Фигнер Вера Николаевна - Владимир Войнович. Степень доверия

у было страшно перед листом чистой бумаги. Пока он обо всем этом думал, чернила на пере высохли, пришлось его снова обмакивать. Он знал, что настоящий роман начинается с первой фразы. Стоит написать удачную первую фразу, и мысли польются одна за другой, а уж остальное будет делом времени. Но как раз именно первая фраза ему и не удавалась. Она бы, может быть, ему и удалась, но в то время, когда эта фраза забрезжила в его сознании, на кухне что-то грохнуло. "Никогда не дают работать!" - раздраженно подумал Скурлатский и вышел на кухню. Там он застал кухарку Пашу, крепкую деревенскую девушку. Она мыла посуду.

  - Пелагея, - сказал строго Скурлатский, - сейчас же прекрати греметь посудой, ты мне мешаешь.

  - Барин, мне немного осталось домыть, - виновато сказала Пелагея.

  - Завтра домоешь. А пока подай мне в кабинет чаю и покрепче.

  Чай, как известно, бодрит и освежает. Но на этот раз его действие не ощущалось. После чая Скурлатский просидел еще некоторое время над листом, и как раз в это время в дверь позвонили. Он посмотрел на часы, было довольно поздно. "Опять кого-то несет на ночь глядя", - подумал он недовольно, но с облегчением. Запахнув халат, он вышел, но за дверью никого не оказалось. И тут только обнаружил он конверт, видимо, подсунутый кем-то под дверь.

  Вернувшись в свой кабинет, Скурлатский поднес конверт к свету и вздрогнул от неожиданности. На конверте неровным почерком (вероятно, левой рукой) было выведено: "От Исполнительного комитета "Народной воли"". "Что за чертовщина?" - подумал Скурлатский.

  Минуту спустя он с лампой вошел в спальню жены. Евдокия спала, разметав по подушке свои золотые кудри, в которых седина была почти незаметна.

  "Кажется, спит", - подумал Скурлатский.

  Осторожно прикрыв дверь, он на цыпочках прошел через спальню и поставил лампу на туалетный столик - не в темноте же ему раздеваться. Но лампу он поставил так, что свет ее бил прямо в левый глаз Евдокии. Евдокия застонала, бормотнула что-то и повернулась к стене.

  "Может быть, она все же не спит", - подумал Скурлатский и легко покашлял, как будто у него чуть-чуть запершило в горле.

  Евдокия не просыпалась, и Скурлатский снова закашлялся, на этот раз так, как будто у него была чахотка в последней стадии, но и это не подействовало на спящую.

  "Спит, - уже с некоторым раздражением подумал Скурлатский. - Так, пожалуй, помрешь от кашля, а она не проснется".

  Справившись с кашлем, он стал ходить по комнате, шаркая по-стариковски ногами и задевая за все углы. Дело кончилось тем, что он свалил стул, который упал с таким грохотом, что на этот раз Евдокия проснулась и села в постели.

  - Что такое? Что случилось? - испуганно спрашивала она, пытаясь разомкнуть веки.

  - Ты не спишь, Дусенька? - ласково сказал Скурлатский. - А я как раз хотел тебе кое-что почитать, - добавил он, не давая жене опомниться.

  - Может быть, завтра? - протирая глаза, робко попросила она.

  - Конечно, можно и завтра, - согласился он. - Но ведь ты же все равно не спишь. Тут самая ерунда, всего две странички.

  - Ну ладно, читай. - Евдокия снова легла и добросовестно пялила глаза на супруга.

  Скурлатский сел рядом с ней на постель, придвинул к себе лампу и с пафосом произнес:

  - Ваше величество!

  - Что? - вздрогнула Евдокия.

  - Это я читаю, - успокоил Скурлатский.

  "Ваше величество!

  Вполне понимая то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный комитет не считает, однако, себя в праве поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной, долг, которому гражданин принужден жертвовать и собой, и своими чувствами, и даже чувствами других людей. Повинуясь этой всесильной обязанности, мы решаемся обратиться к вам немедленно...

  Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти..."

  Евдокия добросовестно таращила глаза, но, ничего не понимая, впадала в забытье и тогда до нее доходили только обрывки фраз.

  "...подобные факты... собственным достоинством... покойного императора... вешали правого и виноватого... процесс народного организма... крестная смерть Спасителя..."

  Не в силах бороться со сном, Евдокия приподнялась на локте и попыталась сосредоточиться.

  - "Правительство, - декламировал Скурлатский, - конечно, может еще переловить и перевешать многое множество отдельных личностей. Оно может разрушить множество отдельных революционных групп. Допустим, что оно разрушит даже самые серьезные из существующих революционных организаций. Но ведь все это нисколько не изменит положения вещей. Революционеров создают обстоятельства, всеобщее неудовольствие народа, стремление России к новым общественным формам. Весь народ истребить нельзя, нельзя и уничтожить его недовольство посредством репрессалий; неудовольствие, напротив, растет от этого..."

  "Что это он читает? - никак не могла понять Евдокия. - Кажется, он собирался писать роман. Но для романа это начало довольно странное".

  - "Страшный взрыв, - продолжал Скурлатский, - кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение всей России завершат этот процесс разрушения старого порядка..."

  Сон прошел окончательно. Евдокия встряхнула головой и стала слушать внимательно.

  - "...Мы обращаемся к вам, отбросивши всякие предубеждения, подавивши то недоверие, которое создала вековая деятельность правительства. Мы забываем, что вы представитель той власти, которая столько обманывала народ, сделала ему столько зла. Обращаемся к вам как гражданину и честному человеку. Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы потеряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от вас.

  Мы не ставим вам условий. Пусть не шокирует вас наше предложение? Условия, которые необходимы для того, чтобы революционное движение заменилось мирной работой, созданы не нами, а историей. Мы не ставим, а только напоминаем их.

  Этих условий, по нашему мнению, два:

  1) Общая амнистия по всем политическим преступлениям прошлого времени, так как это были не преступления, но исполнение гражданского долга.

  2) Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями...

  Итак, ваше величество, решайте. Перед вами два пути. От вас зависит выбор, мы же затем можем только просить судьбу, чтобы ваш разум и совесть подсказали вам решение, единственно сообразное с благом России, с вашим собственным достоинством и обязанностями перед родной страной.

  

  

  

  

  

  

  

  

  Исполнительный

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  комитет

  

  

  

  

  

  

  

   10 марта 1881 г."

  - Ну, Евдокия, каково? А? - Скурлатский приложил руку к груди, выпучил глаза и захохотал. - Не здорово ли написано? Каков стиль! Какая твердость и в то же время как мудро и сдержанно. Нет, это писал не какой-то бомбист, это писал человек, хорошо владеющий пером!

  - Да, написано неплохо! - согласилась жена. - Кто же это мог быть?

  - Разумеется, я! - неожиданно для самого себя выпалил Скурлатский.

  Евдокия опустила глаза. Она знала все слабости мужа, но привыкла относиться к ним снисходительно.

  - Ложись спать, Сергей. Уже поздно, - сказала она.

  Между тем разгром партии "Народная воля" продолжался. В руки полиции попадали все новые и новые люди.

  10 марта на Невском проспекте околоточным надзирателем Широковым была задержана Перовская.

  17 марта на своей квартире был арестован Кибальчич. В тот же день на той же квартире попал в засаду Фроленко.

  Особое присутствие правительствующего Сената приняло к рассмотрению дело шести народовольцев, признанных главными участниками в цареубийстве. Суду предавались Желябов, Перовская, Гельфман, Кибальчич, Михайлов и Рысаков.

  Председателем был назначен сенатор Эдуард Яковлевич Фукс. Обвинение поддерживал товарищ прокурора Петербургской судебной палаты Николай Валерианович Муравьев.

  Итак, жена Скурлатского знала слабость мужа к фантазированию. Однако она полагала, что к утру он выкинет эту выдумку из головы, как это уже с ним неоднократно бывало. Но она ошиблась. Утром, не позавтракав и не просмотрев газет, Скурлатский быстро оделся и поехал к своему другу литератору Козодоеву, которому зачитал письмо Исполнительного комитета и хотя прямо не заявил, что именно он является автором этого письма, но намекнул, что это вполне допустимо. Точно так же он вел себя в редакциях "Голоса" и "Санкт-Петербургских ведомостей", у писателя Глеба Успенского и у доктора Легсгафта.

  Вскоре по Петербургу пошла молва, что письмо Исполнительного комитета Александру III, большим тиражом отпечатанное в тайной типографии и ходившее по рукам, написал литератор Скурлатский.

  Об этом говорили шепотом и по секрету, беря клятву, что никому-никому, а от этого новость распространялась еще быстрее. Престиж Скурлатского в либеральных кругах резко возрос. Он был нарасхват в самых разных домах, где с большим удовольствием рассуждал на общие темы. Говорили, что даже некий тайный советник тайно принял Скурлатского, а также изъявил желание быть ему представленным некий жандармский генерал в отставке (известно, что некоторые жандармские генералы, удаляясь от дел, проявляют большую склонность к либерализму). Слухи о Скурлатском ходили довольно широко и довольно долго, пока не дошли до полиции, узнававшей все в последнюю очередь.

  Однажды поздно ночью, проснувшись от непонятного грохота, Евдокия Скурлатская, полуодетая, выскочила в прихожую и увидела, что квартира битком набита полицейскими.

  - Что здесь происходит? - спросила Скурлатская. - Что вам угодно? - обратилась она к руководившему операцией молодому жандармскому офицеру.

  - Извините, мадам, - офицер щелкнул каблуками, - но у нас есть ордер на обыск в вашей квартире и на арест вашего мужа.

  Литератор Скурлатский, слегка побледневший, заложив руки за спину, стоял у стены.

  - Евдокия! - выпятив грудь, рявкнул он неожиданно. - Когда приходят жандармы, жена Скурлатского должна быть одета.

  - Господин офицер, - взмолилась Евдокия. - Здесь какое-то недоразумение. Мой муж любит пофантазировать, эту его слабость все знают. Если речь идет об этом проклятом письме Исполнительного комитета, то я вас уверяю, господин офицер, я клянусь вам, мой муж не имеет к нему никакого отношения.

  - Евдокия! - повысил голос Скурлатский. - Сейчас же оденься! - И когда Евдокия ушла к себе, сказал тоном усталого полководца: - Выполняйте свой долг, господа!

  Господа перерыли всю довольно обширную библиотеку Скурлатского и перевернули вверх дном весь дом. В результате обыска было найдено несколько разрозненных номеров "Народной воли", растрепанный, десятилетней давности экземпляр "Колокола", несколько случайных прокламаций. То же самое можно было найти в любом интеллигентном доме.

  Затем арестованному было предложено следовать в полицейский участок. Он надел пальто, шапку, перчатки, пошел к выходу, но в дверях обернулся к рыдающей жене.

  - Евдокия, - сказал он сурово, но нежно, - береги детей. Передай им, что их отец погиб за свободу.

  - Господин офицер! - заливалась Евдокия слезами. - Он все врет, все врет! У него и детей-то никогда не было!

  В ту же ночь подозреваемый в особо опасных государственных преступлениях был переведен из полицейского участка в Дом предварительного заключения и помещен в одиночную камеру для особо опасных преступников. Утром его вызвали на допрос. В просторном кабинете с портретом государя императора Александра III Скурлатского встретил подвижной жандармский офицер в новом с иголочки мундире, в новых погонах.

  - Подполковник Судейкин Георгий Порфирьевич, - представился он. - Имею честь заведовать отделением охраны и спокойствия при Петербургском градоначальстве.

  Задав затем несколько незначительных вопросов, подполковник Судейкин предъявил Скурлатскому письмо Исполнительного комитета.

  - Вам знаком этот документ?

  - Еще бы! - значительно усмехнулся Скурлатский.

  - Вы подтверждаете, что являетесь автором этого сочинения?

  - Да, подтверждаю.

  - М-да... - Георгий Порфирьевич пробарабанил пальцами по столу что-то победное. Встал. Заложив руки за спину, прошелся по кабинету. - Уважаемый Сергей Станиславович, - сказал он задумчиво. - Видите ли, в чем дело. Признавая свое авторство, вы ставите себя в очень тяжелое положение. Ведь это не просто письмо, а как бы программный документ партии, прославившейся неслыханными злодеяниями. Естественно, что при составлении этого документа такая серьезная организация, как Исполнительный комитет партии "Народная воля", не могла обращаться к посторонним лицам. Письмо составлял кто-то из членов комитета, причем из самых активных. Таким образом, настаивая на своем авторстве, вы признаете, что являетесь членом Исполнительного комитета.

  - Разумеется, - с достоинством сказал Скурлатский.

  Даже видавший виды Судейкин заволновался. Теперь он уже не ходил, а бегал по кабинету.

  - Но это же невозможно! - вскричал он. - Я не встречал еще ни одного человека, который признал бы себя членом Исполнительного комитета. Даже Желябов и Перовская признают себя только агентами Исполнительного комитета. Желябов и Перовская! Вам знакомы эти фамилии?

  - Мои люди, - спокойно сказал Скурлатский.

  Судейкин вернулся на свое место и долго, с любопытством разглядывал допрашиваемого.

  - Послушайте, Сергей Станиславович, - сказал он проникновенно и даже заискивая. - Ваша супруга и ваши друзья говорят, что вы имеете склонность к каким-то таким... как бы это сказать... фантазиям, что ли.

  - Вы хотите сказать, что я лгу? - побледнел Скурлатский.

  - Нет, нет, ни в коем случае. Но посудите сами, ни в каких следственных материалах о деятельности партии "Народная воля", я подчеркиваю, ни в каких материалах нет вашей фамилии. Согласитесь, что это довольно странно. Нам известны все главнейшие деятели этой партии. И те, которые арестованы, и те, которые еще на свободе. И вдруг оказывается, что один из главных членов Исполнительного комитета нам совершенно неизвестен. Как прикажете понимать такое... гм... противоречие?

  Скурлатский побагровел.

  - Господин подполковник, - грозно сказал он, отшвыривая от себя стул, - ваши намеки кажутся мне оскорбительными. Я прошу немедленно отвести меня в мою камеру.

  Судейкин вздохнул и с сочувствием посмотрел на Скурлатского.

  - Сядьте, прошу вас. В камеру вы еще успеете. Я вас умоляю, Сергей Станиславович, скажите, что это не вы, что вы просто пошутили, и я прикажу вас тотчас же освободить.

  - А я прошу вас отвести меня в камеру, - сказал упрямо Скурлатский.

  - Ах, Сергей Станиславович, Сергей Станиславович, - покачал головой подполковник. - Напрасно вы все это затеяли. Очень даже напрасно. Вы знаете, полиция, органы правосудия получили указание о полном искоренении крамолы. Государь лично интересуется каждым, кто имеет хоть какое-нибудь отношение к "Народной воле" и Исполнительному комитету. Все главные деятели комитета будут наказаны самым строжайшим образом, вплоть до смертной казни. И в это время вы настаиваете на своей, извините, не очень умной выдумке.

  - Господин подполковник, - устало сказал Скурлатский, - я еще раз прошу вас: прикажите отвести меня в камеру.

  - Ну хорошо, - махнул рукой Георгий Порфирьевич. - Я вам верю. Вы - член Исполнительного комитета. Назовите ваших сообщников, имена, адреса. Что вы можете сказать о деятельности партии и ее задачах?

  - Ха-ха-ха, - приложив руку к груди, саркастически расхохотался Скурлатский. - Вы, подполковник, слишком наивны для вашей должности. От меня вы не услышите, - он поднял вверх тонкий указательный палец, - ни слова. Засим, милостивый государь, я еще раз настаиваю, чтобы меня немедленно отвели в камеру. А если вы не можете этого приказать, то я иду туда сам. Честь имею, господин подполковник.

  С этими словами литератор Скурлатский вытянул руки по швам, щелкнул каблуками, резко кивнул головой, круто по-военному повернулся и, выпятив грудь, твердым шагом направился к выходу.

  - На место! - вдруг сорвался Судейкин.

  - Что-с? - повернулся Скурлатский.

  - На место, я вам говорю! Сядьте!

  - Ну что ж... - Скурлатский пожал плечами. - Я подчиняюсь насилию.

  Он сел.

  - Вот так-то, - сказал Судейкин, все еще негодуя и раскаляясь все больше. - Послушайте, вы! - Он встал. - Вы все лжете! Вы лжете как сивый мерин! Но если вы будете упорствовать, это дорого вам обойдется. Вас повесят! Вы представляете, что это значит? Вас приведут на эшафот, сколоченный из неструганных досок. Тут же перед вами поставят черный гроб. Криволапый палач накинет на вашу тонкую шею петлю из толстой веревки. Вы будете дрыгать ногами, ваш болтливый язык вылезет из вашей глотки...

  - Ах, подполковник, - поморщился Скурлатский и покрутил головой. - Перестаньте рассказывать эти ужасы, мне это неприятно.

  - Ага, испугались! - оживился подполковник. - Ну, так все в ваших руках! Скажите, что вы пошутили, и я вас сразу же отпущу.

  - Нет, - твердо сказал Скурлатский. - Мой долг повелевает мне идти своим путем до конца.

  - Вы дурак! Вы осел! - снова взорвался Судейкин. - Черт с вами. - Он грохнул кулаком по столу. - Я вас отпускаю. Идите!

  - Куда?

  - Ко всем чертям! Куда хотите!

  Скурлатский развалился на стуле, положил ногу на ногу и обхватил руками колено.

  - Полицейская уловка, - усмехнулся он понимающе. - Шито белыми нитками, господин подполковник. Я отсюда пойду, вы пошлете своих шпионов, чтобы выявить, с кем я встречаюсь. Прикажите отвести меня в камеру и пускай меня повесят. Я не боюсь! Я плюю на вас!

  Скурлатский встал и действительно плюнул в лицо Судейкину. Как ни странно, тот воспринял плевок совершенно спокойно.

  - Дурак, - сказал он, утираясь белоснежным платком.

  - Сам дурак! - выпучив глаза, закричал Скурлатский.

  - Сумасшедший!

  - Сам сумасшедший! - все больше накалялся Скурлатский. - Скотина в полицейском мундире! Я бросаю тебе перчатку и, если ты дворянин, завтра же будем стреляться!

  Судейкин взял со стола медный колокольчик и позвонил. В дверях возникли два рослых жандарма.

  - В камеру его! - утомленно сказал Судейкин. - И заковать в кандалы!

  Дальнейшая судьба Скурлатского скрывается совершенно во мраке. Однако если собрать все ходившие о нем слухи и отделить правдоподобное от невероятного, то картина будет выглядеть примерно таким образом.

  Показания, данные Скурлатским подполковнику Судейкину, вызвали полный переполох в компетентных сферах. Его допрашивали директор департамента полиции, прокурор судебной палаты и министр внутренних дел. Скурлатского приводили на допросы измученного, но непреклонного. Его настойчивые показания, что именно он был составителем письма к Александру III, не подтверждались смежными расследованиями. Не было подтверждено также и его членство в Исполнительном комитете. Арестованные к тому времени члены террористической партии при предъявлении им на очных ставках Скурлатского уверяли, что видят его первый раз в жизни. Когда допрашивающие требовали у Скурлатского объяснения такого казуса, он с неизменной усмешкой объяснял, что правила, существующие между революционерами, не позволяют им выдавать друг друга на очных ставках. Было примерно против него и еще одно сильное средство. Жена, которую, как говорили, он сильно любил, была допущена к нему в камеру. Всю ночь со слезами на глазах она умоляла его отказаться от возведенной на самого себя напраслины. Скурлатский был с ней мягок, нежен, но после ее ухода проявлял прежнюю твердость. Дело литератора Скурлатского, как из ряда вон выходящее, попало в конце концов к обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву, а через него и к Александру III. В сопроводительном письме Победоносцев писал, что хотя показания Скурлатского и являются несомненно плодом его слишком богатого воображения, однако само направление его фантазии свидетельствует о зловредном образе мыслей, почему бывший литератор и должен быть наказан наравне с истинными особо опасными преступниками. Говорили также, что на полях дела Скурлатского собственною его величества рукой было высочайше начертано: "Мерзавца судить и повесить. А." После этого на высочайшее имя поступило несколько обращений от представителей литературы и медицины, которые, признавая зловредное направление мыслей Скурлатского, указывали, однако, что его показания нельзя объяснить ничем иным, как тяжелым психическим расстройством, признаки которого наблюдались и ранее. В результате этих обращений государь всемилостивейше зачеркнул прежнюю резолюцию и начертил новую: "Поскольку законы империи не позволяют выпороть лгуна розгами, следует отправить его в дом умалишенных впредь до окончательного выздоровления, которое, надеюсь, наступит нескоро. А." После этого Скурлатский, действительно, был отправлен в психолечебницу, на обитателей которой произвел сильное впечатление, что двое из шести проживавших там Наполеонов стали называть себя Скурлатскими, а один принял двойную фамилию - Желябов-Перовская. Говорят, впоследствии в этой лечебнице психиатрии был открыт новый вид душевного заболевания - коллективная мания величия, когда группа пациентов объявила себя Исполнительным комитетом. Всякий раз с приближением весны члены этой группы начинали испытывать странное беспокойство, собирали пустые консервные банки и рыли землю в самых неподходящих местах. Дошло до того, что однажды 1 марта в столе заведующего лечебницей были обнаружены связанные между собой консервные банки, от которых тянулись и уходили в, стену зловещие провода. Больные были немедленно эвакуированы, а лечебницу оцепила полиция. При вскрытии банок оказалось однако, что они набиты самым безобидным материалом - недоевшей пациентами овсяной кашей, а провода ведут в соседнюю палату к койке одного из Лжескурлатских. Дальнейшая судьба истинного Скурлатского осталась, к сожалению, невыясненной. Не найдя в архивах никаких сведений об этом замечательном человеке, автор до сих пор теряется в различных предположениях.

  

  

  

  Глава двадцать первая

  1 апреля ушел и не вернулся Исаев. Они условились в эти дни без крайней необходимости не задерживаться нигде дольше восьми, но Григория не было ни в восемь, ни в девять. К десяти Вера забеспокоилась всерьез. В одиннадцать она еще надеялась услышать его шаги на лестнице. К двенадцати поняла, что ждать бесполезно.

  Утром 2 апреля начала собирать и упаковывать вещи. Исполнительный комитет приказал ей покинуть Петербург, теперь надо было тем более торопиться.

  Около часу дня пришел Грачевский. На нем лица не было.

  - Ты еще на свободе? - спросил он.

  - Как видишь.

  - Все наши убеждены, что ты арестована. Где Григорий?

  - Вчера ушел и не вернулся.

  Грачевский, не раздеваясь, опустился на стул.

  - Говорят, в градоначальство вызывают всех дворников и показывают им какого-то человека. По описанию это Исаев. Поэтому, Верочка, тебе надо спешить. Уходи немедленно.

  - А куда деть это? - она показала глазами на сложенные в углу узлы.

  - Оставь к черту, не до них. Она покачала головой:

  - Нет, это оставить нельзя. Здесь динамит, типографский шрифт, заготовки документов. Мы не настолько богаты, чтобы делать такие подарки полиции.

  Грачевский был взвинчен. Он встал и забегал по комнате.

  - Это невозможно! - воскликнул он, нервно потирая руки. - Ты ведешь себя, как девчонка. А если придет полиция и возьмет все это вместе с тобой?

  Она поморщилась:

  - Грач, не устраивай, пожалуйста, истерик. И тай тошно. Если придет полиция, меня она не возьмет. У меня есть револьвер, и живая я не дамся.

  Он вздрогнул и остановился:

  - Извини, я перенервничал. Соня передала, чтобы мы особенно берегли тебя и Наума.

  Вера нахмурилась:

  - Надо было ее беречь, а мы не смогли. Кстати, на счет Наума. Отыщи его, и пусть он поможет очистить квартиру.

  - Хорошо.

  Грачевский ушел, и она снова принялась за упаковку вещей. Когда на душе тяжело, лучше всего заняться каким-нибудь механическим делом. Она укладывала, сортировала. Отдельно книги, отдельно шрифт, отдельно динамит. Банки с динамитом обложила тряпкам, как обкладывают для перевозки посуду. Но отвлечься было почти невозможно, и мыслями она была там, в Доме предварительного заключения. В голове неотвязно вертелось:

  Заутра казнь. Но без боязни

  Он мыслит об ужасной казни...

  Заутра казнь... Их посадят на высокие позорные колесницы и повезут через весь город на устрашение народа. И ничего нельзя сделать. Ничего. Нельзя даже выйти, чтобы проститься взглядом: Исполнительный комитет запретил ей подвергать себя ненужному риску. Завтра казнь... Господи, если ты есть, дай им силы перенести эту ночь!

  Заутра казнь. Но без боязни

  Он мыслит об ужасной казни;

  О жизни не жалеет он.

  Что смерть ему? желанный сон.

  Готов он лечь во гроб кровавый...

  Около восьми вечера в сопровождении двух морских офицеров появился Суханов. Поздоровавшись, он сразу приступил к делу:

  - Внизу ждет кибитка. Что выносить?

  Офицеры подхватили по два узла в каждую руку вынесли все в три приема. Оставив офицеров в кибитки Суханов вернулся:

  - Верочка, я за вами.

  Она покачала головой.

  - Нет, Наум, я останусь.

  - Останетесь? - Его большие навыкате глаза смотрели на нее с тревогой. - Но ведь за вами могут прийти в любую минуту.

  - Не думаю, - сказала она. - Раз до сих пор не пришли, значит, еще ничего не знают. Вечером Исаева допрашивать не будут. А утром я уйду.

  - Вам виднее. - Он стоял посреди комнаты. - Слушайте, Верочка, - вдруг быстро заговорил он. - А что, если сегодня за ночь снарядить бомбу и завтра как ахнуть!

  - В кого?

  - В кого-нибудь. В конвой, в жандармов. Неужели мы можем допустить, чтобы завтра у них все прошло, как намечено? Я понимаю, отбить не удастся, будет слишком сильный конвой. Но сделать хоть что-нибудь, чтоб взбаламутить это болото! Чтоб Соня, Андрей знали: борьба не кончена, а мы за них отомстим.

  - Они это знают, Коля, - назвала она его настоящим именем. - Но сейчас мы должны сделать все, чтобы сохранить себя для будущих дел. Прощайте.

  

  

  

  Глава двадцать вторая

  3 апреля в шесть часов утра пятерых приговоренных разбудили. Подали чай. Затем в особой комнате переодели в специальную одежду: чистое белье, серые штаны, полушубки, поверх них арестантский черный армяк, сапоги и фуражки с наушниками. Одежда Перовской отличалась от других тиковым платьем в полоску, которого, впрочем, не было видно под армяком.

  Выйдя во двор, Перовская увидела две телеги. На первой из них сидели Желябов и Рысаков с привязанными к сиденью руками. Рысаков был бледен и, глядя куда-то вперед, кусал губы. Бледным был и Желябов. Увидев Перовскую, он улыбнулся ей какой-то мучительней улыбкой. У Желябова и Рысакова на груди висели черные доски, на которых белым было четко написано: "Цареубийца". Такая же доска висела и на груди Кибальчича, сидевшего во второй колеснице. Над Кибальчичем трудился палач. Ловко работая короткими, поросшими белесым пушком пальцами, он опутал Кибальчича веревками, как паутиной, и теперь натягивал веревку, упираясь ногой в задок колесницы, с таким спокойствием, как будто засупонивал лошадь.

  Привязав Кибальчича, палач принялся за Перовскую. Он помог ей подняться на телегу, потом схватил за правую руку, завел за спину и стал крепко прикручивать веревками, пока его помощник делал то же самое с другой рукой.

  Говорят, руки Перовской привязали так туго, что она попросила:

  - Отпустите немного, мне больно.

  Стоявший рядом жандармский офицер, переглянувшись с начальником конвоя, хмуро пообещал:

  - После будет еще больнее.

  Последним вывели Тимофея Михайлова. Он шел ни на кого не глядя, низко опустив голову. Его посадили рядом с Перовской, и, скосив глаза, она увидела его профиль - широкоскулое простое лицо со вздернутым носом.

  И вот преступники усажены на телеги, привязаны. Палач, не дожидаясь своих жертв, отправился к месту казни.

  Колесницы с приговоренными выехали из ворот Дома предварительного заключения на Шпалерную улицу в семь часов пятьдесят минут. Народу скопилось видимо-невидимо. Погода была на редкость хороша. Ярко светило солнце, снега почти нигде не было, и робкая зеленая травка пробивалась везде, где могла пробиться.

  Увидев выехавшие колесницы, толпа зашумела, стала надвигаться на сдерживавших ее жандармов,

  - Я ничего не вижу! - приподнимаясь на цыпочки говорила бестужевка Надя. - Я совершенно ничего не вижу! Господин, вы не можете снять свою шляпу? Вы же мешаете людям смотреть! Боже, какой противный человек! Я ему говорю, а он делает вид, что не слышит! Валентин, - повернулась она к стоявшему рядом с ней безусому гвардейскому прапорщику, - скажите ему пусть он снимет свою мерзкую шляпу.

  - Наденька! - заволновался поручик. - Позвольте вас подсадить.

  - Нет, нет, не трогайте меня! Хотя, пожалуй, подсадите, только не вздумайте распускать руки. О, господи, да какой же вы растяпа! Вот уже первая телега проехала, а я ничего не увидела. А вон выезжает вторая. Две мужчины и одна женщина. Вы посмотрите, какой у нее румянец! Неужели ей совсем не страшно. А это мужчина... Что он кричит? Из-за этих баранов ничего не слышно. Вы не слыхали, что он кричал?

  - Кажется, он кричал: "нас пытали", - неуверенно сказал прапорщик.

  - Неужели пытали? Что же вы меня не держите?

  - У меня руки устали, - виновато сказал Валентин.

  - Руки устали? - Она обдала его взглядом, полным презрения. - Мужчина называется, офицер. Давайте побежим, мне хочется посмотреть на тех, которые в первой телеге. Там, говорят, Желябов.

  Надя торопливо выбиралась из толпы, ведя за руку сконфуженного прапорщика.

  Тем временем огромные толпы народа стекались и к Семеновскому плацу, окруженному казаками и кавалерией, где в полном молчании ожидали прибытия осужденных. Ближе к эшафоту были расположены квадратом конные жандармы и казаки, а еще ближе, на расстоянии нескольких метров от виселицы, пехота лейб-гвардии Измайловского полка.

  После восьми часов стало прибывать начальство - градоначальник Баранов, затем прокурор судебной палаты Плеве, прокурор Плющик-Плющевский и прочие.

  До Семеновской площади езды было не больше, чем на полтинник, но прапорщик Валентин пообещал извозчику рубль, если доставит без опоздания. Улицы, по которым пролегал маршрут осужденных, были забиты, но извозчик, хорошо зная Петербург, проехал переулками к концу Николаевской улицы. Пробиться дальше было невозможно из-за исключительного стечения народа. Здесь прапорщик разорился еще на целковый, в результате чего получил возможность вместе с Надей взобраться на крышу кареты. Отсюда открывался замечательный вид на происходящее.

  Все пространство Семеновского плаца и Николаевской улицы было запружено морем народа, как стрела, коридор, выходивший непосредственно к эшафоту.

  Эшафот представлял собой черный квадратный помост, обнесенный перилами. На помосте три позорных столба с висящими на них цепями и наручниками. Посредине помоста еще два высоких столба с перекладиной в виде буквы "П", а на перекладине шесть железных колец с веревками (шестая - для Геси Гельфман) {Казнь Геси Гельфман была отложена в связи с ее беременностью. Она умерла в тюрьме вскоре после рождения ребенка.}. За эшафотом стояли две телеги с пятью черными гробами.

  Немного в стороне от помоста была сооружена специальная платформа для чинов полицейского и судебного ведомств. Здесь же находились представители русских и иностранных газет и почетные гости. За этой трибуной располагалась группа высших офицеров разных родов войск.

  Не успели Надя и Валентин как следует оглядеться, как в толпе произошло движение и раздались возгласы: "Едут! Едут!"

  - Держите меня, чтобы я не упала, если мне станет трудно, - сказала Надя своему спутнику, вглядываясь; вглубь Николаевской улицы, где действительно появились окруженные конными жандармами две позорные колесницы. Они медленно пробивались сквозь раздвинутую казаками и жандармами толпу.

  - Смотрите, Наденька, - возбужденно зашептал! Валентин. - Вон на первой колеснице с бородой, это Желябов. Смотрите, он улыбается!

  Но Надя не смотрела на Желябова. Она впилась взглядом в бледное лицо молодого человека с усиками, который сидел рядом с Желябовым. Льняные длинные волосы выбивались из-под арестантского картуза, а на груди висела такая же, как у его товарищей, доска с надписью "цареубийца". Чем ближе подъезжала первая карета, тем больше волновалась Надя. Неужели?

  - Послушайте, Валентин, как фамилия того, который рядом с Желябовым?

  - Кажется, Рысаков, - сказал Валентин.

  Рысаков, Рысаков... Тот говорил, что его фамилия Глазов. И все-таки...

  - Это он! - вскрикнула Надя и, предусмотрительно отодвинувшись от края крыши, повалилась в обморок.

  Пока встревоженный прапорщик приводил ее в чувство, позорные колесницы приблизились к эшафоту.

  Представители власти и чины прокуратуры заняли свои места на трибуне. Палач влез в первую колесницу и, отвязав Желябова и Рысакова, передал их своим помощникам, которые ввели приговоренных на помост.

  Тем же манером были препровождены на помост Кибальчич, Перовская и Михайлов. Желябов шевелил руками и часто поворачивался то к Перовской, то к Рысакову. Стоя у позорного столба, Перовская шарила по толпе глазами, словно кого-то искала, но на лице у нее не шевельнулся ни один мускул, лицо сохраняло каменное выражение. Рысаков, когда его возвели на помост, оглянулся на виселицу, и лицо его исказилось от ужаса.

  Гул, прошедший по толпе при появлении колесницы, утих.

  Генерал Дризен отдал войскам команду "на караул". Градоначальник Баранов сказал прокурору Плеве, что все готово. Плеве дал знак обер-секретарю Попову, тот вышел вперед и в наступившей полной тишине долго и громко читал приговор.

  Михаил Гурьянов, дворник дома номер 25 по Вознесенскому проспекту, придя загодя на Семеновский плац, сумел занять неплохое место неподалеку от эшафота. Не в самой непосредственной близости, не там, где стояла избранная, приглашенная по специальным билетам публика, но и нельзя сказать, чтоб далеко. Отдельные слова приговора долетали даже сюда, но связать их в единую цепь было невозможно из-за купчишки, который, стоя за спиной Михаила Гурьянова, бормотал молитву о спасении душ казнимых злодеев.

  - Да замолчи ты! - не выдержав, цыкнул на купчишку Гурьянов. - Дай послухать, что говорят.

  Но купчишка, пропустив замечание мимо ушей, продолжал торопливо молиться.

  - Между прочим, - ни к кому не обращаясь, сказал господин ученого вида в золотых очках с длинной шеей, укутанной рваным кашне, - повешение является самым гуманным видом смертной казни. Петля, пережимая сонную артерию, прекращает доступ крови к головному мозгу. Наступает помутнение рассудка, и человек впадает в сонное состояние. - Господин снял очки и краем кашне протер стекла. - Смерть через расстреляние может быть гораздо...

  Договорить ему не удалось. По прочтении приговора вновь мелкой дробью брызнули барабаны. На помост взошли пять священников с крестами в руках. Осужденные подошли к священникам, поцеловали кресты, после чего священники осенили их крестным знамением и сошли с помоста. Желябов, Кибальчич и Михайлов поцеловались с Перовской. Рысаков не двигался с места и смотрел на Желябова. Палач снял синюю поддевку, оставшись в красной рубахе. Он подошел к Кибальчичу. Надел на него саван с башлыком, закрывающим лицо, затем надел на шею петлю и слегка затянул ее. То же самое было проделано по очереди с Михайловым, Перовской и Желябовым. Рысаков сопротивлялся, и для того, чтоб его обрядить, палачу пришлось прибегнуть к помощи своих подручных...

  Барабаны, не уставая, рассыпали по площади мелкую дробь...

  Наконец долгие приготовления были окончены. Палач вернулся к Кибальчичу, помог ему подняться на скамью и дернул веревку. Вероятно, смерть Кибальчича наступила мгновенно, потому что тело его, слегка покружившись, застыло без всяких движений и конвульсий. Михайлова веревка не выдержала, и он рухнул на помост.

  По толпе прошел ропот. Кто-то крикнул: "Божий знак!" Дескать, по стародавним обычаям, если осужденный срывается, стало быть, воля божья на то, чтобы больше его не казнить.

  Однако время шло к двадцатому веку, и кончалось сентиментальное отношение к старинным обычаям.

  Палач торопливо приготовил новую петлю, снова возвел Михайлова на скамью, и снова оборвалась веревка.

  Прокурор господин Плеве стоял, сжав зубы. Генерал Дризен нервно комкал в руке белую перчатку. Плеве шепнул что-то секретарю Семякину, тот через перила перегнулся к подставившему ухо жандармскому офицеру, офицер подбежал к помосту и что-то крикнул Фролову. Фролов кивнул головой, после чего соединил две петли - ту, на которой уже вешал Михайлова, и одну свободную, предназначенную для Геси Гельфман.

  Перовская не стала дожидаться, покуда ее столкнут. Как только палач помог ей подняться на скамью, она оттолкнулась сама, и все было кончено. Рысаков цеплялся за жизнь до последней секунды. Уже стоя на скамье, он противился палачу и пытался удержаться, но помощники вытолкнули из-под него скамью, а Фролов сильно толкнул сзади. И Рысаков затих так же мгновенно, как и преданные им товарищи.

  В девять часов тридцать минут барабаны смолкли. Вся процедура заняла всего-навсего десять минут.

  Палач и его помощники сошли вниз и стали слева от лестницы, ведущей на помост. Снова оживленно гудела толпа. Через двадцать минут военный врач и два члена прокуратуры освидетельствовали трупы, которые затем были положены в гробы, закрыты крышками и отправлены под сильным конвоем на Преображенское кладбище.

  - Нет, вы подумайте, какой мерзавец! - всхлипывала бестужевка Надя, направляясь со своим спутником в сторону Невского. - Он мне еще говорил, что я пожалею. О чем же я пожалею? Если ты хочешь ухаживать за порядочной девушкой, то не надо заниматься такими делами, за которые вешают.

  На углу Большой Садовой и Невского с ней случилась истерика - она плакала и смеялась одновременно, но в конце конц