Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

дшерицы, и донеси вовремя - всей жизни благостная перемена. Орденок бы на шею тут же повесили. В должности могли бы повысить. Взять если не в самый Санкт-Петербург, то хотя бы в Саратов. А что касается отца Пантелея, то тому можно было бы просто в рожу плюнуть вместо "здравствуйте". Утирался бы с благодарностью.

  Ах, боже мой, так хотелось князю услышать, что говорит этот приезжий! Да ведь не проникнешь ухом сквозь это мерзлое стекло.

  - Значит, ты это твердо решил? - спросила Вера.

  - Да, Верочка, другого выхода нет. Вся наша пропаганда - пустое дело. Ну вот, например, вы. Чем вы занимаетесь? Хотите изображу?

  - Изобразите, пожалуйста, изобразите, - захлопала в ладоши Евгения.

  - Извольте. - Гость встал и быстро заговорил тонким, почти женским голосом: "На что жалуемся, господин мужичок, ах, у вас болит животик? Это оттого, господин мужичок, что вы плохо кушаете. Вот помещик, он кушает хорошо, и животик у него не болит. Идите, господин мужичок, капли вам не помогут, вам думать надо". - Гость хитро посмотрел на одну сестру, на другую. - Ну как?

  - Браво, браво! - снова захлопала в ладоши Евгения. - Очень похоже. Очень! Но Вера даже не улыбнулась.

  - Да, - сказала она довольно хмуро. - Конечно, это все так. Но тот путь, который предлагаешь ты... ты уверен, что он правильней?

  - Да, я уверен, - решительно сказал гость. - Один этот человек лежит, как бревно, на пути истории. Только смерть его может сделать поворот в общественной жизни. Только после этого очистится атмосфера и прекратится недоверие к интеллигенции. Масса молодых сил хлынет в деревню, и тогда... тогда, Верочка, все изменится. Потому что повлиять на психологию всего крестьянства можно только всей массой сил, а не потугами отдельных мечтателей вроде нас с вами.

  - Ты, конечно, знаешь, на что идешь, - тихо сказала Вера. - Ты знаешь, что сам погибнешь. Но ты никогда никого не убивал. Сможешь ли ты убить человека, глядя ему в глаза?

  - Он не человек, а враг, - насупился гость. Но тут же снова смягчился. - Я все продумал, Верочка. Я смогу. А что касается меня самого, то я свои счеты с жизнью кончил. Мечтал вот проститься с тобой, теперь и это исполнилось. Теперь я счастлив.

  - Счастлив? - поразилась она.

  - Да, Верочка, счастлив, - Он улыбнулся.

  Всю эту ночь Вера не сомкнула глаз. Разволновалась, ворочалась, думала: "Да, пожалуй, он прав, другого выхода нет. Если все другие средства испробованы и оказались бесплодными, остается последнее..."

  Поутру сестры проводили гостя в дальнейший путь. Поцеловали, Вера даже хотела перекрестить, но в последний момент передумала, махнула рукой. Не принято это было у них. И только когда гость уехал, вернулась в дом и до того наревелась, что Евгении пришлось отпаивать ее бромом.

  Некоторое время спустя февральский гость сестер Фигнер объявился в городе Санкт-Петербурге и здесь развил бурную деятельность. Встречался с разными людьми в трактирах, гостиницах, на нелегальных квартирах. Он посвятил в свое намерение Александра Михайлова.

  - Мне нужна помощь, - сказал он. - Нужно выследить, когда и где он гуляет. Нужно достать револьвер для него и сильный яд для меня. Передай нашим, что, если они откажутся мне помочь, я сделаю все один.

  Узнав, что еще два человека, не сговариваясь, приехали в Петербург с той же целью, он немедленно разыскал их и сказал, что намеченное совершить должен именно он, хотя бы потому, что он русский (его соперниками были поляк и еврей).

  - Это дело мое, - сказал он, - и я его никому не уступлю.

  Оставаясь один на один с собою, он думал о человеке, которым интересовался. "Я его ненавижу, - повторял он себе. - Он самый смертельный, самый лютый мой враг". Но ненависть его жила только в мыслях, душа же, с тех пор как он принял решение, совсем обеззлобилась, и он мыслями пытался растравить свою душу.

  Раздобыв револьвер, он зачастил на стрельбище Семеновского полка, где стрельбой укреплял свой дух и испытывал твердость руки. С пяти шагов, с десяти, с двадцати он бил по мишени и каждый выстрел не в яблочко считал промахом. Он возродил свою ненависть и добился того, что глядя на мишень, видел перед собой знакомое по портретам лицо, окаймленное пушистыми бакенбардами. Он добился того, что рука его стала твердой, и теперь он стрелял без единого промаха.

  Тем временем добровольные помощники вели наблюдение за человеком, которым интересовался приезжий. Они выяснили, что этот человек имеет обыкновение по утрам около девяти часов совершать моцион от правого подъезда Зимнего дворца, вокруг здания сельскохозяйственного музея и обратно. Вместе с этими сведениями приезжий получил орешек, залепленный воском и сургучом. Внутри орешка был цианистый калий.

  Была весна 1879 года, кончался великий пост. В последних числах марта приезжий, чтобы не походить на нигилиста, сбрил бороду и купил чиновничью фуражку.

  В воскресенье 1 апреля в первый день пасхи он простился с Александром Михайловым.

  - Прощай, друг, больше не увидимся. Завтра или он, или я, а скорее всего оба.

  - Не б-боишься? - волнуясь, спросил Михайлов.

  - Нет, не боюсь. - Он улыбнулся.

  - Кравчинский на Мезенцева в-выходил несколько раз и в-возвращался. Не подымалась рука.

  - У меня подымется.

  На другой день состоялась встреча, к которой он так долго готовился. Человек, которым интересовался приезжий, совершал моцион по обычному маршруту. Около полусотни шпионов и жандармов (переодетых и в форме) были расставлены по всему пути, разгуливали по тротуарам, торчали в подворотнях, чтобы, упаси бог, чего не случилось.

  Случилось. Они встретились на полпути между Певческим мостом и Дворцовой площадью. И когда между ними оставалось два-три шага, приезжий мстительно улыбнулся и выхватил из кармана револьвер крупного калибра. Если бы он выстрелил сразу... Но он захотел взглянуть в глаза своего врага, увидеть это надменное лицо, так знакомое по портретам. Он взглянул и увидел перед собой старого человека в мятой шинели. Глаза человека, полные неизбывной тоски, смотрели прямо в душу. И сердце приезжего дрогнуло, потому что помещалось в груди в общем-то доброго человека. На лице его все еще держалась мстительная улыбка, но он не мог с собой справиться, и палец, который должен был спустить курок, онемел и не подчинялся ему. "Вера была права!" - мелькнула в голове воспаленная мысль. И, превозмогая себя, отведя глаза, он все же выстрелил, но при этом инстинктивно рванул руку в сторону.

  В следующее мгновение его враг уже бежал, петляя, как заяц, путаясь в полах длинной шинели по пустынной Дворцовой площади. Теперь в приезжем пробудился охотничий инстинкт, и он крупными прыжками кинулся за своей жертвой, посылая выстрел за выстрелом.

  ...Тяжелый удар обрушился на приезжего сзади. Он еще сделал шаг или два, но в глазах уже плыли круги и тупую боль сменило ощущение легкости и беспечности. "А, ладно", - думал он, валясь на мерзлую мостовую.

  Он был без сознания, когда его топтали, заламывали за спину руки и втаскивали в канцелярию градоначальника Зурова в комнату с надписью на дверях: "Отделение приключений".

  Через некоторое время он очнулся на узком диванчике. Из тумана выплыли лица, мундиры, звезды и аксельбанты. Одно лицо, очень знакомое, склонилось низко, и приезжий сказал доверительно:

  - Она была права, ваше величество.

  И, снова теряя сознание, не в силах ответить, услышал обеспокоенное: "Кто - она? Кто? Кто?"

  Очнувшись в следующий раз, он опять увидел перед собой те же лица, звезды и аксельбанты. Кружилась голова, поташнивало, но сознание прояснилось. Из прочих голосов выделился один, молодой и звонкий. Жандармский офицерик, мальчишка, рассказывал торопливо, захлебываясь:

  - А я его, ваше высокопревосходительство, прямо шпагой по голове плашмя.

  Другой голос, басовитый, глухой, отвечал одобрительно:

  - Молодец, братец, молодец.

  - Рад стараться, ваше высокопревосходительство. Изволите видеть, даже шпага погнулась.

  В доказательство он тыкал свою тульскую шпажонку в ножны, но она, изогнутая, не шла.

  - Ничего, братец, ничего, - отвечал басовитый голос, - государь тебе золотую пожалует.

  - Он очнулся, - сказал вдруг третий голос. И какое-то лицо, но не государя, а чиновника в виц-мундире судебного ведомства склонилось над лежащим на диване человеком.

  - Кто вы? - спросил вкрадчивый голосок.

  - Дайте закурить, - сказал лежащий.

  Кто-то с готовностью поднес папироску, кто-то чиркнул спичкой. Вновь зажурчал прямо в ухо вкрадчивый голосок:

  - Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к тому благому результату, что никто из невинных не пострадает, тогда как в противном случае...

  Боже, о чем это он? Приезжий приподнялся на локте и с удивлением взглянул в склонившееся над ним добросовестно невыразительное лицо...

  Была весна, текли ручьи, и в тех местах, где обнажалась от снега земля, поднималась для новой жизни первая травка.

  В Вязьминском фельдшерском пункте шел прием больных. Перед Верой сидел мужик с печальными глазами, с деревяшкой вместо ноги.

  - Стал быть, ты не могешь сделать так, чтоб обратно нога отросла?

  - Нет, дядя, не могу.

  - А я слыхал, что в Вязьмино фершалка такая, что все могет. За двенадцать верст на этой вот штуке, - он похлопал по деревяшке, - пришел. А может, попробуешь?

  - Что пробовать, дядя? Наука до этого еще не дошла,

  - Наука-то, конечно, она не тое. А ты, барышня, на науку плюнь и наговором попробуй. Глядишь, чего и получится.

  - Нет таких наговоров, дядя. Все это предрассудки от темноты и невежества.

  - Это да, темнота в нас большая. Да мне ведь жениться, барышня, нужно, а кто ж за меня пойдет без ноги? Наука, понятно, вещь важная, однако, у нас в деревне одному мужику наговором горб выровняли. Не попытаешь? - в последний раз спросил он с надеждой.

  - Нет, дядя, прости, не могу.

  Мужик, кланяясь, вышел. В дверях показалась старуха с рахитичным ребенком, но тут влетела Евгения:

  - Подожди, бабушка. Одну минутку, подожди, ради бога, за дверью.

  - В чем дело? - возмутилась Вера. - Почему ты ее не пустила?

  - Вот! - сказала Евгения и положила перед Верой газету.

  Вера глянула и схватилась за голову:

  - Боже, какое несчастье! Он промахнулся!

  ...С каждым днем поступали новые известия. Газеты сообщали, что покушавшимся на государя оказался отставной коллежский секретарь Александр Константинович Соловьев. При нем был найден орешек, залепленный воском и сургучом. В орешке оказался яд сильного действия, которым преступник не успел воспользоваться. Разыскиваются сообщники. Произведен ряд арестов в Петербурге и Москве.

  25 мая была оглашена резолюция верховного суда: "...подсудимого отставного коллежского секретаря Александра Соловьева за учиненное им преступление... лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение".

  28 мая в десять часов утра при большом стечении публики приговор был приведен в исполнение на Смоленском поле в Петербурге. Однако следствие по этому делу продолжалось. Особая комиссия работала в Саратове. Добралась она и до Вольского уезда, а оттуда до Петровского, где жили сестры Фигнер, рукой подать.

  Воскресным днем князь Чегодаев увидел, как к дому фельдшериц подкатила крестьянская телега и мужик стал выносить вещи. Когда Чегодаев подошел, сестры сидели уже поверх вещей на телеге.

  - Батюшки! - развел руками Чегодаев. - Никак отъезжаете?

  - В отпуск, князь, в отпуск, - с улыбкой сказала старшая. - Не горюйте, авось еще свидимся.

  - Да мне-то что, - развел руками князь. - По мне-то хоть бы вы и вовсе уехали.

  А в понедельник на взмыленной тройке прикатили жандармы. Знакомый Чегодаеву штабс-капитан с закрученными вверх рыжими усиками поднялся, гремя шпорами, на высокое крыльцо волостного правления.

  - Где преступницы? - спросил он не поздоровавшись.

  - Какие преступницы? - оторопел князь.

  - Фельдшерицы, которые принимали у себя покусителя на жизнь его императорского величества.

  - Господи! - всплеснул руками князь. - Неужто это он был? Я видел его своими глазами.

  - Видел? - повысил голос штабс-капитан. - Отчего же не задержал?

  - Так если б я знал, - торопился князь за жандармом на выход.

  - Дурак вы, ваша светлость! - кинул штабс-капитан не оборачиваясь.

  

  

  

   Глава девятая

  Конец июня был душным. На привокзальной площади Воронежа, грязной, заплеванной, засаженной пыльными кленами, к приходу поезда съезжались извозчики, сползались нищие и сбегались мальчишки посмотреть на вываливших из душных вагонов пассажиров. К поездам выходила и местная шикарная публика. Прогуляться вдоль поезда, на людей посмотреть и себя показать. Одинокая молодая дама в белой шляпке с вуалью прошла до середины перрона, вдруг повернулась и двинулась обратно, а за ней, не выпуская ее из виду, пробирался сквозь толпу молодой человек в пенсне, с легким саквояжем желтой кожи в руках. Дама в белой шляпке не спеша вышла на площадь и села в крытый экипаж. За ней последовал и мужчина с саквояжем. Пожилой жандарм, состоящий при вокзале, лениво проводил их глазами. Ему в его казенном мундире было особенно жарко, и выпитое только что у буфетной стойки пиво тоже не располагало к активной работе мысли и энергичной деятельности.

  А молодой человек и молодая женщина, отгородившись от чужих глаз, кинулись друг к другу в объятья, и он воскликнул:

  - Верочка!

  А она ему ответила:

  - Морозик!

  Они обнялись, поцеловались, и ей показалось, что он в свой поцелуй вкладывает несколько больше страсти, чем полагается суровому революционеру. Будучи решительной противницей подобных телячьих нежностей, она все же оправдала такую сентиментальность тем, что они не виделись целый год. И даже с небольшим хвостиком.

  Отодвинувшись от своего спутника в дальний угол, чтобы сразу ввести отношения в нужное русло, она деловым тоном спросила:

  - Что нового?

  - Нового? - Он усмехнулся. - Вот тебя вижу, это уже приятная новость.

  - А кроме?

  - Что касается "кроме", сразу всего не расскажешь. Ты сюда приехал с Родионычем?

  - С ним.

  - Значит, кое-что ты уже знаешь.

  Она промолчала. От Михаила Родионовича Попова, с которым Вера приехала в Воронеж, она, действительно, кое-что слышала о разногласиях, которые возникли в последнее время в обществе "Земля и воля".

  Гостиница, куда они приехали, была старая, грязная, с ободранными обоями. Половой принес самовар и оставил приезжих одних. Они неловко помолчали, потом Вера подняла на Николая глаза и улыбнулась.

  - Ну, рассказывай.

  ...Было уже поздно. Самовар остыл. Они задули свечу, чтобы не привлекать внимания. Сидели друг против друга. Морозов рассказывал о конфликте с Плехановым, который произошел после того, как Морозов в одном из "Листков Земли и воли" напечатал статью "По поводу политических убийств". Морозов писал, что "борьба по способу Вильгельма Телля и Шарлотты Корде" (Шарлотту Корде он потом прибавил) является "одним из самых целесообразных средств борьбы с произволом в периоды политических гонений".

  Статья вызвала переполох. Плеханов по поводу статьи сказал:

  - Этот "Листок Земли и воли" - подделка. Я, как один из редакторов, ничего не знаю о его выходе и никогда не допустил бы ничего подобного. Главная цель "Земли и воли" есть не политическая борьба с правительством, а пропаганда социалистических идей и агитация среди крестьян и рабочих.

  Когда Морозов встретился с Плехановым, он объяснил, что "Листок", о котором шла речь, не подделка, что его выпустил он, Морозов, но Плеханову не успел показать предварительно, так как два раза приходил к нему и не заставал дома.

  Плеханов сказал, что единственное средство уладить возникшее недоразумение - это созвать съезд всех членов "Земли и воли", а они уже решат, кому быть выразителем программы общества. Морозов тут же согласился. И вот завтра открывается здесь этот съезд, где кого-то, вероятно, будут исключать из "Земли и воли".

  Морозов не сказал Вере, что за несколько дней до приезда в Воронеж сторонники террора провели свой отдельный съезд в Липецке. Перед съездом Михайлов и Фроленко ездили в Одессу к известному среди тамошних революционеров Андрею Желябову и убедили его, пропагандиста-народника, принять участие в съезде.

  Таким образом, в Липецке собрались Морозов, Александр Михайлов, Фроленко, Желябов, Лев Тихомиров, Мария Ошанина, Степан Ширяев, Квятковский, Гольденберг и еще человек пять.

  Михайлов произнес яркую обвинительную речь против царя. Он сказал, что, хотя у Александра Второго в начале его царствования и были некоторые заслуги перед народом (крестьянская и судебная реформы), дальнейшая внутренняя политика императора отличалась крайней реакционностью, он проявил себя как злостный душитель свободы, и для того, чтобы добиться серьезных политических перемен, надо в первую очередь нанести удар по верховной власти, по ее высшему выразителю - царю.

  К Михайлову присоединился Желябов. Он сказал, что если правительство самым жестоким образом карает революционеров даже за такие невинные действия, как мирная пропаганда в народе, то не лучше ли приступить к более активным действиям.

  Такой решительности от Желябова никто не ожидал. Еще недавно он был сторонником пропаганды и с большим трудом дал согласие Михайлову и Фроленко, что примет участие только в убийстве царя. А потом снова вернется к пропаганде в народе.

  Вот почему все удивились, когда Желябов стал настаивать на терроре как на главнейшем способе политической борьбы.

  Там же, в Липецке, была выработана краткая программа действий:

  "Наблюдая современную общественную жизнь в России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна, вследствие царящего в ней правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому всякому передовому общественному деятелю необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно, иначе как с оружием в руках. Поэтому мы будем бороться по способу Вильгельма Телля до тех пор, пока не достигнем таких свободных порядков, при которых можно будет беспрепятственно обсуждать в печати и на общественных собраниях все политические и социальные вопросы и решать их посредством свободных народных представителей.

  До тех пор пока этого нет, мы будем считать за своих друзей всех тех, кто будет сочувствовать нам и помогать в этой борьбе, а за врагов - всех тех, кто будет помогать против нас правительству.

  Ввиду того что правительство в своей борьбе с нами не только ссылает, заключает в тюрьмы и убивает нас, но также конфискует принадлежащее нам имущество, мы считаем себя вправе платить ему тем же и конфисковать в пользу революции принадлежащие ему средства. Имущества же частных лиц или обществ, не принимающих участия в борьбе правительства с нами, будут для нас неприкосновенными".

  Обо всем этом Морозов умолчал в разговоре с Верой. Он только сказал, что может так получиться, что в организации возникнет новая организация. Тогда Вере придется подумать, с кем идти дальше.

  Уходя от нее, он задержался в дверях и сказал, помявшись:

  - Да, ты знаешь, что Ольга Любатович бежала из ссылки?

  - Слышала.

  - Так вот, как бы это сказать... Мы теперь с ней вроде бы одно целое.

  - Вы поженились? - удивилась Вера.

  - В церкви не венчались, - усмехнулся Морозов. - Но ведь это и не обязательно.

  Лодка шла вниз по течению. Вера с Морозовым сидели на корме, Фроленко молча взмахивал веслами.

  - Далеко еще? - спросила Вера, чтобы как-то разговорить его.

  - Недалече, - буркнул Фроленко, и замолчал.

  И Морозов нынче тоже неразговорчив. Вот доедут до места, а там ему, Морозову, ответ держать перед товарищами: кто прав - он или Жорж Плеханов? А от того, кого признают правым, зависит и дальнейшая судьба общества "Земля и воля", а стало быть, и судьба революционного движения. И если общество пойдет за Плехановым, то уже без него, без Морозова. А как же быть Вере? Она пока выслушала одну сторону, надо выслушать и другую. И дело даже не в Морозове и Плеханове - дело в тенденциях. Раз возникли такие споры, значит, есть для них основания. Не на пустом месте они возникли. В конце концов, если б один кто-то не согласился с программой общества и даже вышел бы из него, еще полбеды. Хуже то, что за одним стоит группа людей и за другим стоит группа. А это грозит расколом.

  День выдался прекрасный. Солнце светит, тихо, вода как зеркало. Плывут мимо лесистые берега. Вера опустила руку за борт - вода теплая, приятная. Вот бы сейчас окунуться, а потом на песок и лежать, подложив руки под голову.

  - Михайло, - нарушил молчание Морозов, - что ты молчишь? Рассказал бы что-нибудь.

  - Например?

  - Например, как ты Стефановича, Дейча и Бохановского на глазах у всех из тюрьмы вывел.

  - А что рассказывать? Устроился надзирателем в Киевскую тюрьму, вошел в доверие к начальству, вот и вывел.

  И опять молчание, только всплескивает вода и поскрипывают уключины. Прошла мимо четырехвесельная лодка, в ней - подвыпившие купчики с девицами.

  - Господа, на буксир не хотите ли?

  - Благодарствуем, - степенно отвечает Фроленко. - Авось и сами доберемся до места. - И стал налегать на правое весло, заворачивая в отходящий от реки узкий рукав с берегами, поросшими камышом.

  - Эй, перевозчик! - какой-то человек в соломенной шляпе стоит на берегу в просвете между зарослями камыша. В одной руке удочка, в другой ботинки, штанины подвернуты до колен.

  - Ау! - отозвался Фроленко.

  - Не подвезешь ли?

  - А отчего бы не подвезти? Подвезем, коли заплатишь по-божески.

  Фроленко повел лодку к берегу.

  - Вы с ума сошли! - испугалась Вера. - Разве можно?

  - Хорошего человека можно. - Фроленко хитро подмигнул Морозову.

  - Зд-дравствуйте! - весело поздоровался со всеми рыбак, вскакивая в лодку, а затем уже одной только Вере сказал: - Вот в-видите, я же вам говорил, что мы еще будем встреч-чаться.

  24 июня 1879 года. В роще под Воронежем собрался съезд общества "Земля и воля". Съезд? Не слишком ли громко сказано? Два десятка молодых людей собрались на полянке, раскупорили бутылки... Может быть, просто пикник? Нет, все-таки съезд. Молодые люди спорят, решают, каким путем пойдет дальше революционное движение.

  Внимание всех сосредоточено на споре между Плехановым и Морозовым. Вера слушает того и другого.

  - Политическое убийство, - говорит Морозов, - это осуществление революции в настоящем.

  "Осуществление революции в настоящем". Хорошо сказано. Точно, афористично.

  - На кончике кинжала не построишь парламента, - возражает Плеханов.

  И это сказано не хуже. А кто прав? Кажется, она сильно отстала за время своего пребывания в деревне. Когда уходила в народ, все казалось яснее ясного. Агитация и пропаганда в народе - вот единственный путь. Потом приехал Соловьев, смутил ее душу. Тогда она одобрила его решение. Но что из этого получилось? Покушение не удалось, Соловьев погиб. А сколько людей арестовано, сослано! Не вызовут ли новые покушения бесполезную гибель многих людей?

  Вера переглядывается с Перовской. Перовская давно занимает ее воображение. Они познакомились два года назад в Петербурге. Дочь бывшего столичного губернатора, убежденная народница, Софья Львовна принимала участие и в горячих делах. Участвовала в попытке вооруженного освобождения Войнаральского. Сделала она сейчас свой выбор? Нет, кажется, тоже колеблется. В чем же все-таки дело? Разве землевольцы раньше не применяли оружия? Разве не они убили шефа жандармов Мезенцева, харьковского генерал-губернатора Кропоткина, шпионов Шарашкина и Рейнштейна? Кстати, Рейнштейна убил Михаил Родионович Попов, а теперь он же вместе с Плехановым выступает против террора. Как же это понять?

  - П-понять это можно просто, - говорит Михайлов. - Раньше мы занимались п-пропагандой в мало подходящих для этого условиях и иногда с оружием в руках об-боронялись от наших врагов. Теперь мы от об-бороны переходим в наступление. Почему? Я хотел бы н-напомнить вам этапы нашего развития и наши ошибки. Мы видели, что достигнутые в Европе п-поли-тические свободы ни к чему хорошему не привели. Буржуазия использовала их для еще большего экономического закабаления масс. Исходя из правильной оценки явления, мы делали неправильные выводы. Мы говорили, что наша цель - разрушение существующего строя, уничтожение экономического н-неравенства, составляющего корень всех страданий человечества. Поэтому п-политические формы сами по себе для нас совершенно безразличны. Сейчас я вам зачитаю короткую выдержку из брошюры Кравчинского. - Михайлов раскрыл свою записную книжку: - "Не политическое рабство порождает экономическое, а наоборот. Мы убеждены, что с уничтожением экономического неравенства уничтожится народная нищета, а с нею вместе невежество, суеверие и предрассудки, которыми держится всякая власть. Вот почему мы как нельзя более склонны оставить вас в покое, правительствующие. Наши настоящие враги - буржуазия, которая теперь прячется за вашей спиной, хотя и ненавидит вас, потому что вы ей связываете руки. Так посторонитесь же! Не мешайте нам бороться с настоящими нашими врагами, и мы оставим вас в покое".

  - Сильно написано, - говорит с места Попов.

  - Сильно, но неверно. Работая в народе, каждый из нас мог убедиться, что никакого экономического равенства без п-политического переустройства быть не может. Поэтому п-политические перемены - необходимое условие для достижения нашего идеала, а путь к этим переменам в наших условиях только один - удар по п-пра-вительствующей верхушке, и в первую очередь по царю.

  - Позвольте и мне сказать слово. - Рослый, темнобородый, похожий на цыгана человек поднялся, отряхнул брюки.

  - Кто это? - шепотом спросила Вера Перовскую.

  - Желябов, - шепнула Перовская. - Из Одессы.

  - Помню, после "процесса 193-х", - не спеша начал Желябов, - попалась мне на глаза английская "Таймс" с отчетом об этом процессе. Корреспондент писал из Петербурга, что вот уже два дня сидит на процессе и ничего не может понять. Одного судят за то, что он читал Маркса, другого за то, что читал Лассаля, третьего за то, что передал кому-то какую-то книгу. И действительно, давайте сопоставим, что мы делаем и что за это получаем. Вся наша деятельность сводится к тому, что мы, действительно, читаем книжки, ведем разговоры между собой и иногда среди народа. А нас за это отправляют в ссылку, в тюрьму, на каторгу, лишают молодости, здоровья, жизни. Нас убивают, и мы будем отвечать тем же. Власти должны знать, что кончилось то время, когда нас травили безнаказанно. Если уж война, так пусть будет война с двух сторон, или, как вы там говорите, по способу Вильгельма Телля. Пусть будет так. История движется слишком медленно, ее надо подталкивать.

  Вера переводит взгляд с одного лица на другое. Кто же прав? Морозов, выдвинувший новой программой общества политические убийства, и с ним Михайлов, Фроленко, Желябов, Тихомиров? Или Плеханов, не принимающий этой программы, и с ним Попов... и это, кажется, все.

  И снова споры, объяснения, споры.

  - И неужели ты считаешь этот самый способ Вильгельма Телля единственно правильным? - возмущенно говорит Плеханов Морозову.

  - Нет, но я считаю его вынужденным. Он вполне допустим в периоды политических гонений, когда всякие иные способы борьбы с произволом становятся невозможны. Разумеется, как только будет обеспечена свобода и низвергнут абсолютизм, необходимость в терроре отпадет, поскольку можно будет действовать одним убеждением.

  - Господа, это ли наша программа? - голос Плеханова срывается от волнения.

  Все молчат. Даже Попов опускает голову.

  - Ну что ж, господа, в таком случае мне здесь делать нечего.

  Он берет свой пиджак, перекидывает через плечо:

  - Прощайте, господа.

  Вера вскакивает на ноги.

  - Вера, в-вы куда? - спрашивает Михайлов.

  - Надо его удержать.

  Но ее решительность тут же гаснет под взглядом Михайлова.

  - Оставьте его.

  - Но это же Плеханов!

  - Знаю, - холодно ответил Михайлов. - И все же п-пусть уходит. Если он не с нами - п-пусть уходит.

  

  

  

   Глава десятая

  Страшно... Все уехали в Петербург, оставив ее одну в этом дачном поселке Лесное, в этом нелепом и неуютном скрипучем доме, в котором все время слышны какие-то неясные звуки, где-то что-то пищит, скребется и ухает.

  С вечерним поездом должна приехать Соня Иванова (или, как все ее зовут, Ванька), но до вечернего поезда далеко, а уже темно, и идет дождь, и кажется кто-то тяжелый разгуливает по крыше.

  Вера зажгла лампу, но тревога не проходила. Тени отошли и затаились в углах. На ликах святых, оправленных золотом, появилось злобное выражение. Снаружи кто-то стукнул палкой по стене. Раз, другой... Вера глянула в окно и застыла от ужаса. К стеклу с обратной стороны приникло чье-то лицо.

  - Кто там? - испуганно спросила она.

  Лицо не ответило. Она напряженно вгляделась И увидела, что на нее смотрит ее же собственное отражение.

  "Господи, - подумала она. - Какая же я трусиха! Вся в мать".

  Когда-то, когда она была еще совсем маленькая, они жили в лесу, в Мамадышском уезде Казанской губернии. Отец служил лесничим, и дом их стоял посреди леса, окруженный глухим забором. Мать рассказывала детям страшные сказки. Мужик отрубил у медведя лапу и отнес жене. Ночью жена варит медвежье мясо, а медведь, приставив деревянную ногу, идет по деревне.

  Детям страшно, и матери страшно не меньше. Перед сном она берет свечу и в сопровождении дворни обходит комнаты, заглядывая во все углы, за сундуки, под кровати. И в каждом темном углу чудится ей страшный мужик, разбойник с большим ножом. И она готова в любую секунду закричать на весь дом.

  "Трусиха, - ругает себя Вера. - Я должна воспитывать в себе смелость. Ведь я сознательно вступила на путь, где быть трусихой невозможно".

  Да, за последнее время в жизни Веры многое переменилось. Совсем недавно вступила она в общество "Земля и воля", а вот уже этого общества и нет. Раскололось. Плеханов, не согласившись с решениями воронежского съезда, уехал в Петербург и стал собирать своих сторонников. Плеханов - фигура популярная, и за ним пошли многие. Стефанович, Дейч, Бохановский... Вернувшаяся из-за границы Вера Ивановна Засулич тоже встала на сторону Плеханова. Это было обидно. Покушение на Трепова сделало Веру Ивановну любимицей молодежи. Куда пойдет Засулич, туда пойдет и молодежь. Вот почему сторонникам нового направления хотелось привлечь ее на свою сторону.

  Теперь те, кто избрал новое направление в Воронеже, собрались здесь, в Лесном, под Петербургом. Встречались в сосновом парке, иногда под видом подгулявшей компании, и тем избегали внимания любопытных. Постепенно положение прояснилось. Стало ясно, что воронежский съезд не устранил, а только затушевал разногласия. Одни по-прежнему ратовали за работу в народе, другие настаивали на цареубийстве. Тем и другим было тесно в одной упряжке, и раздел все-таки стал свершившимся фактом. Разделили все: принадлежавшее "Земле и воле" имущество, деньги и даже название. Пропагандисты стали "Черным переделом", террористы - "Народной волей". Теперь дело пошло быстрее. Для руководства партией "Народная воля" избран был Исполнительный комитет, который начал вынашивать конкретные планы цареубийства. Осенью Александр II будет возвращаться из Крыма. Крушение царского поезда - наиболее реальный путь к успеху. Не откладывая дела в долгий ящик, техники Ширяев, Исаев и Кибальчич принялись за изготовление динамита. Осталось только самым надежным образом употребить его в дело.

  Вспоминая недавнее, Вера невольно усмехнулась. Какая резкая перемена в ее судьбе! Два месяца назад она была еще убежденной сторонницей пропаганды в народе. Еще только прошлой зимой с ужасом внимала она словам Соловьева. Нет, она не осуждала его. Напротив, одобряла и восхищалась. И в то же время знала, что сама никогда не смогла бы поднять руку на человека, хотя бы это был даже враг. Но теперь это все позади. Теперь она член Исполнительного комитета "Народной воли" (эмблема: перекрещенные топор, кинжал и револьвер).

  Член Исполнительного комитета... Но об этом не должен знать никто, кроме самих членов комитета. Для других, пусть даже самых близких людей, и для полиции (в случае ареста) она только агент комитета. Это, кажется, придумал Тихомиров. Все люди, привлеченные комитетом к террористической деятельности, называются его агентами. Первой степени - с меньшим доверием, второй степени - с большим. Член Исполнительного комитета называется агентом третьей степени. Третьей, а не наоборот, не первой. Чтобы никто не знал, сколько степеней впереди.

  Вступая в Исполнительный комитет, она поклялась:

  1) отдать все духовные силы свои на дело революции, забыть ради него все родственные узы и личные симпатии, любовь и дружбу;

  2) если это нужно, отдать и свою жизнь, не считаясь ни с чем и не щадя никого и ничего;

  3) не иметь частной собственности, ничего своего, что не было бы вместе с тем и собственностью организации...

  Требования велики. Но на меньшее она бы и не согласилась. Только так. Всю себя. Не наполовину, не на две трети, не на три четверти, а целиком, без остатка.

  Мосты сожжены, и нет путей к отступлению. Теперь если ей поручат... А ей непременно поручат самое важное и самое опасное дело.

  ...Царь, окруженный жандармами и шпионами, идет по дорожке Летнего сада. На дорожке появляется женщина в черном платье и в черной шали. Под шалью - револьвер. Царь останавливается, как вкопанный. "Кто вы?" - спрашивает он в ужасе. "Я - Вера Фигнер, ваше величество, но теперь это для вас не имеет значения..."

  Что-то заскрежетало и ахнуло. Вера вздрогнула и очнулась. Нет царя, нет жандармов, нет дорожки Летнего сада. Есть эта старая страшная дача. Со скрежетом растворились узорчатые двери стенных часов. Выскочила кукушка и, сверкая злобным стеклянным глазом, закричала пронзительным металлическим голосом:

  - У-у! У-у! У-у! - И так десять раз подряд.

  "Господи, - содрогаясь, подумала отчаянная террористка. - Если сейчас же никто не придет, я здесь умру от страха".

  Теперь уже явственно казалось, что кто-то ходит по крыше и кто-то стучит палкой по наружной стене. "Здесь никого не может быть. По крыше стучит дождь, а по стене..." Она взяла лампу и пошла в соседнюю комнату. Так и есть. Ветер хлопал неприкрытой форточкой.

  - Дура, трусиха! - вслух сказала себе Вера.

  Она решила больше не трусить, но все же закрыла дверь на палку, потом пошла в коридор и проверила замки и задвижки. "Это на всякий случай, - мысленно сказала она, разбирая постель, - но я ничего не боюсь".

  Последний поезд должен прийти в начале одиннадцатого. Через полчаса Ванька будет здесь. Вера поставила лампу на стул возле кровати, легла и стала читать рассказ Глеба Успенского в "Отечественных записках"...

  Проснулась она от стука. Вскочила. Кто-то беспорядочно молотил в дверь кулаком. Это стучал чужой человек. Свои стучат не так. Для своих есть условный стук. Два раза, пауза, один раз, пауза и еще два раза. Это не может быть вор, потому что воры, насколько она себе представляла, стараются вести себя тихо. Так бесцеремонно ночью может стучать только полиция. Вера вдруг удивилась, что ей совершенно не страшно. Пугает всегда непонятное. Реальную опасность она готова встретить открыто. Жаль только, что нет револьвера.

  В дверь продолжали стучать. Вера взяла лампу и вышла в коридор.

  - Кто там? - громко спросила она, приложив ухо к войлочной обивке.

  - Это я, Соня! - раздался нетерпеливый голос. Вера всполошилась, загремела задвижками.

  - Соня, милая, что случилось?

  - Ничего абсолютно. Ванька не смогла приехать и попросила меня.

  Она стояла на пороге, насквозь промокшая и босая, туфли держала в руках.

  - Почему же ты не постучала, как условились?

  - Стучала, - улыбнулась Соня. - Много раз. Да тебя разве добудишься! - Она посмотрела на лужу, которая натекла с ее платья. - Верочка, найди мне что-нибудь переодеться.

  Потом они сидели за столом в одинаковых полотняных рубашках и пили чай с малиновым вареньем. Перед Верой лежал паспорт на фамилию Лихаревой. С завтрашнего дня она под этой фамилией и Квятковский будут жить в Петербурге. Адрес: Лештуков переулок, дом 13, квартира 22. Эта квартира станет местом для собраний.

  - И только? - обиделась Вера. - Но я же просила комитет дать мне самое опасное задание.

  Соня погладила ее по голове:

  - Не спеши, Верочка. Опасностей еще хватит на всех.

  Отнесли самовар на кухню, легли, погасили свет.

  - Соня, - шепотом призналась Вера, - стыдно сказать, но почему-то сегодня я здесь ужасно трусила. С тобой, наверное, такого не бывает. Скажи, ты боишься хоть чего-нибудь в жизни?

  - Мышей, - тоже шепотом ответила Перовская.

  

  

  

   Глава одиннадцатая

  Пропал железнодорожный сторож Семен Александров, служивший на четырнадцатой версте близ Одессы. Пропал, не взяв ни расчета, ни паспорта. Пропал вместе с женою, страдавшей туберкулезом. Как прикажете понять такой казус?

  Жандармский офицер Георгий Порфирьевич Судейкин сидел за служебным столом, разноцветными карандашами чертил на плотной бумаге какие-то геометрические фигуры и пытался сопоставить события последних дней.

  Итак, 14 ноября в Елисаветграде задержан неизвестный человек иудейского вида с грузом в полтора пуда динамита и билетом из Одессы в Москву.

  19 ноября на третьей версте Московско-Курской железной дороги от взрыва мины взлетает на воздух поезд со свитой императора, возвращающегося после летнего отдыха из Крыма в Москву.

  Разумеется те, кто подкладывал динамит, рассчитывали взорвать не этот поезд. Тот поезд, который им был нужен, прошел раньше. Тот вез священную особу его императорского величества.

  При обследовании места взрыва под развороченным полотном железной дороги был обнаружен подкоп. Обшитая досками минная галерея привела к дому, стоящему на значительном удалении от дороги. Дом был недавно куплен неким Сухоруковым, проживавшим здесь вместе со своей женой. В доме были найдены груды сырой земли, бутылка с нитроглицерином, лопаты и кирки. Хозяева дома исчезли и больше не появлялись. Оставленная в доме засада не дала никаких результатов.

  24 ноября в Петербурге арестованы Чернышев и Побережская. В их квартире обнаружена динамитная мастерская. Госпожа Лихарева, ранее проживавшая по тому же адресу, скрылась в неизвестном направлении еще в сентябре.

  Но какое отношение ко всему этому имеет сторож, курский мещанин Семен Александров? На первый взгляд никакого. Но если учесть, что:

  а) задержанный под Елисаветградом неизвестный вез динамит именно из Одессы;

  б) по первоначальным слухам, в Одессу на пути из Крыма в Петербург должен был заехать государь;

  в) пропавший мещанин Александров очень упорно добивался места сторожа на железной дороге вблизи Одессы, а затем покинул его п