тонким человеком!.. Какая неосторожность! какой жестокий промах!.. Ну, и что ж теперь? - Надо отвечать, спешить на свидание, лгать, притворяться, изображать собою счастливейшего смертного, когда у самого кошки скребут на сердце... Отвечать... Что отвечать?.. А не ответить - еще хуже: зная адрес, она, пожалуй, сама прискачет к нему завтра, послезавтра, - не все-ль равно, когда! - каждую минуту может, хоть сейчас!.. Нет, тут остается одно: бежать, бежать, скорей из Петербурга, бежать сегодня же, пока она не успела еще накрыть его. Куда? - все равно! Хоть в Москву.

   "Да, в Москву! Это - идея! - И там, в Москве, выжидать событий. Из Москвы, обдумав хорошенько, он может дать ответ Тамаре. Можно будет уверить ее, что письмо ее уже не застало его в Петербурге и было переслано ему квартирною хозяйкой в Москву, куда он накануне вечером должен был выехать экстренным образом, по крайне важному для него делу, - ну, и так далее, там уже что-нибудь придумаем."

   "Да, это так. Ничего иначе не остается, и надо ехать сегодня же."

   "Судьба, как видно, ставит ему новый барьер, но он через него перескочит. - Он не сдастся! En avant, sapristi!.. и нечего больше раздумывать!"

   Малахитов все время молча "пристойным образом" следил за Каржолем и замечал про себя, что с ним как будто творится "нечто неподобное": должно быть, получил еще какую-то загвоздку, - даже в лице переменился. Но "вопрошать" его он не считал "благоуместным" и потому делал вид, будто ничего особенного не замечает, хотя самому, в душе, очень хотелось бы знать, для разных своих "приватных" соображений, что случилось и что за письмо получено графом?

   Но граф начал первый, и тем отчасти удовлетворил его молчаливому любопытству, объявив, что вследствие этого письма, должен сегодня же ехать в Москву. Сколько времени придется там пробыть, - пока и сам еще не знает; но во всяком случае просит почтеннейшего Ассинкрита Смарагдовича устроить через какого-нибудь подходящего человека наблюдение в доме графини; если неравно ей вздумается вернуться раньше осени, то чтобы знать это тотчас же. - И тогда, как только она приедет, вы сейчас же давайте мне знать телеграммой, - и я немедленно же явлюсь.

   - Что ж, это возможно, - охотно согласился Малахитов. - Самое лучшее, через местного околодочного: им-то, в участке, это будет сейчас известно, и они не умедлят. Можно будет пообещать за это... поблагодарить... Это легче легкого- с, будьте покойны!

   - Значит, я в надежде? - протянул Каржоль ему руку. - А пока извините, многоуважаемый!.. Некогда, надо торопиться.

   По уходе Малахитова, граф сейчас же отправился к Амалии Францевне и объявил ей о своем отъезде. Та даже руками всплеснула: "Mein Gott, ist es moglich?!"- но он утешил ее, что уезжает по экстренному делу не на долгое время, и даже часть вещей своих оставляет у нее, - значит, это может служить ей ручательством за его скорое возвращение; комнату его, если хочет, может пока сдать, чтобы не стояла даром, но по приезде, он опять займет ее, непременно ее же. А главное вот что: если на сих днях будет кто-нибудь его спрашивать, - кто бы ни пришел, мужчина ли, дама ли, - говорить всем, что граф еще вчерашнего числа вечером (число заметьте! не перепутайте!) уехал экстренно в Москву и велел все письма, какие будут, тотчас же отправлять к нему в гостиницу Дюссо, - это, мол, его московский адрес, - и одно-де такое письмо уже отправлено. Не забудьте же, главное, что уже отправлено, нынешнего числа; как только было получено, сейчас же и отправили. - Понимаете? - А если спросят, когда граф будет назад, отвечать, что неизвестно. Так и прислуге всей приказать, чтобы хорошенько запомнили. Амалия Францевна, хотя и с сердечною грустью (Ах! могла ль она не грустить!..) примирилась с мыслью о необходимости временно расстаться с таким прекрасным жильцом и дала ему слово исполнить в точности все его распоряжения, а затем даже сама пошла помогать ему укладываться.

   В тот же день, захватив с собой лишь один чемодан с бельем и костюмами, граф с курьерским поездом уехал в Москву. Слава Богу, критическая минута пока миновала! Авось он и совсем избежит ее!

  

   Напрасно прождав два дня ответа на свое письмо, Тамара - как ни претило ей это, но нечего делать - решилась отправиться сама в "шписовские нумера", чтобы отыскать там Каржоля или узнать, по крайней мере, причину его странного молчания. Да и надо же было наконец объясниться с ним положительным образом, чтобы выяснить себе, во-первых, целый ряд недоумений, невольно вызванных в ней его последним письмом, полученным ею в Сан-Стефано, а затем узнать от него что-либо определенное и насчет их предполагаемого общего будущего. Последняя задача в особенности казалась ей неприятною, неловкою (точно бы она сама навязывается ему!), но Тамара надеялась, что, вероятно, сам граф облегчит ей эту тяжелую задачу, заговорив первый о своих намерениях и шинах. Если свадьба, то когда же именно? Узнать относительно этого что-нибудь ясное и точное было ей необходимо, потому что хотя она и пользуется теперь гостеприимством общины, но оставаться в таком неопределенном положении продолжительное время, жить как бы "на хлебах из милости", не вступая в штат общинных сестер и тем, быть может, отымая место у какой-нибудь другой кандидатки из числа ожидающих, как манны небесной, открытия штатной вакансии, - казалось Тамаре не совсем удобным и справедливым. Она еще в Сан-Стефано заявляла начальнице и некоторым другим сестрам, что пребывание ее в общинном доме будет непродолжительно, лишь на первое время, пока она не устроится иначе. Поэтому, если свадьба не может почему-либо состояться в скорости, то ей надо немедленно же подумать, как именно устроиться в ожидании дальнейшей перемены своей судьбы. Все это, думалось ей, может быть решено только после объяснения с графом, и потому последнее представлялось совершенно необходимым теперь же.

   В "шписовских нумерах" прислуга ей сказала как раз то, чему научил Каржоль хозяйку пред своим отъездом. Впрочем, услышав из своей комнаты, что чей-то незнакомый, молодой женский голос спрашивает графа Каржоля, Fraulein Amalia не утерпела, чтобы тотчас же не выскочить в коридор самой и не посмотреть из любопытства, а отчасти и из ревнивого чувства, кто спрашивает и зачем.

   Тамаре стало очень досадно, когда она узнала от самой Fraulein Schpiess день и число отъезда графа, - досадно потому, что день этот совпал как раз со днем и даже чуть не с часом отправления к нему ее письма, - точно бы судьба нарочно устраивает им игру в прятки! Она сюда, он отсюда! Что за странная случайность!.. Но ей было утешительно, по крайней мере, узнать, что письмо ее, полученное в "нумерах" будто бы на другой день утром после его отъезда, было немедленно же отправлено к нему в Москву, как и все вообще письма, получаемые на ее имя. Славу Богу, хоть не пропало, и теперь ей можно быть уверенной, что оно дошло по назначению, - стало быть, граф не может не ответить, и ответ его, по всей вероятности, не замедлится: она получит его не сегодня-завтра. На вопрос о времени возвращения графа в Петербург, Fraulein Amalia согласно данной ей инструкции, не ответила ничего определенного: может быть скоро, а может и нет, смотря по тому, как дела позволят, так как он сказывал-де, что уезжает по очень важным и экстренным делам. Что же касается его московского адреса, то Тамаре показалось, что замявшаяся хозяйка как будто затрудняется или даже просто не хочет сообщить его, - зачем-де надо вам адрес?

   - Понятно, затем, чтобы писать к нему.

   - Aber alle Briefе kann man hier adressiren, - они всэ равно зайчас переслайт nach Moskau, к каспатин грааф.

   Такая уклончивость показалась Тамаре странною и даже несколько подозрительною, - точно бы Каржоль от кого-то и зачем-то скрывается. Да не менее странным показался и самый тон, каким говорила с нею эта наштукатуренная и подрисованная особа со взбитою прической, - тон недовольный, подозрительный, двусмысленный какой-то, как будто она считает ее Бог знает за кого, или даже ревнует ее к Каржолю, и это тем более чувствовалось, что во все время разговора в прихожей, Fraulein Schpiess не переставала пытливо оглядывать Тамару довольно неприязненным взглядом. Тем не менее, эта последняя уже с некоторою настойчивостью "попросила" сообщить ей адрес Каржоля. Но та все-таки продолжала уклоняться под тем предлогом, что если граф будет отвечать ей на письмо, то, конечно, сам не преминет сообщить и свой адрес, коль скоро найдет это нужным. Это было совсем уже глупо, как и вообще все объяснение с нею немки, совершенно выходившее из рамок инструкции, преподанной Каржолем: но Fraulein Amalia добросовестно вообразила себе, что она оберегает этим его интересы и спокойствие, так как он, уезжая, в особенности внушал ей, что, быть может, его будет спрашивать какая-то дама, и - почем знать, - уже не от этой ли самой дамы он и уехал так поспешно и такой взволнованный? Может быть, она его преследует и, может, поэтому-то ей вовсе не следует знать его адрес? Между тем, такая странная скрытность квартирной хозяйки, женщины, казалось бы, совершенно посторонней графу, еще более усилила подозрение Тамары, что отъезд его последовал неспроста, что Каржоль действительно находит нужным скрываться. Но от кого - от кредиторов? от евреев? Этого не может быть: по его словам, единственным кредитором его был ее дед, которому уже уплачено все сполна, как сам же он писал ей, а с Украинскими и "Товарищескими" евреями все дела и счеты его тоже кончены, и опять-таки сам же он, в том письме своем, сообщал ей, что теперь он свободен, что ему незачем насиловать себя и скрываться и что поэтому он пишет ей совершенно открыто. Ведь это же его подлинные слова, - так от кого же и зачем ему прятаться? Уж не от нее ли самой? Больше, казалось бы, не от кого, и в особенности здесь, в Петербурге. А может быть, он и вовсе не уезжал отсюда?.. Может, он здесь, - даже и в эту самую минуту здесь, за стеной, за этою вот дверью, и только заранее, на случай ее прихода, велел сказать ей - именно ей, что уехал?.. Может, он почему-то не желает видеться с нею? Но в таком случае, зачем же ему было писать к ней в Сан-Стефано!.. Или эта немка все врет сама от себя? Зачем, с какой стати? Из ревности разве? Она смотрит так, как будто и в самом деле ревнует ее к Каржолю. Это еще что такое?! - И Тамара должна была сознаться самой себе, что изо всей этой путаницы ее собственных предположений, в связи с этим скрываемым адресом и вообще каким-то сторожким по отношению к ней поведением этой разрисованной особы, выходит что-то странное, совсем непонятное.

   - Разве это такой секрет, его адрес? - с удивлением спросила она. - Или вам не приказано сообщать его?

   - Нээт, эти не зекрэт, и граф не приказил, нишиво не приказил... Aber warum brauchen sie das?.. Bitte, Mamsell, sind sie eine Verwandte des Неrrn Grafen, oder etwas... так только?

   Оставив последний, довольно наглый вопрос без ответа, Тамара вынуждена была наконец высказать ей, что если граф точно в Москве, то скрывать его адрес более чем странно и совершенно бесцельно, так как ей достаточно послать запрос о нем открытым письмом в московский Адресный стол, чтобы через день получить его официально; но это будет только лишняя проволочка времени.

   Однако умная Fraulein не вразумилась и этим аргументом. Не находя, что ответить, она только оглядела еще раз Тамару неприязненным ревнивым взглядом и, величественно повернувшись к ней спиной, удалилась, не дожидая ее ухода, в свою комнату.

   Не добившись никакого толку, Тамара ушла из "шписовских нумеров" расстроенная, раздосадованная и в полном недоумении, что все это значит и что теперь ей делать? Во всем поведении Каржоля относительно ее, казалось ей, было что-то загадочное. И в самом деле, это его молчание, длившееся чуть не год и неожиданно прерванное последним письмом, эти странные оправдания, какими оно наполнено, и теперь вот этот внезапный, совпадающий как раз с ее приездом, отъезд его в Москву по каким-то "делам" (и все-то у него "дела", везде "дела и дела"... Что это за "дела" такие?) это скрыванье своего адреса (Тамаре вспомнилось, что и в последнем письме своем он тоже не сообщал его) и, наконец, эта странная, двусмысленная какая-то ex-красавица с ее ревнивыми, наглыми взглядами и неприличным нахальным тоном, которая нашла уместным быть как-то настороже при объяснении с нею, точно бы это в ее интересах скрывать, где граф находится, - да что ж это такое?! Во всем этом чувствуется какая-то темная и, быть может, не совсем-то хорошая подкладка. Люди с чистыми делами и чистой совестью едва ли так поступают. Уже в письме его чувствовалось ей недоговоренное, как будто он что-то скрывает от нее, и теперь вот опять скрыванье чего-то и от кого-то. Зачем все это? И что такое, наконец, этот граф Каржоль, в самом деле? Каков его нравственный облик?

   Тамара даже сама смутилась от этого своего вопроса, еще впервые поставленного ею пред собою так жестко, с такою беспощадною наготой и прямолинейностью. Правда, явился он у нее в минуту большого огорчения своею неудачей и под влиянием гневной досады на графа и на всю неприятную, подлую сцену, какой она только что подверглась "в нумерах", но тем не менее, уже явился - вот что важно в перипетиях ее чувства и отношений к Каржолю, - граф сам довел ее до этого. - По крайней мере, за самую возможность подобного вопроса она не себя, а его упрекнула.

   И вспомнился ей тут Владимир Атурин в минуту последнего их свидания в сан-стефанском госпитале, когда она сообщила ему о своем отъезде в Петербург для предстоящей вскоре свадьбы; вспомнились его слова: "Да знаете ли вы, наконец, человека-то этого? хорошо ли знаете его?"- слова, горячо и невольно вырвавшиеся у него из сердца. Но увы! - она сама остановила его тогда, сказав, что если раз уже решилась на такой шаг, то ничего больше знать ей не следует. Этими своими словами она отрезала себе отступление. А ведь Атурин, по всей вероятности, знал что-нибудь про графа такое, что могло бы еще вовремя остановить ее. И она захотела этого, она предпочла отвергнуть собственное счастье с дорогим любимым человеком, чтобы "платить старый долг" и, во имя этого долга и данного слова, изломать себя всю до корня и идти до конца на неизвестное. На кого же пенять теперь, как не на самое себя! - И вот, это "неизвестное" уже начинает развертываться перед нею, и она стоит пред ним, точно бы на каком-то распутьи, в темную ночь, не зная, куда идти, на что решаться и что будет далее.

   По возвращении ее в общинный дом, щвейцар подал ей телеграмму, полученную в ее отсутствие. - Неужели от Каржоля? - подумалось ей с несколько тревожным чувством в душе, как словно бы она уже не ожидала от него для себя ничего хорошего. Вскрыв ее тут же на нижней площадке лестницы, Тамара прежде всего взглянула на подпись, - там стояло "Каржоль".

   "Рад несказанно приезду", писал он. - "Какая досада, что лишен возможности сейчас же возвратиться в Петербург. Крайне важные, нетерпящие дела призывают немедленно в Кохма-Богословск, потом во Владимир, Нижний, может быть, Пермь. От этого все зависит. Умоляю не беспокоиться, ждать терпеливо и верить по-прежнему. Как только кончу, прилечу тотчас. До свидания, дорогая".

   Известие это несколько успокоило Тамару. - Стало быть, граф действительно в Москве, и ей не солгали в "нумерах", утверждая то же самое. Это обстоятельство дало ей справедливый повод тут же упрекнуть себя за свою чересчур уже подозрительную, мрачно настроенную мнительность. Из телеграммы видно, что он вовсе и не думает скрываться, как вообразилось ей вдруг с чего-то! - напротив, поспешил откликнуться тотчас же, и так тепло, так обрадованно. Что ж, может быть, и в самом деле, выдалась такая случайность, что ему пришлось уехать как раз накануне, тем более, что не мог же он святым духом знать о ее приезде! Судя по сан-стефанскому письму, он ведь рассчитывал на ее возвращение не раньше осени, вместе с другими сестрами. А дела, - что ж, быть может, и взаправду дела эти так важны, что их невозможно бросить. Быть может, от них зависит все его будущее благосостояние. Во всяком случае, она слишком поддалась впечатлениям своей досады и слишком поспешила осудить его - может быть, даже не заслуженно. А отчего? Не оттого ли, что уже не любит его больше по-прежнему и не прочь бы отделаться от него? Это гадко. В этом ей стыдно сознаться самой себе, но это так. И теперь, если заглянуть поглубже в ее душу, - не рада ли она для этого придираться ко всякому подходящему случаю?

   Не готова ли всякую свою досаду и неудачу, как и сегодня вот, вымещать на Каржоле и выискивать в нем, ради своего собственного оправдания, всякие слабости, недостатки, пороки, упрекать и винить во всем его, и только его, тогда как, в сущности, не сама ли она больше всех виновата: Нехорошая-то, выходит, она сама, потому что в глубине души ей хочется, вместо Каржоля, видеть своим мужем Атурина. Темная-то подкладка, вот она где! - не в нем, а в ней самой, в ее собственном, охладевшем к нему сердце. А он, может быть, все еще любит ее и верит в нее по-прежнему, и бьется, как рыба об лед, с этими своими "делами" из-за того только, чтобы устроить их же обоюдную будущую судьбу, чтобы для нее же, для "своей Тамары", доставить больше удобств и спокойствия в обеспеченной жизни. А она? Всю дорогу от Сан-Стефано до Петербурга, вспомнила ли она хоть раз о нем без затаенной горечи и желчи, без смутного страха за предстоящее свидание с ним и за надвигающуюся все ближе и ближе развязку, в виде неизбежной свадьбы, которую она была бы рада отдалить как можно больше? Нет, с самой минуты разлуки и до сегодня она думала и скучала только об Атурине, только его образ царил в ее воспоминаниях, - и это готовясь быть женою другого!.. И после этого она смеет еще себя оправдывать! Нет, она не права, глубоко не права пред Каржолем, и потому обязана искупить свою вину, если бы и потребовалось для этого принести себя в жертву. Что же делать, когда обстоятельства, по-видимому, слагаются так, что судьба ее - хочешь, не хочешь - должна быть связана с этим человеком!.. Надо примириться, - этого требует долг и честь ее и, наконец, по отношению к Каржолю - просто человеческое чувство справедливости.

   Так думала теперь Тамара после телеграммы и рассчитывала, что эта телеграмма, вероятно, не будет последнею, что вслед за нею, конечно, придет подробное письмо, которое граф не преминет написать ей при первой возможности, и, наконец, что отсутствие его не должно быть продолжительным, особенно, когда он уже знает, что она в Петербурге. Поэтому Тамара положила себе последовать совету и просьбе самого же Каржоля и ждать спокойно его возвращения, тем более, что пристанище обеспечено ей пока в доме общины.

   Но вот прошло уже около двух месяцев. Сентябрь стоял на исходе, а между тем, о Каржоле, после его телеграммы, - ни слуху, ни духу! Опять словно в воду канул. Чем дальше шло время, тем сильнее становилось скрытое беспокойство Тамары пред неизвестностью о своем будущем. Маленькая искорка чего-то, вроде веры в Каржоля, вспыхнувшая было в ее душе после его отклика из Москвы, опять понемногу угасла в ней под наплывом сомнений, недоверия и даже злобы на этого человека, так бесцеремонно играющего ее судьбою. Да черт с ним, наконец! Что она за дура такая, чтобы вечно убаюкиваться его сладкими словами и обещаниями и покорно ждать редких проявлений его внимания, когда-то еще будет ему угодно оказать ей такую благосклонность!.. Да, права была сестра Степанида, когда советовала "плюнуть" на него и не думать больше об этом браке, в котором, как видно, ничего путного не будет... Вот и опять пропал, опять упорно молчит, не пишет... Уже не опять ли какие-нибудь зимницкие интенданты да Мариуцы причиной тому? - Ведь недаром же писали тогда в газетах. - А она жди, как покорная овечка, пока соблаговолят о ней вспомнить! Нет, кончено! Пора взяться за ум, пора самой самостоятельно подумать и позаботиться о своей судьбе. Изо всей этой канители, очевидно, ничего не выйдет. И позаботиться надо теперь же, не теряя ни одного дня, потому что в общине получено уже официальное извещение, что сестры, командированные на Балканский полуостров, должны прибыть сюда в непродолжительном времени, и в доме все уже приготовляется к их приезду и встрече. Тамаре, стало быть, придется уходить. Оставаться в общине, памятуя интриги "партии" и придирки старшей сестры, ей не хотелось: в этом отношении довольно с нее и сан-стефанийких испытаний! Да и самолюбие не позволяло оставаться. - Как! они опять увидят ее здесь и не замужем, после того, как она, пред отъездом своим, объявила всем, что не останется в сестрах, и разблаговестила об ожидающей ее свадьбе? - Нет, это невозможно. Подумать только, сколько предстоит ей встретить язвительных взглядов, улыбочек, удивлений и притворных сожалений, сколько новых сплетен и пересудов!.. Нет, этого она переносить не намерена и постарается уйти ранее их приезда.

   Но как и куда уйти? - вот вопрос. К кому обратиться за советом и содействием.

   Прежде всего ей вспомнилась высокая восприемница ее от купели. К ней разве? - Чего же ближе, казалось бы, и тем более, что она так добра и встретит свою крестницу, конечно, благосклонным образом. Но тут взяло Тамару некоторое раздумье. Великая княгиня и без того уже сделала для нее все, что было в ее возможности: помогла ей средствами, одела, обула ее, устроила ей обеспеченную жизнь в общине. С чем же придет Тамара к ней теперь, с какой просьбой, и что скажет на самый естественный вопрос: почему вы не хотите оставаться в общине? Разве там так нехорошо? - Ну, и что ж отвечать на это? - Да, нехорошо, мол, потому что там завелись партии, дрязги, сплетни, интриги, отравляющие все существование, то есть, другими словами, нажаловаться ей на общину, на старшую сестру, на добрую старушку-начальницу. Да разве это благовидно! И разве ее высокая покровительница не вправе будет посмотреть на нее самое как на первую интриганку и каверзницу, которая поторопилась забежать к ней ранее приезда прочих? А если скрыть настоящую причину своего нежелания оставаться в общине, то чем же тогда объяснить его? Неспособностью к делу? - Об этом и заикнуться странно было бы после такого опыта в течение целой войны. Желанием перемены места и деятельности, желанием большей свободы и самостоятельности? - Но ведь тогда великая княгиня, конечно, взглянет на это как на вздорный каприз, не более, и будет совершенно права со своей точки зрения, потому что если живут в подобном положении другие сестры - и сколько еще! - живут и не жалуются на свою участь, а делают добросовестно свое скромное дело, то чего же ей-то еще нужно!? Что она за феникс такой?! - Живи, как другие, благо тебя устроили, дали приют и кусок хлеба, и возможность честно работать, - чего ж еще больше?.. И в самом деле, с какой стати и с какого права пойдет она обременять свою высокую восприемницу лишними заботами о себе, когда у той и без нее довольно дела? Не слишком ли это будет притязательно и даже дерзко с ее стороны? - Нет, и так и сяк, это дело не подходящее. Надо искать другого пути. К кому же? К отцу Александру, который крестил и наставлял ее в вере? - О, да, с его стороны она несомненно встретит полное к себе сочувствие, он сумеет раскрыть-всю ее душу, вызвать ее на полную откровенность, и у него наверное найдется для нее живое, теплое слово утешения и христианской любви; все это так; но он - что же может он сделать для нее, кроме как только посоветовать смирить себя и оставаться в общине! А в общине она уже ни за что не останется, - нет, самолюбие и гордость ее в этом случае сильнее. И если бы даже отцу Александру и удалось уговорить ее, то это будет лишь на время: жизнь возьмет-таки рано или поздно свое! И что же тогда? - Интриги и мелкие дрязги пойдут своим чередом, а самолюбие и гордость ее возопиют снова и, кроме новых пут и новых нравственных мучений для нее впоследствии, из этого ничего не выйдет. Нет, оставаться в общине нельзя, это уже решено, - и надо, стало быть, искать исхода самостоятельно. У нее остается еще около сорока рублей из выданного ей в Сан-Стефано пособия; с этими деньгами можно, пожалуй, перебраться, хоть на первое время, на частную квартиру, нанять себе за дешевую цену маленькую комнатку со столом в каком-нибудь скромном семействе, на Выборгской или на Петербургской, и публиковаться в газетах. Ведь у нее есть диплом об окончании курса в гимназии первою ученицей, с золотою медалью, - неужели с таким веским дипломом не найдется для нее где-нибудь места домашней учительницы, гувернантки? Она может, наконец, быть приходящею и давать уроки в разных домах, по часам, или заняться перепиской, корректурой, переводами, - ведь она так хорошо знает языки, - стоит только обратиться в редакции, в типографии, в конторы, в банки, в комиссионерства, - не там, так тут наверное найдется что-нибудь подходящее.

   Почти в таком же положении, как Тамара, временно пребывала с нею в общинном доме и другая доброволица, Любушка Кучаева, поступившая в "Красный Крест" на время войны и работавшая вместе с Тамарой в сан-стефанском госпитале. Она возвратилась в Петербург тоже "на поправку", вследствие перенесенной болезни, но приехала несколько позднее Тамары и была помещена пока, до приискании себе места, в одной с нею комнате.

   Кучаева не принадлежала к "партии", и потому отношения между обеими сожительницами были добрые, товарищеские. Общность нынешнего своего неопределенною положения поневоле сделала их откровенными между собою и заставила сочувствовать друг дружке и делиться предположениями и планами насчет устройства собственной жизни. Скромные планы эти не выходили из тесного круга забот о том, как бы и ще бы получить подходящее место, которое давало бы маленький кусочек хлеба. Кучаева была вообще гораздо практичнее Тамары, в некотором роде "кулак-девка", несравненно больше ее потерлась в жизни, вкусив от древа познания добра и зла и, как прирожденная петербуржанка из сословия разночинцев, хорошо знала условия здешней жизни и общее положение "мыслящего пролетариата". Кроме того, она сумела сохранить еще от времен своих "медицинских курсов" кое-какие отношения и связи в круге профессоров и дам-патронесс из разряда свободомыслящих.

   В конце сентября, вернувшись однажды вечером из "города" и едва успев войти в комнату, Любушка радостно объявила Тамаре

   - Ну, милочка, поздравьте меня - местом раздобылась!

   - Да? - приятно удивилась та. - Поздравляю!.. Где же и какое место?

   - В Бабьегонском земстве; еду фельдшерицей в уезд... Триста в год жалованья и казенное помещение при больнице. Отлично!

   - Ну, слава Богу! Душевно рада за вас! - горячо пожала ей руку Тамара.

   - Мерсишки!.. Если хотите, я и вам могу устроить? - весело предложила Любушка.

   - Да что вы говорите?! - с недоверчивым, но радостным удивлением отозвалась Тамара.

   - Ей-Богу!.. Да что же? Ведь, главное, себе-то самой уже обработала, а теперь и для других, значит, можно. Отчего не помочь хорошей товарке!.. Желаете?

   - Еще бы!.. Но ведь вот беда только, - я не держала экзамен на фельдшерицу, а без диплома не возьмут, пожалуй?

   - Да я и не приглашаю вас непременно в фельдшерицы, - им нужны и сельские учительницы, а это вы ведь можете.

   - Это-то могу; но расскажите, голубушка, толком: как и в чем дело?

   И Любушка "толком" рассказала ей, что еще в те годы, как училась на медицинских курсах, ее облюбовала и стала принимать в ней особенное участие некая дама-филантропка, Агрипина (по просту Аграфена) Петровна Миропольцева, которая в то время почему-то особенно специализировала себя по части курсов и курсисток. У этой Агрипины очень большой и крайне разнообразный круг знакомства, который она при случае, и эксплуатирует в пользу "учащейся и нуждающейся молодежи". Любушка, по старой памяти, объявилась к ней еще в один из первых же дней по прибытии своем в Петербург, - прямо с заявлением, что очень-де нуждается в месте, и та обещала ей раздобыть что-нибудь подходящее. А теперь вот приехали в Петербург Бабьегонский предводитель и председатель земской уездной управы, тоже знакомые Агрипины, и Агрипина сейчас же воспользовалась ими, чтоб устроить Любушку, - ну, и устроила. А Любушка, видя, что дело ее уже слажено, закинула Агрипине доброе словцо и за свою приятельницу Тамару, - нельзя ли, мол, заодно уже и для нее что-нибудь у этих господ наладить? - Агрипина порасспросила у нее, кто и что такое Тамара, при чем Любушка, конечно, дала о ней наилучший отзыв, - и та обещала похлопотать, но выразила желание наперед лично познакомиться с Тамарой. - Так вот если желаете, - предложила в заключение Любушка, - отправимтесь вместе хоть завтра же, я вас представлю.

   Выслушав все это, обрадованная Тамара не знала, как благодарить свою сожительницу и, конечно, ухватилась за ее предложение. Если бы только это удалось, то лучшего исхода, казалось ей, желать пока невозможно.

   На другой же день, к трем часам пополудни, обе они поехали к г-же Миропольцевой.

  

   Роскошная квартира в солидном казенном доме. Внизу - представительный швейцар в официальной ливрее "ведомства"; в прихожей - пара серьезных, прилично выбритых, форменных курьеров с медалями на шее. Приемная в строго выдержанном официальном стиле, с солидною меблировкой на счет казны - как и вся квартира, впрочем, - и с надлежащими портретами в массивных золоченых рамах. Из каждого угла так и веет нагоняющею холод министерскою атмосферой. Все это невольно нагнало холод и на Тамару, возбудив в ее душе незнакомое ей доселе жуткое чувство не то страха какого-то, не то сконфужейности пред чем-то совершенно ей неизвестным. Под подавляющим впечатлением всей этой обстановки и по естественной аналогии с нею, - эта самая дама-патронесса вообразилась Тамаре особою неприступною, гордо величественною, которая непременно должна обдавать холодом своего величия каждого приходящего к ней, и потому девушка уже заранее испытывала некоторый страх перед нею и опасение как за самое себя, так и за предстоящую аудиенцию: каково-то сойдет эта аудиенция и понравится ли сама она столь важной даме, уже наверное "аристократке", каких она еще и не видывала. Но холод ощущений от всей этой внушительно импонирующей обстановки несколько смягчался для нее звуками рояля, доносившимися в приемную откуда-то из внутренних комнат. Звуки эти все же вносили сюда отголосок как будто иной, более живой и теплой жизни. Тамара обратилась было к ливрейному "министерского вида" лакею, с просьбой доложить о них генеральше. Но тот, очевидно, давно уже привыкнув к подобным посетительницам, не счел даже нужным утруждать себя лишним хождением к барыне.

   - Пожалуйте, барышни, просто! К ним и без доклада можно, - пригласил он их с фамильярно благодушною ухмылкой и открыл дверь.

   Любушка Кучаева, с уверенным видом освоенного в доме и привычного человека, бойко повела Тамару через несколько комнат прямо в кабинет хозяйки.

   - Очень рада познакомиться! - встав из-за рояля, преувеличенно ласково и с деланною простотою протянула эта последняя обе руки навстречу Тамаре. - Э, да какая вы хорошенькая! - воскликнула она вдруг, весело вглядываясь в черты лица девушки.

   Та невольно смутилась от неожиданности такого приветствия.

   - Право! - подтвердила, как бы ободряя ее филантропка. Здравствуйте, Кучаева, садитесь. Хотите чаю?

   И не дожидая ответа, она нажала пуговку электрического звонка и приказала вошедшему человеку подать чайный прибор и печенья.

   Это была очень эффектная особа лет сорока, с припудренными волосами и лицом, сохранившая еще свою красоту и эластичность форм, очень живая, бойкая и одетая хотя и по-домашнему, но с чисто парижским шиком. Впрочем, наружность ее и манера держать себя напоминали скорее кокетку "dе la haute volec", чем петербургскую "сановницу".

   Кабинет ее тоже представлял смесь кокеточного изящества и роскоши с претензией на интеллегентную деловитость. Множество разных "bijouteries" и "pеtits riens", иногда и с немножко скабрезным оттенком, прелестно уютные, укрытые уголки, располагающие к грешным помыслам и сладострастной неге, а с другой стороны - чисто департаментские папки и картонные ящики, с наклеенными на них крупно печатными надписями, вроде "по переплетной артели", "по дешевым столовым и ночлежным приютам", "по обществу покровительства женскому труду" и т. п. На изящных книжных полках и кое-где по столам - весь перец современной французской порнографии вперемежку с новейшим соком российской либеральной и радикальной эрудиции - по большей части, с надписями от авторов. Тут красовались, как бы небрежно и невзначай, но не без тщеславного умысла, положенные на вид книжки и брошюры, с бьющими в нос заглавиями, как например "Экономическое худосочие" г. Щелкунова, с надписью "Хорошему человеку, А.П. Миропольцевой, от автора"; "По чужим альковам", роман Сержа Недопрыгина, с надписью "От автора-поклонника"; "Социология в связи с биологией и психологией и ее методические особенности" профессора Глагольцева, и то же с надписью "Единомышленнице"; "Порабощение русской женщины", и опять-таки с какою-то авторскою надписью; "Успехи женской самостоятельности", "Руководство к упражнениям на трупе", "Оплодотворение и дробление животного яйца по современному состоянию науки", "Проституция от древнейших и до новейших времен" и т. п., и все с надписями более или менее комплиментного и лестного свойства. В сюжетах картин, висевших по стенам, тоже выражалась двойственность направления и симпатий хозяйки дома: с одной стороны, Леда, сладострастно замирающая под крыльями лебедя, и раздетая восточная одалиска в гареме, с другой - как верх торжества российского "художественного" реализма, - Христос в образе жидовина-заговорщика, "Отравившаяся курсистка" и паршиво-плюгавый мужичонка, казнящий что-то на ногте.

   - Вы ведь еврейка? - обратилась вдруг хозяйка к Тамаре, усаживаясь против нее на свою излюбленную восточную кушетку.

   - По происхождению, да, - подтвердила девушка, опять невольно смутившись от такого неожиданного и, в глубине души, не совсем-то приятного ей вопроса.

   - Ужасно люблю евреев! - заявила вдруг филантропка, не без расчета, вероятно, польстить этим Тамаре. - Чрезвычайно даровитая, талантливая нация!.. И притом в выражении их лиц есть что-то одухотворенное, какая-то щемящая нотка затаенного внутреннего страдания и страсти. Ужасно мне это нравится!.. У меня есть много друзей между евреями, - да вот хоть бы Шефтель. Вы знаете Шефтеля? - Он в консерватории, ученик еще, но что за талант!.. Я в его пользу концерт устраиваю, и знаете, чем я была занята перед вашим приходом? - обратилась она к Кунаевой. - Разбирала его "Marche funеbre" на смерть Нечаева.

   - Разве Нечаев умер? - удивилась та.

   - Нет, но это все равно. Прелестная вещь! Мне даже больше нравится, чем его "Русская Марсельеза". Вы не слыхали его "Марсельезу"? - спросила она Тамару. - Нет?..

   О, это пробел в вашей жизни, большой пробел! Хотите, я нам сыграю: Vraiment, сest une chose admiradlе! - Сколько Плеска, силы, сколько этого entrain!.. Так и поджигает вас невольно!..

   И вскочив с кушетки, она живо пересела за рояль и бойко, с экспрессией разыграла жидовско-русскую марсельезу, а затем, заодно уже, стены ее казенной квартиры огласились и туками марша на будущую смерть Нечаева, с которым она тоже сочла нужным познакомить своих посетительниц.

   - И какая он прелесть!.. Я вам покажу его карточку.

   И опять сорвавшись с места, Агрипина Петровна взяла с шмаленного разными кипсеками стола большой альбом и показала в нем Тамаре кабинетный портрет молодого жидочка с откинутою назад и всклокоченною гривой, который, позируя перед фотографом, явно старался придать своей физиономии артистически вдохновенное выражение.

   Quelle beaute! quelle exspression poetique! nest cе pas?.. Минутами я просто готова в него влюбиться, в особенности когда он играет... О! надо видеть его, когда он играет! Это будущий Рубинштейн, наша гордость, наша слава, но только он гораздо развитей Рубинштейна, и я давно уже прошу моего друга Сквасова написать о нем критический этюд в газетах.

   А ни обратите внимание на этот альбом? - перескочила она к новой мысли, адресуясь к Тамаре. - Это замечател