Крестовский Всеволод Владимирович - Тамара Бендавид

ьный альбом. Мне, во-первых, поднесли его в знак признательности ученицы организованной мною переплетной артели, а во-вторых, в нем собраны все мои лучшие друзья. Между ними вы найдете немало знаменитостей - из людей порядочно мыслящих, разумеется, - иных я сюда не пускаю.

   - Ах, кстати! - неожиданно повернулась филантропка к Кунаевой- Вы, кажется, хотели видеть карточку Веры Засулич, - могу вам показать ее, мне вчера добыли из Третьего Отделения. Что вы так взглянули на меня? - перекинула она вдруг глазами на Тамару. - Это что про Третье-то я упомянула? О, у меня и там есть знакомые!.. Это, знаете, не мешает, а притом же, в настоящее время и там не без честно мыслящих людей, - это ведь не прежние времена! Я даже место там доставила одному молодому человеку и тем спасла его от надзора полиции.

   - А вот, я покажу вам редкость! - Этим можно похвастаться! - порывисто кинулась вдруг, ни с того ни с сего, Агрипина в другую сторону, к своему письменному столу, и сняла с него синий бархатный альбом в изящной бронзовой отделке. - Это книга автографов. Здесь у меня собраны des pensees, des maximes, des vers et des souscriptions разных политических и литературных знаменитостей, - вот, полюбуйтесь-ка!

   Тамара из вежливости начала перелистывать альбом - и перед ее глазами запестрила вереница самых разнообразных имен, подобранных более или менее в одном направлении, впрочем, не без исключений и в пользу "противного лагеря", если таковыми являлись действительные, общепризнанные знаменитости. Тут вперемежку между собою, самым неожиданным, иногда просто курьезным, образом сталкивались имена Виктора Гюго и Сержа Недопрыгина, редактора-издателя Цюцюлевича и прусского министра Путкамера, Поля Касаньяка и публициста Щелкунова. Далее следовали сочетания вроде Тургенева с Альфонсом Ротшильдом и придворного пастора Штеккера с Сарой Beрнap, или Гладстона с известною каскадною певицей Терезой и с начинающим еврейским поэтиком Шкловским, расчеркнувшимся под стишками:

   "Вседержитель, Ты не прав,

   Ненавидя человека!"

   Или вот имена Феликса Пиа, Рошфора, Луи Блана и вдруг епископа Дюпанлу, а затем, известной Луизы Мишель под афоризмом "Ni Dieu, ni maitre!" и имя Поля Деруледа под экспромтом:

   Ро ur combat a outrance -

   Vive la Russie et la France!

   En avant, tous les deux bras a bras!

   Et mille fois Hourra!!!

   А там уже, далее, шли Сальвини, Клячко, Бебель и Либкнет, Верди, Леон Гамбетта, Понсон-дю-Терайль, Зорилья, Парнель, Менотти Гарибальди, "генерал" Клюзере и проч. и проч. Было, между прочим, и несколько имен русских эмигрантов, вроде Драгоманова и Ткачева, подписавшихся под отрешенною фразой: "И охота вам, право, напускать сюда столько буржуйной сволочи!"

   Было и несколько русских "сановников", чином не ниже тайного советника, удостоенных, впрочем, этой чести за свое строго либеральное направление, и только "Prince Gortchakoff", подписавшийся под каким-то отменно тонким, дипломатически комплиментным максимом, явился оригинальным исключением между ними. Хозяйка не без самодовольства поспешила заявить, что это все ее "друзья" и знакомые, и Тамаре стало понятно, что погоню за всеми этими "именами", выпрошенными, быть может и не без назойливости, по большей части во время шатаний непоседливой Агрипины по разным "заграницам", она устраивает только ради удовлетворения своему собственному тщеславию, - дескать, и я, стало быть, то же "знаменитость" и, в некотором роде, "политическая величина", если дружна со столькими "cеlebritеs" целой Европы!

   - Ну, что? - заговорила, между тем, филантропка с Кунаевой, - вы, поди-ка, рады, что отделались наконец от всех ваших больных и раненых?.. Ах, кстати, о раненых! Вы знаете, на днях мне очень удалась подписка в их пользу, - ей-Богу!.. Навязали было мне ее из "Красного Креста", - ну, отказаться неловко, конечно, а только уж какая теперь подписка! Сами согласитесь, раз война кончена, кому какое дело до раненых?! Но вот тут-то и пришла мне счастливая идея: в прошлый вторник (это день, который я- нечего делать! - отдаю непроизводительно моим светским знакомым) я объявила всем моим гостям, что выделяю голубую гостиную из числа остальных комнат и открываю доступ в нее желающим только за особый налог в пользу раненых, по пяти рублей с индивида или по десяти с каждой пары, но зато с правом вести там без цензуры самые вольные разговоры, которые в остальных комнатах воспрещаются под страхом штрафа, тоже в пять рублей. И что же вы себе думали? - в один вечер собрала со штрафами более ста рублей! - Вот что значит остроумная идея!.. И знаете, я хочу отныне постоянно применять этот метод и к другим нашим сборам.

   Тамара, между тем, покончив с альбомом автографов и думая про себя, когда-же-то наконец заговорит филантропка с нею о деле, - рассеянно перевела глаза на висевшие против нее картины. Агрипина сейчас же это заметила.

   - Ах, вы любуетесь на моих любимцев!? - обратилась она к ней, не докончив рассказ о счастливом проекте будущих сборов. - Это, можно сказать, шедевры русской школы, и мой друг Сквасов от них в восторге. Это вот- Христос, работа нашего знаменитого Фэ. Вглядитесь, какая могучая экспрессия и сколько глубокой, современной мысли в сюжете, сколько реализма при этом! Он, знаете, пропагандирует совершенно новую идею "Христа" в живописи, - это гениально!.. А этого мужичка- это мне подарил мой друг Брюквин... Тоже ведь какая сочность кисти и какова смелость замысла! Мурильевский "Мальчик с собакой" перед этим, по-моему, ничего не стоит!.. А вот это- "Курсистка", работы моего приятеля Взъерошенко... Вообще, у меня и картины, книги, и ноты, большею частью, все от самих авторов, и все с их подписями. Такую коллекцию, могу с гордостью сказать, у нас, в матушке-России, в этой "великой Федоре", как любит называть ее мой милеиший Благосветлов, вы не в каждом доме встретите.

   В это время вошедший человек доложил о приезде какой-то светской знакомой г-жи Миропольцевой.

   - Проси! - Вот прескучная и препустейшая баба! - с безнадежным вздохом подняв глаза к небу и как бы покоряясь печальной необходимости принимать эту "бабу", отрекомендовала ее Агрипина своим посетительницам, хотя тем до нее было столько же дела, как до китайской императрицы. Вместе с этим она несколько натянуто поднялась с места, давая понять им, что теперь они могут удалиться.

   - Мне Кучаева говорила, что вы желали бы места сельской учительницы? - обратилась она уже на ходу к Тамаре. - Я думаю, это можно будет устроить. Да вот что: приезжайте послезавтра вечером; я напишу к нашим Бабьегонцам, чтобы они тоже были, и сведу вас. Это мы в два слова обработаем.

   Тамара едва успела поблагодарить, как Агрипина Петровна, уже не обращая на нее внимания, с приятнейшею улыбкой и чуть не с распростертыми объятиями бросилась навстречу входившей гостье.

   - Ну, как она вам показалась? - спросила Любушка, уже выйдя на улицу.

   - Да как вам сказать!.. Странная какая-то. Толком ни о чем не расспросила, а натрещала с три короба, и все только о себе, - точно бы ей хотелось не столько со мной познакомиться, сколько себя показать, - на, мол, смотри, какова я, и восторгайся! - Вот уж никак не ожидала, что такие аристократки бывают!

   - Э, милочка, какая же она аристократка! - просто дурында, которою нашему брату при случае надо воспользоваться. Вы думаете, она все это по убеждению? - Вовсе нет! Какие там убеждения! - Игра в бирюльки, и только.

   И Любушка при сем удобном случае рассказала всю, так сказать, подноготную своей давнишней покровительницы.

   Единственная дочь и наследница воронежского прасола, шибко разбогатевшего на крупных казенных подрядах и потому возмечтавшего, что и он тоже может со своим суконным рылом пролезть в баре, Аграфена или Грушенька, обратившаяся тогда в Agrippine, а впоследствии в Агрипину Петровну, получила "блестящее", по тогдашнему времени, домашнее образование, а затем окончательно отшлифовалась уже в Париже. Тятенька мечтал было выдать ее не иначе, как за князя, или, по крайней мере, за графа, а она, после Парижа, будучи уже довольно зрелой девой, предпочла по каким-то соображениям выйти просто за господина Миропольцева, человека уже пожилого, но с известным "весом" и "положением" по службе. И господин Миропольцев оказался для нее самым удобным мужем, потому что ни в чем ее не стеснял, и сама она нисколько им не стеснялась. Всегдашнею и самою заветной мечтой Агрипины Петровны было попасть ко двору; но когда супруг ее достиг наконец такого служебного положения, которое давало ей право быть туда представленною, то ко двору ее почему-то не приняли. Это ее крайне взбесило, огорчило и обозлило, так что с досады она и ударилась в "оппозицию" и сразу сделалась великой либералкой, - только поэтому. Да и время к тому же было самое удобное для всяческого либерализма. Отсюда и все ее фрондерские бравады, и все это покровительство "учащимся" и "протестующим". Она задалась целью создать себе из этой игры в оппозицию громкое общественное "имя", не по служебному положению мужа, а свое собственное, самостоятельное и независимо от его карьеры и - сколь ни дурашна сама по себе - до известной степени добилась-таки этого. А допустить бы ее ко двору, все это фрондерство завтра же как рукой сняло бы, и она сделалась бы "plus royaliste que le roi", - в этом не может быть никакого сомнения. И на сколько теперь ее интимный кабинет служит резервуаром всяких придворных сплетен, сенсационных слухов и пикантных анекдотов насчет высших сфер, так этот же самый кабинет при изменившихся обстоятельствах, мог бы служить палладиумом для всяких проектов насчет "спасения России" и охранительных мероприятий, - ибо от одного только никак не могла бы отказаться Агрипина, - это от играния выдающейся "политической" роли в том или другом направлении. Это уже ее натура, темперамент, и ей непременно надо во что-нибудь путаться, совать свой нос и агитировать так или иначе. Детей у нее нет и не было, а потому роль "общественной деятельницы", при таком темпераменте, самая для нее подходящая, и она хлопотливо делит ее в своих досужих недосугах между попечениями об "учащихся" и своих мопсиках. Супруг Агрипины Петровны, в чине тайного советника, занимал очень важный пост в министерской иерархии ведомства юстиции и являл собою тип совершенно высохшей кабинетной мумии, чиновника-доктринера, так сказать, обросшего мохом либеральной благонамеренности и заморозившегося на "священной неприкосновенности" судебных уставов 1864 года, в редакции коих он принимал некогда, как член комиссии, самое деятельное и "плодотворное" участие. Гости его супруги, по большей части не были его гостями; о большинстве ее знакомых он не имел даже понятия, кто они и что они? - даже по фамилиям не знал их и потому почти никогда не выходил к ним. В то время, как в ее гостиной и столовой стоял шум, гам и дым коромыслом от разных педагогичек, фребеличек, "учащихся" и "протестующих", он уединенно сидел в своем деловом кабинете за "текущими" бумагами, и если делал когда исключения, показываясь в гостиной, то это только для "особ первых четырех классов", посещавших время от времени салон его супруги, да для хорошеньких женщин, которым поклонялся чисто платонически, - иначе, впрочем, он теперь и не мог бы, - и это нисколько не возбуждало ревность его супруги. Напротив, она сама даже охотно заботилась о том, чтобы доставлять ему при случае такое невинное развлечение. Будучи сама красивою женщиной, она- что очень редко в женщинах, - не завидовала красоте других и не стеснялась ею; она даже любила, чтобы ее гостиная блистала хорошенькими женщинами, если только они не чересчур уже "prudes et bigotes", любят "поврать" и позволяют за собой ухаживать.

  

   Приехав в назначенный вечер к Агрипине Петровне, Тамара застала ее в столовой, во главе длинного, сервированного для чая, стола, за которым сидело несколько, более или менее случайных и сбродных, гостей: без них же не обходилось у Агрипины ни одного вечера, если сама она оставалась дома. Нет- нет, да кто-нибудь и набежит на "огонек". От этого, в составе ее ежедневных, незваных и нежданных гостей, за исключением только вторников, всегда оказывалась довольно странная смесь, "одежд и лиц, племен, наречий, состояний", так что нередко сама она не знала, как быть с такими разнополюсными противоположностями, в особенности, когда, в качестве хозяйки дома, ей вдруг представлялась необходимость оградить какого-нибудь почтенного тайного, хоть и либерального, советника, или какого-нибудь совершенно приличного светского снобсика, из числа ее поклонников, от бестактных и грубо задирчивых выходок кудластого семинара Нерыдаева, назойливо язвительного технолога Подкаретного или "непримиримой" девицы Цыбиковой.

   Такую же "смесь одежд и лиц" застала здесь и Тамара, которую хозяйка представила всем своим гостям сразу, отрекомендовав ее "девицей Бендавид", из наших. Эта последняя прибавка несколько смутила девушку, так как она не знала, отнести ли ее к своему еврейскому происхождению, как ничем невызванную дерзость, или же к ее предполагаемому свободомыслию, что было бы неправдой, рядя ее в чужие перья. Заметив это смущение и домекнувшись по нем о своем промахе, хозяйка, чтобы загладить его и ободрить свою гостью, поспешила оказать ей особое внимание и любезность, усадив ее подле себя, на первое место.

   Между гостями, в свою очередь названными хозяйкою Тамаре, находилось несколько "педагогичек", "фребеличек", "медичек", напоминавших скорее дохлых семинаристов или мордастых кантонистов в юбках, чем женщин, и те же неизменные "завсегдатели" этого дома, Нерыдаев и Подкаретный, - оба в красных кумачевых косоворотках, серых "спинджаках" и высоких сапожищах - затем, жидок-пианист Шефтель, "зжнаменитый" автор "Русской Марсельезу", и стриженая, сивовласая и сизоносая девица Цыбикова, лет уже под пятьдесят, которую Агрипина почему-то сочла нужным познакомить с Тамарой отдельно, прибавив, что "имя ее вам, конечно, известно", и лестно аттестовав ее при этом "нашей русской Луизою Мишель".

   - А вы из каких будете? - тут же, с места, приступила эта "Луиза" к Тамаре. - Из учащихся, или просто из протестующих?

   - То есть, как это? - немножко смешалась та. - Я, pardon, не совсем понимаю вопроса?

   - Девица Бендавид - сестра милосердия, - поспешила пояснить за нее сама хозяйка. - Всю войну выдержала на Балканском полуострове, недавно только вернулась...

   - Ах, это из сердоболок, значит! - мотнула головой "непримиримая" и, находя, что этим весь дальнейший интерес к Тамаре для нее исчерпан, немедленно же повернулась в другую сторону.

   Тут же, в числе гостей, находились еще какой-то министерски-приличного вида тайный советник "с апломбом и с весом" и приглашенные нарочно ради Тамары бабьегонские земцы, - предводитель Коржиков и председатель управы де-Казатис. Первый из земцев являл собой мягкую фигурку вечно улыбающегося, неопределенных лет, человечка, похожего на тушканчика или вообще на какого-то грызунка, из числа тех моложаво-бесцветных белобрысеньких людей, о которых говорится, что маленькая собачка до старости щенок; второй же был сухощавый, но коренастый и несколько сутуловатый старик, с большими южными глазами и целою копной сиво-курчавых волос на большой голове, который говорил обо всем не иначе, как резким, крикливым голосом и с резкими энергическими жестами, в совершенную противоположность тайному советнику, приличные манеры коего отличались замечательной сдержанностью, а тихий и ровный голос издавал отчетливые звуки с некоторым придыхательным шипением, точно бы он внутри ехидно злорадствует чему-то. Двум бабьегонским земцам Тамара была представлена тоже отдельно, с пояснением, что это та самая девица, с которой Агрипина уже познакомила их заочно. Оба поэтому отнеслись к ней очень любезно.

   Все гости, - мужчины и женщины, - за исключением тайного советника и де-Казатиса, напропалую пыхтели нарочно поставленными для них "хозяйскими" папиросами, отчего над столом стояло уже целое облако табачного дыма, и с аппетитом кушали чай из стаканов с тартинками и филипповскими калачами. С этими последними, в особенности, технолог Подкаретный распоряжался "оченно просто", разрывая над лотком руками цельный калач, хотя это гораздо удобней и опрятней можно было бы сделать ножом, и отправляя его к себе за щеки большими кусками. Докончив свой стакан чая, он сейчас же принялся за сливки и стал хлебать их прямо из молочника, делая это, очевидно, нарочно: по-вашему, дескать, оно неприлично, а мне "наплявать!"

   Тамара застала продолжение какого-то общего разговора, прерванного на минуту ее появлением.

   - Вы говорите, немцы, - возобновил тот же разговор тайный советник, обращаясь к де-Казатису, - что ж из того, что они нам угрожают?

   - Как что? - горячился земец. - Не успели кончить одну войну, как придется начинать другую?

   - И прекрасно-с, я очень рад!

   - Да что-ж тут прекрасного?! Помилосердствуйте! - Отхватят от нас Остзейский край, Литву, Польшу, Украйну...

   - И прекрасно-с, пускай отхватят. Чем скорей, тем лучше.

   - Да я вовсе не желаю быть под немцем!

   - Напрасно-с. Под немцем, по крайней мере, порядка больше будет, культуры больше, и общество получит известные правовые гарантии, которые уравняют нас наконец с Европой.

   - Да мы, молодое поколение, - мы этих гарантий и сами добьемся.

   - Н-ну-с, это бабушка еще надвое говорила. Бисмарк вам даст их скорей, чем Тимашев.

   - Да ведь это же, однако, новое разоренье для народа, для платежных сил! Подумайте, - шутка сказать, война! И без того уже бедствуем! У нас вон земство второй год зерно на обсеменение полей покупает!

   - И прекрасно-с, и прекрасно-с!.. Пускай!.. По-моему, чем хуже, тем лучше, - по крайней мере, к развязке ближе.

   Тайный советник, щеголяя своим отменным либерализмом, очевидно желал полебезить пред "молодым поколением", с целью понравиться наличным его представителям.

   - Это петербургский взгляд, - возразил ему на последнюю фразу де-Казатис. - Мы, земское молодое поколение, желаем развязки, может, не менее вашего, но думаем осуществить ее иначе, - во всяком случае, без немцев.

   - А вы, "дединька", тоже "молодое поколение?"- нагло бросил в упор ему неожиданный вопрос Подкаретный, явно издевающимся тоном, хотя видел его всего во второй или в третий раз в жизни.

   - А вы как полагаете? - не смущаясь, ответил ему вопросом же ретивыи земец, у которого, действительно, была хроническая слабость причислять себя к "молодому поколению", так что при каждом удобном случае, он непременно вставлял в свой разговор фразу "мы, молодое поколение", или "задачи наши, как молодого поколения" и т. п.

   - Да вам сколько годков-то? Зубки прорезались? Покажите зубки! - пристал к нему Подкаретный.

   - Годков?.. А вы как полагаете? Ну-тка?

   - Ха-ха-а!.. Поди-ка, уже под семьдесят, коли не под восемьдесят? - Песок, чай, сыплется!.. Ась?.. Песочком-то подсыпаете?

   - Годы тут ничего не значат, сударь! - обиженно заметил вскипятившиися земец. - Вас-то еще и в проекте не было у папеньки с маменькой, когда я уже был молодым поколеньем! Я всю мою жизнь принадлежал к молодому поколенью и всегда разделял все его лучшие стремления!

   - Ха-ха-а! Стремленья!.. Это в своем-то земском курятнике сидя?

   - В курятнике мы больше дела делаем и служим народу, чем иной недоучка-свистун в Петербурге! - с достоинством отрезал ему "дединька" и с недовольным видом круто отвернулся в другую сторону.

   - Та-ак-с! - иронически ухмыльнулся срезанный технолог и, как бы не считая нужным спорить с ним далее, обратился через стол к хозяйке.

   - Аграфен Пятровна! Пляхните-ка мне малость чайкю в стакашек!

   Подкаретный знал, что она не любит, когда ее зовут Аграфеной, но потому-то именно и называл ее так, "чтобы позлить бабу". Он сделал себе, в некотором роде, специальность всех злить и всем говорить неприятные вещи; тем не менее, в данном кружке все терпели это, холопски побаиваясь его за язык и за совершенную беззастенчивость в словах и поступках, так как для него не существовало различия между позволительным и невозможным, честным и бесчестным, даже с кружковской точки зрения. И Подкаретный знал, что его побаиваются, и это поддавало ему еще более "форсу".

   Агрипина Петровна только поморщилась, но все же очень любезно налила ему чаю и, воспользовавшись благополучным прекращением неприятного "incident" между ее "завсегдателем", и "дединькой", чтобы отвлечь мысли последнего в другую сторону, обратилась к нему с ласковым напоминанием своей давешней просьбы насчет Тамары.

   - Как же, как же! Ведь вы уже говорили нам, не забуду-с! - отозвался ей земец.

   - Да, так вот переговорите с ней самой, - предложила та, указав на девушку.

   - Что ж, мы очень охотно! Вакансии у нас теперь есть, - повернулся он к Тамаре, - и если за вас ходатайствует сама Агрипина Петровна, то это выше всякого диплома; лучшей рекомендации нам и не надо. Мы, молодое поколение, должны поддерживать друг друга в служении общему делу, - это наша святая обязанность.

   И вручив Тамаре свою визитную карточку с адресом гостиницы, где остановился, он предложил ей зайти к нему завтра, около часу дня, чтоб окончательно переговорить об условиях, подписать контракт и получить на проезд подъемные деньги. Все дело, как и предсказывала Агрипина, действительно, сладилось с двух слов, и девушка была необычайно рада этому. Теперь она, по крайней мере, может быть спокойна за свое дальнейшее существование и уехать в провинцию еще до возвращения сестер с Балканского полуострова.

  

   В это время из кабинета г-на Миропольцева вышла в столовую молодая дама, вся в черном, на которую Тамара, занятая своими собственными мыслями, не обратила было в начале никакого внимания, тем более, что как-раз в эту минуту "дединька" турчал ей под ухо что-то такое насчет священных обязанностей молодого поколения, и она, глядя на него и думая о другом, машинально поддакивала ему только молчаливыми кивками.

   - Ну, что, душечка, кончили? - участливо обратилась Агрипина к подошедшей к ней даме. - Что он вам посоветовал?

   - Apres! - сдержанно ответила гостья и опустилась подле нее на свободный стул, рядом с Тамарой.

   - Ах, вот позвольте вас познакомить, - представила их друг дружке Агрипина, - девица Бендавид, - графиня Каржоль де Нотрек.

   При этом имени Тамара невольно вздрогнула и с недоумевающим удивлением подняла глаза на даму. Только теперь вгляделась она в черты ее лица и узнала.

   Перед нею была Ольга.

   - Господи!.. Тамара?! Да неужели это ты?.. Я тебя совсем не узнала... Как ты переменилась, однако, как возмужала, - совсем как будто другие черты, другое выражение! - говорила удивленная Ольга, протягивая ей руку и, вместе с этим, замявшись на мгновение в нерешительности, ограничиться ли ей одним пожатием, или расцеловаться. Но она тут же мигом сообразила, что последнее, на всякий случай, будет, пожалуй, лучше, - и потому немедленно расцеловала ее, по-видимому, самым непритворным образом, как добрая, старая приятельница.

   - Э, да вы, оказывается, знакомы и даже дружны? - удивилась в свою очередь хозяйка.

   - Мы то? - Еще бы!.. Мы с нею семь лет на одной скамейке в гимназии сидели! - как будто и в самом деле обрадованно, заявила ей Ольга. - Вот встреча-то!.. Ну, как и что ты? Какими судьбами? Расскажи пожалуйста, - я так рада!

   - Постой, - вполголоса остановила ее побледневшая девушка, с трудом пересиливая в себе внутреннее волнение, - если я не ослышалась, тебя мне назвали... графиней...

   - Каржоль де Нотрек? - подхватила Ольга. - Да, ты не ослышалась, я замужем.

   - Как?! За графом Каржолем?.. За которым же это?

   - Да за Валентином, - за каким же еще?!

   - За Валентином? - почти машинально повторила ошеломленная Тамара, - когда же это?

   - О, уже скоро два года! - Вот, на днях будет. Разве же ты не знала?

   Тамара побледнела еще больше и только могла отрицательно покачать головой.

   - Ну, полно! - понизила и Ольга, в свой черед, голос до той степени, чтобы посторонние не могли слышать их дальнейшую беседу. - Уж будто ты не знала, - ты-то?

   - В первый раз слышу, - почти шепотом, через силу проговорила Тамара, глядя какими-то странными, недоумевающими и удивленными глазами на свою старую подругу, точно бы вглядываясь в нее как во что-то совсем новое, неизвестное. Ольга со своей стороны, тоже окинула ее явно недоверчивым взглядом.

   - Странно! - улыбнулась она раздумчиво, - а я была уверена, что тебе-то это ближе всех должно быть известно.

   - Мне?.. Почему так?

   - О, моя милая, если уж весь Украинск кричал о его намерениях относительно тебя, то, согласись, как же тебе-то не знать их? С кем же он мог быть более откровенен, как не с тобою?!

   - Я тебя не понимаю, - недоумело проговорила Тамара, - в чем дело?., можешь объяснить мне?

   - Мм... здесь неудобно. Если хочешь, пойдем в другую комнату. Pardon, chere! - обратилась она к Агрипине, вставая из-за стола. - Мы хотим немножко поговорить по душе со старою подругой.

   И Ольга увлекла Тамару в один из уединенных, таинственно уютных уголков смежной гостиной, оставшейся пока совершенно свободною от посторонних свидителей. Здесь, наедине, она могла говорить не стесняясь.

   - Ведь ты же выходишь за него замуж, - напрямик и сразу высказалась она, следя по лицу девушки, какое впечатление произведет на нее эта, в упор брошенная ей, правда.

   - Да, он делал мне предложение... неоднократно даже возобновлял его, даже недавно, - и я обещала. Но я не знала, что он женат, я и не подозревала этого!

   - И ты это говоришь правду, Тамара? - серьезно и строго спросила Ольга.

   - Убей меня Бог, если это ложь! - перекрестилась девушка. - Довольно с тебя?

   - О! какой же негодяй, однако! - с негодованием воскликнула возмущенная Ольга. - Я думала, что он, по крайней мере, от тебя-то не скрывает правды, что вы вместе, с обоюдного согласия, идете к своей цели, а выходит, - ты такая же жертва его обманов, какою была и я в свое время. Но я за себя хоть отомстила: я заставила его жениться на себе, чтобы дать законное имя его же собственному ребенку.

   - Ребенку? - удивленно повторила за нею Тамара, у которой только теперь начинали раскрываться глаза на истинное положение дела, - у тебя от него ребенок?.. Так это, значит, правда была - все, что болталось когда-то о ваших отношениях в Украинске?

   - К несчастью, - вздохнула Ольга, - правда.

   - И это все в то самое время, когда он и меня уверял в своей любви и вырывал из семьи?

   - В то самое. Скажу даже более: в ту самую ночь, в тот самый час, когда он уводил тебя к Серафиме, я, не зная еще вашей истории, была в его кабинете, я пришла тогда сказать ему, что беременна. - Значит, клявшись тебе в своей любви и ломая всю твою жизнь, он уже знал это.

   - Господи! Да что ж это такое?! - с чувством внутреннего омерзения и ужаса всплеснула руками Тамара.

   - игра, мой друг, азартная игра, не более! - горько усмехнулась Ольга. - Ведь он игрок по натуре. Пока не было тебя, казалась ему и я выгодною партией: явилась ты со своими миллионами, - меня по боку, за тебя принялся. Ему не мы, а наши деньги нужны, и только деньги, поверь мне.

   - Да совесть-то... совесть-то где же?!

   - Э, моя милая, что за наивность! Совесть!.. У таких людей это лишний груз, который они не задумываясь бросают за борт. И неужели ж, ты думаешь, он в самом деле любит или когда-нибудь любил тебя?

   - О, что до его любви, - махнула рукою Тамара, - я давно уже стала в ней сомневаться! И если ты видишь меня здесь, то это потому, что он подорвал во мне уже последнюю надежду и веру в нее. Я решилась лучше взять место сельской учительницы в каком-то Бабьегонском уезде, чем еще далее тянуть всю эту глупую канитель.

   - Вот, признаюсь, тон, какого я от тебя менее всего ожидала! - удивилась Ольга. - Ну, и скажи мне откровенно, любишь ты его?

   - Любила когда-то, но...

   - Но после сегодняшнего вечера больше не любишь? Так что-ли? - с улыбкой подхватила Ольга, предполагая, что досказывает мысль подруги.

   - О, нет!.. Сегодняшний вечер - это только последняя капля, переполнившая чашу. Я смущена, это правда, - да и как не смутиться пред таким сюрпризом!.. Но в то же время и рада, - веришь ли, счастлива даже, что все это кончается таким образом. Слава Богу! Теперь я, по крайней мере, вольный казак, цепей нет на мне больше!

   И вызванная Ольгой на откровенность, Тамара в коротких словах рассказала ей всю историю своих отношений к Каржолю, начиная со встреч у Санковских и кончая его последнею московскою телеграммой. Она не скрыла и того, что поведение Каржоля давно уже начало казаться ей несколько странным, и что его продолжительное молчание и безучастие к ней, в связи с газетными намеками насчет его вовсе недвусмысленных отношений к каким-то актрисам, намного способствовали ее разочарованию в нем и даже постепенному охлаждению, тем более, что в это время встретился ей другой человек, более достойный, который полюбил ее, но которому она отказала, наперекор собственному сердцу, из нежелания нарушить слово, данное Каржолю, пока не убедится окончательно, что он не стоит такой жертвы. И вот теперь, благодаря встрече с Ольгой, она убедилась в этом. Теперь ей становится все понятно, все: и настоящая подкладка того письма его, что было передано ей в монастыре через келейницу Наталью, где он предупреждал и умолял ее не верить городским сплетням, приплетающим к ее делу одну из ее подруг; понятно и ответное письмо Сашеньки Санковской, полученное ею уже в Петербурге, после крещения, которое еще тогда заронило в ее душу первые сомнения в искренности Каржоля и в том, что не играет ли он с нею одну комедию, так как Сашенька сообщила, между прочим, о его интимных отношениях к Ольге, и даже о том, что Ольга от него "в интересном положении", чему, однако же, Тамара не хотела тогда поверить, имея в виду его первое письмо, и любя его, старалась рассеять в себе эти сомнения. Ей тогда казалось, что на него клевещут просто по людскому недоброжелательству или, еще скорее, из зависти к ней. Вспомнила она теперь и свою первую после годовой разлуки, встречу с ним на войне, в зимницком госпитале, когда он, вместо того, чтоб обрадоваться ей, сгарался прежде всего вызнать, помирилась ли она с родными, так как от этого-де зависит дедушкино наследство. Это наследство интересовало его более, чем ее чувство! Вспомнила и несколько странных, загадочных слов, сказанных им тогда же, по поводу письма Сашеньки, насчет Ольги, поведение которой в эпизоде ухода Тамары в монастырь он объяснил только ее эксцентричностью и психопатством, желанием приплести себя, ни с того, ни с сего к "интересной истории". А между тем, он в это время был уже ее мужем, отцом ее ребенка, и все это скрыл от Тамары. Теперь ей стала понятна и та изворотливость и недосказанность его оправдательного сан-стефанского письма, в котором ей невольно чувствовалось какая-то фальшь, полная умышленных, обдуманных умолчаний; понятно и все его странное молчание в течение стольких месяцев. Все эти мелкие детали, из которых каждая в свое время, бывало, так и резнет ее каким-то внутренним диссонансом, но которые затем более или менее сглаживались впоследствии и забывались в потоке его нежных и "честных" речей и в силе ее собственного чувства, - все это всплыло теперь в ее памяти и осветилось истинным, неподкрашенным светом. Совокупность всех этих, в отдельности, может быть, и мелочных, обстоятельств ясно указала ей теперь, что главный интерес графа по отношению к ней заключался не в ней самой, а только в ее состоянии, добиться которогo иначе как через женитьбу ему не было возможности, спомнилось ей, как ее деньги и наследство интересовали его еще до ухода ее в монастырь, как при ночном свидании с нею в дедовском саду, он старался убедить ее, что никто, ни дед, ни кагал не имеют права лишить ее отцовского наследства, что напрасно она думает, будто кагал может секвестровать его, что при помощи наших знаменитых адвокатов, дело ее бесспорно и наверное будет выиграно ею. Да, эти расчеты на ее деньги проскальзывали у него еще тогда, сколь ни старался он их маскировать. Теперь все ясно, как ясно и то, что инсинуации одесской газеты насчет опереточных француженок, зимницких интендантов и Мариуцы были правдой. А если так, то, значит, он никогда не любил ее, и все его "пылкие" фразы и чувства были одним лишь притворством. Но только вот вопрос: будучи уже женатым, на что он рассчитывал, уверяя ее в сан-стефанском письме, что свадьба их состоится нынешней осенью? Неужели на вторичный брак от живой жены?

   - Нет, гораздо проще: на развод со мною, - пояснила ей Ольга и рассказала при этом, что, возвратясь на прошлой неделе из Парижа, она была крайне озадачена, получив третьего дня через полицию консисторскую повестку по бракоразводному делу. Не зная, как быть и что с этим делать, она сейчас же кинулась посоветоваться к своему доброму другу Миропольцевy, как к замечательному и опытному юристу, и тот дал ей совет - прежде всего постараться самой повидаться с графом и уговорить его не делать этих глупостей, или узнать у него, по крайней мере, на каких основаниях ищет он развода? Ведь чтоб обвинить ее, нужны чрезвычайно веские юридические данные, - надо знать, что это за данные такие? Узнать же это можно и из его прошения, поданного в консисторию. А там уже, смотря по тому, что окажется, будет видно, как действовать ей далее. Последовав этому совету, Ольга в тот же день узнала адрес графа и написала ему письмо, прося его приехать к себе объясниться по поводу затеянного им дела, а вчера была сама в консистории, где показали ей прошение; но прошение это самое ординарное, по обыкновенному шаблону, где он просто обвиняет ее в супружеской неверности на основании достоверных свидетельств, какие своевременно будут им представлены, в дополнение к прошению, а также просит о разводе и потому еще, что со дня их брака она живет отдельно от него, по собственному своему желанию, что может быть доказано и по документам. Таким образом, из прошения нельзя было почерпнуть никаких данных, и вся надежда оставалась лишь на личное свидание с графом. Сегодня утром он наконец был у нее.

   - Так он здесь? - перебила ее удивленная Тамара. - Это значит, еще новая ложь! По московской телеграмме, я считала его или в Нижнем, или в Перми?

   - Нет, он все время был в Москве, поджидая моего возвращения, - подтвердила ей Ольга, - Могу тебя уверить в этом на основании его же собственных слов.

   - Господи, и зачем эти вечные враки, вечная путаница и заметание своих следов?! - с чувством брезгливого сожаления пожала плечами Тамара.

   - Неужели непонятно: Просто, чтоб избежать преждевременной встречи с тобой и лишних объяснений в письмах, - для меня это так ясно!

   И Ольга далее рассказала ей, что сегодняшнее свидание с графом прошло с его стороны без всяких сцен, даже в очень сдержанной и вполне приличной форме, но на все ее доводы и просьбы не подымать такого скандального дела он остался непреклонен, и когда наконец она объявила ему, что, по мнению опытных юристов, с которыми она-де советовалась, дело кончится ничем, так как у него нет и быть не может никаких фактических против нее доказательств, то он с торжествующей иронией возразил на это, что не угодно ли ей вспомнить про кое-какие свои письма, - не к нему, разумеется, а к человеку сердечно более ей близкому.

   - Письма? - встрепенулась Тамара. - Кстати, ты получила прошлым летом маленькую посылку из армии?

   - Из армии? - с удивлением переспросила Ольга. - Нет, ничего не получала.

   - Как?!. Ничего?

   - Решительно ничего. А в чем дело?

   Тамара, с невольным движением внутреннего ужаса и досады на самое себя, схватилась за голову и закрыла лицо руками.

   - Боже мой!.. Что я наделала! Что я наделала?!.. Теперь все понимаю... Это моя вина.

   И она рассказала ей весь плевненский эпизод с Аполлоном Пупом, как он умер на ее руках в радищевском госпитале, как выразил ей свою предсмертную волю насчет Ольгина медальона и бумажника с ее письмами, и как ловко успел Каржоль на его похоронах выманить у нее этот бумажник, прежде даже чем она успела развернуть его, и если он мог сделать тогда такую мерзость, то, нет сомнения, что сегодняшний намек его относится именно к этим самым письмам.

   - Это было последнее наше свиданье, - прибавила Тамара, - и после того я уже не видела его больше, и даже от переписки со мной он себя уволил.

   Весь этот рассказ глубоко поразил и до отчаяния взволновал Ольгу. Не говоря уже о том, насколько ей больно, что самые заветные ее письма попали вдруг в чужие руки - и в какие, к тому же! - но главное смутило ее то, что, заручившись такими фактическими доказательствами, граф действительно может рассчитывать на успех развода, и дело ее, стало быть, пропало!

   - Нет! - энергично возразила ей Тамара, - не пропало!.. Мой был промах, мне и поправлять его. Письма эти должны быть возвращены тебе. Во что бы то ни стало! Я должна добиться этого, и добьюсь!

   - Милая, - грустно усмехнулась Ольга, - неужели ты думаешь, он так легко расстанется с ними, если на этом строятся все его планы?

   - Да, эти планы могли строиться, в расчете на мои деньги и мою слепоту, - согласилась Тамара, - но если я ему в глаза решительно и прямо объявлю, что никогда не буду его женой, - какой интерес для него тогда в этом разводе и на что ему письма?

   - Как на что? - Не так, так иначе, он может всю жизнь шантажировать меня ими.

   - Нет, я заставлю его отдать! - упрямо подтвердила ей возмущенная девушка. - Можешь ты доставить мне возможность видеться с ним?

   - Возможность видеться... Но где же и как? - в затруднении пожала та плечами.

   - У тебя, понятно, и в твоем же присутствии. Ведь если он согласился быть у тебя сегодня, то ты могла бы найти предлог позвать его завтра.

   - Да, но захочет ли он приехать?

   - Напиши, что имеешь сообщить ему нечто крайне важное и экстренное по его же делу, заинтересуй его этим, и приедет.

   - Попытаюсь, - согласилась Ольга и прибавила, что на всякий случай, все-таки зайдет сейчас еще раз к Миропольцеву сообщить об этих письмах, - может, он ей что и посоветует, - и затем они условились, что завтра Тамара заедет к ней от де-Казатиса, около двух часов дня, и чтобы к этому времени Ольга пригласила Каржоля. Если же он уклонится, то послезавтра - уж так и быть! - они сами отправятся вдвоем к нему на квартиру, а только письма, так или иначе, должны быть выручены. Это теперь долг чести для Тамары, ее ближайшая задача.

  

   В ней проснулась оскорбленная женщина. Она не могла простить Каржолю его притворства, этого чисто актерского и тирания своей роли при каждом свидании с нею, его систематически рассчитанных завлеканий ее, тогда еще столь неопытной и доверчивой девушки, этого двухлетнего дураченья ее своею любовью, этого снисходительного отношения к ней сверху вниз, точно к какой-нибудь ничтожной дурочке; не могла простить и его сознательного обмана с этою женитьбою, столь тщательно от нее скрываемой, и с этими письмами, которые были выманены у нее с такой иезуитской и шулерской ловкостью, тем более, что всеми этими поступками, как теперь уже вполне для нее обнаружилось, руководила одна лишь погоня за легкою наживой, стремление заполучить в свои руки крупный куш, употребив для этого ступенями двух женщин - ее и Ольгу. Но еще более не могла она простить ему того, что он так изводил и томил ее целые два года в лучших ее чувствах и побуждениях, что, оставаясь верною своему слову, она ради него пожертвовала не только своею семьею, но уже разочаровавшись в нем и разлюбив его, все-таки отвергла человека любимого, человека достойного, который мог бы составить ее счастье. Нет, этого простить нельзя! Тамаре хотелось бы теперь за все это мстить Каржолю, и если бы только представилась ей возможность отомстить ему нравственно, она исполнила бы это даже с величайшим наслаждением. Из-за чего, в самом деле, она столько выстрадала, столько намаялась своими тайными душевными муками, своими сомнениями, самоукорами и самообвинениями, своею тяжелою нравственною борьбой между сознанием долга по отношению к слову, данному Каржолю, и собственною любовью к Атурину? Из-за чего разбила и эту любовь, и свое, столь возможное, столь близкое счастье, а быть может и счастье любимого человека? Столько жертв, столько самоотречения, и для чего! - Чтоб убедиться в конце концов в одном лишь подлом обмане, и в недостойных эгоистических проделках своего бывшего "идеала"!.. Слава Богу еще, что все это открылось ей во-время! А что было бы, если о она уже стала женою Каржоля и узнала бы всю горькую правду только впоследствии? И вот, вместе с оскорбленно злобным чувством к этому человеку, она испытывала теперь и великую Радость, - радость освобождения от нравственных пут, точно бы ее вдруг выпустили из мрачной тюрьмы на вольный свет Божий, радость сознания, что донесла свой крест до конца, что может теперь, как хочет, располагать своею судьбой, не насилуя себя во имя долга брачными узами с таким человеком, и что собственная совесть не сделает ей больше за него никакого упрека. Это нравственное ощущение возвратившейся к ней личной свободы и безупречной совести сказывалось в ней даже сильнее негодования против Каржоля, и оно все более и более вливало в ее душу мир и успокоение. Бог не попустил ее совершить роковой, непоправимый шаг. Он видимо хранит ее, это - знамение Его великой милости, - да будет же Его святая воля!..

   Но Ольгины письма, так или иначе, а все же должны быть выручены.