Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

не только смелым, но осторожным и расчетливым. Все должны действовать по общему плану. Кстати, вы чем собираетесь заняться в ближайшее время? - спросил он без всякого перехода.

  - Думаю вести пропаганду в народе, - просто сказала Вера. - Но очень трудно устроиться. Пока рассылаю в разные губернии письма с предложением услуг. Я ведь фельдшерица.

  - Александра Первого знаете? - спросил Дворник.

  - Царя? - удивилась Вера.

  - Нет, - улыбнулся Дворник. - Наш один. Саша Квятковский. Найдите его через Натансона, и он вам поможет устроиться.

  - А через вас я его найти не могу?

  - К с-сожалению, нет. Я уезжаю из Петербурга.

  - Далеко?

  - Б-богу молиться.

  - Вы всегда говорите загадками, - сказала Вера.

  - Чтобы не об-бременять чужую память лишними сведениями, - опять необидно улыбнулся Дворник. - Ну, мне сюда. - Он остановился перед каким-то парадным. - П-прощайте.

  - Прощайте, - сказала Вера.

  Но Дворник не уходил. Он стоял и смотрел на Веру своими серыми смущающими глазами.

  - Вы знаете, - сказал он вдруг волнуясь. - Мне к-кажется, что мы с в-вами еще ч-часто будем встречаться и п-подружимся.

  К своему удивлению, Вера заметила, что Дворник вдруг густо покраснел.

  - Прощайте, - сказал он еще раз, видимо пытаясь скрыть смущение.

  И тут же исчез за облупленной дверью.

  

  

  

   Глава шестая

  В апреле началась война с Турцией. Вера переменила решение: не в деревню она поедет, а на фронт. Фельдшером или сестрой милосердия. Солдаты тоже народ, а фронт не худшее место для пропаганды. Поехала в Москву. Остановилась у Юрия Николаевича Богдановича, который вместе с Иванчиным-Писаревым снимал нелегальную квартиру, где вынашивались планы освобождения Бардиной и Ольги Любатович, содержавшихся перед отправкой на этап в разных полицейских частях Москвы.

  Генерал, ведавший отправкой на фронт врачей и сестер милосердия, принял Веру не очень приветливо, Мельком взглянул на ее документы и подвинул их к краю стола:

  - Нет, не нужно. Мы завалены предложениями.

  Пришлось возвращаться ни с чем. У Богдановича встретила Прасковью Георгиевскую, брат и сестра которой проходили по процессу "пятидесяти" и теперь тоже сидели в полицейской части. Георгиевская собиралась их навестить.

  - Между прочим, - сказала она, - там же находится и один ваш знакомый, поэт Саблин.

  - Николай? - удивилась Вера. - Что за невезучий человек! Опять попался. Вы сейчас же туда идете?

  - Да, сейчас же туда иду, - улыбнулась Георгиевская.

  - Я с вами. Если вы, конечно, не против.

  - Что вы! Буду только рада.

  По дороге купили фрукты. Пришли. Полуграмотный сторож долго водил по списку корявым пальцем. Несколько раз переспросил фамилию. Бормотал: "Саблин, Саблин... Что-то такого не помню". Наконец нашел.

  - Хорошо, передам. Оставьте свой пакет.

  - А вы не перепутаете?

  - Отродясь еще не путал, - обиделся сторож.

  Оставили фрукты, записку. Но вместо того, чтоб сразу отправляться домой, остановились посреди двора, стали перекрикиваться с заключенными. Вышедший на шум жандарм арестовал обеих. В жандармском управлении допрашивал прокурор с постным лицом и с рыбьим бесцветным взглядом.

  - Ваше имя и местожительство?

  - Не скажу.

  - Почему?

  - Не скажу, и все.

  - Дело ваше. Запишем бродягой, не помнящим родства. - Прокурор вызвал дежурного. - Отправить барышню в тюремный замок и держать, покуда не вспомнит, кто она и откуда.

  И вот Вера в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы. Тесная камера с железной койкой, маленьким столиком и расшатанным стулом. В углу параша. В камере сыро, холодно, а на Вере ничего, кроме черного платья и шляпки с розами. Ни пальто, ни накидки, ни смены белья. А что происходит вокруг? В дверях камеры незапертая форточка. Вера откидывает ее, в форточке противоположной камеры видит знакомое лицо. Телеграфист. Тот самый, с которым она встречалась в трактире, через которого передавала записки товарищам. "Ну все, - мелькнула ясная мысль. - Теперь этот тип меня тут же выдаст жандармам. Правда, имени он не знает, но того, что он знает о передававшихся ежедневно записках, достаточно".

  - Здравствуйте, - говорит телеграфист, и его плоское испитое лицо расплывается в улыбке.

  - Здравствуйте, - говорит Вера. - Как вы сюда попали.

  - Музыкант продал, - грустно сообщает телеграфист. - Теперь вот не знаю, как быть: то ли от всего отказываться, то ли, наоборот, признаться. Прокурор говорит: если не признаешься, загоним туда, куда Макар телят не гонял, признаешься во всем - выпустим.

  - Прокурору не верьте, обманет. Молчите, как рыба. Если признаетесь, вас припутают к политическому делу, и тогда Сибири не миновать. Сидите смирно. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. В крайнем случае сошлют в Архангельскую губернию, а телеграфистом можно работать и там.

  - Оно-то, конечно, так, - колеблется телеграфист, - но с другой стороны, если сразу все рассказать...

  - Смотрите, - говорит Вера. - Дело ваше. Но если попадете в Сибирь, пеняйте на себя.

  - Ладно, буду молчать. Только мне хотелось бы для своей специальности подучить французский язык. Тогда нам жалованье платят больше. Вы не поможете?

  - Охотно. Если хотите, давайте прямо сейчас и приступим.

  Спустя несколько дней ее вызвали в жандармское управление. За столом - знакомый прокурор.

  - Вы по-прежнему отказываетесь назвать свое имя.

  - Отказываюсь.

  - И совершенно напрасно. Нам все известно.

  - Неужели?

  - Сейчас вы в этом убедитесь. Ваша мать приехала из Петербурга и теперь сидит в соседней комнате. Так как ваше имя?

  Вера лихорадочно думает, оценивая обстановку. Может быть, прокурор расставляет ловушку. Но мать, Петербург...

  - Пишите: Филиппова.

  - Кто ваш муж?

  - Секретарь Казанского окружного суда.

  Прокурор заглянул в какую-то книжечку, сопоставил Верин ответ со своими сведениями.

  - Где вы оставили свои вещи?

  - Я приехала без вещей.

  - Ну, барышня, такие сказки только в приготовительном классе проходят. Никто не ездит из Петербурга в Москву без чемодана или на худой конец саквояжа.

  - Я ехала курьерским поездом и думала им же вернуться обратно.

  Прокурор смотрит на нее недоверчиво:

  - В таком наряде наносят визит или выходят пройтись по Невскому, но никак не садятся в поезд. Пока вы не скажете, где оставили вещи, мы вас не выпустим.

  Новая задача. Вещи у Богдановича на конспиративной квартире. Но у Георгиевской обыск, конечно, уже сделан, едва ли жандармы захотят повторять его.

  - Ну хорошо, вещи я оставила у Георгиевской.

  - Почему же вы сразу этого не сказали?

  - Я боялась себя скомпрометировать, - сказала Вера первое, что пришло в голову.

  - Ну ладно, - устало согласился прокурор. - Предположим, что я вам поверил. Извольте дать подписку о невыезде из Петербурга. - Он придвинул к ней лист бумаги. - А теперь идите. Там вас ждет ваша матушка. Советую, если вам своей жизни не жалко, поберегите хотя бы ее.

  Весь остаток дня до самого отъезда Екатерина Христофоровна провела в волнении. Слава богу, на этот раз обошлось. Удалось ей уговорить прокурора. "Господин прокурор, Христом-богом молю. Ведь у вас тоже есть мать". - "Да, у меня есть мать. Но она меня воспитывала в духе уважения к закону и любви к отечеству". И только когда стала перед ним на колени, он испугался. - "Что вы, что вы, не нужно-с".

  Все же и у прокурора есть сердце. Потом Екатерина Христофоровна хотела сразу ехать на вокзал, но Вера сказала, что ей надо забрать вещи, которые она оставила у друзей.

  - Хорошо, - сказала Екатерина Христофоровна, - я еду с тобой.

  Она видела, что дочери ее предложение не по душе, и все же поехала. До Разгуляя доехали на извозчике, потом петляли какими-то переулками, наконец, остановились у подворотни трехэтажного дома.

  - Мамочка, дальше вам нельзя, - сказала Вера решительно.

  - Почему же мне нельзя? Ведь я твоя мать.

  - И матери нельзя, - сказала она довольно резко.

  - Доченька, - сказала Екатерина Христофоровна со слезами на глазах. - Даже прокурор со мной разговаривал мягче.

  - Мамочка, если б можно было. Но ведь правда нельзя. Эта квартира такая, куда я не имею права вас приглашать.

  - Да что ж это за такая квартира?

  - Нелегальная квартира! - вспылила дочь.

  При слове "нелегальная" мать вдруг присмирела и сдалась.

  - Ладно, иди, я подожду.

  - И посмотрите, чтоб за мной "хвост" не увязался.

  - Хвост? - удивилась Екатерина Христофоровна. - Ах, да, это, кажется, на вашем языке шпионов так называют. Ладно. - И вдруг испугалась. - Вера!

  - Что?

  - Ты ведь от меня не сбежишь, а, доченька?

  - Нет, мамочка, - улыбнулась Вера, - не сбегу.

  - Ты мне правду говоришь, ты меня не обманываешь?

  - Мамочка! - снова повысила голос Вера. - Вы же меня хорошо знаете. Если я сказала "нет", значит, нет.

  Это была правда. Она всегда делала так, как говорила. И Екатерина Христофоровна отпустила ее. А сама стояла в подворотне и в каждого прохожего внимательно вглядывалась: не шпион ли? А потом, когда Вера вышла с саквояжем, Екатерина Христофоровна сказала ей с упреком и облегчением:

  - Вот ты уже и из меня нигилистку сделала.

  До самого отправления поезда она сидела как на иголках. А вдруг Веру выпустили только, чтоб проследить, куда пойдет и поедет? Вдруг арестуют на вокзале? Но вот, слава богу, поезд тронулся. Екатерина Христофоровна облегченно вздохнула.

  

  

  

   Глава седьмая

  - Верочка, скажу вам начистоту, я положительно не знаю, что делать с нашим Морозиком. - Иванчин-Писарев крупными шагами расхаживал по комнате. - Вы имеете на него влияние, и вы должны с ним поговорить.

  - О чем? - спросила Вера.

  - Как будто вы не знаете о чем. В последнее время он совершенно отбился от рук и вытворяет бог знает что. Я понимаю: надоело. Болтались в Тамбове, не устроились, приехали сюда, в Саратов, то же самое. Мест нет. Сидим, бьем баклуши, я изображаю из себя капитана какого-то мифического парохода "Надежда", вы моя жена, а остальные и вовсе непонятно кто - то ли матросы, то ли бедные родственники. Да, скучно. Сидеть в этой дыре, в то время как в Петербурге происходят важные события - оправдание Веры Засулич и прочее. Но ведь никто никого насильно сюда не тянул. Я понимаю, что он поехал сюда вовсе не потому, что ему улыбалась работа в народе, а совсем по другой причине. Не краснейте, пожалуйста, Верочка, в том, что он в вас влюблен, нет ничего зазорного. Во всяком случае вы в этом совершенно не виноваты. Богданович и Coловьев тоже в вас влюблены, хотя и умеют скрывать свои чувства. Николай горяч, экспансивен, но всему ведь есть предел. Мы же договорились! Нас в городе нет, никто не должен нас видеть, а потому без особой нужды на людях не появляться. А что делает наш дорогой Морозик? Целыми днями торчит в библиотеке, якшается со здешними начинающими поэтами, слушает их стихи, читает свои, которые напечатал в сборнике "Из-за решетки". А вчера таскался с какими-то гимназистами за Волгу и там палил из какого-то дурацкого револьвера, который стреляет одновременно всеми шестью зарядами. Да это гусар, честное слово, а не революционер-подпольщик! Верочка, вы одна можете укротить этого зверя. Я вас очень прошу, повлияйте на него как-нибудь мягко, по-женски, как вы умеете.

  Она не стала ему возражать. Она понимала, что в какой-то степени ответственность за поведение Морозова лежит и на ней. Она сама звала его сюда, сама рисовала идиллические картины. Писарев, Богданович и Соловьев будут работать волостными писарями, она фельдшерицей, а он народным учителем. Однако время идет, а они до сих пор не могут устроиться.

  Что касается "идиллических картинок", то она, правду сказать, на них насмотрелась. Досыта. Как-никак три месяца пробыла в селе Студенцы Самарской губернии. И насмотрелась и наплакалась. По тридцать - сорок человек в день принимала. И каких только больных там не было! Калеки и убогие, старые и молодые, женщины и дети. Вокруг грязь, нищета, голод. Боже мой, да она для пропаганды и рта не раскрывала. Какая тут пропаганда! А пока была там, узнала из газет: в Петербурге Вера Засулич стреляла в градоначальника Трепова. В того самого, который велел высечь в Доме предварительного заключения Боголюбова, осужденного за участие в казанской демонстрации. Боголюбов, видите ли, не снял перед градоначальником шапку. Тогда в Петербурге много говорили о том, что Трепову надо отомстить. Говорили, говорили и забыли. А Засулич не забыла. И вот теперь, пока они здесь, в Саратове, ожидают работы, присяжные в столице оправдывают Засулич. На улицах Петербурга происходят демонстрации студентов. А они сидят здесь и ждут у моря погоды.

  Она сказала Писареву "хорошо" и вернулась в соседнюю комнату, где Богданович с Соловьевым готовили ужин. Соловьев щипал лучину для самовара, Богданович чистил картошку над закопченным чугуном.

  - Не бросай очистки на пол, - сказала она и, взяв нож, села рядом.

  - Ну что? - спросил Богданович. - Предводитель (так называли они между собой Иванчина-Писарева) опять сетовал на нашего вольного стрелка?

  - Да.

  Помолчали. Соловьев загнал в ладонь занозу и теперь пытался вытащить ее зубами.

  - А может быть, он и прав, - задумчиво сказал Богданович.

  - Кто? - спросил Соловьев.

  - Воробей, конечно - (Воробей была кличка Морозова). - Торчим здесь столько времени и делаем вид, что нас нет, хотя весь город, кроме, пожалуй, полиции, знает, что мы здесь. Сбесишься со скуки. Как считаешь, Саша?

  - Может быть, - флегматично пожал плечами Соловьев.

  - Может быть, может быть, - передразнил Богданович. - У тебя когда-нибудь бывает свое мнение?

  - Иногда бывает.

  - Разговорился, - усмехнулся Богданович. - Целых два слова подряд. Ты бы рассказал Вере, за что тебя в последний раз в кутузку тащили.

  - Да ну! - смутился Соловьев.

  - Нет, право, расскажи, это очень смешно, - просил Богданович.

  - И ничего смешного, - сказал Соловьев.

  - Очень даже смешно. Понимаешь, Верочка, возвращается однажды наш Саша с какой-то сходки к себе на нелегальную квартиру. И, как это бывает только с ним, забыл собственный адрес. Помнит только, что где-то на Васильевском острове. А уже ночь, деваться некуда, блукает от одного дома к другому, вдруг навстречу городовой. "Кто идет?". "Черт!" - отвечает Саша...

  Хлопнула входная дверь. Богданович смолк, не договорив. Пришел Морозов, и все стали вслушиваться, что будет в соседней комнате. Соловьев все еще пытался ухватить зубами занозу.

  - Дай-ка руку. - Вера отколола от воротничка булавку и начала ковырять ладонь Соловьева.

  В соседней комнате слышались голоса - спокойный Морозова и возбужденный Иванчина-Писарева, но разобрать слова за дверью было невозможно.

  - Вот и все. - Вера вытащила занозу и повернулась к Богдановичу. - Ну, и что дальше?

  - Что дальше? - Богданович вслушивался в то, что происходит за дверью, и не понял вопроса.

  - Городовой спрашивает: "Кто идет?", а Шура отвечает: "Черт", - напомнила Вера.

  - Да бог с ним, с чертом, это пусть он тебе сам расскажет. Тут есть кое-что поинтереснее. Пошел я сегодня в лавку за колбасой, смотрю, навстречу двое запряженных парами саней. Два мужика с вожжами в руках идут сбоку. Смазные сапоги, тулупы нараспашку, под тулупами длинные пиджаки, часы с цепочками, красные рубахи без галстуков. Смотрю - знакомые лица. "Здравствуйте, говорю, господа купцы! Откуда и куда путь держите?" - Торгуем, барин, помаленьку, скупаем яйца и крупы, продаем всякий деревенский товар: сапоги, полушалки, деготь, свечи, подковные гвозди". Шапки сняли, кланяются, стрижены в скобку, волосы постным маслом помазаны. "Ах вы, - говорю, - чертовы сыны, а есть ли у вас свидетельство на право торговли?". - "Есть, ваше благородие, аж целых два". - "А уж не липовые ли у вас эти свидетельства?". - "Так точно-с, ваше благородие, липовыя, и даже очень-с". - "А не занимаетесь ли вы кроме торговли чем-нибудь незаконным?". - "Занимаемся, господин хороший, еще как занимаемся. Пропаганду ведем середь мужичков-с, начальство местное обличаем-с, выискиваем всяких недовольных".

  - Да кто ж это такие были? - не выдержала Вера.

  - Небось кто-нибудь из наших, - сказал Соловьев.

  - Точно, угадал, Попов и Харизоменов. Оказывается, тут ими кишмя кишит вся губерния. Александр Первый ходит коробейником по деревням, Саша Михайлов живет у раскольников, вместе с ними расшибает лоб, хочет повернуть раскол лицом к революции.

  - Кто этот Саша Михайлов? - спросила Вера.

  - Ты разве с ним не знакома? - удивился Богданович. - Дворник говорил, что знает тебя.

  - Так он и есть Дворник? - почему-то обрадовалась Вера. - Тот, который заикается немного?

  Отворилась дверь в соседнюю комнату, и влетел красный как рак Морозов. Следом за ним вошел Иванчин-Писарев.

  - Слыхали, что этот деятель придумал? - спросил он, кивая на Морозова.

  - Расскажи, услышим, - сказал Богданович.

  - Авантюрист, - кипятился Писарев. - Решил вместе со здешними гимназистами ухлопать какого-то пристава.

  - Не решил, а советуюсь, - поправил Морозов.

  - И советоваться нечего. Своя голова есть. Ну ладно эти гимназисты, они еще желторотые. Но ты... Ты что забыл, для чего ты здесь? Забыл о главной нашей задаче? Считаешь себя революционером, и опытным, в тюрьме сидел! Зачем тебе этот пристав понадобился?

  - Этот пристав, между прочим, уже упек несколько человек ни за что ни про что в Сибирь и на этом останавливаться не желает.

  - Все равно его трогать нельзя. Да стоит сделать даже пустую попытку, как немедленно сюда слетится Третье отделение в полном составе, перевернут вверх дном всю губернию, арестуют каждого мало-мальски подозрительного человека.

  Морозов насупился:

  - Когда Засулич стреляла в Трепова, мы приветствовали ее. Почему же мы должны помешать местной молодежи совершить то же самое?

  - Потому, что мы предпринимаем дело более прочное и серьезное, - строго сказал Писарев. - И чтобы не провалить это дело, нужно быть очень осторожными. Завтра же скажи своим друзьям, пусть не вздумают ничего такого предпринимать.

  - Ладно, - примирительно буркнул Морозов, - скажу.

  Помолчали. Соловьев, не принимавший участия в разговоре и даже, казалось, не проявлявший к нему никакого интереса, поджег в самоваре щепки и стал раздувать огонь при помощи старого сапога. Богданович собрал очистки и высыпал в ведро, стоявшее в углу комнаты.

  - Пойду пройдусь, - сказал Морозов и пошел к дверям.

  - Возьмешь меня с собой? - спросила Вера.

  - Пойдем. - Он сказал вроде бы равнодушно, но она видела, как радостно блеснули за стеклами очков его глаза.

  На дворе было звездно, морозно, и снег, подтаявший за день, покрылся хрустящей коркой. Откуда-то, кажется из-за Волги, доносился печальный звук гармоники. Николай посмотрел на Веру:

  - Хорошо?

  - Хорошо, - сказала она и взяла его под руку.

  - Куда пойдем? - спросил он. - Туда или сюда?

  - Туда, - махнула она свободной рукой в сторону города.

  Тропинка, по которой они шли, была узкая, и Николай, уступая ее Вере, то и дело проваливался правой ногой в снег.

  - Ты зря споришь с Предводителем, - сказала она мягко. - Он, наверное, прав.

  - Прав, прав, - проворчал Николай. - Конечно, прав. Если считать, что затея его правильная. Но ты же знаешь, я вообще не верю во всю эту пропаганду. Ждать чего-то от темных мужиков просто глупо. Мой идеал - борьба по способу Вильгельма Телля. Если бы можно было организовать боевую дружину мстителей, нападать на жандармов, на всех угнетателей и самодуров! Я считаю, что это единственный и самый верный путь к победе. Но что можно сделать одному? Пропагандистов много, а действовать решительно не хочет никто.

  - Если ты считаешь пропаганду пустым делом, зачем же ты сюда приехал?

  - Зачем? - Он вдруг заволновался. - А ты разве не знаешь зачем? Сказать?

  Заволновалась и Вера. Сейчас он скажет, что приехал сюда ради нее. Но тогда она вынуждена будет ответить. Ей было приятно сознавать, что она ему нравится. Но ведь она решила, она твердо решила избегать всего, что может ее связывать. Слава богу, теперь она свободна и ценит это больше всего.

  - Ты очень увлекающийся человек, - сказала она, предостерегающе сжимая его локоть.

  - Я? - Он хотел возмутиться, но тут же понял, что она права. - Да, я иногда увлекаюсь хорошенькими женщинами. Но бывает, что это быстро проходит, а бывает...

  - Морозик, - быстро перебила она его. - А каким ты представляешь себе будущее?

  - В каком смысле?

  - Ну вот, допустим, произойдет революция. И к власти придет народ. И будет полная свобода для всех. А потом что?

  - Потом? Потом будет все иначе. Через пятьдесят лет или, может, через сто жизнь будет совершенно другая. Допустим, приедешь ты через сто лет в Саратов и ничего не узнаешь.

  - Почему?

  - Потому, что жизнь будет совсем не похожа на теперешнюю. Все люди будут здоровые, красивые и стройные. Все будут заниматься физическим трудом поровну и понемногу. Свободное время они будут отдавать наукам и искусству. Тогда даже сам город преобразится совершенно. Все крыши домов будут в один уровень, и все они будут плоские, как палубы пароходов. В каждый дом будет вход с середины крыши, как, знаешь, в каюты пароходов. И кроме того, будут из каждого дома выходы снизу на улицы, как теперь. По нижним улицам будут ездить, а на верхних исключительно ходить. Через перекрестки улиц будут переброшены легкие мостики, чтобы по крышам можно было не сходя вниз, обойти весь город. Посредине крыши - клумбы с цветами и низкими кустарниками, а по краям - легкие красивые перила, как у балконов. И тут же среди цветов и кустарников расставлены везде скамейки. А внизу, на земле, посредине каждого квартала цветут сады. Для разнообразия можно будет располагать дома в некоторых городах не четырехугольниками, а шестиугольниками, как пчелиные соты. Посредине каждого шестиугольника будет сквер с арками на все шесть сторон. Надо будет и сами дома делать огромные, чтоб каждый дом занимал всю сторону квартала или шестиугольника, и тогда выходные лестницы сверху и снизу для всех этажей можно делать только по углам. Но тебе, наверное, это слушать совсем неинтересно.

  - Очень интересно, - сказала она искренне. - Ты так красочно все описал, что я себе это представила как наяву.

  - Да, - сказал он грустно. - Ты всегда меня понимаешь.

  Опять наступило неловкое молчание, и она подумала, что он сейчас может начать признаваться ей в любви, и ей опять и захотелось и не захотелось этого, и опять стало страшно.

  - Вера! - сказал Морозов.

  - Да? - сказала она, невольно волнуясь.

  - Ты видишь этот дом и там внизу освещенное окно?

  - Вижу, - сказала она разочарованно.

  - Подойдем ближе.

  Одноэтажный угловой дом, к которому подвел ее Николай, оказался полицейским участком. Два городовых сидели на лавочке перед входом и о чем-то тихо переговаривались. Два крайних окна были ярко освещены. В первом из них Вера увидела бритоголового полицейского офицера, который, сидя за простым столом, пил чай из железной кружки. Не увидев в этой картине ничего удивительного, Вера подняла глаза на Николая.

  - Тот самый, - шепотом сказал Николай, и она поняла: об убийстве именно этого офицера и шла речь, когда Иванчин-Писарев так возмутился.

  Один из городовых, сидевших на лавочке, вдруг повернулся и внимательно посмотрел на Веру и Николая. Ей показалось, что он все сразу понял, и она нервно потянула Морозова за рукав.

  - Пойдем отсюда скорее!

  Еще не совсем прошел ледоход, еще кружило по Волге отдельные льдины, а уже началась навигация. Вере надо было на несколько дней съездить в Самару, куда она и отправилась с первым же пароходом.

  Провожали ее всей компанией. Иванчин-Писарев, Богданович и Соловьев стояли внизу, а Морозов поднялся на палубу. Она сразу заметила, что он чем-то взволнован, но не могла понять, в чем дело. И в самый последний момент Николай сунул ей в руку клочок бумажки и сбежал вниз.

  Вспенивая колесами воду, этот огромный, неуклюжий и грязный пароход медленно шел против течения, вдоль холмистых берегов, поросших лесом и изрезанных оврагами, в которых еще лежал темный снег. Было холодно, но Вера все не уходила с палубы и с грустью смотрела на удаляющийся город. Потом развернула записку.

  Ах, какой он чудак, этот Морозик! Он понимает двойственность своего положения, потому что, решив отдать свою жизнь служению великим идеалам, давно отказался от личного счастья. И все-таки он не может не думать и не говорить о тех чувствах, которые к ней испытывает, ибо они сильнее его. Да, он боролся со своей любовью во имя высших общественных целей, но побороть ее все же не смог. Теперь его судьба в ее руках, и она сама должна решить, что ему делать. Уехать или... (Сколько там было многоточий и восклицательных знаков, в этой короткой записке!) Уехать или... Если б она знала! И почему он перекладывает решение этого вопроса на ее плечи? Она ведь тоже в двойственном положении. Ей тоже трудно себя побороть. Как ему ответить? Обидеть отказом? Сказать, что она его не любит? Но это будет неправда. Во всяком случае, не совсем правда. Сказать правду тоже невозможно, ведь он и сам понимает, что личное счастье несовместимо с их борьбой.

  "И все-таки надо объяснить ему все, как есть на самом деле", - подумала она твердо.

  Между тем берега становились все выше, все круче, уже не холмы, а настоящие горы, поросшие смешанным лесом, высились над водной равниной.

  

  

  

   Глава восьмая

  Волостной писарь Чегодаев, отдаленный отпрыск захудалого рода татарских князей, терялся в догадках. Нежданно-негаданно прибыли в Вязьмино две городские барышни, две столичные фифы, Вера и .Евгения Фигнер. Прибыли и объявили, что желают открыть фельдшерский пункт и лечить крестьян от болезней. Спрашивается - зачем?

  По виду такие, что им бы на балах с офицерами выплясывать, а если замужние - сидеть по утрам в пеньюарчиках и лакеев гонять с записочками, дескать, супруг законный по делам своим отбыли и не желаете ли прибыть с черного ходу. Впрочем, судя по документам, они незамужние. Тем более странно. Не устроивши свою судьбу, забиваться в медвежий угол, в глушь, в Саратов, да хоть бы уже в сам Саратов, а тут от него еще сколько верст!

  Ну эта, старшая, она вроде замужем побывала. В разводе. У ней, может быть, семейная драма, надо забыться в медвежьем углу, среди живой природы, залечить сердечные раны. А младшей какого дьявола в столицах своих не сиделось?

  Вот он, к примеру, князь Чегодаев, каждому понятно, для чего юн сюда прибыл. (Волостной писарь, несмотря на дальность родства и сильно оскудевшее состояние, вполне всерьез ощущал себя потомком княжеской фамилии, досадуя только на то, что принадлежность эта не дает никакого дохода.) Промотал он по дурости свое состояние. Часть пропил, а больше в картишки продул. После, конечно, спохватился, да поздно. Денег нет, службе никакой не научился, а кушать нужно, да и детишек в сиротский дом не отдашь. Кабы не такое несчастье, так в жизнь бы он этого Вязьмина не видал и не клонил бы голову перед каждым, начиная от предводителя и кончая исправником, которые хотя и дворяне, а в общем хамье.

  Батюшка, правда, тоже в Сибири дни свои кончил. Но и на то причина была. По молодости лет да по пьяному делу засек до смерти крепостного человека - кто не без греха? Да и какой уж тут грех, господи, об чем говорить? Человек-то был свой, за свои деньги купленный. Эдак дойдет до того, что и за всякую живность судить будут. Зарезал ты, к примеру, свою свинью или лошадь, а тебя - бац - под суд либо в солдаты. Жизнь пошла в таком направлении, что прямо ужас. Крепостных освободили, теперь их не то что купить либо продать, пальцем тронуть нельзя. Чуть что - в суд присяжных потащат и будут тебя судить, как равного с равным. Князя будут судить с мужиком, который без году неделя как перестал быть вещью. Раньше, бывало, дашь судье взятку, глядишь - и дело как ни то да уладится, а теперь попробуй-ка! Одних присяжных двенадцать человек, каждого не подмажешь, да сами они половина из мужиков, хамье, и, ясное дело, хам держит сторону хама.

  Так мало всего прочего, еще и эти барышни вздумали прикатить в провинцию. Для чего? Добро были бы сектантки или басурмане какие, так ведь нет, православные и, если паспорта не фальшивые, из дворян.

  - А вы, барышни, случаем не родичи будете партизану знаменитому, Александру Самойловичу Фигнеру, который в Отечественной войне прославился?

  - Нет, - говорят, - не родичи, однофамильцы.

  - Чудно, - крутит князь головой с широкой проплешиной.

  - А чего же чудного? - пожимает плечиком старшая.

  - Да фамилия вроде такая не на каждом шагу попадается. - Князь смотрит на сестер лукаво, с таким видом, что вот, дескать, тут-то я вас и уличил. Дескать, мы-то с вами знаем, что вы приехали неспроста, чего уж друг перед другом таиться.

  А в душе все же нет полной ясности. На мгновение ухватился за мысль: а может, деньжат приехали подработать по бедности? Но тут же мысль эту отбросил. Какая уж там подработка - одной положили двадцать пять рублей жалованья, а другая и вовсе бесплатно согласна работать.

  Так в смущении мыслей и остался князь Чегодаев. А когда сестры вышли, сказал волостному старшине загадочно:

  - Новые люди приехали к нам. - Подумал, развел руками. - Да, новые люди.

  Не успели наши барышни появиться в Вязьмино, как уездный предводитель дворянства Устинов прислал вязьминскому князю записочку: мол, приехавшие барышни внушают явное подозрение, за ними следить надо в оба. Непременный член дворянского собрания Деливрон был с этим вполне согласен.

  Как-то вечером Чегодаев посетил приятеля своего, вязьминского священника отца Пантелея. Батюшка выставил неполную четверть водки и угощал своего гостя блинами с семгой и со сметаной. И, выпив у дружка своего, Чегодаев повторил ему со значением ту самую фразу, которую недавно сказал старшине:

  - Вот, батюшка, стало быть, приехали к нам новые люди.

  - Ну и что? - беспечно сказал батюшка, складывая очередной блин конвертиком. - Тебе-то, твоя светлость, что за беда? С чего это вы все переполошились? И баба моя толкует: гляди, мол, какие цацы приехали. Мужики прибегали сегодня пытать: для всех лекарка приставлена или для одних только баб. Да что говорить, они, эти новые люди, всюду теперь появляются, но нам с тобой, я думаю, вреда никакого, пущай они будут новые люди, а мы будем старые люди и жить будем по-старому, пока не помрем.

  - Правда твоя, батюшка, - согласно кивнул головой Чегодаев. - Новое время и новые люди. Может они даже от правительства приставлены следить, кто мужика сколько дерет. И за что.

  Чегодаев зыркнул на собеседника лукавым глазом. Батюшка не подавился блином, не изменился в лице, глазом даже не моргнул.

  - А тебе-то что? - спросил равнодушно. - Ты ведь, чай, лишнего не берешь?

  - Да уж, батюшка, откуда там лишнее? Сам знаешь, копейки не беру. На одно только жалованье нищенское со всею семьей своей прозябаю.

  - Вот и я вижу, что прозябаешь, - согласился отец Пантелей. - Жеребца-то небось тамбовского за последние копейки купил?

  Не очень понравились эти слова Чегодаеву, но все же сдержался.

  - За какие ж, - сказал, - как не за последние? От себя оторвал, потому как ездить на чем-то нужно. Я ведь какой-никакой, а князь, и, к примеру, в уезде мне появиться на казенной лошади или вовсе пешему никак неприлично.

  - Правильно говоришь, - согласился и с этим батюшка, - и в доме тебе старом об один этаж было жить неприлично. - Но, решив не задевать больше приятеля, перешел на себя со вздохом. - А вот я не дворянского происхождения, может, и рад бы с кого содрать, да господь не велит. Воздержись, говорит, Пантелей, а то в царствие небесное не попадешь, хотя и носишь священный сан. Оттого, сын мой, живу на самые скудные подаяния от прихожан и не жалуюсь. А насчет новых людей, я думаю так: поживем, посмотрим. И думается мне, не от правительства они приставлены, а сами от себя, а может, от кого и похуже, потому что у их, - батюшка наклонился к самому уху собеседника, - не вша в голове, а фантазии.

  - Господи! - хлопнул себя Чегодаев по голове. - как же я сам-то не догадался! Я-то, дурак, голову себе ломаю так и сяк, чего, мол, они приперлись? Деньгами тут вроде большими не разживешься, балов и офицерьев вокруг не видать, на семейные причины тоже будто бы не похоже, а у них-то ведь верно - фантазии!

  И это слово "фантазии" бормотал он про себя, когда, не разбирая дороги, брел нетвердой походкой домой и дома, когда раздевался и ложился в постель.

  Раздеваясь впотьмах, он опрокинул дубовый стол, от грохота проснулась жена и сонным голосом недовольно поинтересовалась, по какой это причине князь нализался.

  - Потому что у меня такая фантазия, - бодро выкрикнул князь.

  - О господи, - вздохнула княгиня, - видать, coвсем спятил.

  Итак, сестры Вера и Евгения Фигнер прибыли в село Вязьмино, открыли фельдшерский пункт и объявили прием больных. Сначала явились самые смелые и caмые больные. Явились, пожаловались на свои болезни, получили лекарства и советы. А уж как разошелся слух по местным жителям, так валом повалили со всех окрестных деревень. С утра до вечера сестры принимали больных, и многие шли к ним, как к чудотворной иконе, и слава о их чудесах распространилась неимоверная. Говорили, что они могут одним прикосновением останавливать кровь, приращивать утерянные конечности, возвращать слепым зрение, а глухим - слух. И что удивительно, никакой платы они не брали, а если кто принесет пару яиц или кусок сала, то получит за них деньгами сколько положено.

  Шли крестьяне со всех сторон. Иные отмахивали по шестьдесят - семьдесят верст в надежде на исцеление. В первый месяц сестры приняли больных восемьсот человек, а за десять месяцев пять тысяч!

  Не нравилось это все волостному писарю Чегодаеву, было ему непонятно. Фантазии, конечно, фантазиями, но чтоб все-таки столько работать задаром без всякого намека на выгоду - это уже чересчур.

  А тут еще ему донесли, будто Евгения, младшая,; объявила мужикам, что желает открыть для крестьянских детишек бесплатную школу да бесплатно же раздаст детям бумагу, перья и азбуки.

  Тут удивился не только Чегодаев, а и простые мужики развели руками и долго думали да гадали, для чего бы это барышне нужно. Но, подумав, потолковав меж собой, покачав бородами, нашли все же понятное объяснение: для души.

  И были, наверное, по-своему правы.

  А между тем до приезда сестер во всех трех волостях участка вообще ни одной школы не было. Когда жители соседней деревни решили построить школу и обратились к бывшему своему барину, а ныне предводителю дворянства Устинову за поддержкой, тот отсоветовал, сказав, что школа им ни к чему и будет слишком дорого стоить. А что касается непременного члена дворянского собрания Деливрона, так тот вообще считал, что народ надо учить только молитвам.

  Однако в Вязьмино школа все-таки была организована, и сразу набралось человек двадцать пять учеников и учениц, а потом и еще прибавилось. Некоторых родители и из других сел привозили.

  Сестры работали днем и ночью. Одна на фельдшерском пункте, другая в школе, а потом еще и по домам крестьянским ходили да книжки читали: Некрасова, Лермонтова, Щедрина. Правда, не все в этих книжках было понятно, а книг для народа, написанных простым языком, Вера знала лишь две: "Земля и народы, ее населяющие" и "Земля и животные, на ней обитающие". Однако крестьяне радовались и тому, что было. С удовольствием ждали в гости барышень, да еще приглашали соседей.

  А во время чтения и после него заходили разговоры о том о сем. Крестьяне жаловались на свою жизнь, на помещиков, на всевозможных чиновников. Но что-то непохоже было, чтобы они готовы были подняться на борьбу, на бунт против высших властей.

  Между тем Чегодаев тоже времени зря не терял, присматривался, прислушивался: как, где, чего. Нельзя сказать, что жизнь его так-таки сразу переменилась и пошла вверх тормашками, а все же какие-то осложнения в ней уже наступили. Придут эти самые барышни на волостной суд, и уж не возьмешь с крестьянина четвертак или полтинник. Как ни говори, а убыток. А тут еще говорят, будто одну из барышень крестьяне хотят избрать на его, Чегодаева, место. А вот сход крестьянский собрался, и хотя писаря не переизбрали, но волостного старшину скинули, а писарю жалованье поубавили. И тогда непременный член Деливрон сказал:

  - Везде сходы как сходы, только в одном Вязьмино неладно!

  Сколько пришлось трудов потратить, чтобы объявить этот сход незаконным. А на новый сход сам господин Устинов явился, да, собрав самых забитых мужиков, остальных даже не оповестил, и объявил нового старшину не имеющим права быть избранным. Оставили того, который раньше был, ну и писарю жалованье тоже кое-как отстояли. Умный человек Устинов. Свое дело знает. Вот говорят про Чегодаева - взяточник, про старшину - взяточник. А кто не взяточник? Чегодаев берет с крестьян по копейке, а Устинову платит рублями. Устинов берет рублями, а губернскому предводителю или самому губернатору меньше сотенной не подашь. Да еще извернись так, чтобы вышло в виде подарка. Значит и губернатор в Чегодаеве заинтересован безмерно.

  Отец Пантелей хоть и посмеивался над Чегодаевым, но вскоре и ему эти девицы поперек горла встали. Раньше, бывало, с каждой хворью к попу идут - молитву сотворить, водицей святой окропить. А водица сия не дешева. Водицей этой и сейчас, конечно, не брезгуют, но, заболевши, бегут все же к лекаркам.

  Гнать бы их отсюда к чертовой, прости господи, матери, да как выгонишь? Сколь раз мальчишек ловил да пытал, учит ли учительша молитвам, а мальчишки в один голос твердят: учит. Все ж таки направил батюшка в земскую управу бумаженцию: дескать, приехали неведомые особы, неизвестно, замужние или девицы, смущают народ, храм божий стал менее посещаться, усердие оскудело.

  Однажды в феврале, проходя мимо фельдшерского домика, волостной писарь Чегодаев обратил внимание на подкатившую тройку с бубенцами. Лошади рыли копытами только что наметенный снег. Ямщик ожидал покуда седок выберется из саней, заплатит, что положено. А получивши свое, разобрал вожжи да как гикнет, как свистнет разбойничьим свистом, и лошади, взрывши снег, рванули, и след их вскоре простыл за околицей.

  А седок, между прочим, остался. От роду было ему немного за тридцать, росту высокого, волосы имел длинные, бороду густую. С собой привез всего лишь дешевенький саквояж.

  Хозяйки дома встретили приезжего хорошо. Выскочили на улицу, обнимали и лобызали.

  Вечером князь Чегодаев подобрался к домику фельдшериц и, оскальзываясь коленями на обледенелой завалинке, тыкался лбом в мерзлые стекла окна. Там внутри, фельдшерицы вместе со своим гостем сидели за самоваром, а об чем говорили - бог ведает. А между прочим, услышь князь, о чем там говорят с гостем своим фель