Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

ов успокоилась. Месяц спустя она обвенчалась с Валентином, который к тому времени стал уже подпоручиком.

  

  

  

  Глава двадцать третья

  - Да что ты, папаша, неужто не признаешь? - Молодой человек за деревянной перегородкой дымил папироской, держа ее в руке, на которой не хватало трех пальцев. Дворник подслеповато щурился, морщил лоб и виновато оглядывался на сидевшего за столом жандармского офицера.

  - Не знаком? - спросил офицер.

  - Пожалуй, что нет, - неуверенно жался дворник.

  - Эх, папаша, папаша, - укоризненно покачал головой молодой человек. - Неужто забыл, как встречались?

  - Да и где ж мы встречались? - вконец растерялся дворник.

  - Между небом и землей, папаша. Щи вместе лаптем хлебали.

  Дворник заискивающе улыбнулся.

  - Они шутят, - повернулся он к офицеру, не то спрашивая, не то утверждая.

  - Шутят, шутят, - подтвердил офицер. - Шутят с огнем. Иди, дядя, и позови следующего. А вы, молодой человек, - обратился он к арестованному, - напрасно устраиваете эту комедию. Все равно вас опознаем.

  - Бог в помощь, - весело откликнулся молодой человек.

  Будучи 1 апреля задержан на улице без документов, он отказался отвечать на вопросы о своем имени, звании и месте жительства. Подозревая в нем одного из деятелей Исполнительного комитета, подполковник Судейкин приказал провести перед арестованным всех дворников Петербурга. Десятки дворников прошли за два дня перед арестованным, и пока безрезультатно. Правда, дворник Самойлов, служивший в доме Менгдена, признал в молодом человеке одного из посетителей: магазина сыров, но для установления личности арестованного этого было недостаточно.

  - Здравия желаю, ваше благородие! - огромный детина с дворницкой бляхой на брезентовом фартуке вошел и встал по-военному, вытянув руки по швам.

  Молодой человек при его появлении вынул изо рта папироску и повернулся спиной.

  - Здравия желаю, господин Кохановский! - поздоровался дворник и с ним.

  - Господин Кохановский? - Офицер живо вскочил на ноги и подбежал к арестованному. - Что ж вы, господин Кохановский, не отвечаете? - Голос офицера завибрировал. - Невежливо-с.

  - Подите к чертовой матери! - не оборачиваясь, сказал Кохановский.

  - Ну, это уж совсем ни в какие ворота, - развел руками офицер и повернулся к дворнику: - Стало быть, вы узнаете этого человека?

  - Как не узнать, - сказал дворник. - В нашем доме живет. Вознесенский проспект, 25.

  Оставив арестованного на дежурного жандарма, офицер немедленно, как было приказано, провел дворника в кабинет к подполковнику Судейкину. Судейкину дворник объяснил, что арестованный Кохановский вместе с женой поселился в доме по Вознесенскому проспекту зимой этого года. Оба поведения смирного, ни в чем замечены не были, кто у них бывал, сказать трудно, потому что в том же дворе находится баня и народу всякого ходит бессчетно, за всеми не уследишь.

  - Ну, а как выглядит госпожа Кохановская? - спросил Судейкин.

  - Такая из себя чернявая, худенькая, волосы заплетены в косу, - четко отвечал дворник.

  - Так, - сказал Судейкин, расхаживая по кабинету. - М-да, - сказал он, остановившись перед дворником. - Значит, чернявая, и волосы заплетены в косу?

  - Так точно! - ответил дворник.

  - Интересно, - сказал Судейкин, - Прелюбопытно, - добавил он.

  Подойдя затем к железному шкафу, подполковник открыл дверцу, порылся, достал довольно пухлую папку, вернулся к столу.

  - Поди-ка сюда, - поманил он дворника. И когда тот подошел, распахнул папку: - Она?

  В папке поверх прочих бумаг лежала фотография молодой женщины с темной косой, уложенной вокруг головы.

  - Она! - ахнул дворник. И опасливо покосился на Судейкина. - Ваше высокоблагородие, - спросил он с живейшим интересом, - а чего ж это она такое исделала? Ай украла чего? Да вроде бы не похоже.

  - Не похоже? - хмыкнул Судейкин. - На Семеновском плацу был нынче?

  - Был.

  - Видел, как вешали государственных преступников, изменников и цареубийц?

  - Видел, ваше высокоблагородие, - сказал дворник, понизив голос, и перекрестился.

  - Так вот, и она из этих, виселица по ней давно уже плачет, - сказал Судейкин, захлопывая папку. И дворник, хотя не очень-то был силен в грамоте, успел все же прочитать на обложке фамилию: "Филиппова-Фигнер".

  Спустя полчаса четыре экипажа, набитые жандармами, остановились перед воротами указанного дворником дома. Подполковник Судейкин лично руководил операцией. Он велел перекрыть все выходы со двора и в сопровождении шести жандармов и дворника поднялся к дверям квартиры, где жили Кохановские. На звонок никто не ответил. Дворник открыл дверь своим ключом. Войдя в квартиру, Судейкин не обнаружил в ней ничего и никого. Квартира была чисто убрана, в ней не было никаких следов поспешного бегства. Но пустой шифоньер, пустой сундук в коридоре и полное отсутствие всякой одежды говорили о том, что хозяйка покинула квартиру и, по-видимому, навсегда.

  - Да-с, - задумчиво сказал Судейкин, стоя посреди гостиной, - птичка упорхнула. - Он подошел к стоявшему на столе самовару и потрогал его. Самовар был еще горячий. - И упорхнула перед самым нашим носом, - добавил Георгий Порфирьевич.

  

  

  

  Глава двадцать четвертая

  Осенью 1882 года на одной из тихих улиц Харькова поселилась скромно одетая, неприметная женщина, ученица земского повивального училища Мария Дмитриевна Боровченко. Образ жизни вела уединенный, из дому выходила редко, и у себя почти никого не принимала. Это была Вера Николаевна Фигнер. Не та Верочка, заводила и шалунья, в которую влюблялись чуть ли не поголовно все ее суровые товарищи, не та нетерпеливая и несколько даже капризная Верочка, которая получила прозвище Топни-Ножка. Это была усталая женщина, выглядевшая старше своих тридцати лет.

  Со времени ее вступления в Исполнительный комитет произошло много событий. Были взлеты. Была ослепительная удача на Екатерининском канале. После этого пошла черная полоса - провалы, аресты, один за другим процессы. И жестокие приговоры. Кому виселица, кому расстрел, кому вечная каторга. А полиция продолжает разыскивать следы Исполнительного комитета, не подозревая, что из всего комитета остался на свободе один человек - Вера Фигнер.

  Что она делала эти два года без малого? Переезжала из города в город (Петербург, Москва, Одесса, Харьков, Орел, Воронеж, Киев, снова Москва, снова Одесса, снова Харьков). Пыталась возродить организацию, по собственному ее выражению, "связывала разрозненные нити". Но нити выскальзывали из рук, все рушилось.

  Нельзя сказать, что за это время не было сделано ничего. Кое-что делалось. Поддерживалась постоянная связь с заграницей, хотя и с трудом, доставались необходимые партии средства, в Одессе удалось, наконец, осуществить долго готовившееся убийство прокурора Стрельникова (Халтурин и Желваков, исполнившие приговор Исполнительного комитета, были арестованы на месте убийства, а затем поспешно осуждены и повешены). В Николаеве и Одессе продолжали действовать под руководством Ашенбреннера два военных кружка. В Одессе же была устроена типография, хозяином которой назначен Сергей Дегаев.

  Да, было сделано многое, но не было самого главного: не было центра. Создать этот центр, "воссоздать подобие того, что было разрушено", собрать людей, которые смогут взять на себя эту ответственность в новых, тяжелейших условиях, было главнейшей задачей Веры Фигнер.

  "Воссоздать подобие того, что было разрушено". Но возможно ли это? Возможно ли, если народ и общество, вопреки ожиданиям "Народной воли", не оказались потрясенными до самого основания событиями 1 марта и не пришли в движение после смерти царя и казни перво-мартовцев? Возможно ли, если лучшие силы погублены, сосланы, арестованы и из всех членов Исполнительного комитета осталась она одна?

  Но с другой стороны, возможно ли и быть бездеятельною и опустить руки или, подобно Тихомирову, уехать за границу, в то время как все оставшиеся революционные силы с надеждой смотрят на нее, находя в ней одной уверенность в возможности продолжения борьбы. (В одном из писем, полученных Верой в то время, какая-то молодая девушка писала ей, что "на темном горизонте ее омраченной души одна светлая звездочка" - Вера Фигнер. После ареста Фигнер она покончила с собой, бросившись под поезд.)

  Нет, необходимо сделать все, что в ее силах. И пусть этих сил не всегда хватает, пусть приходят минуты отчаяния - это только наедине с собой. На людях она должна быть спокойной, уверенной в будущем. Это особенно важно сейчас, когда разгромлена московская организация, закрыты типографии в Минске и Витебске...

  А ее давно уже разыскивают в Москве и в Петербурге. По Одессе, пытаясь встретить ее на улице, бродит ставший предателем Василий Меркулов.

  Пока ей удавалось избежать ареста. Случайность? Может быть, чудо? Может быть, чудо, но полиция идет по пятам, и кажется, все же ей недолго осталось быть на свободе. Велика Россия, а спрятаться негде.

  В октябре разыскал ее писатель Николай Константинович Михайловский, писавший когда-то статьи в "Народной воле". Он приехал в Харьков с необычной миссией. Министр императорского двора граф Воронцов-Дашков намекнул литератору Николадзе (а тот в свою очередь Михайловскому), что правительство желало бы вступить в переговоры с партией "Народная воля".

  - Правительство, - передал Михайловский слова Воронцова-Дашкова, - утомлено борьбой с "Народной волей" и жаждет мира. Если "Народная воля" решится воздержаться от террористических актов до коронации, то при коронации будет издан манифест, дающий полную амнистию политическим заключенным, свободу мирной социалистической пропаганды, свободу печати. В доказательство своей искренности правительство готово освободить кого-нибудь из осужденных народовольцев, например Исаева. Вера Николаевна, я считаю, что это победа!

  Вера нахмурилась.

  - Не думаю, чтоб это была победа. Обычный полицейский прием. Полиция или хочет обеспечить безопасность коронации, или ухватить нить, за которую можно вытянуть на свет всю организацию.

  - Вера Николаевна, - убеждал Михайловский, - а я уверен, что это искренне. Царь до сих пор не решается короноваться и сидит в Гатчине. Правительство действительно устало и боится.

  - Наивный вы человек, Николай Константинович. Вспомните Гольденберга. Ему говорили то же самое.

  - Ну хорошо, - сказал Михайловский. - Ответьте мне на такой вопрос: способна ли сейчас ваша партия на какие-нибудь террористические действия?

  - Нет, - сказала Вера. - Если сказать вам правду, то положение нашей организации не дает надежд на это.

  - В таком случае вы ничего не теряете, а выиграть кое-что все же можете.

  - Да, это правда, - согласилась она. - Тогда, пожалуй, нужно сделать так. Вы скажите Николадзе, что никого из Исполнительного комитета не нашли, что все за границей, пусть за границей правительство и вступает в переговоры. А я пошлю кого-нибудь к Тихомирову и Ошаниной, предупрежу их. Спасибо вам, Николай Константинович. Получится из этого дела что-нибудь или нет, не знаю, во всяком случае я очень рада, что вас повидала. - Она проводила его в прихожую и терпеливо ждала, пока он надевал на себя свою роскошную шубу.

  - Ну, прощайте, Вера Николаевна.

  Она подала ему руку. Он вдруг обхватил ее голову и стал осыпать поцелуями щеки, глаза, нос. От неожиданности она перепугалась.

  - Что вы, господь с вами, Николай Константинович, - отталкивалась она руками.

  А он все продолжал ее целовать и бормотал что-то, чего она сначала не смогла разобрать, а потом поняла.

  - Бедная, - говорил Михайловский, - бедная, бедная!

  Потом так же неожиданно ее отпустил.

  - Прощайте, Вера Николаевна. - И, резко повернувшись, вышел.

  Некоторое время она стояла в прихожей, не могла опомниться. Потом медленно пошла в комнату. Подошла к зеркалу. Из зеркала на нее смотрело старое осунувшееся лицо. Да, бедная. Она провела рукой по лицу, как бы желая снять усталость, и тут же рассердилась на Михайловского. "Бедная!" Как будто дело в ней! Необходимо возродить партию. После стольких арестов, смертей, пролитой крови, после всего пережитого невозможно, чтобы деятельность партии оборвалась. Нельзя ни уставать, ни жалеть себя и друг друга, нельзя опускать руки - надо бороться.

  "Милые, дорогие мои. Письмо ваше получила - оно тронуло меня до глубины души, до слез. Право, я не заслуживаю ни такой любви, как ваша, ни такого уважения, которое высказываешь ты, дорогая Оля. Среди всех несчастий, которые так и сыплются на мою долю, потому что тяжелый, страшно тяжелый период переживает наша партия, отрадно хоть на минуту забыть все тяжелое и мрачное и быть растроганной любовью. Я не могу и не должна вам говорить о том, что я испытывала, переживала и переживаю вот уже год. Вся моя энергия уходит на то, чтобы скрыть свое внутреннее состояние и быть бодрой для других. Есть стороны общественной жизни, которые еще тяжелее простых неудач, - это то психическое состояние, которое создается в обществе вследствие этих неудач и которое наполняет душу то ужасом, то отчаянием, то гневом... Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной..."

  "Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной", - повторил про себя Георгий Порфирьевич и усмехнулся. Ах ты моя радость, ах ты моя прелесть! Она глубоко несчастна. Наша птичка утомилась, у нее ослабли крылышки. Что ж, самый момент, пожалуй, накрыть ее шапкой - ив клетку!

  Георгий Порфирьевич был нездоров. Да и как быть здоровым при такой неспокойной службе: вся жизнь на колесах, мотаешься из города в город, спишь в казенных квартирах, нервное напряжение, сквозняки, клопы и нерегулярное питание. Потому и нападают время от времени на подполковника то чих, то кашель, то несварение желудка, иногда по отдельности, а теперь вот нашло все разом. И лежит подполковник Судейкин, наглотавшись порошков, в одесской гостинице в ожидании собственного благополучного выздоровления и читает чужое письмо, которое очень кстати перехватили. Правда, Судейкину доставили копию, а подлинник сразу отправили дальше, чтоб не спугнуть. Судя по почтовому штемпелю, который был на конверте, письмо отправлено из Орла. Впрочем, это ничего не значит. То есть как раз и значит, что отправитель может жить в каком угодно городе, только не в Орле.

  "...Я чувствую себя несчастной, глубоко несчастной. Не подумайте, что меня одолевают какие-нибудь сомнения, разочарования. Нет. Я твердо убеждена и в правоте идеи, и в правильной постановке нашего дела, в неизбежности именно того пути, которым мы идем; с этой точки зрения недаром была пролита кровь стольких мучеников. Эта кровавая полоса установила твердо, незыблемо цель и средства, незыблемо до тех пор, пока не изменятся коренным образом условия жизни и нашей деятельности. Но в жизни каждой партии, каждой организации были кризисы, переживать которые мучительно. Такие кризисы были в истории всех заговоров, всех движений к свободе. К сожалению, для переживания таких периодов надо иметь особые личные свойства: тяжесть их прямо пропорциональна чувствительности, нервозности, измученности субъекта. Я видела в прошлом и в настоящем людей, которые отступали под напором обстоятельств и убегали от всех и всего в такие тяжкие времена, другие гибли, исчезали со сцены. Я же существую, как вечный жид, и бежать не хочу. Если вы хотите добра мне, то пожелайте мужества и силы, чтобы с пользой прожить до момента, когда, приспособившись к условиям, воспользовавшись всеми уроками прошлого и на основании всего раньше сделанного, партия снова начнет свое шествие вперед. Тогда можно с улыбкой идти и на эшафот.

  Обнимаю вас, мои дорогие, до первого объятия в тюрьме - лишь бы при лучших условиях для партии".

  - Стало быть, "до первого объятия в тюрьме", - вслух обратился Георгий Порфирьевич к Вере Фигнер, как бы представляя ее сидящей у своей постели. - Ну что ж, моя прелесть, вы, я вижу, и сами уже смирились, сами готовы, а мы поможем. Да, - подтвердил он с оттенком осознанного благородства, - это наш долг, и не нужно нас благодарить. Насчет лучших условий для партии ничего обещать не могу, а объятия в тюрьме устроим.

  Разговор действительного подполковника Судейкина с воображаемой Верой Фигнер был прерван появлением денщика, который доложил, что вызванный срочно агент доставлен и ждет в передней.

  - Прекрасно, - живо отозвался Судейкин. - Пусть войдет.

  В комнату вошел невысокого роста человек с несколько настороженным взглядом.

  - Желаю здравствовать, Георгий Порфирьевич. Как здоровье?

  Он старался держаться на равной ноге, старался даже быть фамильярным. Но нет, не получалось у него этого. Не получалось на равной ноге. Не получалось фамильярно.

  - Хорошие вести для меня лучшее лекарство, друг мой, - снисходительно сказал Георгий Порфирьевич.

  - А есть хорошие вести?

  - Почитай.

  Посетитель взял из рук Судейкина письмо и стал читать. Судейкин пристально следил за его реакцией и заметил, что на лице агента появилось страдальческое выражение.

  - Жалко тебе ее? - резко спросил Судейкин.

  - Жалко, - признался агент.

  - Что делать, друг мой, что делать! - вздохнул Судейкин. - Дело наше такое, что личные чувства надо отставить. Последняя жертва на алтарь отечества, а потом...

  - Не знаю, Георгий Порфирьевич, что будет потом, а пока вы сделали из меня заурядного шпиона.

  - Ну уж скажешь тоже - шпиона. Мне и самому, брат, приходится заниматься черной работой. И я тебя понимаю и сочувствую. Ты ведь, кажется, был в нее влюблен?

  - Да, она мне нравилась, - с некоторым даже вызовом сказал агент.

  - Еще бы, - сказал Судейкин, - Она мне и самому нравится. Хотя я ее никогда не видел. Внешне очень хороша, а характер - камень. Очень сильный характер. Я ведь за ней давно иду след в след. Сколько раз уходила перед самым носом! В Петербурге, когда опознали Исаева и явились на квартиру, самовар еще был горячий. Теперь, думаю, не промахнемся. - Он пытливо; заглянул в глаза агента. - Ты не вздумай выкинуть; какой-нибудь номер. Ты у меня весь в руках. Если что, все твои показания станут известны. Но я тебя не шантажирую. Я тебя призываю: будь моим товарищем до конца, и мы сотворим такое... Мы весь мир удивим. - Он приподнялся на локте. Пижама раскрылась, обнажив его волосатую впалую грудь. В глазах подполковника появился безумный блеск. - Вот возьмем твою Фигнер и на этом пока закончим. Больше трогать никого не будем. Во всяком случае, в ближайшее время. И приступим к осуществлению главной части нашей программы. Где-нибудь в Петербурге, допустим в Летнем саду, ты со своими товарищами по партии устраиваешь на меня покушение. Я ранен (конечно, легко), выхожу; в отставку. Только я вышел в отставку, умершая уже, казалось, "Народная воля" активизирует свою деятельность. Взрывы, выстрелы из револьверов, несколько удачных покушений и наконец убийство министра внутренних дел графа Дмитрия Андреевича Толстого. Для отечества, я думаю, это будет потеря не очень большая, а для нас - рубикон. Среди окружения его величества начинают поговаривать, что вот, мол, покуда был Судейкин, все было Спокойно, Судейкин ушел - опять начались безобразия. У государя складывается отчетливое мнение, что надо призвать Судейкина и назначить... кем? - Судейкин выдержал паузу и, округлив глаза, сказал шепотом: - Министром внутренних дел. А? Видишь, что мы с тобой вдвоем можем сделать. Но это еще не все. Я не настолько мелок, чтобы стремиться к чину рядового министра. Нет, мы с тобой пойдем дальше. Ты у меня будешь ведать подпольной Россией, я - надпольной. Ты кого-то будешь убивать, я кого-то ловить, всех запугаем до смерти, царя загоним в Гатчину, чтоб он оттуда и не вылезал, и вдвоем (вдвоем, понял) - ты да я - будем править этой страной. - От перевозбуждения Судейкин закашлялся, покраснел.

  - Что с вами, Георгий Порфирьевич? - всполошился агент. - Кого позвать? Врача? Денщика?

  Захлебываясь в кашле, Судейкин помотал головой. Придя в себя, он лег на спину, смахнул выступившие от напряжения слезы, но еще долго трудно дышал.

  - Ничего, брат, - закрывая глаза, сказал он усталым голосом. - Это пройдет. Не обращай внимания. Поезжай с богом и возьми с собой Ваську Меркулова. Сам не раскрывайся.

  

  

  

  Глава двадцать пятая

  В конце декабря 1882 года из Одессы пришло сообщение: разгромлена типография, организованная Сергеем Дегаевым. Все работавшие в типографии, в том числе и сам Дегаев с женой, арестованы. А спустя месяц, придя к своим харьковским друзьям Тихоцким, Вера увидела за столом Сергея Дегаева. В чистой белой рубахе он сидел перед самоваром и пил чай, наливая его из расписанной цветами чашки в глубокое блюдце.

  - Боже мой! - удивилась Вера. - Каким образом?

  Дегаев шагнул навстречу, обнял ее.

  - Бежал, Вера Николаевна, - сказал он волнуясь.

  - Как вам удалось?

  - Сейчас все расскажу. Да вы садитесь, попейте чаю с морозу.

  Они сели. Софья Адольфовна Тихоцкая подала Вере чаю.

  - Ну, я вас слушаю, - подняла Вера глаза на Дегаева.

  - Ну, значит, было так, - не торопясь, начал Дегаев. - Как вы уже знаете, наша типография была разгромлена. Арестованы Калюжная, Спандони, Суровцев и я. С самого начала я решил попытаться бежать. Из Одесской тюрьмы бежать никак невозможно, тогда я придумал уловку и говорю следователю, что в Одессе показания давать не желаю, а дам в Киеве, где жил до Одессы. Жандармы долго не соглашались, но потом видят - не поддаюсь, согласились. На вокзал повезли вечером в пролетке. Один жандарм слева, другой - справа. Едем. Выезжаем на какой-то пустырь, я говорю себе: "Пора!", достаю из кармана горсть табаку и - в глаза жандармам. Полгорсти одному, полгорсти другому, спрыгнул на ходу и - дай бог ноги. Как бежал, не помню. Выстрелы уже потом услыхал, когда далеко был.

  - Где вы взяли табак? - поразилась Вера. - Вы же не курите?

  - Я не курю, - согласился Дегаев, - но табак купил заранее.

  Вера была потрясена. В таких ситуациях очень редко кому удавалось бежать. А вот Дегаев ухитрился. Она посмотрела на его измученное лицо:

  - А где же вы ночевали?

  Дегаев смутился, заколебался, видимо, не хотел отвечать, но потом посмотрел ей прямо в глаза и твердо ответил:

  - Я ночевал в нехорошем месте.

  Теперь смутилась Вера. Она понимала, что для своего спасения революционер имеет право прятаться везде, в том числе и в публичном доме, но все же было неловко. Она замяла эту тему и стала расспрашивать дальше, как все же удалось ему, разыскиваемому, выбраться из Одессы.

  - Дальше все было проще, - сказал Дегаев. - Сначала прятался в Одессе у Крайского, потом в Николаеве. Несколько дней переждал и - сюда. Приехал - ни адресов, ничего. Явился к Гурскому, на имя которого должен был писать вам. Говорю ему, что мне надо с вами увидеться, он уперся и ни в какую, уломать его было труднее, чем убежать от жандармов. - Дегаев улыбнулся: - Но вот я перед вами.

  - Ну и слава богу, - сказала Вера. - Я очень была огорчена вашим арестом. Как вы думаете, что навело полицию на ваш след?

  - Трудно сказать, - подумав, сказал Дегаев. - Возможно, ящики и сундуки со шрифтом. Когда их перевозили, пришлось нанять носильщиков, а носильщики удивлялись, что ящики слишком тяжелые. Что, говорят, у вас здесь? Золото, что ли?

  - Вы думаете, носильщики и донесли?

  - Думать-то я думаю, - сказал Дегаев, - но у меня есть подозрения и похуже. Мне кажется, что выдает кто-то из нелегальных.

  - Кто же может там выдавать?

  - Я вам говорю: кто-то из нелегальных.

  - Да ведь там, кроме вашей жены, Спандони, Суровцева и Калюжной, никаких нелегальных нет. А они люди верные.

  - Я ни про кого из них ничего дурного сказать не могу, но, если полиция арестовала всех сразу на разных квартирах, это о чем-то говорит.

  В ту ночь она долго не могла заснуть, лежала с открытыми глазами и думала над словами Дегаева. Почему он настаивает на том, что выдает кто-то из нелегальных? Разве можно поверить, что кто-нибудь из них способен на предательство? Но ведь были же случаи, когда самые проверенные товарищи, попав в лапы жандармов, становились на этот путь. Кто мог подумать на Гришку Гольденберга. отчаянного террориста, который всегда был готов участвовать в самых рискованных предприятиях, а вот поди ж ты! А Рысаков... Или Меркулов - сколько было переговорено с ним!

  Откуда же берутся предатели? Что принуждает их к этому? Страх? Да, страх. Страх смерти. Страх пожизненного сидения в каменном мешке. Страх каторги.

  Но разве раньше, когда они вступали в партию, они не думали о том, что все это может кончиться смертью? Разве не приговорили они себя сами? Приговорили. Так почему же?

  Потому, что многие из них, готовые, не задумываясь, отдать свою жизнь в деле, не могли выдержать спора с жандармами, изощренными, изучившими все слабости человека, опытными, знающими, кого пугать смертью, кого пытками, кого издевательствами над родителями, кого соблазнить утерянной свободой (ведь в настоящей мере человек понимает, что такое свобода, только тогда, когда он ее потерял), а кого и просто деньгами.

  Гольденберга убедили в том, что, выдав товарищей и таким образом заставив их прекратить борьбу с правительством, он поможет правительству произвести необходимые реформы как раз в том направлении, в каком и хотела бы партия "Народная воля". И, ставя благо своей страны выше всего, Гольденберг поверил и стал предателем, а потом, поняв, что натворил, повесился.

  Жандармы были хитрые, опытные, вооруженные, они играли в искренность, и их противники, люди действительно искренние и потому не способные понять до конца всю степень вероломства, которую может продемонстрировать человек, иногда попадались на эту удочку.

  При аресте их подвергали таким испытаниям, которые вообще человек не должен выдерживать. Выдерживали самые сильные, но это были люди выдающиеся.

  Вера все лежала с открытыми глазами, думала, вспоминала свой разговор с Дегаевым, и что-то мучило ее, ускользало, снова возвращалось. Какое-то сомнение в том, что говорил Сергей. И вдруг одна мысль пронзила ее: "Почему, когда я удивилась, что он не курит, Дегаев сказал: "Я не курю, но табак купил заранее". Ведь он хорошо знает, что в глаза следует сыпать табак не курительный, а нюхательный".

  При следующем свидании, которое произошло через несколько дней, уже в ее квартире, она спросила его об этом.

  Он не смутился нисколько:

  - Вера Николаевна, да потому я так и сказал, что не курю и не нюхаю табак, и не вижу в нем никакой разницы. Табак был действительно нюхательный, но сейчас я про это уже позабыл.

  Вера смутилась. Стало неловко за свой вопрос, который ставил под сомнение рассказ товарища. А товарищ был испытанный. Она знала несколько лет и его, и всю его семью. Может быть, он не был слишком умен, может быть, по характеру был слишком мягок и не мог влиять на других. Но он был очень полезен как человек, легко вступавший в самые разнообразные связи, и был незаменим как посредник между партией, с одной стороны, и военными кружками в Петербурге, Кронштадте, а потом в Николаеве и Одессе - с другой. Вера знала его младшего брата Володю, его сестер, они все так или иначе участвовали в движении. Знала и его жену.

  Кстати, сейчас он пришел поделиться своей тревогой:

  - Понимаете, я не могу радоваться свободе, пока жена моя остается в тюрьме. Где она, что с ней будет?

  - Я вас понимаю, - сказала Вера с сочувствием. - Но надеюсь, ничего страшного ей не грозит. Жандармы скоро разберутся, что она не принадлежит к революционной партии.

  Дегаев с сомнением покачал головой:

  - Может быть, в этом они и разберутся. Но все-таки она работала в нелегальной типографии, и этот факт никуда не спрячешь.

  - Вы неправы, - убеждала Вера. - Совершенно очевидно, что на такое рискованное дело жена ваша пошла исключительно из любви к вам, а жандармы больше всего боятся тех, которые идут по собственным убеждениям.

  Она говорила, но словам своим и сама не верила, хорошо зная, что полиция не то место, где будут долго разбираться в мотивах. Ей очень хотелось помочь Дегаеву, и она спросила, где сейчас его родные.

  - В Белгороде, - сказал он.

  - Давайте договоримся так: я пошлю туда человека, чтобы известить их о случившемся. Пусть мать или Лиза едут в Одессу хлопотать о поруках. Если внести залог, жену вашу обязательно выпустят. Вы согласны?

  - Мне в моем положении, - усмехнулся Дегаев, - приходится соглашаться на любые предложения. Спасибо вам. Я всегда знал, что в вас найду поддержку, хотя бы моральную. - Он был растроган и говорил дрожащим голосом. - Вы-то сами здесь в безопасности?

  - Да, в полной безопасности, - уверенно ответила Вера.

  - Вы уверены в этом?

  - Ну да. Разве что Меркулов встретит меня на улице, - сказала она как о чем-то совершенно невероятном.

  - Берегите себя, - с чувством сказал Дегаев. - Без особой нужды не ходите по улицам. В котором часу вы обычно выходите из дому?

  - Обыкновенно в восемь часов, когда утром ученицы фельдшерских курсов идут на занятия. Ведь я живу по документу одной из них.

  - Но все-таки я вам советую: старайтесь поменьше бывать на улице.

  Уходя, он спросил:

  - Есть ли кроме калитки еще какой-нибудь выход?

  - Есть. Через мелочную лавочку, которую держат хозяева, но я через нее никогда не хожу.

  Этот разговор состоялся 9 февраля 1883 года.

  10 февраля она вышла из дому ровно в восемь часов утра. Надо было срочно устроить одну женщину, приехавшую в Харьков без всяких средств и обратившуюся к ней за помощью. Еще надо было зайти к Тихоцким no-советоваться, кого послать в Белгород для передачи письма матери и сестре Дегаева.

  Дул ветер, по обледенелому булыжнику мостовой стелилась поземка. Она подняла воротник и поглубже упрятала руки в муфту. Пройдя несколько шагов, увидела выходящего из-за угла человека. Она еще не узнала его, но почувствовала, что сердце замирает и ноги становятся вялыми. Вот они поравнялись. Меркулов улыбнулся как ни в чем ни бывало:

  - Здравствуйте, Вера Николаевна!

  Она растерялась и ответила механически:

  - Здрасьте!

  И пошла дальше все тем же торопливым шагом, отворачивая от ветра лицо. Одна мысль сменяла другую: "Попалась? Кажется, да. Но почему же он не схватил меня сразу? Почему он был один? Почему вокруг не видно ни полиции, ни жандармов? Может быть, это просто случайная встреча. Может быть, еще можно бежать. Скрыться как будто некуда. Ни проходных дворов, ни квартир кого-нибудь из знакомых поблизости нет. Что в кармане? Записная книжка с двумя-тремя фамилиями людей, не имеющих никакого отношения к партии. Почтовая квитанция на деньги, отправленные в Ростов. Надо уничтожить, там указана фамилия получателя".

  Она вышла на Екатерининскую улицу. Там за сквером живет токарь Ивашов с женой - очень милые люди. Если резко шатнуться во двор...

  - Куда, дамочка?

  Перед ней стоял огромного роста жандарм с заиндевевшими усами.

  Она инстинктивно отпрянула назад и попала в чьи-то грубые объятия.

  - Пустите! - слабым голосом сказала она, понимая всю бессмысленность своей просьбы.

  На санях в сопровождении двух жандармов, мертвой хваткой вцепившихся в локти, ее доставили в жандармское управление. Втолкнули в маленькую комнату с ободранными обоями, где уже дожидались две женщины, тут же приступившие к обыску.

  - Не трогайте, я вам сама все отдам!

  Она вынула из кармана портмоне, выхватила квитанцию и - в рот.

  - Клавка! - закричала одна из женщин. - Ты погляди, она чего-то съела.

  - Онуфренко! - закричала другая.

  Вбежал Онуфренко, тот самый жандарм с усами, и схватил арестованную за горло. Она вырвалась и засмеялась притворно, показывая, что он опоздал. Жандарм отступился. И напрасно. Она никак не могла проглотить сухую бумажку. Потом уж она прожевала ее и проглотила.

  После обыска ее ввели в обширный кабинет. За столом сидел хмурого вида жандармский генерал в неопрятном мундире.

  - Генерал Турцевич, - представился он. - А вы кто?

  Собираясь с мыслями, Вера молчала.

  - Я вас спрашиваю, - напомнил Турцевич.

  - Если арестовали, то сами должны знать кого.

  - Онуфренко, - сказал генерал все тому же, усатому. - Позови.

  Онуфренко вышел. Вместо него вошел Меркулов.

  - Что, не ожидали? - нахально улыбнулся он.

  - Негодяй! - Вера рванулась к нему.

  Меркулов инстинктивно попятился.

  - Перестаньте! - охладил ее генерал. - Что вы проглотили во время обыска?

  - Что надо, то и проглотила.

  - Что? - Турцевич показал на коричневые крупинки химических чернил, вынутые из ее портмоне.

  - Это, - согласилась Вера.

  - Это яд?

  - Яд, - охотно подтвердила она.

  - Онуфренко!

  - Я здесь! - Онуфренко выскочил из соседней комнаты.

  - Отвести арестованную в замок и дать горячего молока, да побольше. Вызвать доктора, она, кажется, отравилась.

  

  

  

  Глава двадцать шестая

  Арест Фигнер произвел в Петербурге сенсацию. Его величество Александр III воскликнул: "Слава богу! Эта ужасная женщина арестована!" Он даже заказал портрет "ужасной женщины", который и был выполнен в фотографии Александровского и Таубе на Невском проспекте.

  Едва только под усиленной охраной арестованную доставили в Петербург, как высшие сановники изъявили желание взглянуть на нее собственными глазами. Все испытывали любопытство, всем хотелось лично познакомиться с этой легендарной народоволкой, за которой так долго охотилась вся полиция.

  Директор департамента полиции господин Плеве Вячеслав Константинович был подчеркнуто груб.

  Когда ввели к нему арестованную, он, не поднимая глаз, кивнул на ряд стульев:

  - Возьмите стул, садитесь.

  Голос у него был резкий, скрипучий.

  - За последнее время, кого ни арестуешь из учащейся молодежи, от всех только и слышишь: "Фигнер! Фигнер! Неужели вас удовлетворяли подобные восторги? - И вдруг влез в самую душу: - А может быть, вы так устали, что рады тому, что наступил конец?

  Вера молчала. Может быть, он был прав. Может быть, теперь она действительно рада. Хотя 10 февраля у нее такого ощущения не было. Плеве откинулся на высокую спинку стула.

  - Расследование по вашему делу началось. Ввиду его особой важности им интересуются все, включая государя императора. С вас будут снимать допросы... Я вам советую не запираться, сообщить все, что вам известно; только чистосердечное признание сможет облегчить вашу участь. В противном случае дело для вас может кончиться плохо, очень плохо. Вы меня понимаете?

  - Понимаю, - сказала Вера.

  - Тогда назовите мне имена важнейших членов вашей партии, которые еще на свободе.

  - Вы надеетесь, что я сразу исполню все ваши пожелания? - усмехнулась арестованная.

  - Почему бы нет? Я вас предупредил, что дело ваше серьезно и только чистосердечное признание...

  - ...может облегчить вашу участь, - закончила Вера.

  - Вашу, - подчеркнул Вячеслав Константинович. - Итак, я жду. - Он вытащил из кармана золотой брегет и щелкнул крышкой. - Не желаете отвечать на этот вопрос? Хорошо, ответите потом. У нас есть сведения, что в "Народной воле" сотрудничали некоторые известные легальные литераторы. Вы не могли бы мне сообщить их фамилии? - он обмакнул перо в чернила и занес его над бумагой, как бы приготовляясь писать.

  - Не могу, - улыбнулась Вера.

  - Ну, хорошо, не можете так не можете, - неожиданно легко согласился Плеве. - Я понимаю, что у вас есть свои понятия о чести, которых я, впрочем, не разделяю, но в таком случае назовите хотя бы их произведения. Те, что они публиковали в легальной печати. А? - Плеве хитро сощурился.

  Вера улыбнулась.

  - Я думала, - сказала она медленно, - что директор департамента по уровню своего развития стоит выше городового.

  Директор департамента залился краской.

  - Можете идти. Но запомните: другие с вами будут говорить строже и запирательство вам дорого обойдется.

  Министр внутренних дел Дмитрий Андреевич Толстой встретил приветливей:

  - Какой у вас скромный вид! Признаюсь, я ожидал совсем другого.

  - Например? - поинтересовалась Вера.

  - Ну, я думал введут женщину саженного роста с пылающим взором и громоподобным басом, а вы вполне изящное существо интеллигентного вида, и весь ваш облик как-то не вяжется с бомбами, взрывами и убийствами. Вот смотрю я на вас, на молодежь, и скажу вам правду, по-стариковски, жалко мне вас, что силы свои молодые тратите бог весть на что, вместо того чтобы употребить их в служение родине и государю.

  - Насчет родины у нас с вами понятия разные, а об государе давайте не будем.

  - Ах да, конечно, вы же ниспровергатели. Ваша программа только разрушать, мы хотим строить. А дело это сложное, с бухты-барахты в таком большом государстве ничего не получится. Надо постепенно. Надо сначала привить народу любовь к образованию. Вы противники царя, противники классического образования. Вам только бы убивать. И насчет меня, я слышал, соответственные намерения имеете. А к чему? Ну, допустим, вам даже удастся меня ухлопать, на мое место другой встанет, такой же, а может, еще и потверже, потому что каждое действие вызывает противодействие. И с царями то же самое: одного убьете, на его место встанет другой. Другого убьете, найдется и третий. Свято место пусто не бывает, не так ли? Жаль нет времени, а то я убедил бы вас, - сказал он почти уверенно.

  - Я тоже жалею, - поднявшись, сказала Фигнер. - Надеюсь, я обратила бы вас в свою веру.

  - Эх, мадам, мадам, - сочувственно сказал министр. - На краю пропасти, а все шутите.

  Вскоре после этого разговора подследственную перевели из департамента полиции в Петропавловскую крепость. Оттуда почти ежедневно в сопровождении капитана Домашнева ездила она на допросы. Допросы были ей в тягость. Все одно и то же. Кто из членов "Народной воли" еще на свободе? Что вы знаете о таком-то и о таком-то?

  - Послушайте, - сказала однажды Вера прокурору Добржинскому. - Не теряйте понапрасну времени. Что касается моего личного участия в революционном движении до первого марта, я готова изложить в письменном виде, поскольку мои показания будут касаться событий, которые уже раскрыты, и лиц, которые осуждены. Что касается дальнейшего, то никаких показаний я все равно давать не буду. Поэтому прошу вас больше меня не вызывать, а дать мне в камеру бумаги и чернил, я напишу все, что сочту возможным, и буду сдавать свои показания по мере их написания смотрителю.

  На том и порешили.

  Прошел еще месяц или полтора.

  Однажды дверь в камеру распахнулась, вошел высокий пожилой человек с довольно умным и симпатичным лицом в форме жандармского генерала. Вошел один, без всякого сопровождения и прикрыл за собой дверь.

  - Моя фамилия Середа, - сказал он. - По высочайшему повелению я назначен для расследования политической пропаганды в войсках по всей империи. Позвольте вашу руку.

  Не понимая, в чем дело, Вера послушно протянула руку. Он взял ее двумя своими и наклонился. Вера хотела отдернуть руку, но он удержал и поцеловал ее.

  - Есть указание, чтобы жандармы целовали государственным преступникам руки? - спросила она насмешливо.