Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

жу вам по правде, хотя я и привык к вашей дочери и отношусь к ней как к своему самому близкому другу, однако я не могу сказать, что мое отношение к ней является тем самым чувством, в котором уверен, что это твердо и навсегда.

  - О-о, это старая песня. Если эдак-то примериваться, то никогда и не примеришься и все тебе будут чем-то нехороши. Скажу тебе правду: все познается потом. И какой бы человек ни был, а поживешь с ним, попритрешься, и он тебе будет хорош. А наша дочь не урод какой-нибудь, и правила поведения знает, и умна, и музыкальна, так что мой тебе добрый совет - женись.

  Я стал опять что-то мямлить о том, что не могу, что мне еще рано, что я еще не все обдумал. Она нахмурилась. С лица ее сползло выражение благодушия.

  - Не понимаю, - сказала она серьезно. - Не понимаю, и все. Уж кажется, мы не подсовываем вам, что попало. Наша дочь красивая, воспитанная и образованная. Мы даем за ней одного приданного больше чем на двадцать тысяч. Каковы, однако ж, будут ваши условия?

  И я вдруг понял: никакие лирические соображения ей недоступны.

  - Шестьдесят тысяч, - сказал я и посмотрел ей прямо в глаза.

  - Что? - спросила она с застывающим выражением лица.

  - Я прошу за вашей дочерью шестьдесят тысяч приданого.

  "Сейчас она позовет швейцара и прикажет спустить меня с лестницы", - подумал я. Но этого не произошло. Она не возмутилась. Вернее, возмутилась, но совсем не тем:

  - Но мы не сможем дать вам больше тридцати. Ну тридцать пять в крайнем случае.

  - Шестьдесят, и ни копейки меньше.

  - Милый мой, да ты эдак-то нас совсем хочешь разорить. Да ежели б мы продали оба дома, то и тогда не набрали, пожалуй, шестидесяти тысяч.

  - А на меньшее я не согласен, - сказал я твердо. Я чувствовал, что она меня ненавидит, хотя и не считает мои требования безнравственными.

  Признаюсь, во мне пробудилось ужасное, граничащее со страстью любопытство: что она будет делать? Ну возмутись же! Ну плюнь мне в лицо!

  Она отложила вязанье в сторону и внимательно посмотрела на меня сквозь очки.

  - Ты болен, мой друг, - сказала она печально. - Тебе надо обратиться к доктору. Где мы возьмем такие деньги? Ладно, иди. Я поговорю с Иваном Пантелеевичем.

  Я поднялся.

  - Алексей Викторович, - остановила она меня уже у порога. - А что, неужели Фигнер дает за своей дочерью шестьдесят тысяч?

  - Он дает восемьдесят, - сказал я. - Однако мое отношение к вашей дочери таково, что я готов терпеть убыток в двадцать тысяч.

  На этом я раскланялся.

  

  

  

   Глава седьмая

  Спустя несколько дней, воротясь со службы, я застал Николая Александровича увязывающим чемоданы. Признаюсь, я был немало удивлен.

  - Вы куда-то собираетесь? - спросил я.

  - Домой, - сказал он. - Хватит, погуляли, пора и честь знать.

  Мне показалось, что он был сердит.

  - Ну, если у вас какое спешное дело... - сказал я. - А то бы погостили. Вы меня ничуть не стесняете и можете располагать моим домом сколько угодно.

  - Да нет уж, спасибо! - пробормотал старик.

  - Николай. Александрович, - сказал я взволнованно. - По вашему тону я чувствую какую-то невысказанную обиду. Видит бог, что никогда ни в чем, питая к вам самые лучшие чувства, я не хотел вас обидеть. А ежели я, не зная того, поступил как-то оскорбительно по отношению к вашему самолюбию или вашей чести, то между интеллигентными людьми есть простая возможность объясниться и устранить недоразумение, коли таковое могло возникнуть.

  - Никакого недоразумения нет, - сказал старик, уминая коленом огромный тюк. - Я очень благодарен вам за приют, однако в гостях хорошо, а дома лучше. Так что не обессудьте. - Он подобрал концы двух веревок и стянул узлом.

  Оставив Николая Александровича, я побежал наверх и застал Веру уже одетой. Она была грустна и, кажется, недавно плакала.

  - Вера Николаевна, - спросил я ее, - я все же не понимаю, что произошло. Ваш отъезд скорее напоминает бегство.

  - Я сама ничего не понимаю, Алексей Викторович, - сказала она со вздохом. - Я сидела дома, читала, когда пришел папенька и сказал, чтобы я быстро собиралась, лошади ждут у подъезда. Я спросила, почему мы уезжаем так быстро. Он сказал: "Так нужно". И больше ни слова. Я знаю, что спрашивать его бесполезно, и не стала.

  - И вы действительно не догадываетесь о причине?

  Она вдруг смутилась и опустила голову.

  - Догадываюсь, - тихо сказала она.

  - Так в чем же дело?

  Вера кинула на меня быстрый взгляд исподлобья.

  - Вы сами знаете, - сказала она, краснея, и вдруг вздохнула. На пороге стоял Николай Александрович.

  - Ты готова? - спросил он у дочери.

  - Готова, - тихо сказала она.

  - Тогда спускайся, мне надо переговорить с Алексеем Викторовичем.

  Вера вышла. Николай Александрович подождал покуда она спустится вниз, и прикрыл дверь.

  - Алексей Викторович, - несколько волнуясь, сказал он. - Мы с Верой уезжаем. Причиной нашего быстрого отъезда являетесь вы. Я сперва не хотел вам говорить, но не в моих правилах держать камень за пазухой. До меня дошло, что вы распространяете слух о том, что я якобы уговаривал вас жениться на моей дочери, обещав за ней какие-то миллионы. Подождите, не перебивайте меня. Должен вам сказать, что как отец я был бы рад Вериному счастью и, безусловно, не обидел бы ее по части приданого, но торговать своей дочерью на аукционе - кто больше даст, - извините великодушно, я не намерен. Мои понятия о чести человека и дворянина...

  - Господи, Николай Александрович! - сказал я. - И охота вам обращать внимание на всякие сплетни.

  - Сплетни? - удивился он. - Вы можете дать мне слово, что не говорили Авдотье Семеновне Клемишевой о том, что будто бы я обещал дать за Верой восемьдесят тысяч, но что вы при этом готовы терять двадцать тысяч, ежели...

  - Николай Александрович! - закричал я, сгорая от стыда. - Вы же умный человек! Неужели вы не понимаете, что это была шутка?

  - Шутка?

  - Ну не шутка, а глупая выходка. Наглая выходка...

  - Выходка, - повторил он и покачал головой. - Ничего себе выходка. Знаете, Алексей Викторович, мы с вашим батюшкой тоже были молоды и тоже иногда озоровали, но чтоб до такой степени... извините-с. Я на вас зла не держу. Более того, я очень благодарен вам за гостеприимство и, ежели попадете в наши края, рад буду ответить вам тем же, однако сейчас задерживаться здесь долее не намерен. Велите вашему Семену снести вещи.

  С этими словами он вышел.

  Я был совершенно убит. "Это же надо, - думал я. - И дернул черт меня за язык с этими тысячами". Я плюнул с досады; крикнув Семена, я велел ему снести вещи. Самому мне было стыдно выходить на улицу, совестно смотреть в глаза Вере. Приоткинув угол занавески, я посмотрел во двор. Николай Александрович с Верой стояли у крыльца, наблюдая за Дуняшей и Семеном, укладывавшими вещи. Черная кибитка, черные лошади и черные люди на белом снегу сверху были похожи на стаю грачей. Когда вещи были уложены, я накинул пальто, но шапку не надел и вышел. Увидев меня, Вера улыбнулась:

  - Алексей Викторович, куда вы без шапки? Застудите голову.

  Она держала руки в темной котиковой муфте.

  - Не извольте беспокоиться, - сказал я. - Моя голова столь бесполезный предмет, что не стоит вашего внимания.

  Слова эти были сказаны не столько для нее, сколько для ее батюшки, который, услыхав их, усмехнулся, но затем снова нахмурился и отвернулся.

  - Вот, - сказала Вера. - Может, мы с вами больше никогда и не увидимся.

  - Отчего же, - сказал я. - Ваше Никифорово не такой уж дальний свет. Да и в Казани у вас могут объявиться дела.

  - Прощайте, Алексей Викторович, - сказала она, вынимая руку ив муфточки.

  - Прощайте, - сказал я и, поцеловав руку, задержал ее в своей.

  - Долгое прощанье, - лишние слезы, - по своему обыкновению хмуро заметил отец и, оттеснив дочь, подошел ко мне.

  - Прощайте, мой друг, - сказал он неожиданно на "ты". - Поклон и благодарность твоему батюшке, а ежели случится по надобности или без надобности проезжать мимо нашего захолустья, милости просим, всегда будем рады.

  С этими словами он нырнул вслед за дочерью в кибитку и запахнул полог, больше не оглянувшись.

  - Трогай! - донесся до меня его сиплый голос.

  Ямщик разобрал вожжи, гикнул, и лошади с места рванули рысью.

  Признаюсь, мне было грустно смотреть им вслед. Но, вернувшись в дом, я почувствовал облегчение.

  В прихожей стоял Семен. По его виду я сразу понял, что он чем-то не то удивлен, не то взволнован и хочет поделиться со мной, но видимо, не решается.

  - Ты что, Семен? - спросил я.

  - Да нет, я вообще-то ничего, - сказал он. - Я только хотел сказать, что Федька целковый-то мне отдал.

  - Неужели? - удивился я.

  - Вот тебе крест святой, - перекрестился Семен и посмотрел на меня с видом победителя.

  - А, - понял я его радость. - Ты хочешь сказать, что божья воля проявилась!

  - А то как же, - кивнул головой Семен.

  - Ну, стало быть, заработал где или украл, - сказал я. - Может, отдал просто по совести и без всякой господней воли.

  - Нет уж, барин, - покачал головой Семен, - так он не отдал бы. Уж я этого Федьку знаю.

  На третий день рождества я к девяти часам утра был обязан повесткою явиться в здание дворянского собрания, где прибывший из Петербурга сенатор должен был ознакомить нас с задачами нового суда.

  После заседания я встретил в коридоре Костю Баулина, который, как оказалось, давно приехал и дожидался меня. Костя сказал мне, что труп Правоторова эксгумирован и теперь находится в помещении анатомического театра, где я и могу произвести обследование вместе с медицинскими экспертами.

  - Ну что, - спросил я по дороге. - Нашел что-нибудь интересное?

  - Кажется, - усмехнулся Костя.

  - Что именно?

  - Приедешь - увидишь.

  Анатомический театр представлял собой довольно большую залу с окнами, закрашенными до половины белой краской, на которой какие-то любители заборной литературы из студентов нацарапали свои имена и всяческие изречения. Посреди залы и у стен стояло несколько столов с тяжелыми мраморными крышками. На столах лежали трупы людей, обезображенные смертью и скальпелем студентов. Костя подвел меня к столу, на который я сначала не обратил никакого внимания. Там лежал скелет с налипшими на нем остатками разложившихся мяса и кожи.

  - Вон он, твой извозчик Правоторов, - сказал Костя.

  Со смешанным чувством грусти и омерзения смотрел я на эти жалкие останки.

  - Что-нибудь видишь? - спросил Костя.

  - Ничего интересного, - буркнул я.

  - Следователю надо быть наблюдательней. Обрати-ка внимание на носовую кость. - И он протянул к носу скелета мизинец с длинным, остро отточенным ногтем.

  Я глянул и ахнул. Носовая кость была сломана. Сейчас проявилось то, что не видно было при осмотре живого Правоторова и при осмотре его свежего трупа. Вот что значит эксгумация! Иногда она бывает гораздо полезнее осмотра свежего трупа.

  - Ну хорошо, - сказал я. - Я вижу, что носовая кость сломана. А что нам дает это сведение?

  - Видишь ли, перелом этой кости довольно часто ведет к воспалению мозга. Если кость была сломана в драке, то картина болезни, приведшей к летальному исходу, становится более очевидной. Не так ли?

  - Да, но каким способом можно установить, что она сломана именно в драке?

  - На таком утверждении я бы не решился настаивать, но что кость сломана за несколько дней до смерти, сомнений нет никаких.

  - Почему ты так думаешь?

  - Потому, что если бы она была сломана раньше, то здесь должны быть выраженные признаки срастания кости.

  - Это было весьма ценное сведение.

  - Можно ли эту кость сломать кулаком?

  - Вряд ли, - покачал головой Костя. - Для этого надо обладать нечеловеческой силой. В данном случае... вот посмотри... видно, что кость не только раздроблена, но даже как бы надрублена. Видишь эти следы?

  Прямо из анатомического театра я отправился в участок на Ново-Комиссариатскую улицу.

  - Очень хорошо, что вы пришли, - сказал уже знакомый мне пристав. - Перстенек ваш найден, он, действительно, оказался у столяра, чинившего мебель. Этот сукин сын хотел его продать, но, не найдя покупателя, отдал сынишке, и тот с ним играл.

  С этими словами пристав открыл ящик стола и достал из него перстень, завернутый в кусок старой газеты. Это был большой чугунный перстень с приклепанным к нему чугунным же цветком с загнутыми лепестками. Может быть, именно следы этих лепестков и остались на носовой кости Правоторова.

  - Дать вам расписку в получении перстня? - спросил я, несколько волнуясь.

  - На что она мне, - махнул рукой пристав. - Перстень этот оприходован не был, и мне без надобности. А вам он зачем?

  - Как вы думаете, - спросил я, - ежели эту штуку надеть на палец и ударить человека в лицо, нос можно переломить?

  - Да можно, пожалуй, не то что нос переломить, а и вовсе без головы человека оставить, - сказал пристав со знанием дела.

  Следующий мой визит был к господину Анощенко. Мы сидели друг против друга в его кабинете. Он - за массивным столом, под большим, писанным маслом портретом государя, я - напротив, в кожаном кресле, настолько продавленном, что подбородок мой едва доставал до края стола. Все здесь меня подавляло. Большой кабинет, большой стул, большой портрет и обладатель всего этого тоже большой, грузный, возвышался над столом, как величественный монумент.

  - Ну-с! - сказал он и вопросительно прищурил на меня свои и без того маленькие, заплывшие жиром глазки, в которых была настороженность и вместе с тем уверенность в том, что все сойдет ему с рук.

  - Степан Петрович, - сказал я, - как вам уже известно, вдова избитого вами два года назад и вскоре умершего извозчика Правоторова возбудила против вас уголовное дело, следствие по которому поручено вести мне.

  - Если не ошибаюсь, следствие по этому делу уже было вскорости после происшествия, однако оно не дало никаких результатов. Мало ли с кем я повздорю, а потом этот человек умрет, так что ж, я должен за это отвечать?

  - Если человек от вашего "вздора" помер, так отчего бы вам не ответить?

  - Однако первое следствие, которое велось по этому делу, установило мою полную невинность.

  - Не совсем так, - поправил я. - Прежнее следствие, не имея по прежним законам возможности пользоваться косвенными уликами, не установило вашу виновность и оставило вас в подозрении. По нынешним же законам следствие может пользоваться как прямыми уликами, так и косвенными.

  Он внимательно посмотрел на меня, и в глазах его первый раз промелькнуло серьезное беспокойство.

  - И что же, у вас есть новые улики? - спросил он, помолчав.

  Я вынул свою улику из кармана и показал Анощенко:

  - Этот перстень ваш?

  - Нет, - ответил он быстро.

  - Вы даже и взглянуть как следует не успели.

  - А что мне на него смотреть, раз я вижу, что вещь не моя.

  - Стало быть, не ваша?

  - Нет.

  - И вы в этом уверены?

  - Абсолютно.

  - И все же я просил бы вас провести вместе со мной небольшой опыт для того исключительно, чтобы я мог убедиться в правоте ваших слов.

  - Я не знаю, какой опыт вы имеете в виду...

  - Очень просто. Не будете ли вы столь добры, - сказал я, - надеть этот перстень на палец правой руки.

  - Ежели это доставит вам удовольствие, пожалуй. - Он пожал плечами. - Но пальцы мои слишком толсты, и боюсь, что опыт вам не удастся.

  Он взял у меня перстень и попробовал надвинуть его на указательный палец правой руки.

  - Нет, нет, - остановил я его. - Попробуйте надеть его на безымянный.

  - Пожалуй, - равнодушно сказал он, но мне показалось, что на лице его отразилось легкое, почти мимолетное замешательство.

  Он снял перстень с указательного пальца и попробовал надвинуть его на безымянный. Перстень легко прошел первую фалангу, но на второй застрял, хотя Анощенко двигал его с видимым усердием.

  - Позвольте мне попробовать вам помочь, - предложил я.

  - Попробуйте, раз это вам так уж необходимо.

  Он протянул мне свою пухлую руку. Я двигал кольцо так и эдак - оно не двигалось с места.

  - Ну, хватит, - сказал, наконец, Анощенко, - так вы мне, чего доброго, и вовсе палец сломаете. Вы же отлично видите, что перстень не мой.

  Я чувствовал, что терплю полное фиаско, но пытался сохранить хорошую мину при плохой игре.

  - Однако же на вашем пальце есть след от носимого раньше кольца.

  - Да, есть, - согласился он. - Здесь я носил обручальное кольцо, которое впоследствии где-то обронил. Оно было слишком велико. В отличие от вашего перстня, - добавил он с неприкрытым злорадством. - И вообще, господин хороший, - он поднялся из-за стола, - как человек старший по возрасту и более опытный в жизни и по службе, позволю себе посоветовать: оставьте вы это дело. Засадить меня в тюрьму вам вряд ли удастся, а себе можете нажить очень большие неприятности.

  Он произнес это слово с явной угрозой, и теперь мне сразу вспомнилось, где я в последний раз слышал этот голос. Воображение мое вмиг накинуло на его плечи медвежью шубу, а глаза прикрыло маской. "Ну-ка, ну-ка посмотрим, как он умеет драться", - вспомнил я фразу, сказанную в ночи. Теперь этот же голос угрожал мне неприятностями. Я посмотрел на своего собеседника и усмехнулся.

  - Не извольте беспокоиться, милостивый государь. Закон не темная улица, и нахрапом тут ничего не возьмешь. Даже если в большой компании.

  - Это правильно, - согласился он. - Однако же и вам следует помнить, что иногда лучше выскочить из саней на ходу, чем продолжать путь до конца.

  

  

  

   Глава восьмая

  Вернувшись домой в девятом часу вечера, я пребывал в настроении более чем отвратительном. Дело Анощенко у меня никак не двигалось с места. Уж, казалось, все говорило против него. Результаты эксгумации превзошли все ожидания. Было ясно, что смерть Правоторова наступила от перелома кости каким-то твердым предметом. Но Анощенко бил его кулаком. Перстень на его палец не налезает, да и никто из свидетелей ни разу не упомянул об этом перстне. Как же быть? Закрыть дело? Но ведь ясно, что совершено преступление. И тут я себя поймал на мысли: а не является ли вся моя деятельность направленной только на подтверждение моей версии? Не? подгоняю ли я факты под свое предположение, которое в корне неправильно? Может быть, я действительно хочу доказать недоказуемое, чтобы подтвердить свое следовательское реноме? Я стал размышлять. Ведь в конце концов Правоторов мог сломать нос и несколько позже. Не исключено, что в момент драки он был пьян. На обратном пути он мог споткнуться, упасть, его могла ударить лошадь, мало ли как он мог сломать эту кость? К сожалению, Правоторова нет, и его не спросишь.

  Я кликнул Семена и велел принести водки. Семен посмотрел на меня удивленно: я никогда не пил один, но ничего не сказал и пошел исполнять приказание.

  От выпитого легче не стало. "Да, - думал я, закусывая сыром. - Должно быть, я просто-напросто борюсь за честь мундира. И зачем мне нужно было со всем этим связываться? Ведь известно только то, что Анощенко избил Правоторова. Но он же не хотел его убить. И смерти от этого могла произойти, а могла и не произойти, и если произошла, то по чистой случайности. Надо бы отойти от этого дела, закрыть его. Но оно приобрело благодаря моим стараниям слишком широкую огласку, и прекратить его - значило бы не только пошатнуть, но просто начисто уничтожить свою репутацию, после чего единственным выходом из положения может быть только добровольный уход в отставку.

  Мне вдруг стало как-то грустно и одиноко, сам себе я показался жалким, беспомощным ребенком. "Отчего я не женился? - думал я. - Сейчас бы рядом со мной был человек, которому я мог бы пожаловаться на свои неудачи".

  - Семен! - неожиданно для самого себя крикнул я. И, когда Семен просунул голову в дверь, приказал: - Вели Филиппу закладывать санки. Да поживее!

  - Не поздно ли, барин? - осторожно спросил Семен.

  - Поживее, я тебе сказал.

  Пятнадцать минут спустя я был у знакомого подъезда. Пулей взлетел я мимо растерянного швейцара на второй этаж. Без стука распахнул дверь. Лиза была одна. Несмотря на поздний час, она сидела за роялем и наигрывала что-то грустное. Увидев меня, она вздрогнула.

  - Алексей Викторович? Что с вами?

  - Какой я тебе, к черту, Алексей Викторович! Для тебя я Алеша. Прости меня, я был неправ, я люблю тебя.

  Я попытался ее обнять, но она отстранилась и смотрела на меня со сдержанным любопытством.

  - Скажите! - Она улыбнулась. - Что же, Вера Николаевна вам отказала? Или родители сбавили цену?

  - Не напоминай мне об этом, - сказал я, от стыда не находя себе места. - Ни о какой цене не было речи. Это была просто идиотская выходка.

  - Ах, мой друг, - сказала она, вертя на пальце колечко с камушком, - как я могу быть уверена, что не дождусь от вас такой же выходки и в другой раз? И вообще, я не уверена, что смогу вас простить. Вы ославили меня на весь город. Знакомые смотрят на меня с сочувствием...

  Она продолжала в чем-то меня упрекать, но я не слушал. Я тупо смотрел, как она вертит на пальце колечко, то снимая, то надевая его. И вдруг меня осенило. Ведь я столько раз видел, как надевают тугие кольца! Их не наталкивают на палец, а как бы навинчивают.

  - Если вы не можете меня простить... - начал я с плохо скрытым облегчением.

  Она испугалась.

  - Пожалуй, на первый раз я вас прощу, - сказала она торопливо. - Но вы мне дадите слово, что это никогда не повторится. Вы даете мне слово?

  - Да, конечно, - сказал я не очень уверенно.

  - Ну, ладно, мир, - улыбнулась она, протягивая мне руку для поцелуя. Я покорно поцеловал ее руку. Лиза тут же отвернулась к роялю.

  - В знак примирения, - сказала она, опуская руки на клавиши.

  "Боже мой, опять!" - подумал я почти с ужасом.

  При первых звуках романса я схватился за голову. Потом отступил к двери. Она ничего не видела. Она была упоена музыкой и своим голосом. Второй куплет я слышал уже за дверью, поспешно, но осторожно спускаясь по лестнице.

  Проснувшись следующим утром, я не стал завтракать и сразу поехал на службу. Там сначала написал прошение о переводе в Тетюши, затем вызвал судебного пристава и, вручив ему повестку, велел немедля доставить в участок дворянина Анощенко.

  Это дело можно было считать поконченным, и я отправился к Ивану Пантелеевичу, которого, к счастью, застал на месте и свободным от посетителей. Он сидел за своим столом и читал газету, которая всегда была его любимым чтением.

  - Что пишут? - спросил я несколько развязно, садясь напротив него.

  Он поднял голову и внимательно посмотрел на меня своими подслеповатыми глазами.

  - Да вот, хвалят новый метод вставления зубов на каучуке, - сказал он, подумав. - Я полагаю, что если б некоторым головы ставили из того же материала...

  - Иван Пантелеевич, - перебил я его, - ежели вы под некоторыми имеете в виду мою голову, то она у меня именно такая и есть.

  - Какая? - опешил он.

  - Из каучука-с, - в тон ему ответил я. - Однажды в детстве пришлось мне упасть со второго этажа и удариться головой об мостовую, так, поверите ли, ничего не случилось, только подскочил, как мячик.

  - Пустой человек, - не приняв моей шутки, покачал головой Иван Пантелеевич. - С чем пожаловал?

  - Иван Пантелеевич, - сказал я. - Вы, помнится, предлагали мне место следователя в Тетюшах. Так вот, если вы не передумали...

  На лице его отразилась работа мысли. Может быть, он хотел спросить меня, что значит мой вчерашний визит, может, он хотел упрекать меня или грозить. Но он не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Он грузно поднялся со своего кресла и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету, что-то обдумывая.

  - Ну что же, - наконец вымолвил он негромко. - Я бы, пожалуй, не возражал противу вашего перевода, но в виду последнего вашего дела, с которым вы, наделав немало шуму, не сумели справиться, позволю вам дать отеческий совет: перемените профессию, пока не поздно. Вы еще молодой человек, можете сделать карьеру на другом поприще, попробуйте себя, к примеру, в адвокатуре, а судья, поверьте моему опыту, из вас не получится. У вас нет эдакой жилки, которая нам, старым служакам, помогает иногда раскусить человека с первого взгляда.

  - Предпочитаю раскусывать хотя б со второго взгляда, но до конца, - ответил я дерзко и добавил: - Поскольку, Иван Пантелеевич, ввиду моей несменяемости по закону не в вашей власти прекратить мою судебную карьеру, я бы все же просил вас о переводе в Тетюши, где в деревенском уединении я и обдумаю ваше предложение подробно.

  - Ну что ж, ну что ж, - подумав, сказал он, снова переходя на "ты". - Не скрою от тебя, что твой перевод не будет для меня огорчительным. Чем дальше мы будем находиться друг от друга, тем лучше. Подавай прошение...

  - Прошение готово. Вот оно. - Я выложил свое сочинение на стол перед ним.

  - Ну вот и хорошо, - удовлетворенно сказал он, бегло скользя глазами по тексту. Затем наложил резолюцию и вернул мне бумагу. - Теперь надобно утверждение председателя окружной палаты князя Шаховского, о чем я тоже буду его просить, и с богом.

  - Вечный ваш должник, Иван Пантелеевич, - с чувством сказал я, приложив руку к груди. - Не знаю даже, как вас благодарить.

  - Не стоит благодарности, - сказал он, снова уткнувшись в газету.

  О Лизе не было сказано ни слова. Но ее тень витала над нами, придавая остроту разговору.

  Углубившись в чтение, Иван Пантелеевич казалось, забыл про меня. Я кашлянул. Он поднял голову и удивился:

  - Ты еще здесь?

  - К сожалению, - сказал я. - Иван Пантелеевич, еще два слова по поводу дела Анощенко.

  - Да что там за дело, - поморщился он. - Закрыть его надобно. Не получилось оно у тебя.

  - Однако же, прежде чем закрыть, надо изложить, чего достигло следствие. На месте драки был найден большой перстень черного чугуна, неизвестно кому принадлежащий. При эксгумации трупа Правоторова былей обнаружено, что носовая кость покойного была переломлена тяжелым предметом незадолго до смерти. При приложении к месту перелома означенного чугунного перстня установлено, что вмятины на околоносовых костях вполне соответствуют конфигурации перстня. Таким образом, для получения более стройной картины осталось только установить, что этот перстень действительно принадлежал господину Анощенко, что я именно сейчас и намерен сделать. Поэтому я покорнейше просил бы вас проследовать в мой кабинет, чтобы присутствовать при последнем акте этой небольшой, если исходить из вселенских масштабов, трагедии... Впрочем, ежели вы не возражаете, место действия может быть перенесено и в ваш кабинет.

  Анощенко встретил нас выражением крайнего недовольства: он-де занятой человек и не может по каждому нашему зову бегать на допросы.

  - Не беспокойтесь, Степан Петрович, - попытался успокоить его Клемишев. - Следователь у нас молодой, горячий, однако я думаю, все обойдется и устроится в лучшем виде.

  - Вашими бы устами, - скорбно сказал Анощенко. - Если он такой молодой, так нельзя ли было nepедать мое дело кому постарше да поопытнее.

  - Да вот, по нынешним законам, оказывается, и нельзя, - вздохнул Иван Пантелеевич. - Мы ведь теперь несменяемые. Какую бы глупость ни вытворили, окромя разве что уголовного преступления, все нам простится и сойдет как с гуся вода.

  Я хотел ему сказать, что не тоже в присутствии подследственного язвить своего коллегу, да смолчал - бог с ним совсем. Тем более что сюрприз, мною приготовленный, был неотразим.

  - Степан Петрович, - обратился я к Анощенко. - Дело, по которому я решил вас побеспокоить, может быть, и пустяковое, но необходимое. Сейчас мы с вами повторим наш вчерашний опыт, который или со всей красноречивостью докажет мою непригодность к судебной деятельности, или же...

  - Или же? - повторил он.

  - Позвольте еще раз вашу правую руку.

  - Опять? - он снисходительно улыбнулся и посмотрел на Клемишева, который сидел в стороне, сцепив на коленях руки со скептическим выражением на лице.

  - Опять, - вздохнул я с полным сочувствием.

  - Извольте, - сказал он с вызовом, - но ежели вы и сейчас ничего не добьетесь, то учтите, я буду на вас жаловаться губернатору, а ежели губернатор не поможет, то и до самого царя дойду, но этого дела так не оставлю н не позволю постоянно измываться над столбовым дворянином.

  - Разумеется, это ваше право, - согласился я, беря его руку в свою и внимательно разглядывая. Теперь я заметил, что след от носимого раньше кольца имеет ширину гораздо большую, чем обыкновенно имеют обручальные кольца.

  - Ну что ж, Степан Петрович, - сказал я. - Рискнем.

  Я достал из кармана перстень и быстрым движением попытался надеть его на протянутый палец. Конечно, перстень застрял у второй фаланги.

  - Ну что? - с видимым сочувствием спросил Анощенко. - Не идет?

  - Не идет, - сказал я печально. - Так не идет. А ежели сделать так... - подталкивая перстень, я повернул его в одну сторону... - а потом эдак... - я повернул перстень в другую сторону.

  Анощенко побледнел и отдернул руку. Но было уже поздно: увесистый чугунный перстень красовался на безымянном пальце его правой руки.

  Встрепенулся Клемишев. Его маленькие глазки перепрыгивали с меня на Анощенко и с Анощенко опять на меня. Он все понял и оценил. Человек он был плохой, но неглупый. Кажется, сейчас он даже одобрял меня, хотя и сочувствовал Анощенко.

  - Что это значит? - спросил он наконец, глотая слюну.

  - К сожалению, это значит, - сказал я, - что я вынужден буду арестовать господина Анощенко.

  - Вы не имеете никакого права! - закричал на меня Анощенко. - Это еще не доказательство!

  - Зря шумишь, Степан Петрович, - тихо сказал Иван Пантелеевич. - Арестовать тебя он право имеет, так что защищайся каким-то другим способом. Поищи адвоката получше, попытайся воздействовать на милосердие присяжных.

  - Но ведь то, что перстень налезает мне на палец; еще не доказывает ничего.

  - Почему же. Кое-что доказывает, - устало сказав Клемишев. - Косвенная улика. По прежним законам можно было бы и оставить тебя в подозрении, по нынешним придется судить, а там уж как повернется.

  С этими словами он вышел из кабинета. Анощенко большим батистовым платком вытирал пот с лица. Я писал постановление об аресте.

  - Господин следователь, - сказал вдруг Анощенко жалким голосом. - А что, если нам разойтись полюбовно? Уж я, слово дворянина, в долгу не останусь.

  - Я взяток не беру, уважаемый Степан Петрович. - Перо было плохое и брызгало.

  - Ну уж сразу - взятка, - оживился он. - Просто дружеское вспомоществование.

  - И во вспомоществовании, получая жалованье и некоторый доход от имения, не нуждаюсь.

  - И что же мне грозит? - спросил Анощенко.

  - Сущие пустяки, - сказал я, открывая Уложение о наказаниях. - Во всяком случае, вы отделаетесь гораздо легче, чем ваша жертва, от которой уже не осталось ничего, кроме скелета. Вот статья 1464, она гласит: "Если вследствие нанесенных не по неосторожности, а с намерением, хотя и без умысла на убийство, побоев или иных насильственных действий причинится кому-либо смерть, то виновный в сем приговаривается, смотря по обстоятельствам дела: к заключению в тюрьме на время от восьми месяцев до двух лет с лишением некоторый по статье 50 сего Уложения, особенных прав и преимуществ, или к заключению в тюрьме на время от четырех до восьми месяцев: сверх сего, если он христианин, то предается церковному покаянию по распоряжению своего начальства".

  - Два года тюрьмы! - схватился за голову Анощенкко. - Два года тюрьмы столбовому дворянину за какого-то извозчика!

  - Могу вам дать совет в частном порядке, - сказал я. - Когда ваше дело будет слушаться в суде, не ссылайтесь на свое дворянство. Постарайтесь осознать свою вину не только внешне, но и внутренне, тогда вы произведете лучшее впечатление на присяжных, от которых будет зависеть ваша судьба.

  

  

  

   Глава девятая

  Свой перевод в Тетюши я прямо не связывал ни с какими иными соображениями, кроме служебных, однако не скрою, что желание вновь свидеться с Верой в числе побудительных мотивов занимало не последнее место. Чем дальше, тем чаще вспоминалась мне она, озорная и строгая, умная и легкомысленная одновременно. Кажется, на пасху отправил я ей письмо с поздравлениями, в котором между прочим писал о своем возможном переводе в Тетюши, объясняя его чисто служебной необходимостью.

  Вскоре получил от Веры ответное письмо, в котором она благодарила за поздравление и затем в своей обычной шутливой манере писала, что мой приезд в Тетюши непременно произведет в местных умах переворот, поскольку вся молодежь рвется из здешней глуши в Казань, Москву и Петербург.

  "Я думаю, - писала Вера, - что, если вы выйдете в воскресенье на базарную площадь и объявите, что добровольно переехали сюда из Казани, соберется немало народу, чтобы на вас посмотреть. Что касается меня лично, то я, несмотря на всю нелепость вашего шага, буду вам всегда рада и уже сейчас потихоньку готовлюсь к предстоящей встрече. Чтобы произвести на вас хорошее впечатление, читаю умные книги, образ жизни веду самый неприхотливый: ношу платье из мешка, употребляю грубую пищу и сплю исключительно на гвоздях. Если приедете, закажу вам тоже топчан с гвоздями".

  Письмо это я показал Косте, и мы вместе посмеялись.

  Однако время шло, мой отъезд по разным причинам откладывался со дня на день, и в Тетюши я прибыл только в июне.

  Мой предшественник, как и следовало ожидать, оставил мне все дела в полнейшем беспорядке, так что в первую неделю пришлось копаться в бумагах, разбирать, что к чему. Но работы тут было на гораздо более долгое время, поэтому в ближайшую субботу я велел оседлать казенную лошадь и отправился в Никифорово.

  День был хороший. Грело солнце, но легкий боковой ветерок не давал распалиться жаре, и я ехал не спеша, наслаждаясь видом окружающей природы и запахом полевых цветов.

  Дорога шла краем соснового бора, потом запетляла по чистой степи. Стояла особая степная звонкая тишина, нарушаемая только тревожным писком полевых мышей. Иногда из-под ног лошади с шумом выпархивали мелкие куропатки.

  Под вечер я наконец въехал в Никифорово, чистенькую деревушку с крепкими, не запущенными крестьянскими избами. Словоохотливая толстая девка указала мне, как проехать к барской усадьбе, да я мог бы ее и не спрашивать: барский дом, окруженный молодыми дубами, виден был издалека. Двухэтажный, с высоким крыльцом, дом этот стоял над небольшим, но чистым прудом, в котором плавали и кричали жирные утки. Белые гуси хлопотливо убрались с дороги, однако некоторые из них оборачивались и, вытягивая шеи, шипели на меня, отчего молодая лошадь вздрагивала и шарахалась в сторону, и мне пришлось натянуть поводья, чтобы ее удержать. Повсюду раздавались давно не слышанные мной деревенские звуки: лай собак, пенье птиц и мычанье коров, возвращавшихся с пастбища. Красный шар солнца висел, запутавшись в ветвях отдаленных деревьев, и отражение его лучей тянулось через весь пруд широкой бронзовой полосой. Увиденная картина напомнила нашу родовую деревню Филипповку, напомнила годы детства, и сердце мое переполнилось неизъяснимым покоем и радостью. Я пришпорил лошадь и вскоре оказался перед господским домом. Откуда-то из-за угла вывернулась черная мелкая собачонка и стала с отчаянным лаем кидаться на лошадь, отчего та всхрапывала и норовила встать на дыбы. На лай собачонки выбежала на крыльцо худенькая старушка с вязаньем в руках и прикрикнула на собачонку, после чего та сразу завиляла хвостом.

  - Кого тебе, барин, надобно? - обратилась затем ко мне старушка, в которой я сразу признал Верину няньку Наталью Макарьевну, о которой Вера мне много рассказывала.

  - Дома ли барин Николай Александрович? - спросил я.

  - А где ж ему быть? - отвечала старуха. - И Николай Александрович и Екатерина Христофоровна, все дома.

  - А вы, стало быть, Наталья Макарьевна? - спросил я.

  - Она самая, - заулыбалась старуха. - А ты чей же будешь, чтой-то я никак не признаю.

  - А я, бабушка, ничей, - пошутил я. - И признать ты меня не можешь, потому что мы не знакомы.

  Я привязывал лошадь к крыльцу, когда дверь распахнулась и на крыльцо выбежала Вера.

  - Алексей Викторович! - ахнула она и, сбежав по ступенькам, остановилась передо мной. - Я вам так рада!

  Я сказал ей, что тоже очень рад и что с той самой поры, как она уехала из Казани, думал о ней постоянно.

  - Так уж и постоянно? - не поверила она.

  - Так уж и постоянно, - сказал я. - А где же ваш батюшка?

  - А вон он, - сказала Вера.

  И в самом деле, на крыльце появился Николай Александрович, как всегда, прямой и подтянутый. Одет он был в красную косоворотку, подпоясанную шелковым ремешком, суконные брюки были заправлены в высокие сапоги.

  - Кого бог принес? - спросил он своим уверенным и властным голосом. - Никак Алексей Викторович! Вот уж, как говорится, не ожидал. Надолго ли?

  - Да как сказать. Пока что на денек, если не прогоните. А вообще, прислан к вам в уезд судебным следователем.

  - Вот оно что, - сказал Николай Александрович. - Слыхал я о том, что у нас новый следователь, исправник на днях сказал, да не знал, что вы. Говорили только, что следователь строгий, крутого характера.

  - Ну уж и крутого, - смутился я. - Характера я самого обыкновенного, можно даже сказать, мягкого, но к делу своему пытаюсь относиться добросовестно.

  - Да что ж это мы тут стоим? - вдруг спохватился Николай Александрович. - Пройдемте в дом. А ты, Наталья Макарьевна, - обратился он к старухе, - найди, будь добра, Порфирия, пусть лошадь сведет на конюшню, расседлает да даст овса. Овса, слышишь, а не сена!

  Мы сидим посреди сада в беседке, старательно расписанной доморощенным художником. Прямо передо мной - изображение пухлой девицы, грустящей у самовара, и надпись славянской вязью: "Не хочу чаю, хочу шампанского". Мне хорошо и покойно, но, не имея смелости сказать о своих чувствах, я продолжаю разговор, начатый еще у меня, в Казани. Я говорю о том же, но как много изменилось с тех пор!

  Я вижу, Вере здесь тоскливо сидеть безо всякого занятия, но что делать, куда податься?

  - Можно ск