Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

меняется. Тайная полиция всегда была, есть и будет учреждением безнравственным. К сожалению, одними нравственными мерами государство держаться не может. И с этим ничего не поделаешь, Но меня сейчас интересует вот что. Из всего, тобою сказанного, следует ли, что теперь я могу чувствовать себя в безопасности? - Он внимательно посмотрел на собеседника.

  Лорис-Меликов взгляда не отвел.

  - Государь, - сказал он твердо. - Для вашей безопасности сделано все, что в человеческих силах.

  - Ну-ну. - Александр недоверчиво усмехнулся. - Для моей безопасности всегда делалось все, однако трижды в меня стреляли из револьвера и дважды пытались подорвать динамитом... Нынче в Михайловском манеже развод, так княгиня Юрьевская {Морганатическая жена императора.} заклинает не ехать, поостеречься. Вот до чего дошло! Император в своей столице не может чувствовать себя в безопасности. Этот Клеточников прав. Третье отделение, пожалуй, и меня за деньги продаст террористам. Ну да хватит об этом. Там, - он кивнул в сторону стола, - твой проект Общей комиссии. Я его подписал. Насчет выборных от губерний много непонятного, но надеюсь, что это не будет Etats generaux {Генеральные штаты (франц.)}.

  - Ваше величество, - поднялся Лорис, - мне известно, что некоторые мои недоброжелатели внушали вам мысль, будто я, пользуясь вашим всемилостивейшим ко мне расположением, пытаюсь протащить конституцию...

  - Среди некоторых, - с улыбкой перебил Александр, - и мой дядюшка германский император Вильгельм. В последнем письме он умоляет меня не давать России конституции, а если я в своих реформах зашел слишком далеко, то, по крайности, не разрешать будущим палатам обсуждать бюджет, международные вопросы и участвовать в личном выборе министров. Я ответил ему: De mon vivant ca n'aura jamais lieu! {При моей жизни этого никогда не будет! (франц.)} Ты согласен со мной?

  - Ваше величество, - сказал Лорис, стоя в почтительной позе. - Предлагаемые меры к тому и направлены, чтобы парализовать стремление известной, хотя и незначительной, части общества к конституционному правлению.

  - Это я уже слышал, - наклонил голову государь. - Возьми на столе свой проект, четвертого числа обсудим на Государственном совете, а там и в печать. Ступай.

  Михаил Тариелович взял со стола тонкую пачку исписанной бумаги, несколько листков, заключавших в себе то, к чему "диктатор сердца" стремился последнее время.

  К дверям он шел сперва прямо, потом боком, потом спиной, так что лицо его было все время обращено к императору. Не глядя на него, возможно, даже забыв про него, государь стал подбрасывать в камин мелкие чурки березовых дров, чтобы поддержать затихавший огонь.

  "Господи! - горячо подумал Михаил Тариелович. - Сохрани его для России!"

  Около десяти утра у Веры в квартире у Вознесенского моста, как было условлено, появился Фроленко, запорошенный снегом. В руках он держал что-то завернутое в газету. Перехватив Верин вопросительный взгляд, он сказал:

  - Это не бомба.

  Положил сверток на старый скрипучий стул, снял шапку и стал бить ее об колено, стряхивая снег. Затем шапкой обмахнул пальто, повесил то и другое на вешалку и только после этого спросил:

  - Все в порядке?

  - Да.

  - Сколько?

  - Четыре.

  Четыре бомбы было сделано сегодня за ночь. Два часа назад последние две были унесены на Тележную улицу.

  - Не густо. - Фроленко взял сверток, прошел с ним в гостиную. Вера проверила задвижку и постояла, приложившись ухом к двери. На лестнице было тихо. Войдя в гостиную, она увидела Фроленко за столом. Перед ним была бутылка вина, французская булка и колбаса, которую он резал ножом.

  - Что вы собираетесь делать? - спросила Вера почти с ужасом.

  - Я еще не завтракал, - спокойно ответил он. - У вас найдется какая-нибудь посуда для вина?

  Она ушла на кухню, достала тонкий стакан. Сегодня, если все пройдет, как намечено, через два часа Фроленко замкнет провода, соединяющие гальванические батареи с динамитом, заложенным под Малой Садовой. При этом сам Фроленко, вероятнее всего, погибнет под обломками магазина сыров.

  Она вернулась в комнату и поставила стакан перед гостем.

  - А себе? - спросил он.

  Она покачала головой и спросила, не выдержав:

  - Неужели вы сейчас можете есть?

  - Пока жив, могу. - Он наполнил стакан вином. Оно было темно-красного цвета. Фроленко посмотрел на Веру и сказал, как бы оправдываясь: - Сегодня трудный день, и я должен быть в полном обладании сил.

  Вера смотрела на него, и глаза ее наполнились слезами. "Какое мужество! Какое самообладание! Даже в такую минуту он думает только о деле".

  Отхлебнув вина, Фроленко отложил кусок булки, положил на нее колбасу и стал медленно жевать. Снова посмотрел на Веру и усмехнулся: - Сейчас шел к вам, возле Аничкова моста привязалась цыганка: "Золотой, дай погадаю". Смеха ради протянул ей руку. Дальняя дорога, казенный дом, насчет Малой Садовой ни слова. "Ну ладно, - говорю, - а вот скажи-ка мне, долго ли проживу?" Посмотрела на ладонь внимательно. "Точно, - говорит, - не скажу, золотой, но доживешь до глубокой старости". - Фроленко улыбнулся. - Добрая душа. За пятиалтынный обещает долгую жизнь. А осталось из того, что она обещала... - он достал из кармана часы, откинул крышку. - Часа два, а может, и того меньше.

  - Вы в этом уверены?

  - Во всяком случае, я надеюсь на это. - Отодвинув край занавески, он посмотрел за окно. - Народ в баню валит. Завидно. Я бы сейчас тоже попарился.

  Задвинув штору, он доел колбасу, смахнул в ладонь крошки, посмотрел, куда высыпать.

  Вера все смотрела на него, и сердце ее сжималось от боли.

  - Бросьте на пол, - сказала Вера, - я уберу.

  - Зачем же оставлять после себя мусор? - Он пошел на кухню, потом в прихожую, надел пальто с вытертым бобровым воротником и, остановившись перед дверью, мял в руках рыжую шапку. И вдруг широко шагнул к ней:

  - Ну, Верочка, не поминайте лихом.

  Уткнувшись носом в его широкую грудь, она не выдержала и разрыдалась. Вот уходит еще один. Она провожала многих на опасные дела, но провожать прямо на смерть не приходилось еще никого.

  - Ну-ну, - гладил Фроленко ее вздрагивающие плечи, - это уж совсем, Верочка, лишнее. А впрочем, почему бы вам и не поплакать. Ведь вы все же женщина. Вы очень красивая женщина. Вам бы быть хозяйкой дома, рожать детей... А, ладно! - Он резко притянул ее голову к себе и поцеловал в губы. - Будьте, Верочка, здоровы. На том свете свидимся, если он есть.

  Так же резко он оторвал ее от себя и вышел за дверь. Она вернулась в гостиную, но делать ничего не могла, опустилась в старое деревянное кресло и плакала до изнеможения.

  В это же время на квартире Саблина и Геси Гельфман за круглым обеденным столом сидели кроме хозяев Перовская, Кибальчич и четыре метальщика: Рысаков (кличка - Николай), Гриневицкий (Котик), Тимофей Михайлов (Михаил Иванович) и Емельянов (Сугубый). Софье Львовне, судя по ее виду, нездоровилось. Арест Желябова, напряжение и переживания последних дней отразились на ее лице: оно было бледное, утомленное, под глазами круги. Но говорила она ровным спокойным голосом.

  - Обычно он едет в Михайловский манеж к двенадцати, без четверти двенадцать все должны быть на месте, но при этом стараться не мозолить глаза шпикам и жандармам.

  Она взяла лежавший на столе конверт и начертила план Малой Садовой. Рука, державшая карандаш, едва заметно дрожала.

  - Котик и Михаил Иванович станут здесь, на углу Малой Садовой и Большой Итальянской. Котик на четной, Михаил Иванович на нечетной стороне улицы. Сугубый - на углу Малой Садовой и Невского, а Николай у памятника Екатерины. Он едет по Невскому, поворачивает на Малую Садовую. Первым в дело вступает Михаил Иванович, затем Котик. Если этого почему-то не происходит или взрыв оказывается неудачным, то Сугубый и Николай, каждый со своей стороны, бросают бомбы. В остальном действуйте по обстоятельствам, но помните: сегодня все должно случиться во что бы то ни стало. Может быть, больше никогда такой возможности не представится.

  Все слушали серьезно. Кибальчич был, как всегда, невозмутим. Тимофей Михайлович морщил лоб. Только Рысаков сказал:

  - Не беспокойтесь, Софья Львовна, сделаем такую, отбивную, что любо-дорого.

  Перовская поморщилась и посмотрела на Рысакова.

  - Не надо так говорить, - тихо сказала она. - И, вообще, Николай, я вас очень прошу, особенно сегодня, когда вы выйдете на улицу, не ходите с видом "что-то знаю, но не скажу". - Помолчав, снова перешла к делу: - Последний раз я хочу уточнить. Прошу на меня не обижаться, но каждый из вас должен помнить, что сегодняшний день для каждого может оказаться последним. Поэтому, кто не чувствует себя в силах...

  Потом позавтракали, выпили чаю, и Перовская велела всем выходить по одному и собраться на тех местах, которые были указаны.

  - Там ждут, - сказала она.

  Но кто ждет и кого, не сказала.

  По-прежнему валил сырой снег, но тут же раскисал и таял под ногами прохожих.

  В магазине Кобозева на Малой Садовой Фроленко появился около двенадцати часов дня. Он должен был сменить Богдановича, соединить провода с гальванической батареей и, если останется жив, уйти, воспользовавшись суматохой. На это, правда, надежда была небольшая.

  Без десяти двенадцать Якимова заняла место у окна чтобы наблюдать за улицей. Вскоре на улице появились конные жандармы и перекрыли движение. Малая Садовая опустела. С минуту на минуту появится царская карета в окружении конвоя. Якимова волновалась и курила папиросу за папиросой. Фроленко сидел в углу и, ожидая сигнала, держал в каждой руке по проводу с оголенными концами.

  - Ну, что там? - не выдержал он наконец. Голос его был хриплым.

  К залепленному снегом жандарму, который неподвижно застыл на той стороне улицы, подъехал офицер в белом башлыке и что-то сказал. Жандарм кивнул головой и махнул пикой, давая какой-то знак остальным. Те почувствовали себя свободнее и стали подъезжать друг к другу, закуривать, переговариваться.

  - Кажется, он не поедет, - сказала Якимова не оборачиваясь.

  - Почему вы так думаете?

  - Потому что жандармы стали вести себя слишком раскованно.

  - Вот что, - помолчав, сказал Фроленко. - Вы пойдете на улицу и посмотрите, в чем дело, а я пока посижу здесь один. Заприте меня снаружи.

  - Снаружи? - переспросила Якимова. - А если... - она не договорила.

  - Если будет "если", тогда будет все равно.

  Якимова загасила папиросу и вышла. Три конных жандарма собрались возле магазина, курили и разговаривали. Не глядя на них, Якимова прошла в сторону манежа, надеясь встретить Перовскую или кого-нибудь из метальщиков, но никого из них не увидела. Однако подъезды к манежу усиленно охранялись, и на всех углах площади торчали конные жандармы. По тротуарам сновали люди, которые слишком старались походить на обыкновенных прохожих. Значит, царь был уже в манеже, но проехал другой дорогой. Обратно он никогда не ездил по Малой Садовой, но на всякий случай следовало подождать. Когда она вернулась, Фроленко все так же сидел, держа в руках провода с оголенными концами, и даже не обернулся.

  - Ну, что? - спросил он.

  - Можете опустить свои провода, он поехал другой дорогой, - сказала Якимова, швыряя шляпку на табурет возле дверей.

  - Черт бы его подрал, - сказал Фроленко, обматывая концы проводов тряпкой, чтобы они не замкнулись случайно.

  Потом подошел к Якимовой:

  - Дайте закурить.

  Когда зажигал спичку, руки его дрожали. Даже его железные нервы не выдержали. Якимова сидела на лавке, обхватив голову руками.

  - Скажите честно, Михаил, - неожиданно спросила она, - вы рады?

  - Чему? - удивился Фроленко.

  - Тому, что это не произошло. Потому что, если б это случилось, вас сейчас не было бы в живых.

  - И вас, вероятно, тоже, - заметил Фроленко.

  - И меня тоже, - согласилась Якимова.

  - Скажу вам совершенно честно: я не рад, я огорчен. К этому дню я готовился долго и хотел, чтобы это сегодня произошло наверняка. Боюсь, что другой случай представится нескоро. Всех нас могут сцапать каждую минуту. Я желал бы лучше погибнуть вместе с ним, чем отдельно.

  Николай Рысаков с газетным свертком под мышкой стоял на улице и пытался вникнуть в смысл объявления, наклеенного на столбе. Но буквы, частично расплывшиеся от мокрого снега, прыгали перед глазами, не желая соединиться в слова. "Что это со мной происходит? - вслушался в себя Рысаков. - Может быть, я боюсь?" И всем своим существом почувствовал, что действительно боится, что во рту пересохло, а в коленях появилась противная слабость, о которой он раньше слышал, но самому испытывать не приходилось.

  Не далее как на позапрошлой неделе бестужевка Надя сказала ему, что не может вступить с ним ни в какие отношения, выставив основной причиной то, что он слишком беден и плохо одет.

  - Когда мы идем рядом по улице, все смеются, - сказала она.

  - Ну, ладно, - сказал он ей. - Ты об этом еще пожалеешь.

  - Мне уже три человека говорили, что я пожалею, ты четвертый, - сказала Надя.

  - Хоть я и четвертый, - хмуро настаивал он на своем, - но ты все равно пожалеешь.

  - Что ж, интересно, такое случится, что я пожалею? - любопытствовала Надя.

  - А случится то, что меня узнает вся Россия! - неожиданно для самого себя выпалил он и, подумав, добавил: - А может быть, и не только Россия.

  Эти его слова Надю порядком развеселили, и она долго и жестоко смеялась, не заботясь о том, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить причиняемую ему боль. Потом поинтересовалась, на каком конкретно поприще собирается он прославить в веках свое пока неприметное имя. Если он думает написать гениальную поэму, то Надя просит не забывать о ее скромном вкладе, ибо неразделенная любовь способствует поэтическому творчеству.

  - Поэму! - вскричал он, закипая от ярости. - Да я такую поэму напишу, что кровь в жилах заледенеет у тех, кто будет ее читать!

  С этими словами он хлопнул дверью, фигурально хлопнул, потому что объяснение происходило в Летнем саду.

  И вот сегодня его поэма должна прозвучать в полную силу. Завтра во всех газетах и у всех на устах будет его фамилия. Рысаков! Рысаков! Рысаков!.. Да, он умрет, умрет во цвете лет. Но он умрет за Народ, за Отечество, за Свободу. Нет, умрет не он, умрет его тело, а он, Рысаков Николай Иванович, девятнадцати лет от роду, станет бессмертен.

  Самообладание вернулось к нему, и теперь, несмотря на размытые буквы, он прочитал объявление: "По случаю отъезда недорого продается ученый попугай Ганнибал. Говорит слово "дурак" и по-французски просит пардону".

  Он стал думать, что попугаи обычно легко произносят слово с буквой "р". Если б ему досталась эта заморская птица, он непременно научил бы ее говорить "Рррысаков!"

  Проходившая мимо женщина кинула на ходу:

  - Кондитерская Андреева!

  Он не сразу понял, что это относится к нему и спохватился, увидев удаляющуюся по Невскому фигурку Перовской. И тогда он осознал, что сегодняшнее дело почему-то не вышло, и, к удивлению своему, почувствовал в душе признаки радости. Бессмертие - вещь, может быть, неплохая, но и реальная жизнь тоже чего-то стоит. Даже если не все в ней идет как надо.

  Рысаков посмотрел на другую сторону Невского. Емельянов, изображавший терпеливого влюбленного, пропал, стало быть, и ему надобно торопиться, И он пошел по проспекту вслед за Перовской, прижимая под мышкой сверток и внимательно глядя под ноги, как бы не поскользнуться.

  В кондитерской Андреева народу набилось порядочно, и в ожидании свободного столика пришлось постоять,

  - Где Михаил Иванович? - спросила Перовская, когда наконец все устроились в углу.

  Рысаков только сейчас увидел, что нет Тимофея Михайлова, удивился, но ничего не сказал. Промолчали и остальные.

  - Подождем, - сказала Софья Львовна и повернулась к Емельянову. - Закажите пока что-нибудь.

  - Человек! - крикнул Емельянов. Подбежал половой с полотенцем через плечо.

  - Четыре пары чая, ватрушки и пироги с орехами.

  - Слушаюсь. Половой убежал.

  Перовская молча смотрела прямо перед собой и комкала в руке белый платочек. За окном нескончаемой вереницей торопились по своим воскресным делам прохожие, месили ногами сырой грязный снег, похожий на серые опилки, которыми был усыпан пол кондитерской.

  Половой принес на деревянном подносе восемь стаканов чая, горку ватрушек и пирогов.

  Рысаков, обжигаясь, пил жадными глотками. Он был еще возбужден. Ему хотелось сделать что-нибудь из ряда вон выходящее. Например, дать половому свою жестяную банку и попросить разогреть на плите содержимое. Перовская и Емельянов к чаю не притронулись. Гриневицкий с видимым удовольствием кусал ватрушки и пил, наливая чай в глубокое блюдце.

  Перовская сказала шепотом:

  - Если Михаил Иванович не придет, первым будет Николай.

  Рысаков поперхнулся и посмотрел на Перовскую;

  - Разве сегодня еще что-то будет?

  - А ты как думал? - Гриневицкий, допив свой чай, придвинул к себе стакан Емельянова.

  - Опять на Малой Садовой? - спросил Рысаков.

  - Нет, - сказала она. - Без четверти два всем собраться на Екатерининском канале возле поворота на Инженерную. Я буду стоять на другой стороне у Казанского моста. Как только он появится на Инженерной, махну вот этим платком.

  После развода его величество Александр Николаевич заехал в Михайловский дворец навестить великую княгиню Екатерину Михайловну.

  - До меня дошло, что вы подписали проект Общей комиссии, - сказала Екатерина Михайловна. - К чему бы это ни привело, я вас поздравляю.

  - Поздравьте меня вдвойне, - сказал он. - Лорис известил меня, что последний заговорщик схвачен и что травить меня больше не будут.

  Он стоял уже в передней, и лакей держал на растопыренных руках его шинель.

  Он покидал Михайловский дворец в самом веселом расположении духа. Во всяком случае, причин для этого было достаточно. Террористы разгромлены, развод в Михайловском манеже прошел, как всегда, торжественно и красиво, дело с Общей комиссией решено. Корабль, который называется Россия, идет точно намеченным курсом, капитан его в добром здравии и крепко держит руки на штурвале.

  Ворота Михайловского дворца распахнулись, карета повернула, и лучшие в России лошади сразу перешли на хорошую рысь. Рядом с каретой, сверкая пиками, весело скакали всадники конвоя его величества, и их башлыки развевались при быстром аллюре.

  В этот веселый момент никому не было никакого дела до скромно одетой молодой женщины, которая, стоя на той стороне Казанского моста, достала из потертой муфты платочек и махнула кому-то.

  ...На углу Инженерной улицы и Екатерининского канала сани слегка занесло, и сопровождавший государя полицмейстер Дворжицкий предупредительно подставил плечо, помогая царю преодолеть центробежную силу.

  - Сколько вам лет, полковник? - спросил Александр.

  - Тридцать восемь, ваше величество, - живо отозвался полковник.

  - Ну, что ж, к сорока станете...

  "Генералом" - мыслью опередил полицмейстер ответ государя. И в самый этот момент под санями раздался оглушительный треск...

  Дьявольская сила сорвала полковника с места, поволокла вперед и ударила головой о стенку кареты... Очнувшись, он обнаружил, что лежит на неловко выбирающемся из-под него государе. Крыши над ними нет, и в карету сыплет густой мартовский снег...

  Все вдребезги! Рысакова сзади держали за руки, били кулаками по голове, лезли в карманы, вытаскивая из одного револьвер, из другого кинжал.

  Несмотря на все это, он был счастлив. Счастлив, что пересилил свой страх, что бросил, что попал. И так удачно, что даже остался жив. (В горячке он не понимал, что в его положении остаться живым - не самая большая удача.) Теперь внимание всех окружающих обращено на него. Кто таков? Что за отчаянный безумец? Что за богатырь, вступивший в единоборство с вышними силами?

  Царская карета была разбита. Казак, секунду назад сидевший на козлах, теперь лежал на снегу и, поджав под себя колени, казалось, корчился от разбиравшего его смеха. На боку лежала и крайняя лошадь. Из срезанной чуть выше бабки задней ноги била вверх красная тугая струя. Возле лошади лежала лакированная дверца. Другая дверца, перекосившись, болталась на одной петле. Из глубины кареты, неправдоподобно медленно, опираясь на руки, вылезал на мостовую человек, не очень похожий на свои портреты. Император и самодержец всея Руси и на этот раз был невредим. Следом за ним выскочил на мостовую жандармский полковник и стал хватать императора за руки.

  - Ваше величество, надо немедленно дальше.

  - Оставьте меня, - сказал царь, вырывая руки. - Где преступник?

  - Я преступник! - дерзко сказал Рысаков. (Посмотрела бы сейчас Надя, как он лично и на равных говорит с императором!)

  Александр подошел вплотную к Рысакову и стал смотреть на него с каким-то странным любопытством. Появился все тот же жандармский полковник:

  - Ваше величество, вы не ранены?

  - Я? - Император стал оглядывать себя и сказал неуверенно: - Я, слава богу, пока цел, но вот... - Он показал рукой на казака, который все еще корчился на снегу.

  - Посмотрим еще, слава ли богу, ваше величество! - вырвалось у Рысакова. Он видел, как, отделившись от решетки канала, медленно приближается к месту происшествия Гриневицкий, а за ним, чуть приотстав, Емельянов.

  - Дурак! - сказал царь и, резко повернувшись, пошел один наискосок через набережную.

  "говорит слово "дурак" и просит по-французски пардону", - мелькнуло во взбудораженной памяти Рысакова.

  Царь шел, а навстречу ему с блуждающей улыбкой и руками, заложенными за спину, двигался Гриневицкий. Расстояние между ними сокращалось. Это видел Рысаков, это видел полковник Дворжицкий, это видели жандармы, прохожие и, зеваки. Но все стояли, оцепенев, никто не сдвинулся с места, не нашлось второго Комиссарова, который когда-то отвел в сторону револьвер Каракозова.

  Царь заметил Гриневицкого, когда между ними осталось не больше шести шагов. Александр остановился, посмотрел на своего визави недоуменно, словно пытаясь понять, чего хочет от него этот человек, и вдруг все понял и закричал. Гриневицкий поднял руки над головой, и в них мелькнул такой же газетный сверток, какой был до этого в руках Рысакова.

  Сверкнуло пламя, и затрещали перепонки в ушах. Когда дым рассеялся, на снегу повсюду лежали раненые, слышались стоны и крики о помощи. Какой-то человек, держась за щеку, волчком крутился на месте. Неизвестно как очутившийся на льду канала кривоногий казак, подхватив руками полы шинели, с криком "война!" бежал к противоположному берегу.

  Гриневицкий лежал на тротуаре. Рядом с ним, прислонившись к решетке канала, в нелепой позе сидел император. Шапка слетела, шинель разорвана в клочья, ноги раздроблены. Одной рукой он опирался о снег, другой размазывал по лицу красную жижу. Вокруг дымились разбросанные лохмотья. На набережной стоял крик, шум, галдеж, кто-то кинулся к императору, кто-то кричал:

  - Сани, скорее!

  Придя в себя, Емельянов понял: этой суматохой можно воспользоваться и увести Гриневицкого. Сверток, в котором лежала его бомба, Емельянов положил на тротуар и кинулся к товарищу. Гриневицкий тяжело дышал и широко раскрытыми глазами смотрел в серое небо.

  - Котик, - быстро зашептал Емельянов, - вставай! Еще можно скрыться.

  Кто-то больно сжал Емельянову руку выше локтя и резко поднял его с земли. "Схватили", - равнодушно подумал Иван. Перед ним стоял офицер.

  - Что вы здесь возитесь? - закричал он в оглохшее ухо Ивана. - Этого потом. В первую очередь государя!

  Смысл сказанного не сразу дошел до Емельянова.

  - Да, да, сейчас, - пробормотал он и кинулся к саням, на которые укладывали Александра.

  Когда стало ясно, что искусство лейб-медика Сергея Петровича Боткина уже бессильно, к умирающему императору был допущен протоиерей придворного собора Рождественский с запасными дарами. В три часа тридцать пять минут пополудни, не приходя в сознание, император скончался в своем кабинете.

  Его убийца Игнатий Иоакимович Гриневицкий вместе с другими ранеными был доставлен в ближайший придворный госпиталь. Он долго находился в бессознательном состоянии и только ночью пришел в себя.

  - Как ваше имя? - спросил дежурный у его постели следователь.

  - Не знаю, - ответил Гриневицкий и умер.

  

  

  

  Глава девятнадцатая

  Хотя полиция и подозревала, какую роль играл Желябов в партии "Народная воля", у нее не было никаких доказательств его непосредственного участия в происшедшем. Но 2 марта, узнав о цареубийстве, Желябов попросил в камеру чернила, перо, бумагу и написал заявление.

  "Если новый государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению.

  

  

  

  

  

  

  

  

  Андрей Желябов.

  2 марта 1881 г. Д. пр. Закл.

  P. S. Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украся корону нового монарха трупом юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две.

  

  

  

  

  

  

  

   Андрей Желябов".

  Желябов не знал, что Рысаков, потрясенный всем, что произошло, запуганный жандармами, начал уже давать показания. Вооруженные этими показаниями, полицейские рыскали по Петербургу, охотясь на народовольцев.

  2 марта вечером в 1-й участок Александро-Невской части явились два чиновника в вицмундирах судебного ведомства и с ними жандармский майор. Старший чиновник, пожилой, сухопарый, с седыми подстриженными усиками, оказавшийся товарищем прокурора судебной палаты, предъявив дежурившему в тот вечер старшему помощнику пристава Рейнгольду свои полномочия, приказал немедля собрать все наличные силы и следовать на Тележную улицу в дом номер 5 для обыска в квартире номер 7 и арестования всех, кто будет в ней находиться. В ночь на 3 марта три полицейские кареты остановились напротив указанного дома. Двое городовых были поставлены у входа в дом, двое - во дворе, один был послан за дворником. Остальные поднялись на второй этаж. На лестнице было темно. Рейнгольд поднял над головой "летучую мышь", и латунная табличка с номером 7 тускло сверкнула над дверью, обитой рваным войлоком.

  - Эта? - Рейнгольд покосился на товарища прокурора.

  Тот кивнул головой, и Рейнгольд резко крутнул ржавый барашек звонка с надписью: "Прошу повернуть". За дверью послышались легкая суматоха, потом чьи-то осторожные шаги, и мужской голос спросил:

  - Кто тут?

  - Пристав и прокурор! - громко ответил Рейнгольд. После короткой паузы защелкали за дверью задвижки и заскрежетал ключ, запирая замок на второй оборот.

  - Господин пристав, они, кажись, запираются! - прошептали сзади.

  - Открывайте! - крикнул Рейнгольд и грохнул в дверь кулаком.

  За дверью снова послышались шаги, на этот раз они удалялись.

  - Позвольте, господин пристав.

  Околоточный надзиратель Зезюкин взялся за ручку двери, уперся ногой и - отлетел вместе с ручкой.

  - Сила есть, ума не надо, - насмешливо сказал жандармский майор.

  Привели заспанного мужичонку с всклокоченной бородой. Мужичонка таращил глаза и трясся от страху.

  - Кто такой? - спросил Рейнгольд.

  - Дворник, господин пристав, - ответил приведший мужичонку городовой.

  - Дворник? - Рейнгольд переглянулся с товарищем прокурора. - Пьяный?

  - Никак нет, - оправился дворник от немоты, - не пьяный я, ваше благородие. Окромя чаю, ничего не пил.

  - А отчего ж ноги дрожат?

  - От страху, ваше высокоблагородие.

  - Топор есть?

  - Как же, ваше превосходительство! - приходя в себя, дворник повышал пристава в чинах. - В нашем деле без топора что без рук.

  - Тащи сюда, да поживее!

  Вслед за первым же ударом топора в квартире номер 7 послышались выстрелы. Один, другой... Товарищ прокурора отшатнулся от двери, жандармский майор попятился и стал за спиной Рейнгольда. Рейнгольд считал вслух:

  - Три, четыре...

  Пятым выстрелом пробило дверь, после шестого все стихло.

  Выждав паузу, Рейнгольд приложился ухом к двери.

  - Рубить дальше? - услужливо спросил дворник.

  - Погоди, - отмахнулся Рейнгольд. - Кажется, кто-то идет.

  Снова защелкали задвижки, дверь растворилась, и женщина, оказавшаяся на пороге, слабым голосом попросила:

  - Доктора! Очень нужно!

  - Задержать ее! - крикнул Рейнгольд кому-то наступавшему сзади и первым ворвался в квартиру.

  Во второй комнате, направо от входа, в расползающейся на полу луже крови лежал мужчина среднего роста, на вид лет тридцати двух, с темно-русой окладистой бородой, в кумачовой рубахе и серых триковых брюках немецкого покроя. Левый глаз выбит, руки раскинуты в стороны, возле правой лежал револьвер. Обойдя растекшуюся лужу, Рейнгольд взял руку лежащего у запястья и подержал.

  - Убит?

  Рейнгольд поднял голову и увидел стоявшего над ним сухопарого товарища прокурора.

  - Наповал, - сказал Рейнгольд, разгибая колени.

  Покуда один из околоточных рылся в книгах, другой, Зезюкин, снимал с подоконника цветы.

  Взял с подоконника большой фикус и грохнул об пол. Та же участь постигла горшок с настурцией.

  - Зачем это? - спросил Рейнгольд.

  - Смотрю, нет ли чего в горшках, - ответил околоточный, носком сапога разгребая рассыпавшуюся землю и черепки.

  На окне стояли еще две банки, завернутые в газету и перевязанные цветными бумажными платками. Зезюкин взял одну из них и высоко поднял, чтоб грохнуть об пол.

  - Погоди, Зезюкин, - подошел Рейнгольд. - Дай-ка сюда.

  Сорвав газетную обертку, он заглянул в банку. Она была наполнена какой-то массой, в которой торчал кусок свернутого сукна, пропитанный жидкостью. Рейнгольд осторожно принюхался. В нос ударило резким неприятным запахом. Пристав поморщился и посмотрел на Зезюкина.

  - Чего там? - спросил с любопытством Зезюкин.

  - Ничего, кроме динамита и пироксилина, - усмехнулся Рейнгольд. - Из тебя, Зезюкин, мог бы неплохой бомбист получиться.

  Он осторожно поставил банку на прежнее место и, бросив брезгливый взгляд на тело, распростертое на полу, вышел в переднюю.

  Судебный следователь сидел на крытой зеленым вытертым бархатом кушетке рядом с хозяйкой квартиры и, держа в руках раскрытый блокнот и карандаш, задавал вопросы тихим бесстрастным голосом. Товарищ прокурора стоял чуть поодаль, перебирая пачку прокламаций за подписью "Исполнительный комитет".

  Остальные прокламации были сожжены. Груда бумажного пепла лежала на табуретке перед круглой зеленой печью.

  - Стало быть, вы не желаете назвать ваше имя, фамилию, звание и род занятий? - Следователь занес над блокнотом остро отточенный карандаш.

  - Не желаю.

  - Так, хорошо. - И карандаш повторил в блокноте этот ответ: "Не желаю". - Что вы можете сказать о личности убитого?

  - Оставьте меня в покое.

  - Вы напрасно отказываетесь давать показания, - проскрипел сухопарый. - Приговор суда, который вам предстоит, будет во многом зависеть от вашего теперешнего поведения.

  Она подняла на товарища прокурора темные глаза и усмехнулась. "Где-то раньше я видел эту еврейку, - подумал Рейнгольд. - Где-то я ее видел".

  Из второй комнаты вышел Зезюкин, держа в руках черный бумажник.

  - Что нашел? - спросил Рейнгольд.

  - Документы, ваше благородие.

  - Дайте сюда! - быстро сказал сухопарый.

  Он вытащил из бумажника паспорт и стал рассматривать. Рейнгольд заглянул в паспорт через плечо сухопарого. С другой руки подошел следователь.

  - Навроцкий... Коллежский асессор, - прочел вслух товарищ прокурора. И повернулся к хозяйке квартиры: - Вот видите. А вы запирались.

  - Дозвольте поглядеть, господин прокурор. - Рейнгольд взял паспорт и поднес ближе к свету. - Фальшивый документ. Хотя работа неплохая.

  И тут же вспомнил. Четыре года назад, состоя в конвое при подсудимых на "процессе 50-ти", он видел эту женщину на скамье подсудимых. "Постарела", - подумал он, разглядывая хозяйку. Но фамилию ее он так и не вспомнил, узнал потом из печати: Геся Мироновна Гельфман. Застрелившимся, как выяснилось впоследствии, оказался скрывавшийся под фамилией Навроцкого агент Исполнительного комитета второй степени доверия Николай Алексеевич Саблин.

  3 марта около двух часов дня на квартире у Вознесенского моста кроме ее хозяев Веры и Исаева собрались Тихомиров, Ланганс, Перовская, Якимова, Суханов и Грачевский. Обсуждали, стоит ли обращаться к новому императору.

  Пришел Кибальчич. Не будучи членом Исполнительного комитета, он не имел права сюда приходить, но никто его в этом не упрекнул.

  - Только что я был на Тележной и чуть не попался, - сказал Кибальчич с порога. - Квартира взята полицией. Геся арестована, Саблин застрелился. Тимофей Михайлов пришел и попал в засаду, тоже арестован.

  - Господи! - вырвалось у Перовской. Она обхватила руками голову.

  - Кроме того, - продолжал Кибальчич, - есть сведения, что Андрей потребовал приобщения его к делу Рысакова.

  Все молчали, думая об одном и том же.

  - Зачем он это сделал? - нарушила молчание Вера.

  - Это было необходимо, - с трудом сказала Перовская. - Процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным.

  Ее измученное лицо было белым как мел. Желябов для всех значил много, но для нее больше, чем для всех.

  - Да, - она с трудом вышла из оцепенения. - Но как открыли квартиру на Тележной?

  - Кто-то выдает, - сказала Якимова.

  Закуривая папироску, она нервно ломала спички.

  - Дворник всегда был против того, чтобы привлекать к делу слишком юных и неокрепших духом, - сказал Тихомиров с намеком.

  Все посмотрели на Тихомирова, на его рукав, перехваченный траурной лентой.

  - Я думаю, ты ошибаешься, если имеешь в виду Рысакова, - сказала Перовская. - То, что он сделал позавчера, отводит от него подозрения.

  - Скоро все узнаем, - уклончиво сказал Тихомиров. - Но некоторые квартиры надо бы очистить, и как можно скорее. И в первую очередь это касается магазина сыров.

  - Рысаков в магазине никогда не был, - сказала Якимова.

  - Не был, но это еще не значит, что он о нем не слыхал, - неожиданно поддержал Тихомирова Грачевский.

  - Магазин ликвидировать нельзя, - сказала молчавшая до сих пор Вера. - Мы ничего не знаем о наследнике. А вдруг он тоже любит разводы?

  - Вдруг, вдруг! - разозлился Тихомиров. - Мы свое сделали. Хватит бессмысленных жертв.

  - Это трусость! - вспылила Вера.

  Сказанное слово прозвучало как пощечина. Тихомиров побледнел.

  - Ты не смеешь так говорить, - сказал он с трудом.

  Вера смутилась. Тихомиров был старый товарищ. За ним было десять лет революционного стажа, из них четыре года тюрьмы.

  - Ладно, - сказала она отворачиваясь. - Беру свои слова обратно. Но магазин бросать нельзя.

  - Нет, Верочка, - мягко возразила Перовская. - Шансы на удачу ничтожны, а риск слишком велик. Баска, - повернулась она к Якимовой, - немедленно смени в магазине Богдановича, пусть уезжает с первым же поездом. Ты уйдешь после закрытия магазина. Оставишь полиции записку, чтобы во избежание ненужных жертв не взорвали ненароком мину. По-моему, так будет правильно?

  Роль, которую Перовская исполнила 1 марта, сделала ее авторитет непререкаемым. Большинство согласились с Перовской. Вера подчинилась. Стали по одному расходиться. Перовская, уходя, задержалась в коридоре.

  - Верочка, если ты не возражаешь, я приду к тебе сегодня ночевать.

  - Соня! - обиженно вскинулась Вера. - Как ты можешь об этом спрашивать?

  - Я спрашиваю потому, - она вымученно улыбнулась, - что, если меня найдут здесь, тебя повесят.

  - Сонечка, милая, - обняла ее Вера. - У меня под подушкой всегда лежит револьвер. Если придет полиция, с тобой или без тебя я буду стрелять.

  

  

  

   Глава двадцатая

  Литератор Скурлатский сидел в своем кабинете за просторным столом в просторном темном халате, окантованном шелковым шнуром. В этом халате он выглядел как настоящий крупный писатель, выглядел даже более настоящим, чем самые настоящие писатели. Сегодня он наконец-то дорвался до стола и мог приняться за грандиозный, давно задуманный им роман. До этого всегда что-нибудь мешало. Утренние два часа уходили на чтение петербургских и московских газет. Затем надо было посетить знакомых, с тем чтобы узнать, что происходит в мире (потому что газетам верить нельзя). Потом повидать других знакомых и пересказать им то, что слышал от первых знакомых. Побывать во всех редакциях, набрать заказов и, наконец, провести вечер в каком-нибудь модном салоне. Без такого общения жизнь писателя немыслима. И так проходил день за днем в суете, в беготне. Скурлатский возвращался домой усталый и огорченный, недовольный собой. Опять прошел день, и опять не нашлось времени взяться за свое главное сочинение. Он пододвинул к себе стопку чистой бумаги, очинил перо, обмакнул его в чернила и задумался. Черт подери, отчего же так происходит? - думал он. - Отчего так получается, что самые разнообразные (иногда просто гениальные) мысли приходят ему где угодно: во время прогулки по Невскому, в гостях, в кабинете знакомого редактора, но только не за столом.

  - Скажите, не страшно ли вам наедине с листом чистой бумаги? - когда-то спросила его одна поклонница.

  Страшно, да еще как, очень страшно. Та поклонница, Евдокия, давно стала его женой. Но ему по-прежнем